А уж как разгуляется фантазия, так пиши - пропало, такие фонари по всему двору качаются, такие чудеса выхватывают, что впору садиться на паром до Бийска и показываться тамошнему психиатору, который, говорят, заблудился весной возле Фоминской переправы и стал после того чумной. Ну а если серьезно, то все чаще мне кажется, что горный хребет, медвежья спина, разверзшаяся на горизонте, медленно подкрадывается к моей избушке и того гляди раздавит своей басовитой нежностью. А кому такое надо? Я еще пушнину не продал, рыжиками малосольными не насладился. Утром еще ничего, а вот в закат, когда фиолетовые шипы вонзаются в тайгу, а она оттого угрюмо клубится сыроватыми дымами, тогда этот гранитный медведь вразвалку, бочком, все вышагивает тихо, по рысьи, хитро поглядывая на меня, и хищно облизывается пролетающими облаками, зацепившимися за кряжистые бока. Было еще дело в ночь, лунная такая, светит – что чищенный пятак, безветрие полнейшее, мята, что вывесил загодя подсушиться и та замолкла, только пахла мимолетно, баюкая, так вот, в такую сонную годину проснулся я от уханья за окном, осмотрел комнатушку, ковшиком воды из ведра зачерпнул, глотнул студеной да утерся, красиво еще так луной по полу узоры рисовало, ан раз и нет ничего, то есть – темнота Я уж и глаза протер, и ущипнул себя и перекрестился, а все равно – темень. К окну кинулся, а то хребет этот окаянный вплотную подсунулся, да будто выжидает, что выскочу и к реке, уж тут он меня бы и сцапал, но не на шалгашника молочного напал, а на умудренного, так что я пару молитв одними губами пролепетал, образам раскланялся, гляжу – снова луна половицы шпарит. К окошку – снова на месте, медвежий горб, чтобы ему пусто было, напасть змеиная.
И так эта идейка пустозвонная давить стала, что ни ночь – по три раза проснусь. На груди тяжесть – словно взгромоздился хребет кречетом да клокочет, клокочет, сказать что-то силится. Думал уж под звездами ложиться, да образа грех на улицу волочить без надобности, а без них совсем беде быть. Перестал в темень очи смыкать, как колдун некрещеный лучину палил до рассвета, измаялся да истомился. А потом явилась ко мне во сне как-то, жена-покойница, и разватлала обстоятельно, что надобно запастись клюквой, собранной на Култукской топи, завернуть ее в холстинку белую, да и снести в один из тех тихих закатов, когда лучи солнышка, словно фиолетовые шипы вбиваются в кисельную подушку туманной тайги, распластанной от дневной жары и ждущей прохладной ночи каждым своим листком и хвоинкой.
Так и поступил, мудрая она у меня была, еще при жизни-то. В силу дошел до местовины, ноги уж не те, еще и подивился, как это хребет умудрялся так быстро подбираться. А сколько дичи по дороге встретил, во век не поверишь! Но без ружия был, так что только языком щелкал. Нашел у подножья громадины камень замшелый, да разложил клюковку, загляденье. Потянулся рукой попробовать, в горле-то пересохло, пока догамзил через тайгу, а оно как шарахнет валуном, ветер как свистнет, что отдернул я руку, да и поспешил домой. После того тяжкие думы меня булгачить перестали, и сны были все отменные, в руку – то поле, рожью засеянное, то полный невод рыбы красной. Бывает сядешь на крылечке, запыхтишь самосадом, и смотрим мы друг на друга с прищуром, дескать знаем, что стрелянные оба, да только чудится мне, что ни бельмеса хребет не видит, но я эти мыслишки отгоняю, да раз в год клюкву на старое место отношу, чтоб расквилить эту туша каменную, чтоб не позарился хребет высокий на избушку утлую. Ото так.