Людей, которые запоминаются до самой последней чёрточки – от лёгкой улыбки до удивленного взлёта бровей… людей, которых любили мы и которые любили нас, на самом деле встречалось не так уж много. Почему возникает внезапная или постепенная, но такая пожизненная нежность – неизвестно, а уж почему она продолжает существовать к людям, ушедшим от нас в такое далёкое и неотвратимое «навсегда» – это неизвестно вдвойне. Кладовые нашей памяти хранят много дорогих воспоминаний о тех, с кем мы прошли когда-то по дорогам жизни, милых нашим сердцам людей – весёлых, беззаботных, смешливых, умных, серьёзных, больных и здоровых… мы не забываем о них даже в суете наших каждодневных суматошных будней.
Буду ли я оригинальной, напомнив о людях, с которыми связаны одни из самых дорогих мне воспоминаний – не важно. Были ли они милы только мне или многим другим людям – тоже не имеет большого значения. Главное то, что вместе мы сможем воссоздать портреты как уникальных, ярких, запоминающихся всем людей, так и тех, кто кому-то не запомнился, но для кого-то были целым миром – с теми, с кем нас свела судьба на родном юридическом факультете МГУ.
Мне только 17. И – вот же судьба: ещё в таком детском возрасте мне посчастливилось попасть сразу в самое сердце МГУ – на старинный юрфак!
Я каждый день гордо ходила на работу (а позже и на вечернюю учебу) сначала по спешащей суетной Моховой, потом по размеренной интеллигентной улице Герцена, пока не проникала в прокуренное нутро священного, загадочного, тогда ещё чужого для меня факультета. Пройдя вахту, я попадала в шумную раздевалку, в которой всегда была толчея – помещение было всё же маловато для такого огромного детища, как наш юрфак – но зато каким родным и уютным домом становился он со временем для всех, кому повезло там, на Герцена, учиться или работать. Я могу только благодарить судьбу за те долгие, счастливые годы, прожитые в «родных пенатах»!
С кого же начать, как вспомнить всех тех, кто живёт в памяти так властно, что даже всесильные годы не могут вычеркнуть их из сердца?
Николая Григорьевича Морозова, доцента кафедры трудового права, отличали скромность и интеллигентность. Совсем не долго мы были знакомы. Как вообще знакомятся люди, и по какой причине становятся интересны друг другу не знает никто. Предположения есть, а точных данных нет ни у кого. Но почему-то Николай
Григорьевич умел расположить к себе, – сколько я помню, он всегда улыбался мягкой, застенчивой улыбкой. Он был увлечённым «трудовиком» и многие годы я подумывала всерьёз специализироваться по трудовому праву. Он никогда не жаловался на своё здоровье, был подтянут и аккуратен. А однажды, после своего долгого "гриппования", я вернулась на работу и в обед Николай Григорьевич принёс мне цветы. Протянул букет просто и с улыбкой. Мне кажется это был последний раз, когда я видела его живым. Но цепкая память выделяет что-то такое, чего нельзя передать словами. Так много людей было всегда вокруг, так много цветов я получала в подарок позже – но вспоминаются именно эти, скромные первые цветы Николая Григорьевича...
Поначалу грозным взглядом отпугивал, но впоследствии величавой улыбкой бесконечно притягивал к себе гигантского роста, седовласый красавец доцент Момчило Миллутинович Джурич. Не заметить его было невозможно – он возвышался дымящей громадой около любимого всеми огромного зеркала, неизбежного места встречи верхнего и нижнего этажей здания факультета. Перехватывало дыхание от его прямого взгляда, подкашивались ноги, но это было явлением временным, ведь потом летишь, словно птица! К моему счастью, с Джуричем у нас была удивительная дружба, прошедшая все стадии взаимоотношений – от взаимной неприязни до откровенных задушевных бесед. Мне кажется, Момчило Миллутинович был из тех людей, кто уж полюбит – так полюбит, а уж если невзлюбит, то держись. Но Судьба была ко мне благосклонна. На первом курсе я училась у него истории государства и права, и когда дело дошло до экзамена, то тут я получила первую, такую страшную двойку, хотя на билет я ответила. К тому же он наотрез отказался принимать у меня переэкзаменовку, был сердит и ох, как я боялась лишний раз попасться ему на глаза! Милая Тамара Алексеевна Жмурова каким-то образом уговорила его смилостивиться надо мной, и он, снисходительно выставив мне тройку сверкая очами заявил, что в этом раз я, видимо, не списывала. Стыдно было оправдываться, стыдно было и тройки – но я бы пережила всё это заново, только бы ещё раз в жизни увидеться с Джуричем!
Мы помирились, и до самой его такой несвоевременной, такой ранней, такой несправедливой кончины, у нас сохранилась настоящая "джентльменская" дружба.
Если нужно было срочно найти Джурича на факультете, то можно было смело отправляться в комнату отдыха преподавателей, где встречались заядлые шахматисты. Навпару с милейшим, всегда добродушным Сергеем Дмитриевичем Цыпкиным они, увлекшись игрой, не замечали никого. Мне кажется, что уважая партнёра, некурящего Сергея Дмитриевича, Джурич даже не курил, что было необычно.
Меня он величал не иначе как «Ирка» и отдыхать советовал не где-нибудь, а только в Дубровнике, где «мужчины все сплошь высокие и красивые». Мы все знали о его знаменитом генеральском прошлом, о двадцати годах одиночной тюремной камеры, о его верности своим принципам – да, Момчило Миллутинович был героем. Но на войне легче сражаться с несправедливостью, там ясно – кто свой, а кто чужой. А вот защитить принципы своей написанной докторской диссертации ему оказалось уже не под силу... Не одна я пролила горькие слёзы по его кончине, и наверное, не одной мне он снится до сих пор – но ко мне приходит всегда гордый, красивый, мужественный мужчина, в элегантном коричневом костюме, с сигаретой в руке и с яркой, всепобеждающей улыбкой!
Профессора Сергея Дмитриевича Цыпкина просто невозможно вспомнить грустным, без улыбки на лице. Мне и сейчас кажется, что он просто не мог быть другим. С людьми, причём любого ранга, он был исключительно вежлив, корректен, и всегда – а я помню его многие годы и во многих ситуациях – всегда приветлив. Это очень редкое качество в людях, ведь есть и такие, у которых настроение определяет манеру поведения. Так вот, я никогда не видела Сергея Дмитриевича иным, даже когда он был уставшим или не совсем здоровым. И по сей день я умиляюсь его удивительной привычке носить с собой и постоянно пользоваться крошечной записной книжечкой, куда бисерным почерком вносились даты, люди и пришедшие на ум мысли.
С очаровательной улыбкой он записывал информацию и всегда переспрашивал: правильно ли он записал? Я, бывало, повторю, и тут следовала безмятежная фраза, сказанная с лёгкой улыбкой: «Честно-честно? А Вы не врёте?» Тут я просто не могла удержаться от смеху – я очень жалею, что у меня нет его фотографии в момент одного из таких наших разговоров! Мне больше не приходилось встречать такой одновременно простодушной и серьёзной интонации, таких лукавых и одновременно внимательных глаз. Думаю, просто не было такого человека на факультете, кто вспомнит Сергея Дмитриевича другим. Наверное, если он и ставил студентам двойки, то сам сильно переживал... Обаяние его было бесконечным. Представить трудно, что можно встретить одного и того же человека на тесных факультетских переулках, лестничных пролётах, кабинетах действительно по сто раз на дню и всегда найти что сказать друг другу, чему улыбнуться.
Очень трогательной была его любовь к заведующей отделом науки и аспирантуры Тамаре Васильевне Жмуровой, которую он, кстати сказать, так и величал, по имени-отчеству. Наверное поэтому я долго не могла понять, что они были давным-давно женаты.
Алексей Данилович Зайкин, с моей точки зрения, представлял из себя тот редкий тип человека, который не меняется в зависимости от занимаемых им должностей и званий. Проработав в факультетском парткоме достаточно лет, наблюдая вблизи работу и характеры многих моих «шефов», хочу вспомнить Алексея Даниловича с радостью и сказать, что он был приятным исключением из числа партийного руководства. Будучи заведующим кафедрой трудового права и придя к нам на выборную должность, он никому ничего не доказывал, а уж тем более не был напористым, деспотичным и «нагоняющим страх» руководителем. Как-то спокойно, без суеты и никому не нужной нервотрепки, Алексей Данилович работал с нами плавно, не любил, как многие, «персональных дел» и старался сглаживать неприятные ситуации, обращая всё внимание на основное дело. Думаю, что только в годы его «правления» партком не лихорадило, как обычно.
Алексей Данилович был скорее мягким, покладистым и тактичным – тем удивительным «шефом», для которого хотелось работать!
Прошло столько лет… нет, прожито столько удивительно счастливых лет! Многое помнится, но мудрое время стирает старые кадры как старые файлы, чтобы на диске памяти сохранялась всё новая и новая информация. Стирается зыбкое, "невечное" и, видимо, не нужное. Но те люди и события, которые помогли нам определиться как личностям, учили нас и помогали в нелёгкие периоды жизни – они наши верные друзья и по сей день. На факультете работал коллектив, были общие заботы, были и общие радости. Понимаешь это сейчас, издалека – нет, не идеализируя, но отдавая должное нашим студентам, аспирантам, педагогам и коллегам по работе за ту удивительно слаженную атмосферу труда, которая царила на Герцена.
Как мы знаем, идеальных людей нет. Умению прощать и забывать обиды нас учит жизнь, к этому приходят все люди когда-нибудь – так хочется в это верить! На факультете мы учились не только праву – мы учились жить. Взросление – это долгий и, порой, непростой процесс, но мне есть кого вспомнить добрым словом за эту нелёгкую науку. Я говорю о Татьяне Николаевне Панкратовой. С ней я «прожила», работая на Герцена бок о бок, долгих 5,5 лет. Татьяна Николаевна определила многое в моей судьбе и в моей личной жизни – хотела она того, или нет. Это была удивительно последовательная женщина, организованная, с великолепной памятью, – последнее, думаю, не всем было по душе. Я и сейчас считаю, что она была идеальным работником, а её «коронная» фраза обрывала все мои «воздушные» (по тогдашнему возрасту) мысли – «Ирочка, мы с Вами работаем чётко». Чётко. Этим было всё сказано. Я быстро опускалась с небес на землю – расслабиться, потому что отдохнуть хотя бы пару минут с Татьяной Николаевной было невозможно. Правда, было одно малюсенькое исключение, я и им пользовалась тогда, когда мои силы были на исходе – это исключение составляли внуки Татьяны Николаевны. Тут даже строгие очки снимались и укладывались на стол – минут десять мы обе отдыхали. Внуков она обожала, это было нечто святое и нежное в жизни моей обычно строгой начальницы. Опускались напряжённые плечи, теплели всегда сосредоточенные глаза – внуки!
Тут нужно сделать одно отступление. Дело в том, что наш факультет был, по сути, таким, скажем… «внештатным» филиалом табачной фабрики «Дукат» в самом горьком смысле слова – то есть курили практически все: и больные, и здоровые. Мне, некурящей, здорово доставалось, ведь сизый, отвратительный дым висел коромыслом везде. Курение не считалось пороком и было даже приятным отдыхом для сотрудников – выйти покурить – это понимали все. Кроме Татьяны Николаевны. «Время принадлежит работе, Ирочка», говаривала она, запуская очередную папиросу в ход – сигарет она не признавала. Возразить – кому? – самой Панкратовой? – нет, это было немыслимо. Да и что толку: к нам в комнату приходили «покурить» многие сотрудники. Куда мне было деваться? «Время принадлежит работе, Ирочка» – даже в прокуренном до основания кабинете.
Время меняет наше представление о жизни. То, что курение опасно, знают сейчас даже дети. Так вот, спустя годы, когда моя семья уже жила в другой стране, я пришла на работу в незнакомый огромный коллектив. Ох, курили опять все. Но горький опыт прошлых лет подыграл мне – зарекомендовав себя добросовестным сотрудником, через неделю я отправилась к менеджеру компании и вежливо заявила, что если курение будет продолжаться дольше завтрашнего дня, то я ухожу. Моё счастье, что он тоже был не курящим – приказ был вывешен на следующий день. Но интересно то, что благодарили меня сами курильщики, так как работать в чистом помещении стало намного легче, а курить на свежем воздухе оказалось гораздо лучше! Суровых зим в Англии нет, ну, а то, что частые отлучки стали заметны ... тут уж выбор стоит за каждым человеком отдельно.
Отрицательный опыт – все равно опыт, спасибо курящему факультету за науку! Но легкие мои, эх, реагируют аллергично на табачный дым с тех самых пор – я сполна заплатила дань эпохе курильщиков.
Уж как уверял меня дорогой профессор Август Алексеевич Мишин, что его-то табачная трубка – это же совсем другое дело! «Практически безвредная» – и их было много во владении этого удивительного человека. Тут даже я, противница курения, замирала – ведь в наш тесный кабинет входил сам Мишин! А.А. садился за стол, выкладывал свой кисет с ароматнейшим табаком и своей единственной рукой заправлял его содержимое в трубку. Я присаживалась рядом наблюдать это действо. От рыжеватых бороды и усов пахло табаком. От пиджака и кожаной папки – тоже. Но это было неважно – ведь рядом Август Алексеевич – саркастичный, великолепный, остроумный, талантливый – и я прощала ему его курево!
Тут просится еще одно отступление. Многие из наших профессоров и преподавателей, прошедшие горнило войны, были инвалидами по потере конечностей, слуха или зрения. Очень жаль, но эту дань тоже часто требует война, если уж оставит в живых. Проблем из-за этого никогда не возникало, но однажды произошёл такой казус, (конечно, не без участия дорогого Августа Алексеевича), что я навек поняла, что такое деликатность и что такое беспардонность. И благородство.
Как-то, году в 1978, сотрудники факультета решили обратиться в ректорат с просьбой о выделении им садовых участков.
На то время деканом факультета был любимый нами, сотрудниками, Георгий Васильевич Иванов, секретарём парткома – мой добрый «шеф» Алексей Данилович Зайкин, а председателем профкома – Владислав Васильевич Леонтьев. Так случилось, что всё руководство было инвалидами войны по потере конечностей. В письме на имя ректора их подписи были естественно официальными – как-то: Декан юридического факультета МГУ, заведующий кафедрой профессор Г.В.Иванов. Я не знаю, кто составил это письмо, но, наверное для веса и для солидности, решили также заручиться поддержкой Августа Алексеевича. И в конце письма приписали – Инвалид ВОВ профессор Мишин А.А. Вот так. Я, уставшая за день, не обратила внимания на содержание письма. Татьяна Николаевна попросила меня: «Ирочка, как всегда деликатненько, подпишите это у А.А.» К нему-то я и направилась.
Милейшим, невинным голосом я попросила Августа Алексеевича просмотреть письмо, и, если нет возражений, то подписать его. Он быстро пробежал глазами содержание письма, переговариваясь со мной перевернул лист… и тут наступила пауза. Я заволновалась – что случилось? Август Алексеевич не стеснялся в выражениях по поводу «физически крепкого руководства» и в «какую милейшую кампанию он угодил». Я готова была расплакаться от жалости к своему любимцу – глаза его сверкали огнём. Но тут он увидел меня, понял, что гнев его падает не на повинную голову и подписал бумагу. «Только ради Вас» - услышала я. Он пожал мне руку. С тех пор я проверяла все-все бумаги и подписи, чтобы никогда больше не поставить никого в такое неуютное, унизительное положение…
Август Алексеевич, ах, Август Алексеевич! Как часто мы с мужем вспоминаем Вас, и всегда с радостью, всегда с добром! Кто, ну кто мог сравниться с ним в ораторском искусстве и срывать аплодисменты после лекций по такому серьёзному предмету, как государственное право зарубежных стран? Кому от души прощались шутки типа «Где эта стройная блондинка», когда речь шла о невысокого роста темноволосой, полноватой женщине? А когда в напряженнейшей обстановке мой муж защищал свою докторскую диссертацию, кто, ну кто ещё мог позволить себе, будучи членом Учёного Совета по защите докторских диссертаций, встать, взять слово, выйти на кафедру, и, положив руку на автореферат мужниной докторской, сказать громко и лаконично: «Клянусь своей единственной рукой, что я буду голосовать «за»! Кому бы сошла такая дерзкая по смелости, но ужасно смешная выходка Мишина, когда он и его коллега прислали годовую подписку на «Пионерскую Правду» с надписью «Пионеру Пете Галанзе», а был это старейший и добрейший профессор Пётр Николаевич Галанза!
Через много лет, встретившись случайно с Августом Алексеевичем около метро «Университет», мы ужасно обрадовались друг другу и, спросив о его делах и жизни, в ответ я получила радостное сообщение: «Ирочка, наконец-то я заработал профессорскую болезнь – радикулит, и значит первый раз не могу составить компанию Барабашеву в байдарочном походе в этом году». Но я видела эту боль, она просто донимала его. Мы обнялись на прощанье – и если бы я знала, что это было действительное прощанье в этой жизни, я бы обязательно сказала: «Август Алексеевич, Вы не зря прожили жизнь. Вы вселили в меня радость, – радость осознания, что и на нашем серьёзном факультете есть весёлые, талантливые и такие светлые люди, как Вы». Как можно было не любить Мишина – я не знаю.
Полной противоположностью по характеру Августу Алексеевичу был Григогий Иванович Тункин – член-корреспондент АН СССР, международно признанный учёный, труженик и большая умница. Григорий Иванович улыбался редко, говорил мало и только по существу. Григорий Иванович был всегда занят и почти всегда в отъезде. Будучи членом всевозможных комиссий, комитетов (и не только партийных) и организаций (в том числе и международных), Григорий Иванович не любил общественной работы. Он преданно любил международное право. И внука Алёшу. Помню, когда Алёша был совсем маленьким, Григорий Иванович, после очередного «общественного» заседания, пришёл к нам и попросил разрешения позвонить. Вежливость и природная интеллигентность отличали Григория Ивановича всегда. Поначалу я как-то даже робела перед ним, однако лишь до того часа, когда однажды он позвонил домой и попросил Алёшу к телефону. Мягким, таким сердечным голосом он просто сказал: «Алёша, здравствуй, это дедушка. У меня есть немного свободного времени сегодня и я предлагаю покатать тебя на своей машине. Ты не против? Ну, тогда я сейчас заеду, да, через 40 минут». Какой радостью светились его глаза, каким тёплым человеком он оказался на самом деле! Судьба свела Григория Ивановича и меня сразу, как только я пришла на факультет – он не взял меня на работу. И, конечно, этого не помнил – всех девочек ведь не упомнишь. И правильно сделал, что не взял, а то, возможно, моя жизнь прошла бы по-другому, хотя Судьба есть Судьба, и своё счастье я все равно нашла на кафедре международного права, хотя много позже, неожиданно, но навсегда. Через много лет, уже имея двухлетнего сына, мы с мужем взяли его с собой на дачу к Григорию Ивановичу. Дети чувствуют добрых людей, и наш сын по приезде сразу сел на колени к Григорию Ивановичу. Я и ахнуть не успела, а они уже так мирно о чём-то беседовали!
Моё отношение к Григорию Ивановичу Тункину совсем особое – оно окрашено глубоким уважением и почтением, благодаря редкой по глубине особой мужской дружбе, которая сложилась за долгие годы между ним и моим мужем, юристом-международником. Григорий Иванович был пожизненным научным руководителем, а позже единомышленником и другом моего мужа. Григорий Иванович был немногословен, но обладал уникальной способностью понимать и помогать всем своим сотрудникам и аспирантам, «пробивая» им стажировки в Гааге и международные поездки, щедро делясь своими знаниями и опытом. Часто бывая за границей, Григорий Иванович привозил ценнейшие книги и журналы по международному праву, которые в те времена были такими редкими – они читались и перечитывались сотрудниками его кафедры, являясь живительной влагой для юристов-международников, так как путь к каждому иностранному изданию закрывал таинственный и страшноватый «доступ», который нужно было специально оформить, чтобы прочитать статью зарубежного учёного или новый нормативный акт по международному праву.
Это кажется нелепостью, ведь сегодня уже одновременно с вынесением решения Гаагского Международного Суда, его можно спокойно прочитать по интернету не отходя от собственного компьютера.
Как быстро всё изменяется, как облегчается студенческая и аспирантская жизнь! Наверное, и у нынешнего поколения студентов преподаватели и профессора нашего факультета оставляют о себе память, но они всё же не застали тех, наших, любимых, как мы не застали тоже кем-то любимым педагогов, работавших до нас.
Я, например, практически не представляю, как сложилась бы моя жизнь на факультете без профессора Вениамина Петровича Грибанова.
Даже не знаю, с какой стороны подойти к памяти о нём. Когда весь факультет прощался с ним в последний раз на Ленинских Горах, мои слёзы не смогли выразить той глубины чувств, той благодарности и любви, которых достоин был Вениамин Петрович.
Что вспоминается? То, как в зимнем сугробе застрял его ручного управления голубой «Запорожец» и как после вечерних занятий мы вдвоём вытаскивали его из ледяного плена? Ночь, валит снег, у меня сапоги на «платформе» и высоких каблуках, под ногами лёд, вокруг ни души, Вениамин Петрович сидит за рулём и кричит: «Давай, Фетисова, давай милая, до дому довезу, ей Богу!» Я падала от смеха, скользили колёса, но – ура, мы всё же выбрались в тот вечер на дорогу. Как я улыбалась от радости, когда Вениамин Петрович входил к нам в кабинет и говорил на распев «Фе-ти-со-ва! Ну, здравствуй! » и что его лицо с великолепными, лихо закрученными вверх усами, расплывалось в безграничной улыбке? Или то, как хитро Вениамин Петрович выспрашивал меня о дне моего рождения? И что 27 лет прожил со мной подаренный им тогда нефритовый бычок?
Может быть всё же начать с конца, когда я писала дипломную работу, и мало кто поддерживал меня тогда с моей беременностью старшим сыном, и как на глазах у всех мой научный руководитель Грибанов вдруг подозвал меня к себе, приложил ухо к моему животу, и громко-громко сказал: «Фетисова, ну ты молодец, смотри, ведь шевелится уже!» Грибанов, милый Вениамин Петрович! Ведь он всё знал наперёд, всё учёл: учеба, наука – это очень важно. Но впереди у молодого человека целая жизнь. И он стоял за меня горой.
Помню, я защищала диплом по источникам повышенной опасности и мне задали один из тех «каверзных» вопросов, который требовал не менее «каверзного» ответа. Ответил В.П.:«Члены экзаменационной комиссии не должны быть, с моей точки зрения, теми источниками, которые вызывают повышенную опасность для женщины в интересном положении» – и усы закружились вверх. Смех снял напряжение и меня отпустили на свободу.
День, когда в парткоме дежурил «бессменный» зам.секретаря Грибанов, был днём особым для меня, как-бы объяснить – днём рождения, праздником. В.П. защищал меня даже от Татьяны Николаевны. «Поди, Фетисова, отдохни, что-й то ты бледная сегодня». Даже Татьяна Николаевна не могла возразить ему.
Для любимых людей мы часто вовремя не находим правильных, нужных слов. Наверное, они просто не нужны, когда есть глаза, есть улыбки. Простым жестом можно сказать больше, чем самой изощренной фразой. У меня и сейчас этих слов немного. Скажу только, что Вениамин Петрович был и остается одним из самых дорогих и родных в моей жизни людей. Когда я вижу его во сне, то всегда повисаю у него на шее.
«Фе-ти-со-ва, ну, здравствуй!»
х х х
Прошли годы. Факультетский дух живёт во мне постоянно и неизбежно, живёт в моей семье, как и во многих других семьях, сложившихся за годы учёбы или работы на факультете. Часто вспоминается именно то, что связало судьбы людей – для нас с мужем – это наш юрфак. Живя в другой стране, мы особенно чувствуем, откуда мы родом и где наши корни, которыми определилась структура нашей жизни. Так что мысли мои неуклонно обращаются к родным пенатам, основу которых составляли и составляют наши друзья – сотрудники, соратники, соученики юридического факультета МГУ.
х х х
Несколько лет назад на конференцию в Лондон приехал человек, возглавляющий ныне кафедру международного права.
Лев Никитович Шестаков, с которым мы не виделись более десятка лет, вышел из здания английского Парламента, как всегда энергичный, стройный, подтянутый. Я смотрела на него зачарованно – моя юность, мои лучшие факультетские годы воскресли во мне в несколько секунд. Сколько поддержки, добрых советов, сколько хорошего видела я за годы работы от этого всегда галантного, юношески задорного человека! Ему, и под влиянием его простого обаяния я написала небольшое, но уютное и тёплое (с моей точки зрения!) стихотворение, перечитывая которое я вспоминаю нашу долгую прогулку по Лондону, задушевные разговоры в пабе напротив Королевского Оперного Театра и, конечно, нашу факультетскую юность.
На задворках у Европы
На задворках у Европы – на Британских островах –
Жизнь кипит коловоротом: люди в утренних делах.
Кофе свежий непременно пьют по ходу – все спешат…
И серьёзный вид надменный, и газетами шуршат.
И японец, и китаец, португалец и малаец,
Англичанин и румын – всех несёт поток один.
Я люблю многоголосье иностранных языков,
Только сердце всё же просит хоть немного русских слов!
Я в толпе приметить рада – по поднятию ль плеча,
С полуслова ль, с полувзгляда ль – земляка и москвича.
Ну, а если так случилось, что приехал старый друг,
То в душе такая радость, что кружится всё вокруг!
Не галопом по Европам – мы гуляем не спеша,
С чувством, с толком, с расстановкой ходит русская душа:
В магазинах и в музеях всё осмотрит и сравнит.
В пабе – сделать остановку, так как сердце говорит:
Пинта пива у окошка и в мундире взять картошку,
Сесть за столик и начать про былое вспоминать:
«А ты помнишь?» – «Ну, конечно!»
«А как там?..» – «Да ничего...»
Так приятно, так сердечно вспомнить всех до одного!
Кто родился? Где работать? Кто женился? Как прожить? –
Сто вопросов разработать и ответы получить!
... Мне потом надолго хватит теплоты моих гостей...
Если к сердцу грусть подкатит – вспоминаю я друзей
Тех, что мне даны навечно, с кем судьба давно свела,
Им я рада бесконечно, ими жизнь моя полна....
P.S Именно Л.Н.Шестаков стал «крёстным отцом» в литературной части моей жизни, попросив меня написать именно эти воспоминания о сотрудниках юрфака МГУ, которых я запомнила более всего. Я написала, а также написала о нём и своём муже. Записки вышли без последней части, и на мой вопрос «Почему» он невесело ответил: «Понимаешь, Ира, нужно было написать только о тех, кто уже ушли из жизни. А Шестаков и Мюллерсон очень даже живы. Но… теперь и Льва Никитовича уже нет с нами, и я с полным правом и горечью добавляю сейчас его дорогое для меня имя и подаренное ему стихотворение в эту давнюю публикацию. И-Ф-М
Сентябрь 2000 Впервые опубликовано в "Вестнике Московского Университета" к 225-летию МГУ
На фото - старое здание Юридического факультета МГУ на ул.Герцена, 11. Сейчас оно принадлежит Московской Консерватории.