1. Не умеешь врать, Полуэктович
Кровать была старая, с шишечками. Такие, отвинчиваются которые. Эти не отвинтишь, приросли. Кровати в субботу сто лет, на ней ещё Анькины дедка с бабкой богу молились.
А теперь лежит Митя Веткин: заношенные до пузырей треники, фланелевая рубашечка, на все пуговки застёгнута... Чистенький, умытый. Руки лежат покойно на покрывале, руки худые, мосластые, белёсые волосики поблёскивают. А кулаки у Мити - дай бог каждому: та-акие шары... И даже странно: руки тощие, а кулаки бойцовые, маховики. Отдельно кулаки, отдельно Митя.
Анька на кухне тормошится, как бабе положено. Ужин собирает. А мужику положено отдохнуть после рабочего дня. Митя отдыхает. Не спит: смотрит поверх блестящих шишечек, вроде и на стену с картиной, а получается, что поверх... Это он у Иваныча научился - смотреть так.
- Иди, готово уже! Руки мой.
Мыл уже. Как следует мыл, как положено. Рукомойником звенел, насвистывал: "Эй, моряк, красивый сам собою..." Намылил Митя сильно, пену смывал-смывал... не смывается пена. Моряк - Анька не видит? - схватил полотенце и - мыло не грязь, ничего! - вытер всё в полотенце. Тяжело, по-мужицки ступая, в одних носках прошёл в комнату - на кровать: отдохнуть...
- Митя, остынет же...
В тот раз смотрел Киселёва, ну дела там на этой Украине творятся, не приведи господь...
- Фашисты, бендеровцы.
- Какие ещё бендеровцы?
Анька неслышно подкралась, это она умеет, летает лисичкой. Которая с хвостом, не которая гриб. Стоит у кровати, руки в передник.
- Ага, иду.
- Нет, ты, конечно, как хочешь. Хочешь, после покушаешь. Лично я сажусь ужинать.
- Иду.
Митя сидит за столом. Окно открыто. На подоконнике в горшке "ванька мокрый". За окном едет на велосипеде учитель Энтимемов, вихляет колесом.
- Тебе сколько?
- А?
- Сколько положить, спрашиваю: четыре, пять?
- Четыре.
Намяв вилкой разваристые, дымящие картошины, с маслицем, с солью, Митя делает себе тюрю. Кушают молча.
- Картошка ничего вроде, - примирительно говорит Митя, - это ещё старая?
- Господи, конечно, старая! Новой же нет ещё.
- Не подкапывала? Может, есть уже новая.
- Не подкапывала.
- А другие?
- Господи, Митя, у всех свой огород, кто будет у нас подкапывать?!
Митя жуёт не спеша, будто не слышит. Проглотив, говорит:
- Антуанов твой.
- Энтимемов.
- Несущественно.
Кушают молча. Митя поглядывает на "ваньку мокрого", но не говорит ничего. Анька долго молчать не может:
- А ты знаешь, что такое - гомеомерия?
- Нет, не знаю, - Митя придвигает стакан, наливает из заварного чайника крутую, аж красную, заварку. - Нет, не знаю...
- Он мне и говорит тогда: ты что думаешь - ты что видишь, то и есть на самом деле? Не-ет...
Анька смеётся.
- Мы и малой части не видим из того, что есть. Вот, например, трёхмерная сфера. Мы её видеть не можем, она в гиперпространстве.
- Фильм вроде такой есть, "Сфера", - в раздумье говорит Митя.
- Не то.
- Это тебе Антуанов твой сказал?
- Энтимемов.
Допил чай, доел картофельную тюрю. С плиты тянет запахом жареного мяса с луком. Это из сковороды, она закрыта крышкой: доходит блюдо.
Митя не замечает мясных запахов. Он говорит:
- Ну, спасибо. Накормила, напоила.
- На здоровье. Тарелку помоешь сам? И мою тоже.
- Ага.
Она встала. Митя:
- Погоди... вспомнил. У нас в мастерских есть один. Силкин такой, слесарь. Хороший парень, но по этому делу зашибает. А у нас есть мастер Селёдкин, его все кличут Селёдкой. Силкин один раз поддал хорошо, встаёт это на собрании и говорит мастеру: я, говорит, знаю, что ты за рыба, но - не скажу...
Анька улыбается. У неё коротко остриженные волосы, узкие плечи и маленькая, детская грудь. Женщина начинается ниже пояса: бёдра смотрятся непропорционально широкими, даже чересчур. Учитель Энтимемов один раз тоже поддал, так подошёл к ней и говорит: вы, говорит, по фигуре натурально скифская богиня плодородия...
- Помой, пожалуйста, посуду, - говорит богиня и уходит к себе, закрыв дверь.
Митя смотрит ей вслед, как бы и на неё, а сам - поверх...
Посуда вымыта. Митя надел чоботы: "Я ушёл!" - и, мигнув Иванычу в углу, вышел тяжёлой мужской походкой. Идти ему в деревне особо не к кому. Поэтому, завернув на берег и посидев с полчасика на камушке у воды, Митя направляется в мастерские.
Рабочий день закончился. Старый, прокопчённый насквозь каменный сарай пуст. Митя проходит к своем месту. Он садится на верстак и сидит, болтая ногами в чоботах. "Эй, моряк, ты слишком долго плавал... Я тебя успела позабыть!" Окна высоко и затянуты копотью, свет уходит из сарая быстрее, чем Мите хочется. Но ничего не поделаешь: пора и домой.
Ещё подходя к дому, Митя первым делом бросил взгляд на окно: пусто, нет "ваньки" на месте. Ничего, мы обождём.
Он садится на скамеечку под окном. Смотрит, смотрит. Над оградой берёзу не отличишь от перелезающего вора. Так тихо, что слышно, как скрипит, высоко-высоко, ось невидимой сферы. В доме скрипит, открывается дверь, на крыльцо выходит кто-то, невидимый Мите в темноте.
Учитель Энтимемов делает несколько шагов по ступенькам, чуть не падает - но вовремя успевает схватиться за перила.
- Всего наилучшего, - говорит он высокомерно, увидев Митю. - Парадокс Рассела.
Митя мирно кивает: Рассела, ага...
Гость ещё ухитрился заехать плечом в калитку, попадая. Открыв калитку, крутанулся и опять чуть не упал... но выправился, хмыкнул - и зашагал по улице, на свежем воздухе обретая сознание.
Митя вошёл в дом. Тихо, света нигде нет. Он запер дверь на засов. Поднял с пола "ваньку мокрого", как нашкодившего ребёнка, на вытянутых руках отнёс обратно на подоконник: сиди! Вернулся, снял чоботы. Снял кепку и повесил на крючок. Эй, моряк... с печки бряк.
В комнате включил телевизор. Опоздал, начался Киселёв. Сидит, говорит что-то про Украину. Шишечки поблёскивают на кровати. Иваныч затаился в углу - так и просидел весь день.
- Не умеешь врать, Полуэктович, - сердечно говорит Митя поверх Киселёва и его речей. - Иди, иди... в гиперпространство.
Выключил телевизор и снова лёг.
2. А ведь ты чёрт, Селёдкин
Лежу это я - вроде и сплю, и не сплю. Слышу, как вода капает из рукомойника, видать - криво встало. Надо бы встать и поправить, а лень такая разлилась по всему телу, пальцем не пошевелю.
Вдруг открывается дверь и входит незнакомый человек. В темноте похож на мастера нашего Селёдкина. Вот чудеса, думаю. Я же дверь закрывал на засов, как же это Селёдкин...
А он подошёл ко мне и говорит:
- Вставай и пойдём!
- Куда это на ночь глядя?
- Туда, - говорит, - сам знаешь - куда...
И совсем это мне удивительным не показалось, что пришёл Селёдкин ночью, через запертые двери, и говорит мне странные вещи. Я:
- С женой попрощаться хочу.
- Ты уже прощался, - говорит.
- Когда? Я не помню.
Селёдкин в ответ:
- Ещё бы ты помнил! Ты же умер.
- Когда?!
- Какая тебе разница? Вот, смотри...
И показывает на телевизор. Экран сам собой засветился - и пошла вся моя жизнь, от первой минутки до последней. Быстро, как на ускоренной перемотке, однако всё понятно, и за секунду я всю жизнь свою и увидел, как будто вспомнил сразу. А в конце - вспыхнуло, и в чёрное поле ушло...
- Видишь? - говорит Селёдкин. - Конец трансляции! Пошли давай, путь не близкий.
- А ты кто?
- Я твой ангел.
- Врёшь! Ты... я знаю, что ты за рыба, но - не скажу.
Он смеётся:
- Не говори... можно и так.
И взял меня правой рукой за голову и погладил немного... Я покачнулся, упал на колени. Перед глазами всё двоится: сверху половина, и снизу половина. Селёдкин говорит:
- Чётные-нечётные поля, соберись.
И снова стало всё, как всегда.
- А ведь ты чёрт, Селёдкин, - говорю ему.
- Да, около того.
- А ведь ты сказал, ты ангел.
- У нас это запросто, туда-сюда, обратно, - говорит. - Хрен поймёшь, кто ты есть в данный момент времени. Так Он всё устроил, чтобы в мутной водичке ловить человеков.
Я:
- Прямо квантовая физика.
Он:
- Не спорю. А откуда это тебе, Митя, про квантовую физику известно? Ты же вроде не вундеркинд.
- Я спецшколу окончил, класс по физике.
- Ты описался только что, и лежишь в луже.
Смотрю, точно: лежу в луже.
- Нет, врёшь, чёрт Селёдкин! Я и не Митя. Я - Гриша, призывник Ве...терков. Готовлюсь к службе в рядах Вооружённых Сил.
- Ну-ну, давай. Готовься.
3. Котовский
- Котовлюсь к службе в рядах Вооружённых Сил, - сказал Гриша.
"Под ноль? Давай модельную сделаю! Зачем налысо?"
Парикмахерша обидчиво зашоркала машинкой, будто рашпилем. Вот тебе "котовлюсь", шпрота рижская, вот тебе "армия"!
Так это у нас всегда называлось: под Котовского. Был герой гражданской войны Григорий Иванович Котовский. Был одноимённый фильм и была книжка Р. Сейфуллина "Золотая шашка". Фильм и особенно книга живописали революционные достоинства Григория Ивановича в юмористическом ключе, заставляя думать, что наиглавнейшим из этих достоинств были непомерные бицепсы.
Поднимаясь из вертлявого, как первоклассница, кресла, Гриша с удовлетворением сказал себе:
- Совсем другое дело!
Мастер вычищала остатки Гришиных волос из машинки и никак не отреагировала на замечание. Новый Котовский вышел из парикмахерской героем. Провёл ладошкой - хорошо! Рука застревает. Есть ощущение свежести.
Гриша поднял лицо и увидел транспарант, который перегородил улицу. Многометровое полотно обещало снисходительные цены на диване в новом мебельном центре. Изображённый на рекламе диван вмещал пять-шесть девах гвардейской наружности. Они вытянули ноги прямо в нос покупателю, небольшое солнце заглядывало девахам в циркульный выем.
Встречная девушка приняла Гришу и его спортивный облик с приязнью. Она имела на вид лет 20, шла в джинсах с порезами на коленках и выше, а-ля Майкл Джексон образца 90-го года. Белая футболка тужилась на груди, как бы намекая на возможные открытия в этой области. Гришаня благодушно миновал открытую девушку и услышал за спиной троекратное "дурак".
Обернулся - а их уж трое, девах, и все смеются над забывчивостью молодого человека. Диванные. А в чём забывчивость? А-а...
- Паутру надев чи-сы ни забуттьте пра тру-сы, - мелодично пропел Максим Леонидов.
Он прокатил мимо на конской палочке. Гривы и хвост настоящие. Палочка выкрашена в цвета национального флага. Подумаешь, трусы на джинсы надел...
- Гражданин, - услышал Гришаня и стал во фрунт: перед ним был милиционер.
Одетый по форме, служитель порядка имел трудности с артикуляцией и с глазами. После вчерашнего глаза выныривали из бездны, как два малька форели, но укатывались обратно в бездну, не в силах переносить дневной свет.
- Гражданин, - повторил однажды освоенное слово милиционер, - снимите трусы!
- Не надену, - твёрдо заявил Гриша.
- Что ты не наденешь, падла?
- Крестик!
Выходящий из-под вонючей арки гражданин внимательно посмотрел на Гришу Котовского и строго - на милиционера. Сделав свои выводы, гражданин предложил этому последнему пойти с ним "до лавки", а там "взять".
- А то надо здоровье поправить, а не хватает.
- Ты думаешь, у меня хватает? - обидчиво вскинулся милиционер. - Да у меня, если хочешь знать, может, ещё больше не хватает!
Исключив "Котовского" из сферы своего внимания, сильно ограниченной взятым и перенесённым накануне, опричник по-дружески принял гражданина под локоток и повёл, повёл его, как даму на гулянье, "до лавки". Задержанный шёл с готовностью, предвкушая грядущее и встречу с красным.
Гриша Котовский тоже пошёл, по-офицерски пестуя шашку у бедра. Он шёл размашистой кавалерийской походкой, демонстрируя боевой настрой. Служба в армии, ребята рассказывали, это тебе не танцплощадку в Парке культуры и отдыха покорять "истошным воплем идиота". В армии этим никого не удивишь. Там это обычное дело.
4. Какой-то бред
- Энурез, - сказал Энтимемов, - обычное дело в этом возрасте.
Он сидел за столом, ожидая завтрака. Анька крутилась у плиты, подняв корму, как бригантина, завидевшая пиратский корабль на горизонте. Яичница-глазунья шипела на чугунной бабкиной сковороде, на четыре янтарных, нагло выпученных глазка. С колбасой.
- Надо его показать врачу, - сказал Энтимемов. - А то он тебе все перины обоссыт.
- На! Жри! - закричала Анька, швыряя яичницу вместе со сковородой на стол. - Мой сын, что хочу - то и ворочу! Хочу - ко врачу влачу, не хочу... хохочу!
Она села на пол, подняв юбку до трусов с жёлтой резинкой. Стала хохотать... Энтимемов с недовольным видом жевал яичницу с колбасой, застревая в уме на словах, которые хотел сказать ей.
- Приглядись-ка, Маша, - сказал он, приглядевшись. - Это не вор лезет к нам во двор через забор?
- Не Маша, а Даша.
- Почему? Анька ведь! Так в первом сне.
- Сам запутал! Теперь придираешься.
Анька поднялась на ноги. Опустила юбку и подошла к окну:
- Это не вор, а берёза, а на берёзе сидит наш сын!
- Какого же чёрта он там сидит?
- Он сказал, что не вернётся в дом до совершеннолетия.
Энтимемов улыбнулся и захохотал:
- Кой чёрт, совершеннолетия! Парень в армии второй год!
- Теперь с любого года берут, - не согласилась с ним Анька.
- А который - Митя, Гриша?
Анька задумалась, почёсывая под юбкой.
- А я и сама не помню, который... А сколько их вообще-то?
- Один!
- Тогда Гриша.
Помолчали...
- Сёдня бабка приходила, - сказала Анька шёпотом.
- Ночью?
- Ночью. Часа два было.
- За сковородкой?
- Ага.
- Так, может, отдадим? Старому человеку не ближний свет - с кладбища туда-сюда мотаться.
- А жарить на чём буду? - не согласилась Анька. - На твоей залупе?
Энтимемов строго посмотрел на неё поверх очков без стёкол.
- Веди себя прилично на уроке! А то пересажу на последнюю парту к Веткину, он тебе устроит снижение успеваемости, на "тройки" съедешь, Веткина!
- Это какой-то бред, - заметила Веткина...
5. Ля, ля
- Есть всё это, во что ты не веришь, есть. У мамы анализ хороший оказался, а ожидался - плохой... Она на онкомаркеры платно сдавала. И сама испугалась: почему? И мы удивились, - конечно, обрадовались... но всё равно, удивительно. А потом я вспомнила: так за две, что ли, недели до того - ходила в церковь и ставила свечку к образу Матери Божией... И помолилась Ей и Сыну, о помощи. О том, чтобы всё оказалось хорошо. И вот...
Он заспорил с ней, стал доказывать случайность совпадения, - зря, конечно... Она молчала, удерживаясь, хотя ответить хотелось: только смотрела, как на больного, не опускала глаз.
Они часто спорили так. Однажды схватились из-за оперы. Он стал доказывать, что опера неестественное и фальшивое искусство: не говорят, а поют.
- Так это же возвышенно! Это души... душа тоже поёт, она не говорит, - поёт... Вот и там на сцене изображают высокие чувства, для нашего возвышения, для красоты.
- Да какая это красота?! Ля, ля... три рубля.
- !!!
6. Не сомневайся
- Есть, не сомневайся. Церковь, духовные отцы видели неизъяснимое. Это писаное учение можно и так, и так понять. А устное, которое предание, уже вполне однозначно и недвусмысленно, потому - опыт духовный...
Отец Иоанн говорит нервно, щека у него одна подёргивется, левая. На щеке кривая дорожка, шрам от ножа. И глаз один как бы мигает, и тоже левый. Молод ещё отец Иоанн, а тоже - хлебнул уже в жизни всякого.
- У меня знакомый хороший, умный такой мужик. Мы с ним частенько, это, спорим, как сойдёмся - ну, хоть водой разливай! Так вот, я его как-то спрашиваю: а чего ты к нам не зайдёшь никогда, в храм? Писание лучше меня знаешь, все наши дела тебе знакомы. А он: страшно... Понимаешь ты это? Страшно! И мне, знаешь, как? Так бывает, что, ой, бежать бы, да куда глаза глядят... кто я - и кто Он?!
Говорит, а глаза тоскуют. А когда в епитрахили, да с крестом, да при народе стоит на Евхаристии - не дрогнет, лицо словно воском обтекло и застыло. Нельзя! Страшных Таин приобщиться... На это нельзя смотреть просто - не получается.
А после, да: и Чашу допить, и... После идёт по улице, в гражданском, да глаза, глаза-то - им ведь не прикажешь в тридцать с чем-то лет - так и лезут к прохожанкам, куда не показано батюшке... бежать, бежать...
Это со стороны только просто смотреть - вышел, погудел, прошёлся туда-сюда. А это вещи внешние. Внутренние таковы, что лучше бы и не начинал тогда, после некоторых в своей жизни, весьма тоже страшных и важных событий. Так ведь этого не расскажешь.
А Он - знает... Он-то всё знает.
- За руль не сяду больше никогда.
7. Возьми меня
Природа вся вокруг человека и смотрит на него с ожиданием: возьми меня... В этой природе внешней есть пути человека, и в той, что внутри и темна, есть путь внешней природы. Смысла мало в этом. Законы не человек писал, и не для него законы писаны. Это уж он после придумал, что - и для него тоже... нет.
А птица ни одна выше своего предела не может, там воздуха нет. Низко опустишься - подобьют камнем. Кто, что ты - никого не интересует, важно, что ты здесь - чужой.
8. Фантастика
Учитель выбрал на тарелочке финик размером побольше и, оглядев его со всей внимательностью, повертев и так, и сяк, положил в рот.
- Ты понимаешь, - пожевав, сказал он несколько невнятно, - это всё взаимосвязано. Субъект воспринимает объект только тогда, когда объект воспринимает субъект. А так, они мертвы друг для друга. Чтобы ожить, субъект и объект должны как-то отреагировать друг на друга. И вот пока это взаимодействие продолжается, до тех пор они живы и существуют как единицы. А потом опять переходят в потенциал. Без взаимодействия ничего нет.
- А как же будущее?
- А что будущее? Будущее существует только как потенциал. Если из будущего прибыл некто, чтобы исправить что-то в настоящем, которое для него является прошлым, то это реникса и полная реникса. Потому что если в будущем уже существуют плоды этого прошлого, то это означает, что миссия "корректировщика" прошлого была неудачной. Тогда зачем отправлять его, когда и так всё уже ясно?
- Это фантастика.
- Всё фантастика. Вся мысль - фантастика. Мысль - это взаимодействие с объектом. Неважно, каким - реальным или вымышленным, важно, чтобы он был, иначе не будет мысли. Любые объекты сознания будут одинаково реальными в мысленном плане, или одинаково нереальными. Всё - фантастика...
9. Ты молишься?
- Природа разумна, рациональна, как самополагание некоего Высшего Я. Человек, который получил образ этого Я как свободу автономного бытия, существует в природе и по законам природы, а значит, рационально. Иррациональное несубстанционально. Иррациональное есть ошибка системы в результате неправильного действия, или неверной адресации действия. Правильная адресация действия предупреждает появление ошибок. Для этого требуется не знание системы, но знание и понимание того внесистемного адресата, которому система отправляет запрос. Понимаешь?
- Нет, батюшка.
- Ну хорошо, тогда на примере. Ты молишься?
- Молюсь.
- И всякая молитва твоя доходит? Помогает? Не всякая, знаю... А у меня всякая. Я знаю точно - кому я молюсь, кто адресат, и потому мне отвечают, и молитва моя действенная, эффективная. Есть люди, у которых молитва не доходит. А у других - доходит. Есть точный адрес у каждого объекта. Чуть напутал - всё, пиши заново... А кого не знаешь, тому и не молись.
10. Вылитый Иваныч
Не получится это - переворачивать страницы. Бывает, склеются - не разделить, а рванёшь - и часть этой останется с той, а здесь не хватает, дыра...
Бывает, всё интересное происходит не здесь, а там, в соседней комнате. И голоса, и звуки, и что-то гремит, и музыка, выстрелы... туда! Прибежал - а это кино по телевизору, последняя серия заканчивается. И стоишь, руки опустил: в чём смысл всего, что есть?
- Тебе, Митенька, надо в церковь сходить, обнулиться.
- Как это - обнулиться? Говоришь какую-то е... ересь.
- А так. В церкви все, кто пришёл, все на начало возвращаются, на старт. Там ведь не имеет значение - какие у тебя бицепсы, или сколько денег. Там - все одинаковыми становятся. Как в детстве. Ты - и Отец. А кто ты перед Ним? Ноль без палочки.
- Я не верю.
- Веришь, Митенька, веришь. Кто говорит, не верю, тоже верит, но пока пальцы не вложит - сомневается, говорит, не верю.
- Складно баешь, Иваныч.
- Дело говорю. Сходи и сам поймёшь всё, что сможешь. Не в церковь, так хоть вокруг погуляй. Там цветы, розы.
- Зачем?
- Красиво. Я когда маленький был, у нас тоже розы росли у дома, белые такие, мы называли - китайские. Душистые - ох, даже голова закружится, как вдохнёшь. Мы, конечно, бегали с автоматами, красоты не понимали. Но она была, как деталь быта. И мы в этой красоте жили, её не замечая. Зато отсутствие красоты замечаем теперь очень остро. У меня во дворе помойка, со всех домов носят мусор люди. Так прямо окна и выходят на помойку. А возле церкви - розы. Я иду - как в детство снова попал... Отец смотрит, ага: сын мой пришёл, хорошо. Сходи, Митенька. Он обрадуется.
- Слушаю тебя, Иваныч, не пойму - то ли ты серьёзно это, то ли шутишь?
- Я, Митя, и сам порой удивляюсь, как ты. Сам не пойму до конца. А нужно ли понимать? Я, Митя, и жизнь свою не понимаю: я её прожил, или не я. Нет понимания. И в церкви я чувствую, что жизнь моя вся впереди. Словно на старте я. И все со мной. Все равны, все - грешники. В церковь нельзя так... с понтами входить, а надо, как писатель Лесков говорит: воображая себя величайшим грешником. Читал Лескова, Митя?
- Да читал... "Левша".
- Эх, Митя! - воскликнул тут Иваныч, как в сильном волнении, не воскликнул - вскричал. - Молчишь ты! Нет в тебе слов? Есть, Митя, есть! Ты скажи слова-то, скажи, ты не молчи! Слова - мучения разума. Мученик ты. Войди и обнулись, сними роль с себя. Сам увидишь, что будет. Увидишь... что бу...
- Иваныч, Иваныч! Не волнуйся только! Ты разволнуешься, и я разволнуюсь. Нельзя волноваться тебе, Иваныч... Иваныч! А?
Митя ждал ответа, и напрасно. Иваныч уже был в углу. Завтра целый день слова не проронит. И послезавтра, и всю неделю так. Он восковой, Иваныч. Из воска вылит. В детстве Митя пугался сильно, по ночам не спал - плакал, и всем спать не давал. Уж, бывало, таскает отец на руках его, носит по комнате, как писаную торбу, - нет, орёт благим матом, и всё тут! Так переполох выливали, это воск расплавят - и льют в воду, обычай такой старый.
Страхи прошли ночные, а Иваныч - остался с тех пор. У кого что от детства остаётся, а у Мити - Иваныч. Вылитый.
2016 г.