15
Глава VIII
В Брянске я получаю первое письмо уже через три дня после прибытия, чудное по содержанию и полное любви. Приходится опять садиться за писание черновиков и писем, но что-то надорвалось во мне, я чувствую это. В секцию бокса не хожу, лекции пропускаю, выпиваю с кем попало и почти каждый день. Боря за это ругает меня, не понимая, как могу я вести такую двойственную жизнь. С одной стороны — такая возвышенная любовь, а с другой — обычные пьянки. Что могу объяснить я ему, да и стоит ли это делать?
Однажды в один день я получаю два письма, одно толстенное, другое потоньше. На отправительном штемпеле указано одно и то же число. Я начинаю читать с толстого. Обыкновенное письмо, грязное, с миллионом всевозможных помарок и зачеркиваний. Иришка в нём пишет о своей учёбе на подготовительных курсах в институте, пишет подробно и неинтересно. Зато второе — сплошной крик души.
«Порви предыдущее письмо, — пишет она. — Там написана всякая чушь. И как я могу посылать тебе такое? Знай, мой любимый, я люблю тебя, люблю… Мне стыдно, что я ни разу вслух не произнесла этих слов. Я люблю тебя, и если с тобой что случится, я умру, я не буду жить...»
И дальше всё примерно в таком роде. Читаю я его уже спокойно, как и первое, даю даже некоторые эпизоды почитать симпатичному Боре, а вечером опять пью вино и курю по-чёрному «Беломор». Делаю я это с не меньшим энтузиазмом, чем в предыдущие обычные вечера. Время тянется однообразно и нудно, на душе муторно, всерьёз ничто не волнует и не тревожит, кроме лица. А лицо — оно становится все гаже и гаже. Я не читаю больше Чехова, он лежит на тумбочке нераскрытым. Недавно во время очередной пьянки, прекрасно осознавая, что кощунствую, я поставил на него сковородку с картошкой. Рядом с ним пылится невостребованным бестселлер Шкловского. Раньше меня здорово волновали его мысли о Вселенной, Жизни, о Разуме, а сейчас нет, сейчас — всё равно. Любуюсь я только своей физиономией, но интересного на ней ничего нет, одна сплошная безысходность...
Незаметно зима сменяется весною. По дорогам бегут быстрые, говорливые ручьи. Все ребята мои как-то сразу взрослеют, становятся подтянутыми и более мужественными. Коля Марченков находит себе местную подругу и каждый вечер пропадает у неё. В нашей комнате он учится лучше всех, а выпивает меньше всех. Матвеенков, судя по всему, влюбился, потому что страдает и часто пьёт. Я понимаю его лишь отчасти. И только Мучкину хоть бы хны — больше двух вечеров с девушкой он встречаться не может, они, видите ли, мешают ему бегать по утрам. Что взять с того, кто ни черта в этой жизни не понимает?
Короче, все идет своим чередом, как говорит выпивающий Боря Сафенков: «Весна, щепка на щепку лезет».
И лишь я один, совершенно один, со своими думами и непонятной никому любовью.
Пролетает апрель, приходит май. Этот месяц я люблю больше всех остальных в году. В мае рождается новая жизнь, весёлая жизнь, прекрасная жизнь. Вся природа преображается, одевшись в чистый зелёный наряд. Ласковое солнце не прячет больше своей улыбки. «Не скули, — говорит оно, — посмотри на расцветающую природу, взгляни на мир проще, не будь таким мрачным».
Девушки, наконец, сбрасывают после долгой зимы свои тёплые одежды, и стройные их фигуры мелькают в учебном корпусе. Приятно и радостно смотреть на них. Хорошо в мае...
Однажды утром я просыпаюсь рано от тревожного чувства, закравшегося в душу.
«Отчего бы это? — думаю я. — Отчего вдруг заныло сердце, почему так тоскливо моей измученной душе?..» — «Писем нет, вот что, — подсказывает внутренний голос, — нет уже четыре дня».
Я пробую себя мысленно успокоить, отвлечься: гляжу на храпящих ребят, но не получается. Я чувствую, что с письмами не обман, это серьёзно.
Не приходят они ни на пятый день, ни на шестой, ни на десятый. Я бегаю по почте и посылаю в Кишинёв несчетное количество телеграмм и писем. Заказываю телефонные переговоры, но никто на них не приходит… В одной из телеграмм я попросту умоляю Иришку ответить: что же всё-таки случилось? Я умоляю её такими униженными словами, что мне стыдно подавать телеграмму принимающей девушке. Та берёт её, внимательно читает и, радостно улыбаясь, смотри мне в лицо. Хотя, может быть, я вру, вовсе не радуется она моему несчастью.
Через две недели молчания я перестаю есть, спать, ходить на занятия; полностью погружаюсь внутрь себя. Ехать в Кишинёв я не могу — состояние лица накладывает на это решительное табу.
Я чувствую, что, предприняв этот шаг, сделаю только хуже, и, не зная, что делать и на что решиться, постоянно сижу один в комнате и всё время думаю, думаю, думаю. Думаю и рассматриваю в зеркале свои прыщи.
Неужели может настать время, когда будет ещё хуже? А ведь живут же и без ног, и без рук. Хотя это, конечно, слабое утешение.
Через три недели, когда внутренне я уже со всем смиряюсь, из Кишинёва приходит толстое письмо. Исписано не менее шести листов, но боже, что за чушь написана в нём: и что я люблю тебя, но ты мне не пиши, и что нам не надо видеться, и чтобы я не вздумал больше приезжать, но что когда-нибудь мы будем вместе, но только не сейчас, сейчас ничего не нужно. Заканчивается оно странно: «Прощай, мой милый, ни о чём не думай, вспоминай меня и ни на что не обижайся», — и подпись: «Ирина».
Прочитав письмо, я долго гляжу в зеркало, выдавливаю несколько прыщей и думаю: «Действительно, не стоит теперь ехать». После этого дни тянутся ещё мучительнее и медленнее. Я много курю и часто пью, старясь напиться до беспамятства. Утром с похмелья бывает нехорошо, но блевать я перестаю, особенно если успеваю вовремя опохмелиться. Между пьянками успешно сдаю экзамены за второй курс и еду вместо обязательного стройотряда опять на Север.
http://www.proza.ru/2016/06/23/1142