Ты помнишь тот день в ясном июне какого-то из ранних двухтысячных? Когда небо было вот так же по-маяковски голубо и по-вознесенски розовозево, когда так же блестели стекла в высотных окнах и торчали застывшие сборчатые шторы хрущевок, когда ты праздновал свой — семнадцатый, кажется, — день рождения. Сидели на полу кухни, расположившись по линолеумным клеточкам: Антон, Иван, Борис э муа, шутили и стряхивали — что важно — каждый — в доставшиеся — что характерно — далеко не каждому — большие родительские черные пепельницы — летучий и ничего не значащий в исторических масштабах, но дающий своеобразное чувство причастности со штучных сигарет сиюминутный пепел.
Под мощным ветром семью этажами ниже лежали акации, на плоскости двора пересекались пути и скрещивались взгляды слоняющегося по городу, только что закончившего школу поколения миллениалов. Стучали пригородные поезда и текли горные реки, на улице было жарко, дома — душно. В плотно обложенной коврами комнате сидел не уехавший на дачу внук, слушал через стену варящуюся бабушкину кашу, точил меч и натягивал лук. Шастали омываемые юбками школьные ноги по щербатым тропинкам термоядерной державы — не дожившей — мимо нелепых бомбоубежищ — не пригодившихся — туда и обратно, без особой цели, оставляя после себя трепетать мальчишечьи поджилки и посаженные для оживления скучного ландшафта формер военного городка вечнозеленые трагические ели. Все молчали и курили. А ты, наконец спрашивал кто-то, затягиваясь, куда собираешься, — выпуская дым, — поступать? Я, отвечал, мечтательно, ввввфф—
Снова пересекались и скрещивались прямые, съеживался и прищуривался ошпаренный абитуриент — пять из десяти! Проходной! Боже, боже мой! Успел заскочить! Уцепился за поручень! Отчаянно метафоризируя, летел по Миусскому парку, отбрасывал с лица свежую листву и несвежие только что ставшие студенческими пряди, которые, к счастью, не придется стричь. Это все и все, что было дальше — как ни старался замедлить и сделать тише — пронеслось одним свистящим свингом — через приплясывающие вагоны электрички, через фиолетовую ветку метро, через кишащий двоечницами и отличниками университетский коридор. Пронеслось и сжалось в оглушительный фидбек, который слушал Деймон Албарн, прислонившись головой к усилителю в «Горбушке».
Ты отпустил уши и шагнул в вагон, новый, скрипучий и шаткий, прохладный и одновременно душный, набитый новыми людьми — тощими, как кочерги, и округлыми, как груши, — углубленными в смарт-простипжлст-фоны и план-безумно-шеты. Казалось, они все ждали только одного тебя для завершения картины. Посадка окончена, не держите двери, пжлст, вклинился машинист в правильные паузы и тонкое интонирование, после чего в кракелюрах локтей и рыл началось ползучее движение мраморного пейзажа.
Через двадцать, размышлял ты, развлекая себя в тоннеле, нет, через сорок, или через сто, или, может быть, чуть меньше солнечных лет вместо клонящихся и утягивающихся влево античных колонн Сокольнической и безудержной помпезы кольцевой за окнами другого, более смарт и значительно более комфортабл обтекаемого вагона, наполненного в целом такими же грушами и кочергами, будут уноситься в первозданную тьму не отдельные памятники эпохи, а целиком весь конструктивизм и интайрли весь сталинанс, все сертиз и все сикстиз, ко всем чертям, а затем, по мере ускорения варп-драйва, все ту саузандс и нью эйдж и далее без счета, пока не изменившийся со студенческих времен голос не объявит: «Станция Мун Ривер, герметизация завершена, пожалуйста, побыстрее выходите из вагонов, пожалуйста, побыстрее проходите в вагоны». И кому-то притулившемуся в уголке скучного сверхсветового скотовоза, какому-то толком не выспавшемуся пассажиру межзвездного метро придет на что-то отдаленно напоминающее телефон — невидимое глазу, но ощутимое сердцем сообщение: «С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ! МЫ ДАРИМ ВАМ 300 БОНУСОВ! СПЕШИТЕ ПОТРАТИТЬ ИХ В СЕТИ МАГАЗИНОВ СПОРТМАСТЕР!»