На Западном фронте без перемен.
…За углом кто-то мяукнул, и обезумевшая толпа, теряя
последние силы, ринулась на звук мохнатой еды…
Из ненаписанного.
Последние недели, Сергей Васильевич, был сам не свой. Но после того, как он во второй раз вывесил немолодую 22-летнюю Глафиру из окна верхнего этажа своего «фигвама», с твёрдым обещанием сбросить её неудержимо взрослеющее тело в овраг, он был просто вынужден пропустить через свой, легко переваривающий гвозди, желудок весь собранный, месяцем ранее, винный запас. Вскоре, последовательно ознакомившись с полным алкогольным собранием всех близлежащих магазинов, Сергей окончательно осознал неизбежность нового счастливого перемещения. В ночь на четверг ему в девятый раз приснился славный благоухающий Реймс. И каким-то прелестным образом связанные с этим городом, мило стоящие перед ним на коленях нежные, пухлогубые, влекущие и чуть доверчивые малолетки. Такой нежный трогательный сон…. Вот-вот, ещё мгновение и он ….
Тут, неуклюжей Глафире, именно в этот пронзительно-сладостный момент, естественно, неудержимо захотелось в туалет, и разбуженный ею Василич, наполненный страстью и предвкушениями, тупо уставился на показывающие полчетвёртого, часы. «Нет, серьёзно, мне надо что-то менять», - пронеслось в его раздражённой голове. Он досадливо пнул свою, вернувшуюся подружку, корявой волосатой ногой и, перевернувшись на правый бок, безуспешно попытался вернуться в тот очаровательный иллюзорный мир, так нелепо растоптанный, его заметно постаревшей, к тому же постоянно бегающей в туалет, сожительницей.
Сергей, где-то в подсознании ощущал, что прежний переход в мечту, происходил через его, парадоксально убедительный, но без всяких дорогих излишеств, унитаз. Дождавшись, когда его драгоценная Глафира мерзко захрапит, он обул рваные, удачно купленные в нулевые, ныне немного стоптанные в пятках, тапочки и спустился вниз к заветному туалету. Бессознательно пошарив за бачком, Василич извлёк изрядно выцветшую, невесть каким образом забравшуюся туда, фотографию. На этот раз на ней был изображён, стоящий на козьих копытах, уже поживший, Дьявол, пронзающий жёлтыми стёртыми клыками беззащитно-голую хрупкую рыжеволосую девочку. Парнокопытное взмахнуло полуоблезлым коровьим хвостом и властно приказало Сергею скинуть нижнее бельё, видимо, чтобы он традиционно разместился в самой середине унитаза. «Какая-то чертовски идиотская процедура», - раздосадованно подумал Василич, покорно стягивая давно застиранные трусы. На самом деле ему жутко хотелось вскочить на крышку своего, заметим, когда-то удачно и весьма недорого купленного, прибора, и яростно размахивая метафизическим членом, надрывая связки, заорать: «Так что, ныне путь к нереальному счастью лежит только через мой белоснежный ср...ик!?... (хромого полинезийского дикобраза мне в промежность !!!»)…. Скоро последовала невербальная команда на одиночно-обязательную исходную дефекацию. Живот Сергея надулся, как у немолодой, впервые забеременевшей, ехидны и оперативно самовыразился прямо в жадно раскрытую пасть унитаза….
….ледяной ночной ветер страстно набросился на голое седалище потенциального «хозяина жизни». Темень вокруг напоминала обратную сторону Луны.. Василич было попытался встать, но злобный порыв ветра закинул его голову и плечи в огромный сугроб. Тут его белый, торчащий из снежного холма зад осветили тусклым фонариком. Сергей Васильевич с трудом поднялся и резко натянул штаны, чуть не обломив свой сизый заледеневший на морозе член. Перед ним стояли два мужика в овчинных тулупах с красными повязками на рукавах. «Эй, голожопый, предъяви-ка свои документики», - строго скомандовал, тот, что повыше. Ещё не вернувшийся из 2015-го Сергей автоматически залез в карман пиджака и отдал патрулю его содержимое. Прочитав предъявленное, мужчины резко выпрямились, переглянулись, и молча отдав честь, мгновенно удалились.
«Куда же меня забросил, этот ссученный дранный криворылый Вельзевул?», - прорычал промёрзший до печёнок, Василич. «Чтоб он, своими же козьими копытами превратил в отбивную этот нелепо свисающий 40-сантиметровый чёрный предмет. И какая же распрекрасная б…ь, сможет в этом заполярье сделать меня самым счастливым? А?! Спешно размороженная снегурочка, с еловой веткой в волосах, что ли? С какого х...а этот, гад, так трактует мои сакральные желания? Н…ть меня решил, нетопырь тонкохвостый!!!»… Сергей орал и разорялся ещё битых 20 минут. Потом он, окончательно заморозив связки, несколько успокоился и решил внимательно изучить свои новые документы. Судя по ним, он каким-то неведомым образом был в Ленинграде, в должности замначальника НКВД, то есть, по сути, третьим человеком, после Жданова. Скоро, в конец озадаченный Василич, дошёл до одинокой неосвещённой остановки трамвая. Там стояло несколько, отдалённо напоминающих, зачем-то завезённые в Арктику египетские мумии, граждан. «Товарищи, у меня после контузии абсолютно пропала память. Не подскажите, какой сегодня день и год?», - как можно проникновеннее произнёс Сергей, ожидая самого неожиданного ответа. «Сегодня, товарищ, 25-е февраля 1942 года», - экономя энергию, тихо ответили, еле живые, ленинградцы. Минут через сорок подошёл, мрачный, насквозь промёрзший трамвай. На остановке остались четверо, так и решившихся подняться жителей. В полутёмном вагоне было едва ли теплее, чем на улице. «Перемещенец» попытался проанализировать сложившуюся ситуацию и понять – это его так жестоко разыграли, или, всё же на этом трамвае он въедет, в обещанное мохнатым долбочёсом, нереальное счастье. Василич озабоченно взглянул налево. Сидящий у окна гражданин с заледеневшими открытыми глазами, похоже, уже прибыл на свою конечную остановку. «Да, становится всё счастливее и забавней. Как бы и мне не оттопыриться в этом, возлюбленном Дедом Морозом, трамвае, где потом меня найдут с зафиксированной саркастической ухмылкой на гранитных губах…. Охренеть, какое такое нереальное наслаждение мне намудрил этот кривозадый марчелло», -только и успел прикинуть Сергей, как одна из мумий, встав и собираясь выходить, неожиданно окончательно заледенела, и метко опрокинулась прямо, на угрюмо прикидывающего шансы на выживание, Василича…..
….тут, согласно традиции, перед глазами у «посланника из прошлого» всё ярко закрутилось….и …он счастливо обнаружил себя (нет, не на позолоченном унитазе,… как всё же утомляют эти бездарные клише) в роскошно, пусть и безвкусно обставленной комнате, с ярко горящим камином, в окружении, одетых в прозрачные пеньюары, до неприличия молоденьких красавиц. «Ну, оптать, это ж, совсем другое дело», - обрадовался Аркадий Губерман, закуривая дорогую папироску. Через 5 минут ему позвонили от Жданова и приказали организовать срочное захоронение ещё 1578 умерших за минувшую ночь ленинградцев. «Ну, нашёл проблему, Саныч. Всё сделаем, похороним так, как и при дворце Людови….»,- произнёс его внутренний голос. Затем Аркадий взял трубку, и привычным, не терпящим возражения тоном, произнёс: «Карасёв, давай десять машин к вокзалу. Жданов приказал забрать полторы тысячи. Оформи и развези по объектам». Отдав последнее распоряжение, Губерман вернулся к своим 12-летним наложницам. Между прочим, для своего лениградского гарема он отбирал дочерей только из истинно дворянских семей…. Аркадий аккуратно наполнил хрустальную рюмку, возможно, принадлежащую, самому государю-императору, дорогим коньяком и неторопливо выпив, предался таким утехам, которые даже самое смелое и прогрессивное издание «1001-й ночи» не смогло бы перевести, даже сократив рисково-извращённый текст на две трети….
Итак, в течение часа, удовлетворив свои самые грязные фантазии, «хозяин» отправил рыдающих малышек в дальние апартаменты и удовлетворённо прилёг на роскошную софу, предположительно, XVIII-го века. Расслабленное сознание вмиг наполнили сладко-ванильные реминисценции. Ему вспомнился прошлый год. Самое начало войны. Его блестящее нетривиально-интуитивное решение за день до бомбёжки перебросить с Бадаевских складов несколько десятков мешков муки, сахара и консервов в пустующие помещения на краю города. После пожара он по-тихому отправил траспортников на фронт, а себе оставил львиную долю неучтённого, как бы сгоревшего, продовольствия.
Этого добра ему как раз и хватило для осуществления главной мечты жизни. Сам он был из семьи малообеспеченных евреев, но всегда желал стать богатым и властным человеком. Когда наступила ужасающе голоднющая зима 1941-го и измождённые люди для начала бросились пожирать, безнадёжно пытающихся укрыться, домашних кошек и собак. Потом начали варить клей с обоев. Многие ели штукатурку….. А в это время он, используя архивы НКВД, находил старые дворянские семьи, которые даже после революции не решились расстаться со своими фамильными драгоценностями. Но теперь они желали отдать изысканное кольцо 19-го века с 5-каратным бриллиантом чистой воды за две буханки чёрствого хлеба. Затем, с благодарностью умирающей собаки, готовы были целовать Аркадию руки, а увидев в его руках спасительную тушёнку, предлагать за 5 пятисотграммовых банок колье с 18-каратным сапфиром посредине, опоясываемый 14-ю голубыми аметистами, в золотой оправе. В общем, отныне зажилось офицеру НКВД весьма и весьма неплохо. Старинные драгоценности стекались в его бездонные хранилища тонким постоянным потоком. Многие бывшие графини и баронессы, желая спасти от голодной смерти своих внучек, доверяли доброму Аркадию их будущее. Тот отбирал детей только самых родовитых дворянок и, что важно, не старше 12-ти лет. Приветствовались большие голубые глаза и, приличного размера, ротик. В общем, юные аристократичные красотки, последовательно перекочёвывали от умирающих мамаш в его огромный, стоящий вдалеке от центра, восьмикомнатный особняк.
Но и ещё кое-что из приятного прошлого, подполковнику Губерману было, что вспомнить. После начала блокады Ленинграда в город прибыл сам Жуков. Аркадий пил с ним коньяк и беседовал на тему целесообразности расстрелов сомневающихся в победе. Константиныч рассказал ему о главном приёме по наведению порядка в войсках и борьбе с паникёрством. Главное, по его словам, было не только вовремя провести массовые расстрелы, но и довести до каждой воинской части неизбежность возможной экзекуции. А если из сотен казнённых 90% были абсолютно невиновны, так и что из того, главное, чтобы все начали бояться…. и верить в победу…
Послушав этого, потенциально великого полководца, замначальника НКВД срочно организовал в километре от города специальный расстрельный комплекс. Построенный на основе старого, ещё дореволюционного завода, он состоял из нескольких бывших цехов, с толстыми кирпичными стенами. Он очень пригодился в январе-феврале 1942-го, когда люди, доведённые до отчаянья 125-граммовым пайком суррогатного хлеба, начали всё чаще возмущаться и высказывать абсолютно неприемлемые вещи. Чтобы снять нарастающий голодный бунт подполковник был вынужден проводить аресты, а часть особо непримиримых – расстреливать. Для себя Губерман оборудовал отдельную звукоизолированную комнату размером 20х10 метров. У дальней от входа стены в полу были установлены специальные полутораметровые столбики. К каждому из них прикреплялись наручники, ремни и крепкие верёвки. Из всех приговорённых судом к расстрелу семей каннибалов или «врагов народа», Аркадий выбирал молодых юношей и симпатичных оголодавших барышень. В выбранный им вечер, с этих «нелюдей» снимали абсолютно всю одежду и рассаживали у столбов в следующей важной для Аркадия последовательности. Обычно, первой привязывали какую-нибудь перепуганную голую девицу. Затем «шли» парни.. В эти сакральные моменты Губерман уютно усаживался на мягкий дореволюционный стул и вставлял первую обойму в лежащий перед ним на столе воронёный «Маузер». В стандартный комплект к этому немецкому пистолету входило 10 патронов калибром 7.63мм. Стрелок, лукаво поглядывая, как однообразно мучаются в сомнениях эти, приговорённые им к смерти неудачники, медленно поднимал и опускал свой смертельный арсенал, направляя дуло последовательно на каждого из участников этой крайне занимательной игры. На столе, для более точной стрельбы стояла специальная, обшитая красным бархатом, полочка. Подполковник, удобно расположив на ней готовый к работе «Маузер» плавно нажал на спуск…. Вылетевшая из его дула пуля попала точно в промежность стоявшего передом, парня. Он сначала резко дёрнулся, силясь оборвать державшие его верёвки, и лишь потом страшно завыл, не в силах терпеть эту жуткую, всё усилившуюся, боль. Аркадий медленно встал из-за стола и подошёл к стоящему на тумбочку патефону. Он поставил на него недавно присланную пластинку, с понравившейся ему песней «Лили Марлен» (а что, ему надо было «Дубинушку» Шаляпина «крутить»?!), которая отчасти заглушила постепенно затихающие крики истекающего кровью полукастрированного гражданина. Теперь пришла очередь, стоящего задом к столу, молоденького предателя. Тот, словно почувствовав, что пришла и его минута, страшно затрясся, отчего его «хозяйство» начало вытанцовывать лихую тестикулярную тарантеллу. Прицелившийся Губерман, так и не смог поймать в прицельную планку, этот ловко ускользающий анус, после минутной подготовки заорал: «Прекрати дёргаться, ублюдок, не даёшь, сука, мне в «яблочко» попасть». Ждать «у моря погоды» было бессмысленно, и уставший к ночи подполковник потянул пальцем за курок. Как раз в этот момент задница испытуемого ушла чуть влево, и вылетевшая пуля пробила его правую ягодицу…. Тут необходимо заметить, что патрон к пистолету «Маузер» имел гильзу размером в 25 мм, а не унитарную 19-мм «парабеллум». Поэтому пробивная способность пули была настолько высокой, что легко прошивала до 10-ти 25мм-ых сосновых досок. И точно. Она, войдя в правую часть напряжённого глютеуса, легко прошла сквозь кишки и прочий «ливер». И наконец, пробив лёгкое, лихо проскочив плечо, звонко вонзилась в стену. После такого укола подопечный как-то сразу перестал дёргаться и мирно затих. А матерящийся из-за досадного промаха Аркадий, особо не целясь, выпустил оставшиеся 8 пуль, в непрекращающего стонать Фаринелли.
Включив в пятый раз песню «о тёте Лиле», самопровозглашённый Вильгельм Телль наконец-то обратил своё внимание, на одинокую, сидящую в раскоряку, юную мадмуазель. Отощавшая от голода, с сильно выпирающими коленками и огромными чёрными впадинами вместо глаз, она безмолвно и обречённо ждала в левом углу, и только холод, окружавший её обнажённое тело, смог заставить её дрожать. Вообще-то Губерман намеревался скоренько выстрелить в забавное местечко, и отправляться домой, к ожидающим его извращённой любви, крошкам. Зевнув, он уже было навёл на неё пистолет , как эта, на вид, лет пять пролежавшая в пруду Офелия, тихо заговорила. «Гражданин полковник, если можно, просто пустите мне пулю в сердце. Не мучайте меня. Я не хотела ругать Сталина, но после того, как у моей матери отобрали карточки….». Она густо закашлялась и замолчала. Крутящий туда-сюда «Маузером» Аркадий вкрадчивым голосом приказал ей закрыть глаза. «А она, если откормить, могла бы быть весьма и весьма привлекательной», - подумал он, выбирая точку для выстрела. Её чёрные веки показались ему наиболее выгодной целью. С интервалом в секунду он пальнул ей в правый и левый глаз… Первый выстрел удался и на месте правой ресницы зазияла аккуратная чёрная дыра, а вот следующая пуля угодила в тонкую переносицу, оставив левый глаз не повреждённым. «Эх, я и мазила», - весело обругал себя офицер, и нажав на кнопку, вызвал старшину Давыдова, чтоб тот навёл в комнате порядок. Выходя, подполковник бросил взгляд на, только что казнённую им, девушку. Она тихо сидела, уронив красивую голову на маленькую грудь, а из её прострелянных глаз, на покрытый тонкими светлыми волосиками симфис, капала и капала, густая бордовая кровь. Губерман, прошёл чуть левее, чтоб не запачкать свои новые яловые сапоги. Он игриво хлопнул по крутой заднице входящего в комнату старшину и поинтересовался: «Слушай, Давыдов, а у тебя не найдётся какой-нибудь пластинки, а то «марля» уже вконец надоела?.Ну, что-нибудь весёленькое, типа, «семь сорок»». «Да есть одна, товарищ подполковник. По-моему называется «Дубинушка» в исполнении певца Шаляпина». «Нет, Шаляпина не надо. От его баса патрон в «Маузере» может «заесть», - казённо отшутился Губерман и резко отвернувшись, сплюнул. Потом, ткнув тонким пальцем в остывающую девчонку, уже более тонко пошутил: «Эта малолетняя дурёха так и не решилась сегодня распрощаться со своей девственностью. Ну, я и пожалел её невинность, пару раз стрельнув по закрытым от стыда глазкам. Так что, Дима, отдаю эту нетронутую девку тебе….». Приятно хохотнув, Аркадий бодро пошёл к ожидающей его машине, чтобы, с чувством, до конца выполненного перед Родиной долга, ехать отдыхать в свой уютный тёплый дом….
….В начале октября 1941 года Сталин отозвал Жукова в Столицу. И, отнюдь не из-за его излишней жестокости, а наоборот, чтобы пострелять солдатиков, перманентно сдающих позиции на Московском направлении. И в это же время из Ленинграда был эвакуирован озадаченный и совершенно растерянный Шостакович, с мятой партитурой незаконченной 7-й симфонии подмышкой. Месяцем ранее, ещё в августе, Аркадий, одетый в форму комиссара, зашёл к нему на квартиру, распологающуюся в доме Бенуа, что по Каменноостровскому проезду, где пил с Дмитрием Дмитриевичем весьма недурственный, ещё довоенный, чай. Потом великий композитор, не без гордости, решил наиграть ему первую часть, находящегося в работе произведения. Послушав минут десять всё больше набирающий обороты рояль, немного оглушённый Губерман попросил у автора хорошую рюмку коньку КВ (нет не Клим Ворошилов, это вам не танки обзывать). После второй, он нежно остановив рвущегося к, ещё не остывшему фортепьяно композитора, и негромко проникновенно произнёс: «Знаешь что, Дима, эта твоя пасакалья жутко напоминает хреново «Болеро» Равеля.». И махнув третью, продолжил: «Но ты пиши дальше, Димыч, нашему народу вся эта бодрая х…ня понравится!» Услышав такую утончённую критику, Шостакович жутко разнервничался, и в смятении, не глядя, зачем-то неловко наполнил свой бокал до краёв. Затем, забыв отпить, он попытался что-то доказать, снисходительно ухмыляющемуся, уже расстегнувшему 3 пуговицы на кителе, НКВДешнику. Удерживая в нелепо вытянутой руке, не ко времени красиво поигрывающую на солнце посудину, Дмитрий Дмитриевич, с решимостью голодного павиана, начал горячо отстаивать своё видение. Мол, как раз в этот важный для страны момент, именно такой симфонии, основанной на ….(далее последовали специальные итальянские термины, самым понятным из которых было что-то, типа, allegro non molto.)…. Аркадий стоически прослушав первые две минуты этого горячего спича, ловко прервав его словами: «Ну, раз ты не хочешь…!»,- мягко изъял из правой, вибрирующей от волнения руки автора, рюмку с янтарной жидкостью. Затем он ловко, словно в широкую воронку, перелил искомое содержимое в своё, проверенное спиртом лужёное еврейское нутро, и тут же открыл входную дверь. «Не занимайся ты х…нёй, Дим Димыч», - ободряюще бросил он на прощанье и, чуть пошатываясь, начал спускаться вниз. А знаменитый композитор так и замер у стола, с мгновенно ставшими такими чужими нотами в одной руке и на три четверти обескровленной бутылкой – в другой. «Бизе тоже поначалу обо…лся со своей «Кармен»», - с абсолютно не свойственной ему грубостью, гордо попытался бросить хоть что-то в сторону полуоткрытой двери, музыкальный гений. Потом, чуть поморщившись, задумчиво внедрил в себя, недопитый Губерманом, коньяк…. Сегодня работать он больше не мог….
А товарищ подполковник достигнув своего финансового и гедонистического благополучия, задумался о будущем. Да, к февралю 1942 года он имел всё, о чём до блокады не мог даже мечтать. Но утаённые «бадаевские» запасы подходили к концу, а тратить на банальные человеческие потребности собранные фамильные драгоценности, он не мог, потворствуя, хотя бы, его национальным принципам….
…Аркадий, в роскошном персидском халате, полулежал на резной ореховой кушетке и разрабатывал план дальнейшего процветания. Дело в том, что затея, которую он готовился притворить в жизнь была одновременно крайне циничной, но и в то же время, весьма и весьма, рискованной. Ну, на первое ему было давно наплевать, а вот получить пулю в лоб, ему совсем не хотелось. Дело в том, что с зимы 42-го Жданов решил, что следить за уборкой трупов должны работники его ведомства. Идея Губермана заключалась в том, чтобы использовать мышечные волокна умерших для кулинарной переработки, с последующим закатыванием полученной субстанции в жестяные банки.
«Ну, с жестью то проблем не будет. Её легко можно будет выменять у знакомого кладовщика с Путиловского на оставшиеся 5 мешков с сахаром»,- размышлял подполковник, мягко покачивая, сидящую на правом колене и ласково улыбающуюся зеленоглазую малышку. «Но вот рабочие…. Сдадут, суки-коммуняки, за две пайки хлеба… А скоро обещают новые погоны вместо поднадоевших «кубарей». Да и «дорога жизни», будь она проклята, заработала всерьёз»…. Он протянул обрадованной девчонке небольшую американскую шоколадку и, нежно хлопнув её по маленькой попке, отослал поиграть в куклы к другим подружкам.
Аркадий вспомнил, как неделю назад, перешагнув через очередной полуобъеденный труп, он пришёл к этой, весьма перспективной идее. В тот день он решил по делу зайти к одной известной блокадной поэтессе, с которой ещё до войны пересекался в семье литераторов Шимоновичей. Звали её, кажется Олей, по фамилии Берггольц. Он вошёл в её дом, находящийся по адресу Рубинштейна, 7 и, так как днём электричество не давали, несколько раз основательно постучал в дверь. Её долго никто не открывал, а затем на пороге возникло измождённое существо, которое, увидев офицерскую шинель, молча повернулось и прошло в комнату. Губерман, вдруг, поймал себя на любопытной мысли о том, сколько банок тушёнки получилось бы из этого тощего тела. А если ещё и добавить дефицитного лаврового листа….Решив, что не так уж и много он, с трудом отогнав от себя эти приятные расчёты, приступил, к приведшему его в этот дом, основному делу. «У меня к вам, Ольга, серьёзная просьба. Нашим работникам НКВД, именно сейчас, как никогда необходимы, весёлые, чуть озорные, жизнеутверждающие стихи. Я в самую первую очередь подумал о вас» - как можно бодрее и убедительнее произнёс подполковник. Женщина, три дня назад схоронившая умершего от голода мужа, странно посмотрела на него, и ничего не сказав, медленно побрела в другую комнату. Аркадию, вдруг, невыносимо захотелось прислонить носок своего, до блеска начищенного сапога, в район её тощей снобской задницы. Но он вовремя вспомнив об офицерской чести, тихо плюнув поэтессе вслед, сдержанно развернулся на 90*, и бормоча что-то о том, что из этой старой еврейской твари и тушёнка, не смотря на перец и лавровый лист, всё-равно получилась бы хреновой, вышел из подъезда на улицу….
Но так случилось, что после неудачного посещения этой высохшей пиитской мумии, Губерман, как-то сразу решил открыть за городом цех по переработке, этой беспорядочно разбросанной по городу белковой субстанции. Дело в том, что по роду службы ему приходилось отводить на расстрел множество полубезумных каннибалов, которые в вечернее и ночное время срезали с недавно умерших горожан жёсткие куски мяса. По Лениграду валялись сотни умерших с недавно отпиленными замороженными задницами. Бывали случаи, как с упавшего от бескормицы в сугроб гражданина, тут же ловко стягивали штаны. И если даже он из последних сил кричал, мол, погодите, товарищи, я же ещё живой, совсем не факт, что часть именно этих ягодичек через пару часов не варилась в большой кастрюле на чьей-то блокадной кухне. Но осуществлять свой превосходный замысел подполковник пока не торопился….
…Приятное вечернее сибаритствование в окружении ласкающихся малолеток, внезапно было прервано телефонным звонком. Секретарь Жданова просил его срочно прибыть в Смольный. Замначальника НКВД неторопливо оделся и вышел во двор к ожидавшему его чёрному «Бьюику». Ехать было довольно далеко. Но не успели они преодолеть примерно половину пути, как внезапно зазвучал сигнал «воздушной тревоги». В реальности это был очередной обстрел из крупнокалиберных орудий, день изо дня сравнивающих с землёй исторические постройки города. Совсем недалеко от них раздался мощный взрыв. Затем второй…. Аркадий, почему-то только и успел подумать об ожидающих его этой ночью новеньких малолетках, как совсем рядом с его автомобилем разорвался очередной снаряд. Взрыв, своим жутким грохотом заставил подполковника вмиг превратиться в маленького слепого щенка, в первый раз пережившего настоящую грозу. Вмиг окружающая его действительность окрасилась в непроницаемый чёрный цвет. В голове что-то лопнуло, и его сознание с жутким свистом понеслось в тёмную неотвратимую бездну….
….Губерман пришёл в себя сидя на пресловутом, но, как видно, отнюдь не потерявшим свою актуальность, унитазе. Как и при недавнем перемещении в блокадный Ленинград, Сатана, резвясь и, всенепременно игриво помахивая облезлым хвостом, давал Аркадию время, чтобы тот как можно дольше сожалел о потерянном рае, а особенно об утраченных навсегда бриллиантах…. И только стук в туалетную дверь, произведённый озадаченной долгим отсутствием любимого, заспанной Глафирой, постепенно превратил, сидящего со спущенными штанами еврея, в унылого 51-летнего Сергея Васильевича. «Сколько сейчас времени, Глафирушка»,- фальшиво-елейным тоном пропел постблокадный мизантроп и, на всякий случай дважды подтеревшись, спустил воду. С робкой надеждой он, ещё раз проверив, не застрял ли в его глубоком анусе хоть какой-нибудь из оставленных чудных лениградских бриллиантов, растеряно озираясь, вышел из своего бункера-переместителя. В этот момент он напоминал, впервые попавшего в лифт, и совершенно отчаявшегося, молоденького утконоса…. На улице светало. Беспринципное летнее Солнце торопилось разбудить отдохнувшую за ночь природу. Сергей глубоко вздохнул, устало обнял, доверчиво прижавшуюся к нему женщину и они, виляя вяловатыми попами в разнообразно выцветших трусах, стали медленно пониматься в свою, всё реже, и, увы, совсем не на долго, соединяющую их, спальню….