Область встретила зарослями борщевика вдоль дорог. Оккупанты. Наглая, жирная сволочь. Спалить напалмом, смотреть, как высокие черные силуэты корчатся в адском пламени, пузырятся ядовитым соком. Наконец, пошли ивовые бредины, березки, ольха, желтые свечки льнянки, случайные лютики, выбежавшие на дорогу, и королевы обочин – лекарственные ромашки.
Левиафан любил летнюю дорогу в деревню. Зимой не ездил, в его по мере надобности воображаемой Псковской царило вечное лето. Некошенные цветочные поляны эстонского хутора Сяди любил вспоминать особо, вернее не хутора, а названия места в лесу, где хутор тот стоял когда-то. Помнился летний, жаркий полдень, оглушительное стрекотание кузнечиков. Он - с раскинутыми в стороны руками – лицом к горячечному солнцу, вдыхая настоянные на зное запахи, по пояс в траве, в желтых, сиреневых цветах. Разогретая, как духовка, поляна обрамлена небольшими березами, наросшими на старых каменных кладках. В воздухе висят стайками, мостятся на цветочные шапки сотни бабочек, раскрывая-закрывая нежные крылья, в затейливых пыльцевых узорах.
Спокон веков стояли здесь чухонские хутора вперемежку с русскими. У Левиафана тоже был хутор, сгорел в Отечественную, но чудской крови не текло в нем ни капли. В Эстонию наезжал с удовольствием, тут рукой подать, но ездил из Ленинграда, по Чудскому озеру – никогда. Почему-то казалось, что после Ледового побоища туда не ступала нога русского человека. Лишь недавно узнал, что до Тарту ходил в свое время через озеро паром, и имя тому озеру по- эстонски «Пейпус».
Свернув с Киевского шоссе, он запетлял по бывшей грунтовой дороге. Распроклятую эту дорогу размывало дождями, лесовозы укатывали ее в мелкую гребенку, вынимающую душу из пассажира; но теперь, когда хотелось идти пешком, он жалел, что ее пыльное тело погребено под не очень хорошим асфальтом. Черная змея обрывала свой разбег в 5 километрах от дома Левиафана. Всего 5 километров отделяли его от цивилизации, но, пока оставалась эта приграничная полоса, он жил в своем детстве.
Самое яркое воспоминание лета – бабочки: большие и малые перламутровки, с матовым жемчужным исподом крыльев, белые и желтые лимонницы, простушки-крапивницы и - самые яркие и любимые – павлиний глаз. Эдакий стандартный набор бабочек для летних цветочных полян. Были бабочки, любившие мокрый песок грунтовки или черную земляную жижу лесных дорог. Псковские дороги летом – это дружные семейки мелких голубянок, улетевшими венчиками льна, рассыпанные тут и там, хоботками, как слегой, осторожно пробующие периметры луж. Мощными лайнерами, блистая синевой и чернью, ползают в их гуще большие голубые переливницы.
Каждое лето начиналось с покупки сачка: легкая деревянная ручка, к овалу проволоки пристрочена крашеная марля: желтая, голубая, зеленая. В магазинах они стояли в ведерке букетом - сами, как большие марлевые бабочки; и сердце замирало в предчувствии летней жары, сбитой, горячей земли под босыми ногами, а пальцы сами перебирали и вертели гладкие древки с легкими гномьими колпачками на концах.
Коллекция, гербарий – слова эти незаметно исчезли из детства, и новые взрослые вдруг перестали знать и любить родную сторонку, различать голоса зверей и птиц, разбирать кустарники и травы. Пропали из детского лета атласы насекомых, папки для гербариев. Лишь сбор грибов - ягод, да рыбалка - охота роднит нового русского человека со старой доброй, уже изрядно потрепанной природой.
Левиафан с сестрой соревновались в сборе коллекций, но не бабочки цветочных полян были предметом жгучих желаний. Этим предметом были бабочки – одиночки.
Траурница - вторая вице-мисс, большая красивая бабочка, черная с белыми крапинками по краям и голубым обводом всех четырех крыльев. Ближе к мягкому тельцу черный цвет перетекал в теплый коричневый, похожий на цвет школьных платьев сестры. Эта бабочка любила деревянные стены домов, прогретые жарой. Садилась всегда высоко, изредка планируя вниз на груду старых опилок. С визгом носились ласточки под крышу и обратно, а она как драгоценная брошь, на крутом боку выбеленного дождями бревна, вся переливаясь под солнцем, чуть поворачивалась из стороны в сторону, готовая в любой миг сорваться от неосторожного движения ловца. Он любил ее больше всех, хоть и была она лишь «номер три» среди бабочковых примадонн.
Ленточница голубая. Ночная красотка, мягко-плюшевая, в мохнатых шальварах, присыпанная седой звездной пылью, огромная, будто кусок старой коры, она не баловала видом своих искусно спрятанных орденских лет. Медленно поводя густо опушёнными сяжками, замирала на обороте освещенного окна и ползла, трепеща демонскими крыльями, переходящими в мощный серый пух на толстой теплоте брюшка. Цепкие коготки ее лапок рождали мурашки на спине и холодок внизу живота. Приготовить ее для коллекции было большой работой, больно мясиста.
Наконец, заветная мечта – махаон. Легкий, трепетный, словно воздушный змей, перепархивал невесомо, вздрагивал голубыми извивами линий, хвостами нижних крыльев. Желтый, как масло; в черных прожилках, словно драгоценный витраж, просвеченный солнцем насквозь; легко пропуская лучи сквозь пергамент крыльев, оставался сухим и прохладным…
….. и разик, один только раз в далеком летнем детстве видел Левиафан , как ветер легко гонялся взапуски с парусником, бело-голубым воздушным змеем, пролетевшим сквозь ветки сада и растворившимся в небе… прощай, Торук Макто…