Все в памяти моей. Гл. 7. Ах, Одесса. Ч. 3

   
                В  колхозе...

 Осень пятьдесят восьмого года. Второй  курс. Третьего сентября нас отправляют  в  Молдавию,  в  колхоз,  на  уборку  кукурузы.  Едем  -  все  девочки  и  Герман  Владимирович.
 
   Маленький  автобус  уже  в  темноте  привозит  нас  в село, к  большому  дому,  как  позже  выясняется,  это   бывший   детский  сад.  При   свете  керосиновой  лампы  располагаемся  в  просторной   комнате   на   полу,  на  свежей  соломе.  Расстилаем  серые  кусучие,  солдатские,  одеяла  и  простыни, -  их  нам  подает  из  маленькой  кладовки  толстая  тетка  с  добрым   круглым   лицом.  Набиваем  наволочки  соломой, - теперь  это наши  подушки. Герман  Владимирович  поселяется                один  в  комнате  напротив.  Перед  сном,  уже  полураздетые,   выскакиваем   в  чернильную  темноту  ночи  и,  дабы  облегчить  предстоящий  сон,  устраиваемся рядком,  растянувшись  по  пустырю...
               
   Утром  просыпаемся  от  грохота  подъехавшей  телеги  и  лошадиного  ржания  за  окном.  Громкие  шаги  в  коридоре  и  зычный  голос:
      
 -  Где  тут  одесские  красавицы?               
               
   Заспанные,  с  соломой  в  растрепанных  и  всклокоченных  волосах,  с  явным  непониманием   происходящего  на  помятых  физиономиях,  вылезаем  из-под  одеял. В  проеме  двери, залитом  ярким  солнечным    светом,  широкая  фигура  человека  в   гимнастерке   и   галифе,  с   плеткой   в  руке,  сзади,  над  его  головой,  блестят  очки  и  дымится  трубка  Германа  Владимировича.         

-  Пора,  девочки, - мягко  говорит  наш  преподаватель.               
       
    Умываемся во дворе под громыхающими рукомойниками. А на просторной  веранде  уже стоит  большая  фляга с еще теплым,  парным,  молоком.   На   длинном  столе  выстроились  новенькие  алюминиевые кружки  и  рядом горкой лежат румяные караваи хлеба.

    Такого  вкусного хлеба  и  с  таким молоком  я  больше  никогда  в  жизни  не  ела!

    Председатель  осматривает  нас  по-мужски  пристально  и  лукаво,  открывает  в  улыбке  крепкие  зубы:

 -  Ну,  что,  вперед?  Осмотрим  фронт  работ!
               
    Огибая  дом,  выходим  на  улицу,  на  широкую,  ровную  дорогу.  Вдруг  Лена  толкает  меня  в  бок  и  глазами  показывает  вниз.  Мы  смотрим  под  ноги  и  едва  сдерживаем  смех:  поперек  гладко  укатанной  дороги, в  рядок,   двадцать   пять   темных   дорожек-ручейков,  -  следы   нашего  ночного  "выхода  в  свет”,  -   кто  же  знал,  что  это  не   пустырь,  а   центральная   улица,  и  что  прямо  перед  нами  клумба   с  памятником  вождю!  Хорошо,  хоть  спиной  к  нам!               
    
    Человек  в  гимнастерке,  ничуть  не  смущаясь,  делает  вид,  что  ничего  не  замечает,   подводит  нас  к  большой  телеге  посреди  дороги:
               
 -  Вот,  это  ваш  транспорт,  называется  арба!  И  ваш  возница -  Ваня!
               
    Двадцать  пять  пар  глаз  оглядывают  Ваню:  парнишка  лет  шестнадцати  с  черными,   навыкате,   глазами   и   смуглой  до  синевы  кожей.  Одет,   как  в  оперетте:  розовая, в  мелкий  цветочек, с  широкими  рукавами  рубаха  навыпуск,  короткая   темная   безрукавка   и   коричневая,  с  обвисшими   полями,  старая  фетровая   шляпа.  Выясняем:   Ваня  из цыганской  семьи,  шестой   ребенок   из  двенадцати.  Колхоз  очень  даже  интернациональный, - в  нем,  помимо  молдаван,  живут  украинцы,  русские,  цыгане,  румыны  и  болгары. Председатель - украинец,  фронтовик,   капитан,   родился   и   вырос  тоже  в  этом  селе.  Все  это  нам  рассказывает  Ваня, перекрикивая  грохот  телеги. Мы  же, рассевшись  по  перилам  арбы,  как  куры  на  насесте, слушаем его  и с  интересом  смотрим  на  красивые  белые  хатки   с  нарисованными  вокруг  окон  яркими  цветами  и  петухами,  на  чистые  дворики,  увитые  настоящим  виноградом:  даже  с  дороги  видны  крупные  синие   и  зеленые   грозди.   Вслед  за  нашей  арбой  с  лаем  несутся  собаки,  разлетаются  с  криком  жирные  гуси  и утки, пасущиеся  в  траве  вдоль  дороги,  беспокойно   кудахчут,  разбегаясь  в  разные   стороны,  куры.   Впереди  нашей  арбы  мягко  покачивается  бричка  с  председателем  и  Германом  Владимировичем.
               
    Кукурузное  поле  сразу  за  селом.  Желтые  стебли  сухие  и  жесткие.  Без  привычки  болят  пальцы.
               
    Теперь  мы  утром  встаем  рано,  в  шесть  часов.  Наспех  умываемся,  пьем  молоко  с  горячим  хлебом, усаживаемся  на арбу  и  к  семи  часам  уже  в поле.  Работаем  до  обеда,  ровно  в  полдень  бросаем  в   кучу  последние  початки  и  уставшие, обалдевшие от жары, пыли  и грохота  кукурузных  листьев,  возвращаемся  в  свой  “лагерь”.
               
    На  чисто  вымытой,  прохладной  веранде  уже  ждет  обед!
               
    Готовим  сами,  как  умеем.  В  колхозе  поставили  условие:  мы  вам  даем  продукты,  лошадь,  телегу, - а  стряпухи  ваши.
               
    Первые  дежурные – Лена и  я. Лена заявила, что умеет обращаться  с  лошадью,  -  во  всяком  случае,  не   боится   подойти  к  ней,  хотя  старая  и  худющая  кляча,   которую   приводят  к   нам   во  двор,  вызывает    только  жалость  и  сострадание. 
               
    Ранним  утром  следующего  дня,  в  половине  пятого  утра,  мы  с  Леной  и  Зоськой,  -  так   зовут  нашу  новую   подругу - клячу, - на  колхозной  ферме.  Здоровенный  мужик ставит  нам  в  телегу  флягу с теплым, только-что  надоенным,  молоком.   Лена  с  видом  заправского  возницы   понукает   Зоську,  прицокивая  языком  и  причмокивая,  но  та  остается  стоять  на  месте,  флегматично  жуя  траву.  Здоровенный  же  мужик,  похлопав  кобылу  по  боку,  спокойно  говорит:
               
 -  Зоська,  на  пекарню, - и  Зоська,  помахивая  хвостом,  трогает  с  места. -  Она   дорогу  сама  знает,  скажи  только,  куда  надо, - добавляет  он.
               
    Зоська  сама  останавливается  у  ворот  пекарни  и  мы  укладываем  рядом  с  флягой  белый  полотняный  мешок с  хлебом. Хлеб  еще  горячий  и  мешок  приятно  греет  наши спины. К  шести  утра  на  столе  высится гора  нарезанного  большими  ломтями   (с  хрустящей  корочкой!)  хлеба   в  окружении   сияющих  алюминиевыми  боками  кружек,  полных  молока.  Завтрак.
               
    Помыв  и  сложив  посуду,  мы  снова  садимся  в  телегу и  черепашьим  шагом  отправляемся  на  колхозный  двор, -  получаем   мясо,  сахар,  чай,  картошку  и  желтое, завернутое  в  свежие  капустные  листья,  сливочное  масло.
               
 -  На   баштан  (бахчу),  Зоська, -  командует  Лена.
               
    Некоторое  время  кобыла  стоит,  надоверчиво  кося  на  нас  глазом.
       
 -  Ну  же,  Зосенька,  поехали, - ласково, дуэтом  поем  мы.
               
    И  Зоська  медленно,  словно  нехотя,  вывозит  нас  снова  на  дорогу.
               
    Старик-сторож  длинной  клюкой  указывает  нам  на  арбуз  и,  взяв  его  из  наших  рук,  прикладывает  к  уху:
               
 -  Звенить,- произносит  он  и  подает  арбуз  нам.  –  Не  звенить, - и  арбуз  ложится   к  его  ногам.

    И  вот  уже  вырастает  на телеге  пирамида из сверкающих на  солнце гладкими  боками  арбузов  и  желтых  дынь и  послушная Зоська везет  нас на  виноградники.  Мы  с  Леной  впервые  видим,  как  растет  виноград. Крупные,  влажные  грозди  тяжело   ложатся  в  ладони.  Набираем   полные   ведра.  Темно-синие,   черные,  прозрачно - розовые  и нежно-зеленые  ягоды  матово  светятся,  источая  сладкий,      медовый  аромат.  Над  нашей  повозкой,  словно   истребители,  кружат  пчелы  и  осы. Солнце  поднимается  все  выше  и  припекает  все  жарче.  Где-то  высоко  в  небе  серебряным  колокольчиком  заливается    жаворонок, в  траве  поют  цикады,  терпко  пахнет  полынью.
               
    Услыхав  команду  “домой!”,  Зоська,  в  предвкушении  отдыха,  все  ускоряет  шаг   и  вот  мы  уже  бодрой  рысью  несемся  по  сельской  улице,  переполошив  разомлевших   от  зноя,  купающихся  в  дорожной  пыли  кур.
               
    Как  умеем,  варим  украинский  борщ  и  жаркое, то  есть, картошку с  мясом,  все  остальное  дополняют  арбузы,  дыни  и  виноград - от  пуза!
               
    Вечером  навещаем  сельский  клуб.  Но  там  скучно:  молодежи  совсем  нет,  несколько девчонок-малолеток  и  наш  Ваня-возница. На  пустой  сцене  разбитый  рояль,  поломанная  радиола.  Возвращаемся  к   себе,  а  там  уже  нас  ожидают  ребята  с  мехфака,  наши, институтские. Они  в соседнем  селе,  живут  в  старой  колхозной  конторе.
               
    У  меня  с  собой  гитара,  которую  подарил  сосед  в  Златополе, -  Володя  Коровин,- красавец  и  сердцеед,  когда  мне  исполнилось  тринадцать.  Он  же  научил   меня  брать  аккорды  и  я  даже  подбираю  на  слух  мелодии  и  пою  (цыганские!)  песни  из  репертуара  Гальки,  моей  сестры.  Гадаю  девчонкам  на  картах,  этому  меня   еще  в  школе  научила  тетя  Нила,  Галькина  мама.
               
    Ребята  тоже  с  гитарой. Поем, рассказываем  байки  из  студенческой  жизни,  анекдоты,  ужинаем  все  вместе,  пьем  еще  кислое,  молодое  виноградное  вино,  - оно  здесь  в  каждом  дворе,  в  погребе,  в   дубовых  бочках,  и  колхозники  охотно  угощают  нас  им.
               
    В  одиннадцать  вечера  на  веранде  появляется, попыхивая  трубкой,  Герман  Владимирович.  Пора  спать,  наутро  рано  вставать.  Отбой.
               
    К концу  месячного пребывания  на колхозных  харчах  из  бледных,  худосочных  городских  “курсисток”  с  ищущим  взглядом  голодных  глаз  мы  превращаемся  в  розовощеких,  откормленных  девах  с  сытыми,  ленивыми  лицами  и  погрубевшими,  без  маникюра,  руками...               
               
    В  Одессу  возвращаемся  в  первых  числах  октября.

    Осень  все   увереннее  заявляет  о  себе.  Каштаны  еще  в  густой  зелени,  но   акации   уже  стоят   пожелтевшие  и  порывистый   ветер,  несущий  с  моря  сырой  туман,  срывает  с них  листья, и  тогда  мелкий  золотой  дождь  сыплется  на   темный  асфальт  тротуаров,   на   мокрые   булыжники    мостовой,   яркими  крапинами  оседает  на  лужах,  на  крышах  трамваев  и  легковушек.
               
    Тетя Валя ахает  и всплескивает  руками, увидев  мою  лоснящуюся  физиономию,  округлившиеся  плечи  и  бедра.
               
 -  Колхоз   тебе  на  пользу, таки  да, - заключает  дядя  Миша, кивая  головой.               
               
    Торопливо  моюсь,  одеваюсь  и  бегу  на троллейбус:  в  полдень в  институте  собрание   курса.
               
    Узнаем:  занятия  начнутся  через  неделю,  а   пока  можно  отдохнуть,  а то  и  съездить  домой,  к  родным.  Прощаемся  с  подругами  в  вестибюле  института  и  я  выхожу  на  улицу.
               
    Туман   рассеялся   и   яркое   солнце  тысячами  таких  же  солнц  в  окнах  домов,  в  голубых  лужах,  в  стеклах  автомобилей  и  звенящих  трамваев слепит  глаза   и  уже  кажется,  что  звенит  не  трамвай,  а  солнечные  лучи,  касаясь  своих  отражений, со  звоном  разбиваются  о  них. Становится  по-летнему  тепло,  даже  жарко.
               
    Не  спеша  иду,  наслаждаясь  свободой,  солнцем,  теплом.  И  вдруг,   будто  кто   толкает   меня   в   спину,  вхожу   в  дверь  под  вывеской   "Перукарня"  (парикмахерская). В  маленьком  зале  тихо,  два  пустых   кресла  уныло  смотрят  в  большие  зеркала.  Сажусь  в  одно  из  них.   В  зеркале,  позади  меня,  без  единого  звука,  плавно, как  в  аквариуме, появляется  человек  в  белом  халате  с сонным  лицом. Светлые,  без  всякого  выражения, как  у  рыбы,  глаза  смотрят  на  меня.
               
 -  Стричь, -  говорю  я  и  рукой  показываю  за  спину,  на  косы.
               
    Рыбьи  глаза  оживают,  в  них  появляется  изумление.
               
 -  Стричь?  Это? – слышу  я.
               
 -  Это! -  решительно  подтверждаю  и  поудобнее  устраиваюсь  в  кресле.
               
    Рыбьи глаза  снова становятся  тусклыми  и безразличными: стричь, так стричь! 
               
    Я  слышу, как  он  берет  в руку  обе  мои  косы  и -  вж-жик! -  с  натугой  резанули  большие  ножницы  и  косы,  нерасплетенные,  двумя  пушистыми  змейками  бесшумно  падают  на пол.  Голове  становится  легко  и  свободно.  Чужие  руки  расчесывают  мои  волосы:
               
 -  И  что  дальше?
               
 -  Ну-у,  подровняйте, - почему-то  шепчу  я.
               
    Быстрые   ножницы   щелкают  у  шеи  и  вот  уже  ровная   щетка  висит   над  моими   плечами.  Кладу   на  столик  у   зеркала   пять  рублей  и,  переступив  через  свое  каштановое  богатство,  выхожу  прочь,  сопровождаемая  укоризненно- удивленным  взглядом  старого  еврея- парикмахера.
               
    И  вот  тут-то  начинается  самое  ужасное. Волосы  мои,  привыкшие  к  тугой  тесноте   кос,  почувствовав  свободу,  распрямляются   во  всю  свою  оставшуюся  длину  и,  как  надоевшие  друг  другу  соседи,  стремясь  держаться  как  можно  дальше  друг от   друга,   поднимаются   и  торчат   вокруг   головы,  как   иголки  на  спине  дикобраза!  Увидев   себя   в  стекле   витрины,  я   в  панике,  обеими  руками,  пытаюсь  удержать  взбунтовавшуюся  гриву,  но  ветер  снова  и  снова  поднимает  волосы    вверх  и  они   опять  стоят   дыбом   вокруг  лба,  на  висках  и  на  затылке...
               
    В  таком  виде  появляюсь  перед  потерявшей  дар  речи  тетей  Валей.  От  усталости,  от  собственной   решительности   и   глупости  болит  голова, -  до  тошноты.  Видя  мое  состояние,  тетя  Валя  подает  мне  таблетку  анальгина  и  стакан  с  водой.  А поздно  вечером,  когда  все  улеглись  спать,  я,  помыв  голову, с  мокрыми  волосами  усаживаюсь  перед  зеркалом  и  стригу  себя  сама, - веночком.  Затем  взбиваю  волосы  руками,  даю  им  подсохнуть  и,  расчесав  вокруг  головы, завиваю кончики  на  расческу.  Получается  очень  даже  ничего!  Довольная,   укладываюсь  спать.               
               
    На  следующий  день  утренним  поездом  уезжаю  в  Златополь,  почти  наделю  можно  отдохнуть  дома,  у  мамы.  Старенький,  переполненный  автобус  привозит  меня  со  станции  в  городок.  Выхожу  у   чайной.  Пока  дошла  по  улице  до  своего  дома,   убедилась,  что   косы,  так   беспечно   оставленные  мною   на  светлом  ленолиуме  парикмахерской, - были  не  только  моими, но также  являлись  “достоянием”  всех  встречаемых  на  пути  знакомых,  соседей,  родственников:
               
 -  Света!  Дэ  ж  твои  косы?  Шо  ж  ты  наробыла!
               
    Мама  с  бабушкой,  на  удивление,  спокойно  отнеслись  к  происшедшему  и  даже   нашли,  что  с  новой  прической  мне  лучше.
 
    За   неделю,  проведенную   дома,  мы  с  мамой  успеваем  сшить  мне  наряд  "а  ля  Гурченко”:  серый,  в  мелкую  клетку,   сарафан   с  немыслимым  числом  клиньев  в  юбке  и черную  атласную  блузку  без  рукавов, с воротником-стойкой,  и  еще – ярко-синий  жакет  из  мягкой  ворсистой  ткани, короткий  и  облегающий  мою  талию,  словно  корсет.  И  в  понедельник, когда, возвратившись  в  Одессу,  я   прихожу   в   аудиторию   и   занимаю  свое   постоянное  место  наверху,  в  последнем  ряду,  никто  из  сокурсников  меня  не  узнает,  ко  мне  никто  не  подходит  и  не здоровается. И  только  Томка  Пырьева, по   привычке  поднимаясь  к  моему  столу,  удивленно  останавливается:
               
 -  Света?  Это  ты?! –  и   уже  девочки  гуськом  идут  по  проходу,  ахают  и  охают,  оглядывая  меня  со  всех  сторон.
               
 -  Теперь  у  нас  не  осталось  ни  одной  косы, -  смеются  они.
               
    Ребята-вьетнамцы  широко  улыбаются,  кивают  головами  и  тоже  трогают  мои  волосы.