1
Где других голоса еще
на пластиночке матовой,
убывающий, угасающий
низкий голос Ахматовой.
Как костер затухающий,
как простор затихающий.
Мерный, горько медлительный,
полный царственной гордости,
голос Ваш удивительный
выше муки и горести
В мир от губ отлетающий,
смерть в веках отметающий.
Константин Ваншенкин
«Стихи нужно прочесть глазами, только тогда по-настоящему можно их оценить». Кто только не повторял эту мысль. Должно быть, она и вправду верна. Но для меня Ахматова началась с пластинки. Не той, о которой рассказывает Ваншенкин в этом стихотворении, с другой, но это не важно. Важно, что она сама читала свои стихи.
Ржавеет золото и истлевает сталь,
Крошится мрамор - к смерти все готово.
Всего прочнее на земле печаль.
И долговечней - царственное слово.
Не знаю, скоро ли, не скоро дошло бы до меня ее слово, и дошло ли вообще, если б я сразу не услышал его, произнесенное ее голосом. Теперь можно только гадать.
Оно поразило меня.
Мгновенно
Несколько недель ходил я пьяный, одержимый ее стихами как только в молодости бывает.
Среди этих первых поразивших меня вещей было и это:
«Я к розам хочу в тот единственный сад
Где лучшая в мире стоит из оград...»
Через много-много лет прочел я мнение о них Александа Кушнера. Простенько, мол, уж больно. «Я к розам хочу». А кто, мол, к ним не хочет.
...А ведь и правда: если б это он, Кушнер, эту строчку сочинил и произнес – не Бог весть что оно было бы. Да и не только он – любой другой, кроме нее.
...Не могу забыть, как она это произносит.
Я к розам хочу.
И вот, убейте меня, даже если б не было дальше там ничего, только эта вот фраза, это уже была бы великая вещь!
Это и есть великая вещь.
Помните, что там дальше?
И лебедь всё так же плывет сквозь века
Любуясь красой своего двойника.
Это не лебедь плывет, это стихи плывут царственным лебедем по ночной воде. Не понимаю, как это мог не почувствовать Кушнер с его тонким поэтическим вкусом.
"А ты поймал одну из сотых интонаций..." (с)
Вот эта сотая интонация - и не одна - когда она читает стихи, это что-то совершенно небывалое. Скажу сейчас кощунственную вещь: в этом даже Мандельштам ей уступает.
Да, в этом он уступает ей, старухе.
Это Ахматова с ее «неописуемым зобом, полным песни уже неземной». Так Ахмадулина про нее сказала, так оно и есть.
P.S.
"И дух суровый византийства
от русской церкви отлетал."
Так люблю эту строчку Ахматовой, произнесенную ее голосом!
Но какое мне дело и до Византии, и до ее сурового духа, который мне не особенно-то и симпатичен, и даже... страшно даже сказать...
...до всего остального, скажем так...
...до всего, что для нее так много значило...
Почему, почему так ее люблю?
...и своя душа – потемки, не только чужая...
"за блаженное бессмысленное слово я в ночи советской помолюсь", – сказал когда-то Мандельштам.
2
Вообще, по моим наблюдениям, небо обычно дает замечательным поэтам замечательные голоса. Не жлобствует, как сказал бы Иосиф Бродский. (К слову сказать, к голосу Бродского я довольно равнодушен. Но это правда так, к слову. Может когда-нибудь еще почувствую. Это субъективные заметки. Я и голос Пастернака почему-то не особенно воспринимаю.)
Тот, кто слышал единственную оставшуюся запись голоса Блока, голоса Есенина (ах, как жаль, что не записан «Черный человек»!), голоса Мандельштама, Гумилева, – я думаю, согласится со мной.
У Мандельштама в голосе важность, за этой важностью старинный, позабытый строй души.
...У меня на этот счет имеется одна давняя мыслишка, очень сомнительная, но я с вами ею поделюсь: не всё ж мне ее одному таскать.
Всё кажется мне, что этот старинный возвышенный строй души теперь уже запрещен нам. И запрещен навсегда. За что? Почему? Не знаю.
Этот запрет почувствовал, мне кажется, Окуджава, когда написал про свою песенку:
У нее пронзительные слова
А мелодия почти что возвышенная.
Таинственны дела Твои, Господи.
Но продолжаю свой список. Вот еще драгоценные для меня голоса (повторяю, это субъективные заметки)
Голос Окуджавы Его все знают, тут и говорить ничего не надо.
Голос Марии Марковой
Голос Новеллы Матвеевой.
Голос Ахмадулиной
Когда-то очень нравилось, как читает Вознесенский. Сейчас тоже нравится, но пожалуй уже не так сильно. Всё-таки не самое заветное
Почти то же могу сказать о Багрицком.
А вот Евтушенко, по-моему, пишет лучше, чем читает. Лучшие свои вещи пишет лучше, потому что он вообще много пишет. Тут наверно эстрада немножко виновата перед Евгением Александровичем. Не надо было этой даме так его соблазнять. Нехорошо это с ее стороны.
Владимир Соколов тоже пишет лучше, чем читает. Тут я совсем не знаю и не догадываюсь, почему.
Про Заболоцкого не знаю. Кажется сохранилась всего одна его малозначительная запись.
Иван Бунин по-моему, пишет лучше, чем читает.
Сам Иван Бунин – вот на кого замахнулся, кого взялся судить! Да простит меня, несчастного, его великая тень!
От него тоже осталась всего одна запись и по ней трудно, по правде говоря, что-нибудь слишком уж решительно сказать. (Думаю про себя: может взять свои слова назад, пока не поздно. Очень высоко ценю Бунина-поэта. Ну, и прозаика, естественно, тоже.)
Прекрасная душа Бориса Чичибабина выпирает, выламывается из тесных ей строчек.Это физически чувствуешь, когда он читает стихи.
Тоже одно из сильнейших, драгоценнейших впечатлений.
Владимир Солоухин своим окающим голосом пару своих вещей прочел незабываемо. «Благодарствуйте сударыня», «Лозунги Жанны д;Арк».
Хочется сказать еще о голосе Александра Межирова. Он как-то по-своему, по-особенному, мне кажется, чувствует согласные звуки и оттеняет их. Они у него не учащенные, не цокающие, не щелкающие по-птичьи, как у Пастернака, а совсем вроде бы обычные. Но ощущаешь, что он наслаждается ими и вместе с ним наслаждаешься. И гласные у него не по-мандельштамовски протяжные, которым радуемся мы вместе с Осипом Эмильевичем, – у Межирова они тоже совсем вроде бы обычные, но как-то необычно в его голосе мерцающие. Мерцающие, я бы сказал, как блики с граней драгоценного камня. Может оттого они так мерцают, что есть в его интонациях неостывший след лирического волнения, сопутствующего созданию стихов, – того чудесного волнения, о котором написал когда-то Пушкин. Оно быстро забывается автором, а у него присутствует, животрепещет в самом голосе, в его модуляциях.
Одно из сильнейших моих впечатлений – как он читает свою «Апологию цирка». Эта вещь – признаюсь – любимейшая моя у него. Я был очень удивлен, когда Евгений Рейн в передаче, посвященной его памяти, поведал, что не любит его стихи о цирке. «Мне не нравятся его цирковые стихи. Все эти выдумки, все эти детские розыгрыши...» Но всё-таки я думаю, он не об этом говорил. Не могу представить, чтобы об этом.
Так любуется Межиров трудным мастерством цирковых артистов, так радуется ему, что невозможно с ним вместе не любоваться, не радоваться.
(Я, кстати, уверен, что никакой это не метафорический образ. Без реальной любви к реальному цирку, к реальным людям – такое написать невозможно. И только поэтому в конце стихотворения он закономерно и естественно перерастает в образ мира.)
Я сейчас настроен как раз на эту волну, поэтому хочется мне процитировать, хотя б немного:
Храм дощатый,
Одноглавый,
В час треклятый,
Помоги!
Я люблю твои булавы
С тусклым проблеском фольги..
.............................................
... Всё меняется не очень,
Следует за летом осень,
Как начало и конец, –
И летят всё те же восемь
Пламенеющих колец.
Чтоб девятое прибавить
Надо пальцы окровавить,
Перемочь такую боль.
Новую набить мозоль.
.............................................
...Я люблю кураж Вадима,
Выхлоп дыма и огня,
До сих пор непобедима
Эта "горка" – на меня.
Он, танцуя в ритме вальса,
Под перегазовок шквал,
Со стены сырой срывался,
Кости, падая, ломал........
.................................
... Но красиво-некрасивый,
Он появится опять,
Чтобы вновь над культом силы
В клоунаде хохотать.
Да, еще забыл сказать. Совершенно потрясающе прочел Владимир Высоцкий стихотворение Гудзенко «Нас не нужно жалеть»
Это не авторское чтение, но тут – как бы это выразиться – в резонанс что ли попало. Эту вещь и должен был прочесть именно Высоцкий.
Продолжение следует...