Шиманский В.И.
Главы из автобиографического романа "Вехи и вёрсты" (Скопировано с сайта "Свободная газета +": http://www.svob-gazeta.ru/)
***
Глава 27. Возвращение Ивана в Суражевку
Александр и Адам жили в Черниговке в отцовском доме. У того и у другого пошли дети, поэтому двум семьям в доме жить стало тесно. В одна тысяча девятьсот тридцать третьем году Александр оставляет брата в отчем доме, а сам с семьёй переезжает в Суражевку, где в то время в разгаре идёт строительство крупных предприятий, в том числе и водокачки. Александр устраивается на водокачку чернорабочим и учится на машиниста паровых котлов.
В это время идёт полным ходом строительство посёлков Рабочий, Ударный и Партизанский. Александр берёт участок земли в посёлке Партизанском и начинает строительство дома. Потом эта улица будет названа Чапаевской, а его дом станет под номером восемь.
Александр пишет письмо брату Ивану на прииск Златоустовск: «Иван, в городе Свободном идёт большое строительство, поэтому много работы. Город со временем будет большим. Лучше тебе вернуться в родные места и здесь обосноваться навсегда».
Иван послушался брата. Вскоре он с женой Груней и дочерью Наташей приехал в город Свободный. На первое время они остановились в доме Александра. Когда Иван устроился на работу в НГЧ плотником, ему в посёлке Суражевка сразу дали комнату в бараке, о котором я говорил в начале своего повествования.
***
Глава 32. Наша семья перебирается в свой дом. Моё детство
В одна тысяча девятьсот тридцать шестом году отец достроил свой дом, а к зиме наша семья переехала в него. Дом был из брёвен, размером пять метров на шесть с пятью окнами. Были сени, но пола в сенях не было. Из дома в темноту опускалось несколько ступенек. Внутри дома были две перегородки, которые отделяли кухню от прихожей и прихожую от зала.
Из раннего детства мне запомнился такой эпизод. Я, встав на цыпочки, вцепился руками в крышку кухонного стола и пытаюсь посмотреть на то, что там лежит, но у меня ничего не получается. Я плачу от обиды и думаю: «Когда вырасту, сам достану со стола всё, что захочу».
Мне купили сандалии на твёрдой подошве. Когда я их надел, первое, что пришло мне в голову – заглянуть на кухонный стол. Подойдя к нему, я встал на цыпочки. Моей радости не было придела — я увидел поверхность стола и с гордостью подумал: «Я уже большой и теперь без маминой помощи могу взять сам со стола всё, что захочу».
При входе в дом, у самого порога, стояли скамейка с вёдрами и кадушка с водой. Своего колодца у нас не было, воду мы носили от соседей, у которых была смешная фамилия — Бунько. С левой стороны от входа в дом, располагалась кухня. Кухонное окно смотрело на восток. Когда по утрам вставало солнце, его лучи заглядывали сначала в это окно, а потом во все остальные.
Печка, отделанная чёрным железом, обогревала весь дом. В кухне была плита, на которой мама варила еду для семьи и варево для коровы и поросёнка. Эта печка противоположной стороной выходила в спальню. Между ней и стеной было небольшое пространство, в котором в кухне на стенке висела посудная полка, а ниже неё лежали дрова. Со стороны спальни на стене была вешалка, на которой висела вся наша зимняя одежда. Когда мы играли в прятки, часто прятались под этой вешалкой. За печкой стояла деревянная кровать, на которой вместе с сестрёнкой Наташей спал я. Наташа старше меня на два года.
Папа и мама родились и выросли в деревне, к земле они приросли пупком, но жизнь диктовала свои не писаные законы – папа стал рабочим и в деревню больше не вернулся. Он самоучкой познал плотницкое ремесло и столярное дело, у него были, по выражению друзей и соседей, "золотые руки".
Кровать родителей стояла у стенки, на которой висела вешалка. Эту красивую по тем временам железную кровать родители привезли из прииска, где купили её на золото. В доме стены белили известью, но чтобы об неё не пачкалось постельное бельё, над родительской кроватью повесили ткань, подрубленную на машинке. На этой ткани был рисунок в виде огурцов. О коврах тогда я ничего не слышал и никогда их, ни у кого не видел. Кровать, на которой спали родители, от зала отделяла ширма.
У перегородки стояла, привезённая из Златоустовска, швейная ножная машинка системы «Зингер». Я любил крутить на ней педалью колесо, за что не раз мне «влетало» от мамы. В спальне на потолке в балку был вбит крюк, на который за кольцо подвешивалась детская кроватка. Мама называла её «зыбкой». В этой «зыбке», по словам мамы, спал когда-то я, а после меня мой младший братишка Геннадий.
Мама вставала рано, готовила отцу завтрак, а после его ухода на работу, занималась домашним хозяйством. На производстве она не работала, а воспитывала нас – тогда троих детей. Сколько я себя помню, родители всегда держали курей, поросёнка и корову.
Бывало, приснится мне сон, будто я гуляю на улице, и мне хочется в туалет. Долго ищу укромное местечко, делаю своё дело и … просыпаюсь мокрым. Тихонько встаю, тайком пробираюсь к печке, чтобы не видела мама, затихну, сижу молча и греюсь. Мне было стыдно. Я боялся, что ребятишки, если узнают обо мне такое, будут меня дразнить «сцыкуном».
Рано, или поздно, меня замечали. Мама спрашивала: «Вася, что ты тут делаешь? Я думала, что ты спишь, а ты, никак, рыбы наловил»? Сначала я говорил, что замёрз и греюсь, но после того, как мама, проверив постель, подходила ко мне, начинал хныкать. Она с усмешкой спрашивала: «Может это тебя Наташа?» Я сквозь слёзы: «Нет! Это я сам! И добавлял — Нечаянно»! Не часто, но иногда со мной такое случалось.
В прихожей, около перегородки, стояла деревянная кровать, на которой спала папина мать – бабушка Евдокия. У окна, с правой стороны от входа в дом, стоял большой кованный железными полосками, зелёный сундук, в котором хранили постельное бельё и одежду.
Глава 33. Отцова сестра Марья
На этом сундуке, подставив к нему табуретку, спала папина младшая сестра - калека Марья. У неё левая рука тряслась и в локте не сгибалась, поэтому она постоянно прижимала её к груди. Левая нога у Марьи была немного короче правой, из-за чего, при ходьбе, она приседала. У неё голова лежала как-то на боку. Она часто, оставаясь с нами за няньку и, как могла, развлекала нас. Из старых газет, или бумаги, она вырезала нам красивых лошадок и всадников. Трудно было ей держать бумагу в левой руке, поэтому она зажимала её между пальцами этой руки, прижимала к телу, а затем правой рукой ловко орудовала ножницами.
Хороших игрушек у нас не было, мы с Наташей любили играть лошадками и корабликами, которые для нас вырезала Марья. Мама Наташе шила тряпочные куклы, а мне кубики, с папиного верстака, заменяли машины и паровозы. Главное – воображение, а там что придумаешь, то и будет.
Иногда с Марьей случался приступ. Она вся напрягалась, вздрагивала, падала на пол и вытягивалась. Её бил припадок. Мы боялись, когда с ней происходило такое. У Марьи со рта шла пена, она билась головой и ногами об пол. Мы бросались к ней, подкладывали под голову что-нибудь мягкое, потом садились ей на ноги и держали их до тех пор, пока она не затихала.
Было страшно, но мы к этому привыкли. Очнувшись от припадка, Марья обводила комнату мутным взглядом, будто вспоминая что-то важное, потом её взгляд останавливался на нас, она виновато улыбалась и постепенно приходила в себя.
Поднявшись с пола, заискивающе, ласково прижимала нас к своей худой груди и умоляюще просила, что бы мы об этом ничего не говорили отцу. Ей всегда казалось, что папа будет ругаться. За наше молчание она обещала наделать много лошадок и кораблей из бумаги. Марья была очень добрая, но несчастная девушка. Мне было очень жалко её тогда, но ещё жальче сейчас.
Человек без сочувствия и жалости страшнее зверя.
***
Глава 35. Наводнение 1938-го года
Однажды меня разбудили очень рано и стали одевать. Окна в доме были закрытые ставнями, поэтому я ничего не видел, что творится на улице, и со сна плохо соображал о происходящем в доме. Мама с папой необычно суетились и куда-то спешили. До моего сознания, как во сне, долетали непонятные слова: дамба, лодка и наводнение.
Папа подвёл меня к двери, идущей в сени, и наказал: «Мы пока оденем Гену, ты стой здесь и никуда не ходи. За нами скоро на лодке приплывёт дядя Ваня Бунько и доставит всех нас на гору. Понял?» Понял я всё, но не мог себе представить одного — как дядя Ваня на лодке приплывёт к нам по земле.
Мне не терпелось взглянуть во двор и посмотреть на то, что там делается. Детское любопытство — всё увидеть своими глазами. Я тихонько открыл дверь и шагнул в сени, стараясь в темноте нащупать ступеньку крыльца, но тут же поскользнулся и с душераздирающим криком «Мама!», свалился в воду. На мой крик прибежал отец. Как мокрую курицу, он выхватил меня из воды и стал ладошкой поддавать под зад, приговаривая: «Тебе не ясно было сказано, чтобы стоял на месте и никуда не ходил?». От папиных шлепков я заревел ещё громче, а прибежавшая на мой крик мама, напустилась на отца: «Ребёнок и так напугался, а ты его ещё лупить вздумал! Соображать надо, что делаешь!»
Мама! Сколько людей на свете произносят это дорогое слово? Отец – крыша семьи, а мама – очаг, от которого всегда идёт тепло. Плохо, когда в доме погас очаг, или протекает крыша. От этого становится холодно и неуютно. В нашей семье никогда не гас очаг, и всегда над головой была надёжная крыша. Папа и мама любили нас и всегда старались уберечь от беды.
Немного погодя за нами пришла лодка с дядей Ваней Бунько и дядей Андреем Шуваевым – соседом, жившим недалеко от нашего дома. Глаза мои были уже сухими. Сидя в лодке, я с удивлением смотрел по сторонам. Вокруг плавали дрова, брёвна, бочки, доски и всякий мусор.
На горе, куда нас доставил дядя Ваня, уже было много народа. Рядами стояли палатки из одеял, плакали дети и ревели коровы. Я не помню, где мы жили, но отчётливо врезались в память, стоящие в воде до самой крыши дома. Ещё помню купание с дядей Ваней Бунько.
Наташа, я и Гиза — дочь дяди Вани, взявшись за руки, как в сказке «Репка», шли цепочкой вслед за дядей Ваней. Дойдя до телеграфного столба, который стоял далеко от нас, и, обогнув его, мы вернулись на то место, откуда начали своё купание. Воды мне было по пояс, но она была тёплая, дно песчаное, гладкое. Идти было страшно и скользко.
Во время моего детства разговора о стёклах не было — мы всегда бегали по улицам босиком.
Из разговоров взрослых я понял, что люди со стороны реки Зея сооружали дамбу, пытаясь спасти посёлок Партизанский от затопления. Под горой, между улицами Чапаевской и Больничной, нарыли глубокие, длинные канавы, из которых брали песок, насыпали его в мешки, потом эти мешки укладывали штабелями на дамбе. Большой котлован вырыли тогда, не только под горой, но и напротив нашего дома. Дамба не выдержала натиска воды, её прорвало, и посёлок Партизанский подвергся затоплению. Это было в одна тысяча девятьсот тридцать восьмом году.
С уходом воды перед самым нашим домом в котловане образовалось озеро, в котором осталось много рыбы. Папа и соседи удочками ловили в нём рыбу, оставшуюся после наводнения. Помню, как я на маленьком стульчике сидел рядом с отцом и внимательно наблюдал за поплавком. Увидев, что поплавок ушёл под воду, тихонечко толкаю отца под бок и шепчу ему на ухо: «Папа, папа, смотрите, рыба клюёт! Ловите её, а то она уйдёт!» Отец не спешил вытаскивать удочку, а спокойно отвечал: «Сынок, спешить не стоит. Надо дождаться, когда рыба заглотит крючок, тогда её можно подсечь и тянуть. Рыба – дура, но она тоже хочет жить, а нам нужно её перехитрить». Мне почему-то стало жалко рыбу-дуру, которая, как и я, хочет жить и после этого не хотелось её ловить.
(Продолжение следует)