Он никогда не умел рисовать. Карандаши выпадали из непослушных пальцев, краски не могли попасть в тон, а сами картины внушали только отвращение у тех, кто смотрел на них. Он видел это по их глазам, видел, но ничего не мог поделать. Все конечно улыбались, делали вид, что им нравится, хвалили, поздравляли, подбадривали… Кто-то, кто был посмелее и решался на откровенный разговор, говорил - «Что все ещё впереди, он найдет свой стиль, музу и всё, абсолютно всё будет отлично». Но шло время, а картины оставались лишь сумбурной свалкой красок и больше ничего.
Так прошла школа, так закончился и художественный университет, где он был одним из лучших, и многие преподаватели пророчили ему великое будущее… Но их глаза говорили гораздо больше, чем слова. Они всегда видели в нём ничтожество недостойное звания художник.
Он знал это, он чувствовал, он понимал. Может именно поэтому каждый его следующий рисунок был только лучше, мазок становился ровнее и жил своей жизнью, двигался, переливался, играл! Картины менялись от освещения, от погоды, мужчины видели одно, а женщины совершенно другое, дети и взрослые, каждые находили в его картинах что-то свое, что-то личное – но он находил в их глазах разочарование и упрёк.
Так продолжалось долго, слишком долго. Его картины выставлялись в лучших домах Лондона и Парижа, а он пропивал себя в самых злачных местах этих городов. Коллекционеры многих стран торговались за каждую новую его работу, а он готов был сжечь их все, потому что видел… Видел глаза этих людей, знал всё, что они чувствовали и понимал, что он никто, а всё, что происходит вокруг лишь игра, где ему отведена роль шута, но ни не короля
Он искал…
Просыпаясь ночью в холодном поту, он водил карандашом по листу бумаги в надежде нарисовать виденное во сне, но у него не получалось. Прогуливаясь по ночным улицам, он в беспамятстве бежал домой и пытался раскрасить эту серость и темноту, но снова терпел неудачу.
Снова и снова, раз за разом, упрек за упреком…
И когда он готов был отчаяться! Когда нож в его руке тянулся к венам, а ноги чувствовали под собой пустоту – он увидел её! Всего лишь мельком, словно дымку, которая пронеслась там, в низу, в свете фонаря и скрылась за поворотом.
В отчаянии и страхе что потеряет её, он чуть не сорвался с крыши, но смог устоять и не помня себя от волнения понёсся в низ по лестнице. Потом были долгие блуждания по улицам. Он возвращался на то место, где видел её последний раз и шёл другой дорогой, менял повороты и стороны улиц, бежал и медленно брёл с одним лишь чувством – вновь увидеть её…
С того вечера прошла неделя, а он жил встречай, перестал спать и есть. Кожа натянулась, а черты лица заострились, как вдруг неожиданно она попалась ему на глаза.
Легкая, невесомая походка несла её над землёй с такой грацией, что его голова закружилась. Она прошла мимо лишь, одарив его своей улыбкой, а её алый шарф, висевший на ослепительно белом пальто, принёс с собой ароматы дождя и свежести, чистоты и невинности.
Он первый раз рисовал так, как никогда до этого. Используя лишь один цвет и тысячи его оттенков. Каждое движение было плавным и скользящим, еле заметным, но тем не менее, неповторимым и особенным…
Спустя день он впервые увидел одобрение в глазах тех, кто смог насладиться его работай. Увидел одобрение его трудов. Восхищение его линии
Всё изменилось. С той поры каждая его следующая работа вызывала бурю эмоций и шквал откликов. Все новостные каналы с утра и до вечера обсуждали только его и больше никого…
… Сирены не переставая будоражили округу. Даже если кто-то из жильцов соседних домов уже перестал смотреть в окно – именно сирены не давали им забыть ужаса, который они смогли увидеть.
Маленькое, двухэтажное здание, расположенное недалеко от парка и вмещающее в себя дом престарелых с самого утра, было окружено плотным кольцом полиции, но это не мешало любопытным прохожим и десяткам журналистов видеть, как ранее белые стены первого этажа окрасились в красный цвет и приобрели зловещий оттенок. Кровь всю ночь, по капле просачивалась по подоконникам и стекала в низ, а каждое окно второго этажа было заставлено, как казалось на первый взгляд, бездушной куклой со страшными ранами по всему телу. Но те, кто мог видеть, пытались сдержать тошноту и давили в себе вздох ужаса, который то и дело вырывался наружу. Всё это были ранее живыми людьми, которых за одну ночь выпотрошили и развесили по окнам…
- Зафиксируй всё! Каждый сантиметр! Сделай тысячи снимков, но я хочу, чтобы каждая деталь попала в объектив фотоаппарата. – детектив отправился к служебной машине и до Фреда, донёсся его затихающий голос – Около ста человек и это почти в центре города…
Фред третий год состоял на службе в департаменте, но такое видел впервые. Лишь только переступив порог здания его обувь начала омерзительно хлюпать в ковре, который пропитался кровью.
Вспышка фотоаппарата озарила помещение…
… - Могу я вам чем-то помочь? – ответила молодая девушка, открывшая дверь. Её улыбка была просто обворожительна.
- Конечно можете. – произнёс он и рука сделала первый и самый главный мазок. Движение получилось чуть скованным, но он не боялся испортить хоть что-то. Первый штрих даёт основу, глубину придают все последующие движения…
Когда вспышка потухла, плёнка фотоаппарата запечатлела молодую девушку, горло которой было перехвачено одним лёгким касанием, край резанной раны был слегка порванным, как будто убийца раньше необходимого, выдернул нож. На теле виднелись ещё два десятка порезов. Фред сделал маленький шажок и фотоаппарат в его руках снова вспыхнул. В инвалидном кресле, рядом с девушкой, сидела пожилая женщина, её седые волосы были окрашены в красный цвет, а кожа с лица покоилась на колене. Сизые и опухшие внутренности волочились по направлению к лестнице…
…После того, как его рука прикоснулась к седым волосам женщины сидевшей в кресле и стеклянными глазами смотревшей куда-то в потолок он направился на второй этаж. Его нога за что-то зацепилась, но он рванул посильнее, чуть не упав и продолжил движение. Он был здесь пару дней назад и запомнил расположение комнат и их предназначение. Всё было выше, новое полотно находилось именно там, и он шёл творить.
После того, как всё было готово, легчайшие мазки коснулись холстов, он принялся за скрупулёзную работу – глубину и фактуру, игру тени и света, лишь под утро, когда одни из лучших его картин покоились перед окнами, выходящими во двор, а солнце ещё только осветило небо, уставший, но гордый, проделанной работай, он покинул здание…
…Фред продвигался всё дальше и дальше, сквозь страх и тошноту, сквозь желание сорваться и убежать, лишь бы не видеть всего этого, он подходил к последним комнатам, а его палец жал на кнопку.
Литры крови, выплеснутые на пол и стены, отсеченные конечности, лежавшие в непонятном порядке, внутренности, которые повторяли изгибы стен и лепнины на потолке, вырезанные глаза, которые смотрели на него со всех сторон, всё это оставалось на плёнке, каждый кадр, сохранял ужасающею картину смерти, которая пронеслась по дому престарелых.
Это был его последний рабочий день. Вечером, напившись до беспамятства, он, ругаясь, пошёл открывать дверь, незваному гостю, который не переставал звонить.
- Какого чёрта вам нужно – прокричал он, выходя на порог и вглядываясь в темную фигуру, стоящею к нему лицом.
- Ты испортил мою работу своими фотографиями! – проговорил его посетитель и взмахнул рукой…
20.06.16