АВТОР ИЛЛЮСТРАЦИИ – ИЛЬЯ ХОДАКОВ
Весна в нынешнем году выдалась ох какая ранняя. Дружная, как принято говорить. Вот март только-только вступил в свои права, еще в буреломах лесных сугробы непролазные, следами волчьими да лисьими разукрашенные, ночами мороз еще окна узорами расписывает, а лед-то на Проне уже едва ли не тронулся.
Снег на нем еще лежал, но все знали – обманчивый снег-то этот и лед под ним ненадежный. Остерегались мужики по такому ездить, да и ходить, лишний раз, не ходили. Гиблый лед-то, треснет и враз под студеную воду утянет речной хозяин – водяной. Как пить дать утянет. И быть горемыке, на безумное дело решившемуся по льду этому мартовскому проехать, заложным покойником – о них, о покойниках этих заложных, читайте нашу рубрику Где рождаются сказки. Там много чего про них порассказано.
И вот как-то ранним, но отчего-то непривычно пасмурным, мартовским утром случилась история, много шума наделавшая в нашей деревне и долго еще служившая предметом оживленных пересудов на завалинках да возле колодцев, и приглушенных, вечерней порою, рассказов в придорожных кабаках…
Многих в то утро разбудили бубенцы тройки да гортанный крик кучера, погонявшего и так споро бежавших коней. То барин спешил на тот берег по делам, как он говорил, не терпящим отлагательства. Несмотря на ранний час, народу возле реки было немало. Кто по воду шел, кто белье полоскать торопился, кто вязанку дров тащил, к весне у многих истощившихся, кто еще по какой причине у реки обретался – да мало ль у крестьянина дел неотложных.
Как увидели, что тройка с богатыми да расписными санями спускаются к Проне, так и обмерли, а потом давай мужики шапкам махать да кричать – глотку драть: «Стой, куда! Погубите себя, барин!».
Кучер, в залихватски сбитой набекрень шапке, услышав крики, боязливо заозирался на хозяина своего и было приостановил бег коней-то. Но барин ткнул его кулаком в спину и громко – а чтобы все услыхали – пробасил: «Да что я буду со своими вороными какого-то льда бояться, они меня мигом на тот берег перенесут! А ну давай, Пантелеич, гони, не рассусоливай!».
Побледневший Пантелеич и не стал рассусоливать – взмахнул кнутом и погнал коней с криком: «А ну, залетныыыыеее».
Понеслась тройка по льду, по накатанной за зиму колее. Треснул лед на середине. Не выдержал. Дико и страшно заржали кони, уходившие под черную студеную воду. Раскололась на двое льдина. Пытались хоть как-то, в отчаянии, зацепиться за нее кони копытами. Да куда там. Но страшнее предсмертного конского ржания был крик барина. Кучер-то его, Пантелеич, опрокинулся сразу в воду. Даже вскрикнуть-то, горемычный, не успел. Пару раз мелькнула его голова, пару раз как-то нелепо взмахнул он руками и под тяжестью овчинного тулупа ушел под воду. Навсегда.
А сани вот будто целую вечность тонули. И барин вместе с ними. Отчаянно кричал. Обещал озолотить тех, кто бросится к нему на помощь. Да только никто не бросился – не решился. Слабый лед. Гиблое ныне это место. А своя жизнь дороже золота. Страшно и долго тонул барин. Барахтался еще в студеной воде, хватался за сани, пока, наконец, его голова в так и не скинутой собольей шапке не скрась под водой. А мужики да бабы долго еще не расходились, как завороженные стояли. Прям диво: был барин и нет его.
Поведали мы уже о том, что история эта долго была предметом пересудов мужицких. И неизменно в разговорах этих звучали слова приглушенные: «Барин-то богат был. Не иначе при деньгах да драгоценностях ехал. Перстни-то, пади, на пальцах его целой коровы стоили, или лошади. А то и с телегой. Так-то».
Но никто летом так и не решился поискать под водой бариновы драгоценности. И странное дело: ни его тело, ни кучеровы останки не прибило к берегу, ни в половодье мартовское, ни весной поздней, ни летом не прибило. Дивились тому мужики. Отродясь такого не бывало, чтобы утопленника не нашли. Вечно в корягах вспухшего да посиневшего его находили. А тут и барин, и Пантелеич его верный, и кони их вороные – вот точно как в воду и канули.
Только вот еще одно странное дело приметил народ: Михеич к осени, на окраине деревни бобылем живший, разбогател вроде как. А был Михеич человеком в деревне пришлым. Откуда взялся – никто не знал. А сам-то он и не рассказывал о себе никому. На расспросы особо любопытных да подвыпивших только хмурился еще больше, сводя сросшиеся на переносице черные брови.
Поселился он на отшибе в старой покосившейся избе, в которой крышу, в дождь протекающую, латать надо было. Все об этом знали. Да только не латал крышу Михеич. А на предложения помочь только отмалчивался и смотрел изподлобья. Ну и махнули на него рукой мужики. Сам-то Михеич хоть и бедно жил, а землю не пахал. Чем он там питался никто и не знал. Домишко его покосившийся, сколько помнили, бурьяном стоял заросший.
Побаивались Михеича и, что греха таить, не любили. Колдуном считали, а то и оборотнем. Много небылиц о нем сказывали – то он в волка по ночам превращается, то в ворона. Старались Михеича стороной обходить. Да и он своего общения никому не навязывал. Сколько ему лет-то было – толком тоже понять никто не мог. Неухоженная черная борода до груди, и волосы колтуном свалявшиеся, вечно нечесаные. Лет пять в деревне прожил-пробыл, да так чужим для всех и остался.
И тут вдруг нА тебе: приобрел Михеич себе сапоги хромовые, да рубашку красную. И вот часы золотые стал на поясе носить, а на пальцах – перстни. Мужики говаривали – перстни-то те, аккурат как у барина-утопленника. И часы, вроде, тоже бариновы.
Но спросить боялись. Но о внезапном богатстве Михеичевом ходили разные толки. А Михеич как был нелюдим, так им и остался. Думали, с достатка теперь женится и дом новый справит, или уедет куда. Не уехал, не женился и дом не справил.
Только вот к осени пропал Михеич. Жил он хоть и на отшибе, но самые соседи его близкие утверждали, что слышали как-то осенней промозглой ночью страшный, почти нечеловеческий, крик. Не крик даже, а вой. Причем не только Михеича, но и барина покойного.
Верить этому иль нет – никто не знал. Но когда месяц прошел, а о Михеиче ни слуху ни духу, то решились мужики: посидели в кабаке, махнули для храбрости и отправились к дому бобыля. Вокруг него, как прежде, тишина да бурьян. Даже псом не обзавелся хозяин. Подошли к двери – позвали. Никакого ответа, толкнули дверь – со скрипом отворилась она.
От скрипа этого все вздрогнули. Кто-то из мужиков пробурчал себе под нос: «Хоть бы смазал ее, что ли». Вошли в дом да и обмерли. Лежал Михеич посреди на полу давно неметёном с широко и страшно раскрытыми глазами, отражавшими предсмертный ужас. Вокруг, на полу том деревянном и полусгнившем, валялись червонцы да драгоценности разные. Над кроватью висела дорогая сбруя – без труда в ней узнали баринову, а на подушке Михеичевой валялась шапка полуистлевшая. Соболья. Тоже баринова. «В ней он, барин-то наш, и потонул» – прошептал кто-то из мужиков.
Крестясь и ничего не взяв из драгоценностей, в ужасе мужики покинули неприветливый дом, приговаривая: «Сколько Михеич пролежал-то вот так, а тело его распухло, но не истлело. Недобрый это знак. Ох недобрый. И смерть его недобрая. И душа его неприкаянная теперь где-то бродит».
И на следующее утро вернулись мужики. Чтобы похоронить хозяина на самом краю леса. Где заложных покойников и хоронят. А дом? Дом сожгли. Вместе с сокровищами бариновыми. Никто ничего себе не взял. Не позарился. Только вот мертвого Михеича люди стали в деревне бояться больше, нежели живого. И в лес с тех пор по одному не ходили. Такая вот история.
Впервые рассказ был опубликован на сайте: http://anhen.ru/skazki-deti-2/miheich-i-barinovy-sokrovishha