Глава 228. Удовольствие никогда не шагает рука об руку с объективным знанием.
1. Приятно быть высоким, статным, красивым, привлекательным, знаменитым, богатым…
Сон: СП. Все смотрят видеозапись. Я вижу там своего знакомого – Высокого, который так высок, что голову пригибает под потолком, курносого. Говорю ему.
В разговорах между собой они называют себя лИтовцами, а разговоры у них такие, что само собой подразумевается, что они центр всего. Очень тесно там, некуда мне ноги деть.
Эпизод: Вагончик в Коврове. Мне надо с бывалыми писателями поговорить, как бы исповедоваться. Да не получается: Женька Шляхтин мешает мне.
Эпизод: Женя Курлов в лесу помогает мне сориентироваться правильно. Это место возле реки выше Тинского перевоза. Показывает, где должно находиться солнце слева, когда восходит, и где справа, когда заходит. Геометрически легко вычисляется место зенита солнца. Солнце серого цвета.
2016-06-05: Дети рисуют солнце желтым. Серым солнце увидится на эфирном плане. Эфир, напомню, имеет только черный и белый цвета с оттенками, которые получаются от количества белого и черного. Разноцветие это особенность астрального плана бытия (чувств). Мы в физическом мире живем не на астральном плане, но чувства наши внутренние живут именно там. Снаружи (в физическом мире) человек имеет пять органов чувств, которые созданы специально для восприятия мира физического. Это внешние чувства, имеющие прямую связь с чувствами внутренними, благодаря которым (внутренним) человек может чувствовать всё очень глубоко. На рисунке 51 весь астральный план чувств у меня обозначен большой цифрой 2. И в скобках есть еще подплан 2. Такой подплан 2 есть и на эфирном плане 1, и на ментальном плане 3, и на всех остальных планах. Все эти подпланы между собой соединены. Это как в заводе, где в каждом цехе есть свой механик, непосредственно (административно) подчиняющийся начальнику цеха и функционально подчиняющийся Главному Механику завода.
Язычники, у которых чувствование осталось с прошлых времен, когда эфирный план был внешним, чувствуют окружающий мир не так, как современники, у которых ум развился и прикрыл эфирное чувствование. Язычники чувствуют мир так глубоко, что для них зеленый цвет листвы это не просто зелень, а некое откровение с проникновением в глубину цвета. Откровение сопровождается таким восхищением, что это кажется смыслом жизни. Идешь по лесу – и радуешься проникновению так, что больше ничего не надо. И где в это время правая-левая сторона, язычнику не важно. Мой знакомый язычник Лева ходит по лесу с компасом на груди, хотя весь лес вдоль и поперек исходил и, вроде бы, должен знать каждый бугорок в нем. Знать-то знает, но есть в лесу разные лешаки, лесовики, ведьмаки, Бабы Яги, которые закружат так, что на ровном месте человек начнет падать и кружиться. В мультфильмах иногда показывается мальчику волшебник, из-под гриба выходящий в черном плаще. Появляется он с вращением и с вращением исчезает под грибом. Похож он на Сириуса, который любит крутить-вертеть чувствами так, что человек может оказаться в полном счастье или в полной прострации. Точно так, как проникновение в суть цвета листа дерева, видится смысл всего в «Буквице» Анатолию Бокову. Буква для него это всё, потому что есть проникновение в суть буквы, в которой свой определенный смысл, действительно, есть, поскольку именно из букв состоит Слово, которое было началом всего (по Библии).
После Тинского перевоза река Клязьма у нас поворачивает влево почти на девяносто градусов. Если идти по лесу, а потом свернуть к реке после Тинского перевоза, то реку либо не найдешь, либо найдешь её уже под другим градусом. Всякими поворотами-разворотами плюс ноги разные у человека, каждая по своему отмеряющая длину шага, человек легко обманывается со сторонами света, вплоть до наоборот. На юге мой знакомый из Воронежа со стопроцентной уверенностью говорил мне, что Абхазия от нас, если смотреть на железную дорогу от моря, влево. Я ему отвечал, посмотри, где солнце всходит и заходит (мол, не может быть Абхазия на севере). Согласился он со мной только после того, как на автобусной остановке посмотрел направление маршрута.
Как в географии можно закружить человека, так можно его закружить и в любой другой области физической жизни. С полной уверенностью, что они правы, высокие люди (достигшие высот в этой жизни) говорят, что именно их (элитный) образ жизни есть смысл бытия. Они, как правило, и ростом высокие, так что свысока смотрят на окружающих, и статные, что еще более добавляет в них уверенности в себе, и денег у них много, и удовольствий получают больше. Вроде бы, есть у них основания говорить о себе как о состоявшихся в жизни. Главное для них, что они состоялись и теперь могут иметь дивиденды с этого своего состояния и учить других. А что приходилось им на своем пути что-то в себе преодолевать (совесть), об этом обычно никто не рассказывает. Не рассказывает никто и о том, что занимают они в Иерархии определенное место, с которого нижних можно иметь, но верхние имеют их. Есть еврейский анекдот, в котором ведет дневник один друг. Перечитывает он свои записи и радуется, что кого-то поимел. Но есть записи и о том, что его поимели.
В СССР было восемь тысяч членов СП. Печатались в толстых журналах не многие из них. А писали статьи критики о единицах, таких, как Распутин, Астафьев. Деревенщиками называли писателей, которые могли искренне находить в деревенской жизни такие её прелести, которые действительно заслуживали восхищения. Исповедальной прозой называлось то, в чем была искренность. Об этом выше мы говорили, что искренность как средство обязательно должна быть, чтобы получилось органичное произведение или органичная игра актера. Но нужно было точно знать пределы искренности. Образно в видении показано, сколько могло быть искренности в высоком человеке: сколько курносости, столько и искренности. Курносыми были и Распутин, и Астафьев, и Василий Белов, всего их 37 (по списку), но в редакциях обычно сидели сплошь одни горбоносые. Сочетать в себе искренность и умение жить в этом мире это как сочетать курносость и горбоносость.
У горбоносых, как правило, не получается говорить так искренно, как у курносых. Стараются они, но выходит у них что-то такое не членораздельное, что не выдерживает критики. Однако горбоносые в редакциях везде, друг друга они понимают – и печатают эту нечленораздельщину. Соответственно, и среди членов СП, которых было восемь тысяч, царила та же атмосфера: кукушка хвалила петуха за то, что хвалил он кукушку. Так и жили, исправно получая гонорары. Но вот лучшие из СП, такие, как Астафьев, Распутин, Белов, в Москве не жили. Почему? Не очень уютно им было среди высоких и горбоносых. Белов ростом еще ниже меня, видел я его в Литинституте, учился он там на высших Литературных курсах и совсем не выглядел таким важным, как горбоносые дядьки в редакциях, особенно когда в настольный теннис играл (в конференц-зале общежития), по-деревенски держа теннисную ракетку как лопату. Так было в СССР.
На литературу мы переходим с политики, так как в литературе видными становятся те рычаги управления жизненным процессом, которые в политике тщательно скрываются. В данном случае мы говорим о таком рычаге, как неопределенность.
Привожу статью о деревенщиках с сайта e-reading.by (автор не указан):
Писатели-деревенщики
В 1960-е годы появился термин: писатели-деревенщики. Вообще-то о деревне немало писали Лев Николаевич Толстой, Антон Павлович Чехов, Иван Тургенев… Но слишком уж очевидно — они не имеют к этому явлению совершенно никакого отношения.
Деревенщики — это совершенно конкретные имена людей, работавших тоже в очень конкретную эпоху. До Второй мировой войны такое явление не могло бы сформироваться: вряд ли можно было писать о деревне искренне, с сыновними чувствами, и одновременно воспевать «революционные преобразования». Воспевать получалось у М. Шолохова в «Поднятой целине» — но в его книгах не было и не могло быть теплого отношения к крестьянскому быту. Шолохов — советский казак, которого в его родной станице Вешенской звали «барин», — так он отличался от односельчан.
Деревенщики ощущали кровную, утробную связь со старой деревней, с сельским бытом и укладом. Они откровенно противопоставляли его городскому, интеллигентскому, и последовательно считали деревню лучше, благороднее, душевно чище и выше, чем город.
Часть русских европейцев — и дворян, и интеллигентов — тоже считали народ хранителем неких высших ценностей, а крестьян — стихийно добродетельными людьми. Но у писателей-деревенщиков эта идея выражена с предельной обнаженностью, поднимаясь до уровня войны двух разных цивилизаций.
Не всякий народоволец так рьяно доказывал бы, что в горожанине мертвый перетягивает живого, а вот деревенские люди инстинктивно знают некие высшие истины, и потому очень высоконравственны, честны, порядочны, духовно совершенны.
Город для деревенщиков выступал своего рода коллективным дьяволом, растлителем чистой деревни. Решительно все, шедшее из города — даже медикаменты или орудия труда — казалось им какими-то хитрыми ухищрениями, чтобы разрушить изначальную благодать сельской жизни. Лучше всех выразил эту идею «просвещенный почвенник» Солоухин, которого только по чистому недоразумению можно зачислить в «деревенщики». Но лучше всего сказал именно он, порождение тлетворного европеизма: «Нетрудно заметить, что каждое из благ цивилизации и прогресса существует лишь для того, чтобы «погасить» какую-нибудь неприятность, цивилизацией же порожденную. Великие блага — пенициллин, валокордин, валидол. Но для того, чтобы они воспринимались как благо, увы, нужна болезнь. Здоровому человеку они не нужны. Точно так же и блага цивилизации».
Такая позиция в 1920-1930-е годы никак не могла быть выражена вслух: одной из главных идей большевиков было как раз превращение России из страны аграрной в индустриальную. И в 1920-е годы наверняка были люди из русских туземцев, которые так думали, — но их слова не дошли (и не могли дойти) до нас.
Если бы деревенщики писали в эти десятилетия — они или лгали бы, или погибли. Но говорить о царившем в деревне «ладе» им бы никто не позволил. А сами они сгинули бы в Нарымских болотах или на Колыме за «идеализацию патриархальщины», «пропаганду чуждых взглядов» и «поддержку кулацких мятежей». В те годы расстреливали и ссылали куда за меньшее.
Деревенщики появились, когда коммунистическая идеология была еще сильна — но уже прошла свой высший пик и начала клониться к упадку. Уже многое разрешалось или молчаливо допускалось, уже стало «можно» хоть в чем-то быть самим собой, не так услужливо изгибаться вместе с линией партии.
Старшие из деревенщиков помнили коллективизацию, были свидетелями кошмара, который творился в стране: массовые депортации, раскулачивание, ревтройки, страшный голод начала тридцатых, бегство народа на стройки «городов-садов». Но они были тогда детьми, они если и хотели, то не могли сказать своего «нет».
Статья с сайта «Литературная Россия»:
КТО ПОРОДИЛ И КТО ПОГУБИЛ ИСПОВЕДАЛЬНУЮ ПРОЗУ
Исповедальная проза — прямое порождение хрущёвской оттепели. Её родоначальники — несколько, чуть не сказал, пацанов: Анатолий Гладилин, Анатолий Кузнецов, Василий Аксёнов и отчасти Георгий Владимов с Владимиром Войновичем. Культивировал это литературное течение в основном журнал «Юность», а опекал его прежде всего Валентин Катаев. Пользуясь современным языком, информационную поддержку этому проекту всемерно оказывал шеф раздела современной русской литературы «Литгазеты» Юрий Бондарев. Чуть позже, в начале 60-х годов у этой группы появился и свой идеолог – критик Феликс Кузнецов.
Но вот что интересно: на излёте брежневского застоя практически все представители исповедальной прозы оказались в эмиграции, а идеолог, наоборот, переметнулся к охранителям и стал прислуживать властям. Что же случилось? Неужели «исповедальщики» изначально ориентировались на Запад, а идеолог всегда шёл по головам, лишь бы выстроить себе карьеру?
Мне кажется, всё обстояло по-другому. Все исповедальщики изначально были романтиками и, безусловно, верили в социализм, как потом говорили, с человеческим лицом. Не случайно в своих первых книгах они воспевали комсомольские стройки и по-своему боролись за справедливость, страстно обличая ретроградов. От других писателей их отличали лишь форма и стиль, но не идеи. Да и потом практически каждый из них отметился романом, а то и целой сагой о пламенных революционерах. Диссидентством в их творчестве, прошу прощения за грубость, очень долго даже не пахло.
Кстати, почти все исповедальщики имели серьёзных покровителей в коридорах власти. За творческим ростом Аксёнова бдительно следил главный партийный идеолог Михаил Суслов. Кузнецова опекали руководители Тульского обкома партии. Гладилину в течение многих лет благоволил один из начальников Агитпропа ЦК Владимир Севрук. Эти партийные деятели чувствовали за версту оголтелых диссидентов и вряд ли бы стали поддерживать разного рода правозащитников. Значит, они чувствовали в исповедальщиках родственную натуру и поэтому многое им прощали.
Убеждён: до эмиграции большинство исповедальщиков довели не власти и не Лубянка. На Запад их выдавили свои же коллеги, братья-писатели, которые так и не смогли пережить феерические успехи питомцев из гнезда Катаева. Это они своими изощрёнными внутренними рецензиями пытались перекрыть исповедальщикам дорогу в журналы и издательства. Это они не уставали регулярно строчить на популярных авторов доносы в ЦК и КГБ. Это они постоянно распускали грязные слухи о личной жизни кумиров советской молодёжи. Завистники и интриганы всерьёз думали, что, вытолкнув исповедальщиков на Запад, займут место властителей душ миллионов читателей. Но им удалось только одно: искалечить судьбы талантливых художников.
Как видим, выдавили исповедальщиков из советской литературной среды как раз те, которых выше мы назвали горбоносыми.
Горбоносым в политике изначально Создателем отводится второе место, поскольку допусти их до первого места, не будет ни деревенщиков, ни исповедальщиков ни в литературе, ни в политике и нигде вообще. Не было их и при Сталине, хотя он не такой горбоносый, каким бывает среднестатистический грузин или еврей, не было бы их еще круче и при еврее Троцком, если бы он оказался на месте Сталина: так круче, что не смогли бы они появиться даже в шестидесятые годы: Троцкий тоже не такой горбоносый, как среднестатистический еврей, но хватило бы его горбоносости, чтобы круче Сталина завернуть гайки.