ЧАСТЬ II. МОИ ЖИЗНЬ И ЧУВСТВА НА ГОСПИТАЛЬНЫХ КОЙКАХ
Обида на белый свет точно не принесёт ни радости, ни счастья.
Глава 13
В подъезде вновь громыхнула граната… Это, по-видимому, сработала наша ловушка на лестнице. Буквально перед взрывом я расслышал: «Щас, Женька!». Автоматная очередь за дверью – Ахтям «работает»… Ой! Я почувствовал дикую боль в левой кисти… точней, в том месте, где она недавно дружно жила с моим молодым и здоровым организмом… Надо бы уколоть руку промедолом, а то начинается кружиться голова. Усилием воли я перевернул себя на спину и кое-как поднял тело, чтобы сидя прижаться спиной к стене. Теперь стало удобней открывать аптечку… Ах, ты, Боже ж мой! Моя левая рука плотно упёрлась в аптечку именно обильно кровоточащей раной, заливая сумочку кровищей… Моей кровью!.. Ого, сколько её натекло уже! Нет, колоть – потом. Перетянуть сначала надо. За входной дверью раздался топот нескольких ног… Я стал терять сознание, успев подумать: «Кто там: наши или?..»
…Резкий запах аммиака привёл меня в чувство. Это Аврора сидела на корточках напротив меня с испуганным лицом и держала кусок ватки у моего носа.
–Женя, Женя, ожил!.. Ты меня слышишь?
В ответ я мотнул головой и, улыбнувшись, хотел сказать, что прекрасно слышу её и чтобы она не пугалась, но не смог произнести ни слова. Язык мой опух, и мне даже показалось, что он не вмещался во рту. Изо рта вырвалось нечто нечленораздельное…
–Молчи, Женя! Осколок я удалила. Он неглубоко влез… Пара зубов у тебя выбита. Сейчас Ахтяма попрошу перенести тебя в мою квартиру – там удобней помощь оказывать… – Она тут же звонко крикнула в сторону входной двери:
–Ахтям, помоги мне Женю перенести!
Снизу раздался хриплый голос с сильным акцентом:
–Ахтям, ты же – мусульманин! Зачем за этих свиней воюешь? Иди к нам! Нам нужны такие бойцы, как ты!
–Вы – не мусульмане! Вы – бандиты. И жить вам недолго осталось.
–Ахтям, сука, мы тебя на ремни порежем!..
–Я жду тебя, поднимайся! Или ты меня боишься, паскуда!
–Шакаллл! Ты пожалеешь о том, что сюда приехал! И твои папа с мамой пожалеют… Мы и до них доберёмся!
–А ты, говнюк, сначала до меня доберись до нас Башкиром, – блефуя, выкрикнул Ахтям, а сам в это время спиной входил в квартиру. Он очень вовремя прикрыл за собой дверь.
Внизу раздался взрыв. Ахтям вытаращил глаза:
–На дверь, что ли, наступили? – и он развеселился, услышав снизу стоны. Высунув за дверь голову, он крикнул: – У тебя планы не изменились, говнюк? – Обернувшись к нам, он громким шепотом попросил меня: – Женька, ты потерпи чуток! Надо закончить с этими, чтобы не мешали, – и он тут же выскочил в коридор.
Я потерплю!.. С первого этажа раздался теперь уже совсем другой голос, но тоже с акцентом:
–Эй! Не убивайте! Ахтям, Башкир, я сдаюся!.. Один я осталася…
–А где этот говнюк-говорун? Мы же с ним не договорили, – прокричал в ответ Ахтям.
–Он – всё!.. Магомед ушёл…
–Бросай вперёд оружие, подними руки вверх и медленно иди на второй этаж. И – без выкрутасов!
–Ахтям, мы на прицеле держим лестницу, – это Тоцкий подал сверху голос.
Что там происходило дальше – можно только догадываться по звукам и голосам: стук автомата о стену и падение его на пол… Странный какой-то выстрел… сверху…
–Спасибо, деда Миша! – испуганно-радостный голос Ахтяма меня обрадовал: живой, значит Ахтямчик.
И вдруг внизу – взрыв гранаты…
–Ну, ни хрена себе! – Ахтяма впечатало в открытую настежь дверь квартиры, где мы находились. Он глянул на нас с Авророй сначала непонимающими, а потом веселыми глазами: – Сука, у него граната в руке была… – И Ахтям снова прокричал: – Деда Миша, твоё ружьё меня спасло!
Вон, что это был за выстрел…
–Дэда Мыша знает своего подлого внука.
Наверху заголосила баба Зуля. Деда Миша стал кричать на неё, но не мог успокоить. Ахтям подбежал ко мне:
–Давай, братан, будем в «штаб-квартиру» перебираться.
С его помощью я привстал, но ноги плохо держали ослабевшее тело. И в задней части бедра под мягким местом, я почувствовал резкую боль.
–Аврор, и ногу посмотришь? Там – рана, кажется… – Мне было очень трудно говорить. Губы стали запекаться от крови и внутреннего пожара.
–Миленький, давай-давай дойдём до моей ванной, там посмотрю. Ахтям, тащи его быстрее!
Перед входом в «штаб-квартиру» я потерял сознание, успев увидеть отчётливо вставший перед глазами кукиш моей оторванной левой кисти, и подумать: «Ну, на фиг!..»
…На перроне Казанского вокзала меня встречали дедушка и бабушка. Ещё издали я выхватил из толпы их заплаканные глаза. Чтобы их немного успокоить, я помахал им… левой рукой. При этом моя оторванная кисть болталась почему-то на пружине. Как так?! Такой мою руку старики не должны видеть! Я спрятал её за спину и виновато улыбнулся… Вдруг прямо передо мной возникла Аннушка. Она тревожно смотрела мне в глаза и неожиданно стала хлестать меня по щекам. За что?!.. Я пытался увёртываться от хлёстких пощёчин, но она продолжала методично бить:
–Жень… Андреев! Итить твою мать!.. Ну, открой глаза! Сержант Андреев!
–Я!.. – лишь тут я очнулся и непонимающим взглядом уставился в старлея Тоцкого.
Он-то что на вокзале делает?!..
–Уф-ф! Очнулся, слава тебе, Господи! Андреев, ты не засыпай! Держись, боец! – Тоцкий сидел передо мной на корточках… Мы, почему-то, ещё находились в ванной комнате, а не на вокзале. Рядом со старлеем, наклонившись ко мне, стояла Аврора. Тоцкий улыбнулся и выдохнул: – Ну, вот, а то напугал нас. Молодец, Аврора!
И тут я окончательно вернулся в реальность. Я сидел на полу на одеяле с выжженной дыркой, обильно залитом кровью. Моей… Я не просто сидел, а сидел без брюк. Плавки – на месте!.. Левая нога у меня была перевязана в двух местах бинтами, а у основания бедра стянута брючным ремнём, на котором были вырезаны мои инициалы Е.Н.А.
–Питттть! – мои губы кое-как произнесли это длинное слово, от которого зависела вся моя дальнейшая жизнь.
–Вот, коньяка глотни! Деда Миша для тебя бутылку из своих запасов достал. Пей больше! – Тоцкий поднёс к моему рту бутылку, при этом больно ударив горлышком по губе. Это меня разозлило, и я попытался возмутиться. Тоцкий улыбнулся: – Давай, давай, поругайся! И – глотай!..
Я готов был пить что угодно, хоть горящий бензин, лишь бы тёк из бутылки… Коньяк мне понравился. В животе через минуту зажглась лампочка… Стало хорошо-хорошо!..
–Сисибо, Селгей! – влажные губы позволил произносить нормально слова, да и боль во рту несколько притупилась от жгучего коньяка. Правым краем губ я улыбнулся Тоцкому: – Вы как? Их – мого есё? – слова давались мне с трудом. От протянутой Тоцким закуски я отказался, помотав головой – есть я сейчас не хотел, да и не смог бы.
–Никого внизу больше нет. Деда Миша последнего уложил уже два часа назад. Аврора тебе небольшую операцию сделала: из икры осколок достала. А из бедра – не смогла – там глубоко засел, зараза. Ну и матерился ты!.. Уважаю!
Переведя взгляд на Аврору, я попытался ей благодарно улыбнуться:
–Вишь, как неудачно для меня Новый год начался!.. Наглешил где-то, как моя баушка говолит. Селгей, Вы мою винтовку отдайте в часть. У меня документы в наглудном калмане, – некоторые мои слова получались смешными, и меня это беспокоило.
–Я уже взял твои документы, и переписал номер части и твои данные. Красивая у тебя девушка! – Он, наверное, фото Аннушки имел ввиду.
–Анна, – всхлипнула Аврора, и я улыбнулся, услышав дорогое для меня имя (во всяком случае, мне так казалось, что я красиво улыбнулся). Память вернулась ко мне полностью, и я вспомнил все наши разговоры с Авророй в эту ночь. Тоцкий недоумённо взглянул на Аврору. – Её зовут Анна, она в Моздоке сейчас. Жень, несмотря ни на что – надо жить! Ты меня понял?!
–Уаз не помел есё, то буду зыть. По-новому… с Нового дода, – кивнув головой, пытался я шутить, но, наверное, моя усмешка получилась жалкой. Рана в щеке пылала, и вспухший язык еле ворочался во рту…
–Андреев, терпи! Лапин сейчас побежал на дорогу, там наши колонны едут. Кого-нибудь сюда приведёт. Я командованию твоему сообщу о твоём ранении и о том, как ты воевал. За это можешь не переживать!
–Сисибо, Селгей! Ты мне документы положи в калман, пусть пли мне буут.
Тоцкий полез в свою командирскую сумку и, достав целлофановый пакет с моими документами, вложил их мне в нагрудный карман куртки под бушлат.
Как я теперь буду играть на гитаре и баяне?! Обидно! У меня непроизвольно из глаза выкатилась предательская слеза. Резко зажмурив глаза, я снова открыл их и взглянул на Аврору:
–Помнис, у меня левую луку свело? Это знак был. Баушка глит, сто ничё плосто так не деется, и всем бедам и несястьям пледсествуют знаки. Иф надо уметь читать… чтоппы избезать потом… но – не все умеют читать…
–Жень, ты себя не казни! Ты ни в чём не виноват! Голова цела, ноги – тоже, правая «рабочая» рука тоже цела. Ты себя в жизни найдёшь, главное – не отчаивайся! И любить будешь, и тебя любить будут… Семья у тебя будет. Запомни мои слова: только не пей! – Она уставилась в мои глаза. Взгляд у неё был как у ведьмы, внушающей мне свои мысли. Я криво усмехнулся:
–Алол, ты сотлишь на меня – как ведьма… или как Каспиловский с Чуаком… установку даёс… А где Ахтям?
–С дедой Мишей караулят подходы к дому, – ответил Тоцкий и встал. – Аврора, Вы поедете с ним до ближайшей части, где есть ПМП, а там договоритесь, чтобы Вас до любого госпиталя довезли. Возьмите с собой самое необходимое и документы свои… Потом собираться некогда будет…
–Ой, а про документы я забыла, хорошо, что напомнили, Сергей! – Аврора выскочила из ванной.
–Андреев, тебе Аврора под жгуты записки вложила, где указала время ранения, время наложения жгутов и место ранения. Я только из записок и узнал, по какому адресу мы сейчас находимся. А она и вправду на ведьму похожа. Наверное, гипнозом владеет. Врач, всё-таки… Намучалась она с тобой…
–Селгей, станы бы надеть!.. Холодно…и сыдно… – пробулькал я.
–Давай, помогу одеться. Привыкай, сержант, теперь с одной рукой жить. Ты – живой, и это – самое главное. Аврора, в общем-то, тебе верные слова сказала. Жаль, старая она для меня, а то бы женился на ней, – он хохотнул, помогая мне подняться.
–Ей: тлитцать пять… двое детей…
–Вот я и говорю – старая, – уже с сожалением произнёс, кряхтя, Тоцкий.
Наверное, первый раз за последнее время я нормально улыбнулся. Война – войной, а люди всё равно о любви думают и мечтают. А мне даже и вспомнить толком нечего: из любви – несколько поцелуев да прижиманий к Анютке… Я застонал, увидев вдруг перед собой как наяву брезгливое лицо Анютки, смотревшее на мою обезображенную руку и на ужаснейшую дырку в щеке.
–Потерпи, потерпи, сержант! – стал успокаивать меня старший лейтенант, а потом крикнул в комнаты: – Аврора, сержанту брюки надо чем-то подпоясать.
–Да, да, сейчас найду что-нибудь! – послышался голос Авроры.
А я стоял с отупевшим видом. Аннушке на глаза мне показываться теперь нельзя. Не дай Бог, ещё жалеть начнёт! Калека ей не нужен; ей здоровый мужик нужен. Ну и пусть! Мне стало всё равно после твёрдо принятого только что решения. А что будет дальше – жизнь покажет… Ноги, вот, что-то не держат… и голова – как в тумане… Я потерял сознание, повалившись всем своим телом на Тоцкого.
Глава 14
…Очнулся я от жёсткой тряски уже в тентованном кузове машины… «Урал», вроде, – отметил я про себя. Слева сидела Аврора, с двух сторон – незнакомые солдаты… Некоторые были ранены: у одного перевязана голова с глазом, у другого – рука на перевязи… Справа лежали двое, и в ногах – трое. Сидящие на лавках бойцы держались за стойки, чтобы не свалиться от беспорядочной езды…
–Жень, мы в госпиталь едем. Ты молчи, не трать силы! – Аврора придерживала рукой мою шапку, из которой всё время пыталась выскочить моя голова, чтобы свободно ударяться об пол.
Приподняв немного голову, я разглядел тело Рената. Рядом с ним лежал ещё один боец с сильно изуродованным лицом. Труп!.. В глубине кузова, за моей головой, кто-то протяжно застонал, но я не смог повернуть голову, чтобы посмотреть на стонавшего. Аврора метнулась к нему:
–Терпи, терпи, миленький! Скоро уже приедем… – я почему-то приревновал её за эти успокаивающие слова, а потом внутренне усмехнулся: «Раз ревную, значит, не всё со мной и плохо!». Второй раз я усмехнулся, сравнив её с медсёстрами на поле боя во время Великой Отечественной войны, кадры их фильмов и хроник которые неоднократно я видел на экранах. Только там все медсестрички были моложе солдат, а у нас – наоборот.
Тряска была ужасная; машина то набирала ход, то вдруг резко тормозила, то делала немыслимые виражи. Моё тело и голова стукались об пол и о сапоги одного из сидевших на скамейке бойцов. Сквозь развевающийся полог тента и окошки проникал дневной свет. Стрельба в городе не утихала – выстрелы слышались буквально со всех сторон. Ну, хоть по нам прицельно не стреляют!.. Под миномёт бы не попасть – от мин не скроешься… «Когда же мы приедем?! Капризничаю, однако!» – усмехнулся я своим мыслям. «Надо взять себя в руки!.. В руку!.. Сука!.. Назад её не пришьёшь… Ха-ха-ха! Каламбурчик… Вот бы пришить мою руку на «зад»!..» Скачущие в голове мысли всё-таки отвлекали от ужасной езды и болей во всём теле, особенно от неприятных болевых ощущений в руке и щеке. «Эх, было лучше, когда я находился в отключке! Не замечал ничего… Надо попробовать ещё уснуть!..» Да где там! Попадание колеса машины в ухаб резко подбросило всех находящихся в кузове, вызвав непроизвольные стоны раненных и матерки сопровождающих бойцов; лишь только трупы промолчали…
Меня вдруг как током прошила мысль: «Кончилась твоя везуха, Женька». И тут же ехидный голосок моего «второго я» проявил себя: «Хи-хи! Тебе сколько раз везло?.. Ты ведь получал знаки свыше, да не прислушался к ним». Первое моё «я» стало оправдываться: «Да некогда же было прислушиваться. Можно было только забиться где-нибудь в ванной или в кладовой, где отсидеться, трясясь от страха». «Тогда – не возникай!» «Я и не возникаю. Ранен – не убит!» «Невезучий ты у меня, Женька». «Есть маленько». От этого внутреннего спора с самим собой мне немного полегчало не только на душе, но и боли от ранений стали не такими уж невыносимыми, будто мне сделали анестезию.
Я слегка приподнял голову. Моя раненая рука была притянута к моему животу какой-то красивой простынёй с красными маками… Ан нет! Это пятна крови так разрисовали простыню. Опять стало грустно! И очень обидно! И жаль себя! Жаль, что накрылось медным тазом моё поступление в «военку» – туда безруких не берут; жаль, что не смогу пальцами левой руки зажимать струны гитары; жаль, что я теперь стал неполноценным; жаль, но придётся также расстаться и с Аннушкой… И ещё много-много всякого жаль, о чём пока даже и думать не хочется!..
Всяким мучениям обязательно приходит конец. Вот и мы, наконец-то, куда-то приехали. Из кабины машины кто-то выпрыгнул и басом закричал: «Санитаров с носилками сюда! Двое двухсотых, трое трёхсотых тяжёлых, и четверым трёхсотым помочь дойти. Лебедев, ядрёна карамель, чего стоишь куришь?! Бегом сюда, одноглазый чёрт!
Полог тента откинулся, и в глаза ударил яркий дневной свет; пришлось зажмуриться. Как только открылся задний борт, тут же в кузов заглянуло весёлое усатое лицо полноватого красномордого мужчины:
–Приехали, хлопчики! Тут, в эвакопункте, вас подремонтируют немного, а запчасти, кому надо, поставят в других госпиталях – на Большой Земле. Я – старшина эвакопункта старший прапорщик Бондаренко, прошу, пусть и не любить, но жаловать!
Вот так даже?! Братья, что ли с нашим Бондаренко? Хотя – совершенно не похожи. Однофамильцы, скорее всего. Но меня чуток это совпадение подбодрило, и я проникся к нему симпатией. На моё здоровое правое плечо легла рука Авроры:
–Всё будет хорошо, Женя! Если меня возьмут, то я при этом госпитале и останусь. Думаю, им врачи не помешают. А не возьмут – дальше поеду. В свой дом всё равно уже не вернусь. Собрала две сумки самого нужного, документы да фотографии… Всё остальное – наживное. Жень, я не забуду эти дни и эту ночь!.. У тебя всё будет хорошо! Ты молчи, молчи! – видя, что я хотел что-то ответить, опередила она меня. – Потом наговоришься! – она улыбнулась доброй улыбкой.
Когда из кузова вынесли троих, лежащих ближе к выходу, вновь заглянул Бондаренко:
–Аврора, давайте, помогу Вам и провожу к начальнику госпиталя. Он сегодня после суточного дежурства. – Прапорщик басом крикнул одному из бойцов: – Люсин, ядрёна карамель, помоги женщине-врачу сумки донести до начальника, а тут и без тебя справятся!
Боец Люсин, довольно хмыкнув, вытащил из-под сидений две толстых сумки с вещами Авроры, и ловко спрыгнул с машины. Я же подмигнул сразу двумя глазами Авроре, мол, всё будет хорошо, и попытался улыбнуться правой здоровой щекой. Аврора, пожав мою правую руку, тоже улыбнулась мне в ответ, после чего шагнула к краю кузова. Усатый Бондаренко с довольной улыбкой, подхватив её под мышки, помог приземлиться. Они были примерно одного возраста.
Больше Аврору на этом эвакопункте я не увидел. Меня быстро осмотрели, сделали обработку ран: промыли фурацилином и перекисью водорода, помазали зелёнкой, заново перевязали, сказав, что нормальную помощь мне окажут в стационарном госпитале, куда меня решили отправить из-за серьёзности ранений из этой «дыры». Эвакопунктом оказалось место сбора гражданского населения для дальнейшей его эвакуации за пределы Чечни. Как я понял из слов солдат, о штурме Грозного здесь знали давно, но присутствующие на эвакопункте представители чеченской оппозиции, готовя «коридоры» для нормальной эвакуации беженцев, чинили всяческие препятствия гражданам не только славянской национальности, но и других многочисленных народов, много лет проживавших в этом городе, в том числе и чеченцам, не поддерживающим продудаевский режим.
Оказывается, несколько раз на этот эвакопункт спокойно наведывалась группа вооружённых боевиков, которую прозвали «расстрельной командой». Они, по каким-то им известным данным, вытаскивали из очередей людей, отбирая у них все вещи; некоторых расстреливали, отведя недалеко от очереди. Пожелавших же вмешаться и помочь жертвам тоже расстреливали. Именно так погибли два солдата федеральных войск. У некоторых женщин боевики грубо отбирали золотые украшения, иногда даже не дожидаясь, когда они вынут из своих ушей серёжки – просто их срывали. Свои действия они, смеясь, объясняли, что, мол, это срочно необходимо для нужд свободной Ичкерии. Представители федеральных войск при эвакопунктах могли только скрежетать зубами, но надо было правдами и неправдами вывозить из города людей, в т.ч. славян, а свободные «коридоры» обеспечивали лишь боевики, у которых была прекрасная связь по всем трассам Чечни.
На этом же эвакопункте был создан и полевой госпиталь, в котором первую помощь военными врачами оказывалась всем раненным: и военнослужащим федеральных сил и боевикам, и гражданскому населению, среди которых раненных было не меньше, чем военных и боевиков вместе взятых. Меня после оказания медицинской помощи, как и многих тяжелораненых, погрузили в старую машину «скорой помощи», набитую битком, и с колонной отправили из Грозного.
Но перед этим я стал невольным свидетелем одного разговора между Бондаренко и каким-то чеченцем, одетым во всё кожаное (даже брюки у него были кожаные). Этот чеченец повелительным жестом остановил двое носилок, на которых меня и, следом, ещё одного бойца несли солдаты из палатки-операционной к машине «скорой помощи»:
–Этих ещё куда тащите?! Там и так уже полная машина! Через нэсколько днэй уедут… Поворачивай в зад!..
Бондаренко тихим басом стал объяснять:
–Да у них в ближайшее время гангрена начнётся, а у кого-то уже началась. Ни одного легкораненого…
–Хохол, у тебя всэ – чижолые… Ладно, с тэбя – мэдикамэнты… как всегда! Отправляй. Мы свяжемся, чтобы колонну нэ трогали. Наших ранэных много?
–Пятьдесят семь, Арсен.
–Там их встрэтат… Што за баба у тебя новая?
–Так то ж – моя жена… первая, Арсен. Аврора моя – врач-хирург.
–Врошь, сукин гад! Нэ жена она тэбэ!.. Да нэ бойся, нэ тронэм! Врач здеся нужен… Отправляй!
Нас двоих втолкали кое-как в набитый салон «скорой», и тут же прозвучал бас Бондаренко, адресованный в начало колонны: «Марш!» Колонна двинулась. Ехали мы довольно споро… Часа через два мы оказались в станице Орджоникидзевская на территории спокойной Ингушетии, откуда нас, военнослужащих, тут же погрузили в вертолёт и доставили в Ростовский аэропорт. Это был мой первый и единственный пока полёт на вертолёте. В нём не так трясло, как в автомашине, хотя временами аж душа уходила в пятки от виражей пилота. А некоторых раненных на других «вертушках» отправили в Буйнакск и Моздок. Вот как раз в Моздок мне и не надо… Там – Анна…
Глава 15
Приземлялись в Ростове мы уже в темноте. Один парнишка умер прямо в вертолёте. Я даже услышал его предсмертный всхлип. Все до одного в нашем вертолёте были «тяжёлыми», и хорошо, что нас сопровождал солдатик-санитар, делавший во время полёта нам обезболивающие уколы, и дававший, кому можно, пить воду. Раненых в живот он не поил, как бы они не просили. А страдали они ужасно. Как раз такого санитара нам не хватало в переполненной «скорой», когда мы ехали из Грозного до станицы. Оглядев раненных, я понял, что мне ещё относительно повезло: кто-то сильно обгорел, кто-то полностью лишился рук или ног, у многих были перевязаны глаза… Бедный санитар метался между нами всю дорогу. Я не позавидовал его службе. Многих в «вертушке» рвало, и запах рвоты смешивался с запахами крови и давно не мывшихся тел. Зато я позавидовал тем, кто был в отключке. Во время полёта минут на двадцать «отключался» и я. Мои наручные часы ещё в квартире Авроры перекочевали с левой руки на правую руку; я это заметил только в вертолёте. Десять вечера… Вспомнив страшную новогоднюю ночь, я в мыслях искренне пожелал Авроре, Тоцкому, Ахтяму и Лапину, а также деду Мише с бабой Зулей здоровья и долгих счастливых лет жизни. Как близки и дороги стали мне эти люди всего за одну ночь!..
С аэродрома до госпиталя нас развозили на выстроившихся в очередь цивильных, а не военных, автомашинах «Скорой помощи». Врачи в белоснежных халатах бережно обращались с ранеными. Оказалось, что следом за нашим вертолётом прилетел ещё один с ранеными. Сколько же человек пострадало в эти новогодние дни!?.. Я уже слышал, что некоторые военнослужащие были ранены ещё до Нового года. У всех по-разному в дальнейшем сложится судьба. Аврора права: надо жить! Жизнь не закончилась…
В приёмном покое нас бегло осмотрел дежурный врач-подполковник, от которого разило медицинским спиртом (Новый год, всё-таки!). Он распределил всех, положив каждому на одеяла пластиковые таблички с крупным номером. У меня оказался номер 44. Тут же, при раненых, постоянно находился один из выздоравливающих бойцов, на котором был надет коричневый халат с зелёным воротником и зелёного же цвета обшлагами на рукавах. Вот сука! Он начал шмонать карманы неподвижных раненых. Я возмутился, прошепелявив сквозь зубы:
–Ты чё делашь, гнида?! Холош сакалить!
–Да я… это… потом всё им верну… на операцию нельзя…
–Да ну?! Быстло на место полозы!..
Меня поддержал капитан (а я его и не сразу увидел; он, наверное, прилетел с другим вертолётом), у него были перевязаны обе ноги:
–Боец! Всё должно вернуться в те же карманы. Или у тебя будут пребольшие неприятности – сядешь за грабёж.
–Какой такой грабёж?! На операционном столе не должно случайно оказаться каких-нибудь взрывчатых веществ. Тут уже не раз поступали с гранатами и тротиловыми шашками… сапёров вызывали обезвреживать.
–Вот гранаты и складывай себе в карманы, чмошник! А деньги и крестики золотые верни солдатам, гадёныш!
–Верну, верну, не волнуйтесь!.. – он стал судорожно засовывать бойцам вынутое имущество… Проходя мимо меня, он, зыркнув глазами, прошипел: – Ты пожалеешь, что жить остался!
Усмехнувшись, я постарался погромче и почётче ответить:
–Есё лаз увизу тебя лядом с собой – задохнёшься в своём дельме!
Он понял, что я не блефовал, и ушёл в угол за мою голову, где мне его не было видно.
Лежащий через одни носилки от меня капитан подмигнул мне:
–Если что – я помогу тебе! Вижу, ты тоже отвоевался. А мне вот, мать-перемать, ступню оторвало… Да и со второй ногой пока неизвестно, что будет. В Афгане в самом начале войны солдатом служил, даже ранен не был ни разу. Рязанское училище ВДВ закончил, в горячих точках побывать пришлось и конец афганской войны захватил, а тут вот, как раз перед Новым годом, мина прилетела, сучка… От миномёта никуда не скроешься. Все мечты мои накрылись. Спишут теперь в отставку… Не знаю, что буду делать калекой на гражданке?! У нас в городе и здоровым-то работы не найти, мать-перемать!.. Только собрался в свои тридцать четыре жениться… На хрен я ей теперь нужен?!.. Тебя как зовут?
–Зеня, – получилось коряво и я повторил: – Ззеней зоут.
–Понятно. Меня – Трофим. Капитан Андреев… Да только какой теперь, на хрен, из меня капитан?.. Бывший капитан… Жаль, до майора не дослужился! – капитан с сожалением вздохнул.
–А я – селзант Андлеев…
–Однофамильцы, значит… Это – хорошо! Не хочу я спиться, Жень! Хочу нужным остаться для кого-нибудь. Родители у меня давно погибли… и сестрёнка младшенькая вместе с ними. Армия мне семью заменила, а теперь я круглым сиротой буду. – Он замолчал и стал глядеть в потолок.
…Из приёмного покоя нас по одному увозили на каталках в операционную выздоравливающие солдаты … Часа через три увезли капитана, а ещё часа через полтора после него – и меня. Мне сделали общую анестезию, и голова моя отяжелела, веки сами стали закрываться… Я погрузился в глубокий сон…
Проснулся я посреди ночи. Голова гудела, всё тело ломило. Потревоженные раны тоже напоминали о себе острыми болями. Сильно хотелось пить. А самое дурацкое – сильно хотелось в туалет. В незнакомой палате было темно, но с улицы попадал рассеянный свет… Также в коридоре горел тусклый дежурный свет… Я насчитал шесть кроватей. Моя – посредине справа от двери. Из меня непроизвольно вырвался стон… С кровати, стоявшей у окна, поднялся солдат:
–Пить, наверное, хочешь? У тебя отходняк начался от наркоза. Вот, попей немного! – Он протянул мне стакан. – Сразу всё не выпивай – вредно!
Я глотнул… Ой, как хорошо стало!.. Сделав ещё небольшой глоток, я вернул стакан соседу и услышал, как он поставил его у моей головы. Тумбочка. Понятно! Вот в туалет бы ещё сходить как-то!..
–Чё, в туалет хочешь? Вот, под кроватью у тебя «утка». Ссы туда, не боись! Утром уберут. Если «по большому» хочешь – скажи, я помогу, ты не стесняйся, здесь все через это прошли. Тут – госпиталь, а не театр благородных девиц. Если чё – вода у тебя за головой; тумбочка – на двоих. Постарайся заснуть. А то с утра начнутся анализы, перевязки, осмотры… Если чё – зови!.. – прошептал мне незнакомый пока сосед, и лёг на свою койку. Скоро я услышал, как он равномерно засопел.
Мысли в моей тяжёлой голове путались. Но вскоре и я уснул, аккуратно уложив на живот левую руку, упакованную в лангет. И опять мне несколько раз снилась моя оторванная кисть, показывающая фигу моей дальнейшей судьбе. И каждый раз я просыпался. Вновь прооперированная рука горела. Боль была такой сильной, что я почти не чувствовал, как ноют раны в левой ноге… В моей щеке, похоже, врачи тоже поковырялись: щека была вспухшей, как у бурундука: будто я за ней спрятал грецкие орехи. Зубы мешали ворочаться языку…
В семь утра в палату зашла медсестра, всунула мне под мышку холодный градусник и сказала, что через полчаса меня на каталке повезут сдавать анализы крови, а до этого попросила наполнить две стеклянных баночки из-под детского питания. Она ушла, а я стал беситься на себя, что не спросил: «полными должны быть баночки или нет» Соседи ещё дрыхли, и я не стал никого будить. С грехом пополам я отвернул крышки у баночек и доверху наполнил их. Никогда я не лежал в больницах, а как сдавал анализы в военкомате – у меня напрочь вылетело из головы… Наверное, через дырку в щеке… Это было так давно: ещё в прошлой жизни… «до»… Многое случилось с тех пор… Многое ещё могло быть впереди!.. Но… Да ладно! Что случилось – то случилось!.. Буду жить по-новому. Правы Аврора с капитаном: от таких мыслей главное – не спиться. Надо искать себя. Так ведь я же почти ничего не умею. Да и не смогу теперь нормально уметь… Блин, даже грузчиком теперь работать не смогу, не говоря уже про музыку! Даже флейта требует две руки. И барабан… Бубен остаётся да губная гармошка… Я хмыкнул. Кажется, я становлюсь циником… И тут же нашёл этому оправдание: так легче не сжигать себя, жалеючи охами да ахами…
Первые дни в госпитале для меня (и не только для меня) были мучительными: давали знать не только свежие раны и лезущие в голову нехорошие мысли, но и большое количество вновь поступающих раненых из районов боевых действий. Последнее обстоятельство очень сильно удручало. Ещё угнетали различные слухи и домыслы. Пресса словно сошла с ума: много ругали военных, руководителей федеральных войск и правительство страны, зачастую перевирая факты. От этого становилось на душе тяжелее. Телевизор я ещё не смотрел, так как для этого надо было идти в холл, а я пока был не ходячим, а лежачим. Через пять дней я уже не шепелявил, а стал разговаривать нормально, хоть и медленно, что немного скрашивало горечь моего положения. Домой старикам я ничего не писал и не сообщал – всё тянул время.
Со своими однопалатниками я познакомился быстро. К одному из них на шестой день наступившего 1995 года приезжали отцы-командиры из его части – привезли гостинцев и сообщили, что он представлен к ордену «Мужества» за достойные боевые действия и полученные ранения. После их отъезда Витька матерился во весь голос на всю палату, мол, зачем ему теперь эта железка, лучше бы ноги вернули и глаз. Других однопалатников уже ранее навещали перед Новым годом. Обо мне же мои командиры вообще, наверное, пока ещё не знали; возможно, я числился среди без вести пропавших или даже убитых. И это тоже угнетало. В-общем, минусов в первые дни моего пребывания в госпитале было гораздо больше, чем плюсов. Но помаленьку я стал привыкать к новой обстановке и новым обстоятельствам.
Как-то на перевязке я встретился с капитаном Андреевым, и поделился с ним опасениями, что обо мне могут в части ещё не знать. Он меня успокоил, сказав, что командование госпиталя уже наверняка сообщило обо мне в часть, так что мои беспокойства по этому поводу напрасны. Вот если бы я был без сознания, да ещё и без документов, то для моих опасений была бы какая-то почва. Это меня несколько подбодрило. Зато сам Трофим (он так попросил меня к нему обращаться, мол, всё равно он теперь не военный), был поникшим. Немного помолчав, он сказал:
–Моя невеста при телефонном разговоре ничего не сказала, что приедет или не приедет. Просто промолчала, когда я выложил ей всю правду о том, какой я теперь стал. Знаешь, Жень, я её понимаю и не виню. Она – красавица, ей счастья нормального хочется, а не с инвалидом всю жизнь мучиться, локти потом себе кусать, что пожалела не вовремя. Я и желаю ей счастья, пусть найдёт себе другого. Ещё неизвестно, как я бы отреагировал на её месте.
Мне пришлось с таким веским доводом однофамильца согласиться. Ведь и я оказался практически в такой же ситуации, хотя у меня, в отличие от Трофима, есть мои дорогие дедушка и бабушка. Узнав об этом, он грубо мне сказал:
–Вот что, дурень, чтобы сегодня же сообщил им о себе. Можешь считать это приказом, пусть я тебе и не командир. Но пока что я старше тебя по званию… Мда, пока что… Не обижай стариков, Женька.
–Да не знаю, как сообщить, Трофим. Письмом – долго. А вдруг затеряется?.. А позвонить – пока не разрешают.
–Я договорюсь, чтобы тебя отвезли к моему другу хирургу. Мы вместе в школе учились, пусть и в разных классах, и занимались в одной секции самбо; он потом в мединститут учиться пошёл, а я – в военку. Здесь только и встретились. Сёма поможет, он – нормальный парень. Сегодня же и позвонишь. За тобой придут и довезут вечером. Сёма как раз сегодня дежурит в челюстно-лицевом отделении. Ты в какой палате лежишь?
Я назвал номер своей палаты. Мы ещё немного поговорили; я вкратце рассказал Трофиму, как получил ранение, а он поделился о своём ранении… После перевязки нас развезли по разным палатам.
Вечером, после ужина, за мной пришли два ходячих выздоравливающих бойца и увезли меня на каталке в ординаторскую, где дежурил капитан медицинской службы. Когда бойцы вышли в коридор, то капитан Сёма спросил у меня номер домашнего телефона и код города. Я назвал, и он, набрав номер, протянул трубку мне, а сам продолжил писать в историях болезни, сказав, чтобы я не обращал на него внимания, но при этом разрешил поговорить по межгороду не более пяти минут.
Дома, к моему тихому облегчению, оказался только дедушка. Он сказал, что бабушка ещё не вернулась из церкви, ведь сегодня – Рождество Христово. Она там за меня молится. Я постарался быстро сообщить бодрым голосом деду о случившемся, но предупредил, что им в госпиталь приезжать не нужно, так как меня могут перевести в другой госпиталь (куда же им ездить в их-то годы?!). Попросил их не переживать за меня, а ждать моего досрочного возвращения домой. И ещё попросил деда, чтобы он как-то подготовил бабушку и помягче ей преподнёс такое нехорошее известие… Дедушка меня подбодрил, и в свою очередь попросил меня держаться правильной линии, но по его голосу я понял, что он очень встревожен таким известием о единственном внуке. Эх, деда, если бы ты знал, как я не хотел расстраивать вас, моих самых близких и любимых на свете людей! Не желал я расстраивать и Анютку Чай. Но она, как видно, – не моя самая близкая, и моей уже вряд ли будет… Несколько раз возникало жгучее желание написать ей в часть, но рука с авторучкой каждый раз застывала над чистым листом, и я малодушно откладывал написание письма на недалёкое неопределённое «потом».
…Моя культя на оторванной руке, и раны на щеке и под ягодицей к удивлению врачей заживали быстро. А вот осколочная рана на икре левой ноги вызывала беспокойство у всех врачей, да и мне причиняла постоянные боли. Задетая кость никак не желала заживляться. Странно, что именно эта рана при самом ранении казалась самой менее болезненной по сравнению со всеми другими, и я считал её не слишком опасной. Оказалось – с точностью до наоборот. И всё же на Старый Новый год я впервые встал на костыли и самостоятельно добрёл до перевязочной. Точнее я кое-как доскакал на правой здоровой ноге с одним костылём под правой здоровой рукой, а левая нога была согнута в колене. Под локоть же левой перевязанной руки меня подстраховывал один из выздоравливающих бойцов. Так, глядишь, скоро и бегать начну. С отсутствием левой кисти я уже смирился, и даже помогал себе иногда перевязанной рукой что-нибудь придерживать. Жить, друзья, можно и так! У меня ещё не такие уж и страшные травмы, как у других. Я-то хоть на своих двоих бегать буду… И правая рука цела. Да и глаза мои на месте. А это многого стоит!
За две недели я насмотрелся и наслушался в госпитале столько вздохов и охов, что и вспоминать о них не хочется. Особенно жутко было слушать причитания некоторых военнослужащих, полностью потерявших в результате ранений или ожогов зрение. И никто им помочь не мог: ни ты, ни врачи, ни Бог. И у всех без ответа повисал один вопрос: «за что?!..» Хотя мой тёзка как-то ответил на этот вопрос: «За Родину, какая бы она ни была, за своих родных, за себя, за своих будущих потомков». В душе я с ним согласился, но умом пока принять не мог. Поразмыслив же, пришёл к выводу, что провинился в чём-то перед Всевышним. Ведь я насовсем лишал жизни других, а не то, что ранил их. Пусть и не по собственной воле и хотению, а по приказам командования, но убивал… И в то же время я понимал, что если бы я при боевых действиях не убивал, то легко и ни за что убили бы многих моих сослуживцев, да и меня самого. Просто ранение – это кара моя такая за мои деяния и поступки. Судьба, от которой никуда не денешься.
Глава 16
Накануне Крещения Господня в госпиталь приехал батюшка освящать воду и крестить желающих. Со многими другими желающими покреститься я выстроился в ряд, стоя на костыле. Батюшка окропил меня святой водой, а потом повесил на грудь алюминиевый крестик с изображением распятого Христа и надписью «Спаси и сохрани». Крестик висел на белой прочной нитке. Батюшка говорил о вере и о Боге интересно и грамотно. Интересным при процессе крещения было то, что даже некоторые раненые мусульмане покрестились и ничуть этого не смущались. Батюшка объяснил всем, что приближение к Богу какой-либо веры не есть препятствие для перехода в иную веру или конфессию. Главное, чтобы Бог был в твоей душе. На память о крещении он нам раздал синие книжечки в клеенчатых обложках под названием «Новый Завет» и сказал, что если мы прочитаем внимательно всю Библию, то от нас не только ни убудет, а лишь прибавится. К сожалению, в библиотеке госпиталя пока ещё не было Библий, но батюшка пообещал переслать в госпиталь несколько экземпляров, и вообще договорился с руководством госпиталя о возведении на территории госпиталя небольшой часовенки, куда можно будет приходить помолиться Господу нашему всем желающим.
После обряда крещения я, с наклеенным на щеке крест на крест пластырем, поговорил персонально с батюшкой на волнующую меня тему, что неужели то, что я стал калекой, это случилось по воле Божьей. На что священник очень деликатно и душевно объяснил, что даже если бы я и был ранее крещён или приобщён к Господу нашему Всемогущему, то это совсем не гарантировало бы меня, впрочем, как и любых священнослужителей, от ранения, увечья или даже смерти. Его величество случай и злой умысел врага никто не отменял и отменить не может. Но вера в Бога во все времена и во всех странах давала и даёт воину на поле брани крепость духа. И вновь батюшка посоветовал мне внимательно ознакомиться с Библией, сказав, что там я точно найду ответы на многие свои вопросы, добавив, что он не заставляет и не принуждает нас обязательно посещать храмы Божьи, мол, к этому мы сами придём со временем. Пожелав мне скорейшего выздоровления, батюшка осенил меня крестом и стал общаться с другими ранеными, а я, сунув «Новый Завет в карман больничной курточки синего цвета с белым воротничком, поскакал до лифта, чтобы доехать на свой этаж. Болтающийся на груди крестик какой-то непостижимой энергией вселял веру в лучшее моё будущее. Я стал правоверным христианином. И более крестик не снимал, разве что когда принимал душ. Не снимал, не смотря на выпавшие на мою долю скорые дальнейшие испытания.
Пока я ждал лифт, рядом оказался тот самый воришка, кого я впервые увидел в приёмном покое. Я уже знал, что его все кличут Червяк. Кличка происходила от его фамилии Червяков. Настоящее его имя мало кто знал, разве что его сослуживцы да однопалатники. Вместо какого-либо уважения он пользовался среди большинства больных презрением за тягу к воровству и за свой «шлангизм». Шлангами в армии обзывают стремящихся любыми путями попасть в лечебную часть и отлынить хоть на какой-то срок от военной службы военнослужащих. Он находился на излечении в другом отделении и на другом этаже, и за всё время моего пребывания мы лишь один раз столкнулись у кабинета рентгенолога – он вместе с напарником привозил на каталке лежачего раненного. Червяк меня сразу узнал и ехидно ухмыльнулся, прошипев: «Жди! Я злопамятный». В ответ я ему спокойно ответил «Чмо!» и с презрением отвернулся от него. При посторонних он ничего не ответил… Наверное, попытается сейчас какую-нибудь пакость сотворить. Я весь внутренне собрался.
Открылась дверь лифта. Червяк картинно пригласил меня войти в лифт, понимая, что если я откажусь, то он хотя бы тут возьмёт надо мною верх. Я ответил: «Спасибо, сударь! С червяками в одном лифте не езжу». Он ухмыльнулся:
–Чё, зассал?
–Отмываться потом неохота от дерьма. Запашок от тебя прёт на весь этаж.
–Зассал!.. И правильно, что ссышь! А я не ссу, и потому поеду, – он вошёл с видом победителя в лифт и уехал, а я остался дожидаться другого лифта, который приехал через несколько секунд.
Всё же остался неприятный осадок от разговора с этим говнюком. Я потрогал крестик. Вот и мой этаж. Выйдя кое-как из лифта, я не сразу разглядел поджидавшего у лифта Червяка. Он быстро подскочил ко мне, выхватил мой костыль и стукнул им по моей больной согнутой левой ноге. У меня потемнело в глазах, и я рухнул на пол.
Теряя сознание, я успел услышать: «Червяк, ты что творишь, паскуда?!..» Червяк заскочил в закрывающуюся дверь лифта и укатил. Кто вспугнул Червяка, я не понял, так как потерял сознание, а очнулся только в перевязочной от резкого нашатырного запаха.
Вокруг меня суетились врачи. Нога у меня вспухла и так сильно болела, что боль толчками отдавалась в висках и затылке. Мне казалось, что по ноге постоянно стучат, о чём я пересохшими губами сообщил врачам. Они ничего не сказали, а лишь покачали тихонько головами, что могло означать лишь одно: «Хреновые, братец, твои дела, и чем-то помочь мы уже не можем».
В это время в перевязочную четверо больных ввели упирающегося Червяка. При виде меня, у него от ужаса расширились глаза, и он тут же завизжал:
–Я его не трогал, он сам упал, когда выскакивал из лифта. Он об меня ударился сам. Чего вы на меня всё валите? Я ни при чём.
Один из раненных, держащих его сзади, крутнул Червяка за ухо и сказал:
–Гнида, несколько человек видели, как ты его ударил костылём, а перед этим ждал у лифта.
Червяк завопил:
–Он пообещал меня убить за то, что я раньше его зашёл в лифт.
–И ты для этого ждал его у лифта не на своём этаже?
–Я не хотел. Поверьте, я не хотел. Так само получилось.
Одна из врачей, сунув руки в карманы, процедила:
–Червяков, сегодня же о случившемся мы обязательно сообщим в военную прокуратуру, пусть там решают, что с тобой делать. Я бы тебя под трибунал отдала. Довольно с тобой цацкаться. Ты столько гадостей уже наделал в госпитале, что о твоих проделках только и разговоров.
Червяк затравленно повторял:
–Я не хотел. Я не хотел. Не надо – в прокуратуру! Я больше не буду! Пожалуйста, поверьте мне! Не надо в прокуратуру. У меня мама одна осталась. Выпишите меня. Я в часть поеду. Я воевать поеду, только не надо в прокуратуру.
–Такие как ты на войне только проблемы своим создают. Толку от тебя – как от бочки говна, – сказал один из держащих Червяка бойцов, – ты же на войне сразу же своих предашь.
–Нет, я не предам, я буду честно служить. Отпустите меня воевать! – Червяк выглядел затравленным, и на него было неприятно смотреть. Многие отводили от него глаза.
–Ребята, закройте его пока в комнате для белья и покараульте за дверью. Только не трогайте. А я сейчас позвоню в прокуратуру, – Военврач демонстративно отвернулась от Червяка, и тот заскулил, когда его обессилевшего поволокли ребята.
Старшая дежурная приказала вести меня в операционную и срочно сделать общий наркоз, а сама подошла к телефону и стала набирать номер. Меня погрузили на стоящую в перевязочной каталку, и покатили в операционную.
«Вот те – фокус три», – мелькнуло у меня в голове. Сволочь всё же этот Червяк. Мне его абсолютно не было жаль. Пусть его ждёт то, что он заслужил. И дело даже не в том, что он умышленно ударил именно меня костылём по раненной ноге, а непосредственно в самом этом неприятном человечишке. Когда-то справедливость всё же должна восторжествовать. Оказалось, что в бессознательном состоянии я находился довольно долго. Мне уже успели даже сделать рентген, и обнаружили сломанную кость возле осколочного ранения. Это я узнал от одного из врачей – молодого парня в повязке, лицо которого я не разглядел. Он же мне на лицо наложил повязку, и я почти сразу поплыл, поплыл…
Дедушка с бабушкой, жалостливо глядя на меня, качали седыми головами, а Анютка, стоявшая за их спинами, держала на весу мой крестик и протягивала его через плечи стариков мне, но я, находясь всего лишь в метре от них, никак не мог до него дотянуться. Бабушка, не поворачиваясь к Анютке, без эмоций сказала: «Он не может взять, у него нет руки», на что Анютка каким-то незнакомым чужим голосом ответила ей: «У него некроз, газовая гангрена. Придётся ампутировать ногу. Крестик не снимайте, дай Бог, поможет ему выкарабкаться!». Бабушка запричитала: «Дай Бог, поможет! Дай Бог поможет!..», а дедушка уткнул глаза в землю и тихо прошептал: «Правильной линии держись, внучок, правильной, а не иной. Не будь червяком!» «Не буду, дед! Я вас всех очень-очень люблю. Анютка, выходи за меня замуж!» «Не могу я! Я в «вышку» должна поступить. Да и какой из тебя теперь муж? Так, полумуж, полуребёнок… Меня в станице с двумя руками и ногами парень ждёт. И Бухалкин предлагает выйти за него замуж». «Бухалкин?!.. Но он же погиб!.. Я сам видел» «Погиб. И ты – полупогибший. Какая разница?» Тут бабушка чужим голосом спрашивает: «Ну, как он? Не приходил ещё в сознание», на что дедушка отвечает моложавым баритончиком: «Пока ещё нет, но бредит. Он у нас крепкий парень. Должен выдюжить…» Анютка уже куда-то пропала… Вместо неё вдруг появилась Аврора в о врачебном халате: «Зачем?!.. Зачем ты решился на операцию, а Женя? Я бы вылечила твою ногу. Поторопился… Не торопись жить. Всё будет нормально. Главное, ни кого не вини. И тебе никто ничего не должен. Ты всего добьёшься сам… Женя, Андреев, ты меня слышишь?» Аврора пощёлкала пальцами возле моих глаз. «Да слышу я и вижу, чего ты!..» «Он бредит, но румянец появился. Шансы есть…» «Аврора Вагановна, если он сегодня не придёт в себя, то, скорее всего, никогда не очнётся, так и не выйдя из комы». «Очнётся. Он – очнётся. Я Женю знаю. Вместе воевали». «Да, наслышан уже. К нему тут вчера из части приезжали, в том числе и девушка его, а он уже семь дней в коме лежит. Попросили сразу им сообщить, как придёт в себя. У меня на столе где-то номера телефонов их части записаны». «Аннушка приезжала?» «Да я не спрашивал, как её зовут…»
Тут я решил вмешаться в их разговор, заорав: «Почему вы меня не разбудили? Это ведь была Анна Чай».
–Он что-то шепчет… Чаю, что ли хочет… Женя, Женя, тебе уже надо проснуться!..
В это время перед глазами появилась картинка, что я маленький лежу в кровати, рядом стоит улыбающийся отец, а мама сидит на кровати и тормошит меня, пытаясь разбудить. Мы должны поехать в цирк в Москву. А я крепко зажмурил глаза и не хочу их открывать, потому что ещё рано вставать. От такого воспоминания далёкого счастливого момента моего детства я попытался улыбнуться. И тут же услышал над ухом взволнованный женский голос: «Он, кажется, улыбнулся… Женя, Женя, проснись!.. Это я – Аврора». Я с трудом разлепил глаза. Тяжёлые веки никак не хотели открываться.
Глава 17
Рядом со мной действительно сидела Аврора. Несмотря на то, что на ней был надет непривычный для меня наряд медицинского работника – штаны и курточка цвета морской волны, и такая же шапочка на голове, я её сразу узнал по улыбке и радостным глазам. Марлевая повязка была спущена ниже подбородка. А может, я ещё сплю? Откуда она здесь? Ну, да, сплю! Вот и палата совсем не моя. Надо себя ущипнуть… Ах, ты! У меня же нет левой руки… Правой тогда попробую… Опа, в мою правую руку подсоединена трубка… С усилием поднял руку, лежащую поверх простыни, и ущипнул себя за левый сосок… Не сплю…
–Аврора… Ты откуда здесь?.. А я – где?.. Что со мной?.. Что с моей ногой? (странно, но я уже почти не шепелявил и не присвистывал при произношении глухих согласных).
–Очнулся, Женя?!.. Ну, наконец-то!.. Ты – в реанимации сейчас… Уже восемь дней… Ты в коме находился… А ногу… А ногу тебе, Женя, отпилили, иначе было не спасти тебя. У тебя газовая гангрена развилась. Очень стремительная. Жень, ты мужайся, пожалуйста!.. – радостная сначала улыбка Авроры исчезла, она прикусила верхнюю губу, и глаза её стали влажными. Аврора быстро отвернулась и вытерла глаза.
До меня не сразу дошли её слова. Отпилили?!.. Как это – отпилили?!.. Зачем?!.. Потянувшись правой рукой, я нащупал бедро… Уф, ошиблась!.. Ну, и шуточки!.. Аврора поняла моё сомнение, слегка покачала головой и произнесла:
–Почти до колена отпилена. Кость невозможно было спасти. Врачи сделали всё, что могли. Нет пока таких лекарств, чтобы остановить метаболизм газовой ганрены. Женя, нужно принять это и умом и душой.
И я поверил её словам. Не только поверил, но и понял, как нужно принять такое известие.
– Сколько сейчас времени?
Аврора слегка повернула мою руку и глянула на циферблат:
–Почти двенадцать. Скоро обед. Я позвоню, чтобы тебе сюда тоже принесли. Ты ведь кормился практически одной только глюкозой.
–Выпил бы сейчас чего-нибудь с удовольствием. Лучше – квасу.
–Квас тебе пока нельзя, как и любую газировку. А вот молоко тёплое кипячённое или чай – пожалуйста.
Чай… Анна Чай… У меня сжались скулы, и тут же заныла раненная щека. Ладно – безрукий, а теперь ещё и безногий… Такой калека ей точно не годится ни в женихи, ни в мужья. Ну и пусть! Ну и пусть! И без неё проживу как-нибудь… сколько Бог отмерил… Скотина гадостная всё же этот Червяк!.. Интересно, что с ним? Да мне по фигу!.. Пошёл он!.. Значит, рана на ноге потому и не заживала, что уже была поражена гангреной, а Червяк только ускорил процесс… Как же я опасался, что у меня тоже может случиться эта гангрена, как у некоторых… Но теперь всё позади… Хоть по пояс меня не распилили, и то слава Богу!.. Кстати…
–Аврора, а кроме ноги у меня больше ничего не отпилили случайно?
Она успокоительно улыбнулась такому моему вопросу:
–Не волнуйся, всё остальное на месте. И даже в рабочем порядке… сегодня с утра было…
Конфуз! Неудобняк… Мне стало неловко, что она меня видела… Стоп, а я что – голый, что ли? Моя рука полезла под простынь… Точно – голый!.. По моим глазам Аврора поняла моё состояние:
–Я – врач, Женя, так что ты не переживай в этом плане. Мы теперь с тобой квиты, – Аврора горько улыбнулась, и ненадолго прикрыла глаза… Наверное, вспомнила, как мы впервые встретились… Встряхнув головой, она вновь улыбнулась мне.
Решив перевести тему, я спросил:
–Аврор, а ты давно здесь, в госпитале? Ты что, работаешь здесь?
–Приехала в Ростов позавчера. Старшего прапорщика Бондаренко в Грозном помнишь? Он-то и помог мне выбраться правдами и неправдами. Со вчерашнего дня работаю здесь, пока в – реанимации. Вот, тебя тут увидела… К своим пока не поеду. С сыновьями вчера по межгороду разговаривала. У них всё более-менее нормально. Хочу свыкнуться со своим состоянием. Надеюсь, работа поможет в этом. Живу пока при госпитале. Скоро к своим дальним родственникам переберусь на первое время. Тяжело на душе у меня, Женя. А знаешь, это хорошо, что мы вновь встретились. Есть Бог на свете!
Тут я потрогал свой крестик… На месте. Эх, Боже, что же Ты не помог мне с ногою?!.. А, ну да, как там священник говорил? «Его величество случай»? «Замыслы врагов»! Что-то в этом роде… Да и не молился я ещё Ему толком …Нога ты моя родная!..
–Слушай, Аврор, а ты не знаешь, случайно, что сделали с моей отпиленной частью ноги? Наверное, выбросили как ненужную запчасть?
–Думаю, что ты прав. Кому она заразная нужна? Её же никому не приделаешь…
–Жаль! Лучше бы мне на память оставили.
–Зачем?
–Я бы дома на стену повесил, как охотничий трофей… Хотя, это и не трофей… А кисть мою ты выбросила из квартиры?
Аврора застыла, задумавшись… А потом тихо сказала:
–Не до неё тогда было. Там и осталась лежать… Но я домой в Грозный возвращаться не собираюсь. Я бабе Зуле напишу, пусть захоронит её. Или ты её тоже на стену хочешь повесить? – она тревожно улыбнулась.
–Не-е, кисть моя – со сложенной фигушкой… Снится часто мне она. Дулю мне судьба моя показала. На стену такую штуку не повесишь… Пусть уж баба Зуля захоронит её, и крест на могилке поставит.
–Раз ты шутить начал, то всё у тебя будет нормально.
–Всё нормально, Аврора, уже не будет, … – немного подумав, я продолжил таким голосом, как будто мне и не очень-то интересен ответ на мой вопрос: – Аврора, а ты не знаешь, меня кто-нибудь навещал… из части?
–Вчера приезжали… Но я их не видела, так как ещё устраивалась на работу… Говорят, твоя девушка Аннушка была тоже…
–Анюта… Да не моя она уже… На фиг я ей такой сдался! Пусть живёт своей жизнью, а я буду своей жить. Ей ведь в институт в этом году поступать надо, а тут я со своими болячками нарисуюсь… А жалостей её мне не надо. Она же потом всю жизнь будет проклинать себя, что с калекой связалась… Да и меня тоже… На фиг она мне нужна, эта жалость!.. Если она опять вдруг приедет, то ты её ко мне не пускай. Ладно, Аврора Вагановна?
–Посмотрим по обстоятельствам… Ой, а ты откуда, Жень, моё отчество знаешь?
–Отчество?.. Откуда… Не знаю – откуда… Просто знаю, и всё…
–Удивительно! Ты ведь не видел моих документов.
–Наверное, мне с небес кто-то нашептал, – я опять тронул крестик.
–Наверное, – она задумчиво на меня посмотрела. – Подожди, я позвоню насчёт обеда, а то потом до ужина ждать придётся.
–Не звони. Я что-то спать захотел. Давно не спал… уже, – попытавшись улыбнуться, я прикрыл ставшие вновь тяжёлыми веки, и почти тут же уснул, прикрыв здоровой рукою нательный крестик.
Сколько я спал, не понял, но проснулся от звона склянок. Скосив глаза, я увидел женщину в медицинской форме, стоявшую ко мне спиной. Но это была не Аврора, так как волосы у неё были светлыми. Полноватая коротышка. Я кхмыкнул. Женщина обернулась… Девушка. Смешливое лицо. Она тут же надела повязку на нос, прикрыв нижнюю часть лица, но по глазам я понял, что она улыбнулась мне.
–А где Аврора… Вагановна?
–Она на ужин побежала. А вы лежите, не вставайте. Вам ещё нельзя.
–Я, может, тоже бегать хочу, а Вы сразу запрещаете.
–Бегать?.. Вам ходить надо будет научиться… Ой! Извините!
–Да ладно, я знаю, что у меня отрезали три ноги и осталась лишь одна. Раньше-то я как лось носился…
–Шутите… Это хорошо!.. Шутка помогает. А то некоторые замкнутся в себе и едят себя изнутри. Или плачут первое время. Меня Алла зовут.
–Пугачёва?
Глаза её сощурились, видно от улыбки:
–Почти. Алла Борисовна мы. Правда, я – Чернякова, а не Пугачёва.
Чернякова… почти Червякова… Не родственница ли она этому гаду случайно? Может, даже – жена… Ну, чего я злюсь на неё? Она-то в чём виновата?... Хохотушка, наверное…
–Вы – врач, или медсестра?
–Без пяти минут врач. Заканчиваю медик в этом году. Здесь я на преддипломной практике. Наверное, сюда же и работать приду, только в нейрохирургию, если возьмут. Хотя должны взять, в госпитале не хватает медперсонала. Мало платят, да и задержки с зарплатой. А работы – очень много. Особенно, как в Чечне началось.
–Хирургом хотите стать?
–Ага, хирургом.
–Руки-ноги отрезать больным?.. У меня к Вам просьба: тут боец один лежит в госпитале… по фамилии Червяков… Ему голову надо отрезать и другую пришить.
– Нейрохирурги не режут руки-ноги, они больше по другой части тела. А Червяков… Он уже у нас не лежит. Он на самом деле уже давно выздоровел, а сейчас на «губе» сидит. За ним много случаев воровства вскрылось. Тайник его нашли – там и золото разное, и деньги несколько сот миллионов рублей, и безделушки всякие, и даже награды, блокноты и документы чужие… Наворовал он тут… Говорят, под трибунал пойдёт. Так что голову ему не получится отрезать… Он и ко мне приставал, сволочь, да получил коленом в пах. Больше не лез.
–Ого, да с Вами опасно оставаться один на один!
–Не бойтесь, я лежачих больных не бью.
–А стоячих?.. Ой, а – ходячих?
Она весело рассмеялась…
–Шутник Вы, Андреев, как я погляжу. Как Вас там зовут? – она подошла к кровати и прочитала на бирке. – Евгений Николаевич. Приставать, Евгений Николаевич, к женщинам надо умеючи, чтобы не получить в пах.
–Понял… Намёк понял. Буду учиться правильно приставать.
Она фыркнула. Послышались торопливые шаги в коридоре. Хохотушка Алла Борисовна сразу сделалась серьёзной. Вошла Аврора с подносом, на котором под марлевой салфеткой что-то топорщилось, и, увидев, что я уже проснулся, сказала:
–Евгений, проснулись? Я тут принесла Вам ужин. Спасибо, Аллочка! Дальше я сама управлюсь. Сходи, перекуси.
–Хорошо! – Алла Борисовна вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь.
–Аврор, а ты до скольки работаешь?
–Вообще-то, до шести вечера. Но мы с главврачом договорились, что я буду до десяти работать. Торопиться мне пока некуда, да и деньги лишними не будут за переработку… Хотя их не вовремя выплачивают…
–А ночью кто-нибудь дежурит в реанимации?
–А как же. Дежурный врач и медсестра. Сегодня вот Алла дежурит. Ночью она заглядывает в палаты. Тут четыре палаты, в двух – по два человека, и в двух – по одному. Я сейчас и к другим схожу, посмотрю больных. Двое ещё не пришли в себя. Одному мальчику две ноги отрезали. И оглох он к тому же. А у другого обеих рук нету – оторвало на войне по плечо и по локоть. Да и ожоги получил приличные, и до сих пор ещё не приходил в себя. А тебя уже, скорее всего, завтра в свою палату переведут, как и других, у кого стабильность наступила. И хорошо и… грустно… Ну, ладно, пойду посмотрю больных. Кое-кого покормить надо. А тебя я попозже покормлю, чтобы подольше посидеть с тобой, – Аврора мигнула мне глазами, надев повязку, и вышла из палаты.
У меня ещё по-божески… У некоторых пострашнее травмы. Ну, что, Жентяй, падать духом не собираешься? И правильно! Не торопись жить! И не мучай себя идиотскими вопросами типа, почему пострадал именно ты, а не кто-то другой. Так получилось. Значит, ты своей судьбой кому-то жизнь спас или здоровье сохранил. Тебе нести свой крест, а не чужой (я потрогал крестик). Прикинем балансы, как говорил один из инструкторов на учёбе снайперов. Что мы имели и что имеем? Бегал – теперь не побегаю, не придумано пока таких протезов… Кстати, надо будет о протезе проконсультироваться с врачами. Играл на гитаре – теперь не поиграю. На других инструментах? На каких? На губной гармошке?.. Можно петь. Этот вопрос ещё обмозговать надо. Рисовать? У меня нет дара художника… Стать поэтом-писателем? Можно… это надо тоже обдумать. Спортсмен из меня теперь никакой… разве что в шахматы играть, но для учёбы в эту игру я уже старый. Блин, даже сантехником не могу быть. Да что там сантехником, даже дворником не получится… Эх!.. Не ной!.. Музыку писать? А что?!.. Идея… С правой рукой я даже сводить смогу… Компьютерщиком стать?... Тоже идея… Надо про музыку и компьютер обдумать… Девок щупать? Ха-ха-ха! Кто ж мне позволит?.. Даже хохотушка Алла побрезгует моих прикосновений. Хрен с ней, с Аллой… Аврора… Ей мужик нужен, чтоб опорой был, а я – наоборот – помеха, на меня даже не опереться. О ней – даже не мечтай. Да и старая она для тебя. А ты для неё – никакой. Забыли Аврору!... Дальше… Анюта? Тут всё уже решено… Отпилено… как нога моя отпилена и Анюта… Ладно, жизнь продолжается. Посмотрим потом. Как теперь дедушке с бабушкой рассказать?.. Дед поймёт, но жалко их всё равно… Мне себя так не жаль, как их. Интересно, а дети у меня смогут быть? Как же, разбежался на одной своей… Чтобы у тебя были дети, надо сначала найти такую женщину, которая согласится от тебя зачать, а потом… а потом… отдать тебе? Вряд ли кто на это согласится… Жить с тобой и вместе воспитывать детей?.. Шанс есть, но очень призрачный… Если буду слюни пускать, то никакая женщина ко мне вообще не приблизится… Блин, как сильно чешется рана в районе задницы!.. Заживает, значит! Как там в фильме каком-то говорил Олег Янковский? «ШутИте, господа!..» А ведь шутка и ироничный юмор и вправду помогают от самопоедания… Вот слово-то какое: будто я сам себе отъел руку и ногу… Дурак ты, Женька!.. (я улыбнулся сам себе)…
Почему-то остро захотелось вскочить и сделать зарядку, помахать руками… рукой, поприседать… на одной ноге… сделать наклоны… Тело устало лежать. Это – неплохой признак! «Женька, держись! Будешь ты заниматься зарядкой, я тебе обещаю! Свои упражнения придумаю. Надо журналы или книги какие-нибудь специальные почитать на эту тему, наверняка люди уже что-то придумали… И на руку протез надо тоже сделать… Но не костяной в перчатке, а пластиковый… Сейчас, я уже слышал здесь в госпитале, стали делать какие-то силиконовые… Правда, не в нашей стране, а в Германии, Израиле или в Америке… Может, и у нас они скоро появятся». Я попробовал понапрягать правую ногу и бицепс правой руки… Нормально… Трубка только мешает… Ух, даже хорошо стало от такой зарядки… Чувствую, как кровь внутри меня забурлила по всему телу…
И что же у меня изменилось после отпиливания ноги? Практически ничего. Как скакал на одной ноге, так и буду скакать. Остальное осталось прежним… Интересно, усы у меня отросли? Ого! И на щеках и на подбородке щетинка… только на ране левой щеки гладко… Посмотреть бы на себя в зеркало… Аврора придёт, надо попросить зеркальце. У неё должно быть зеркальце. У всех женщин они есть. А она – красивая. Тут я вспомнил её обнажённой, и застыдился своих мыслей. Простынь предательски поднялась шалашиком. И тут вошла Аврора:
–Так, больной, сейчас ужинать будем.
Она явно увидела мой шалашик, но не подала виду. Повязка на лице помешала разглядеть её эмоции. Да я и не пытался на неё смотреть. Мне было очень стыдно. Я, было, дёрнулся, чтобы прикрыть шалашик рукой, но понял бесполезность – только привлеку лишнее внимание. Благо, что через минуту, пока Аврора отвернувшись стояла у столика, на котором лежал поднос, шалашик опустился сам собой. Вот ведь неудобняк-то!.. Ишь ты, шустрый какой!..
Приподняв верхнюю часть кровати-каталки, Аврора принялась кормить меня кашей с ложечки как маленького. Лицо моё горело. А глаза у Авроры, вроде бы, смеялись. Или мне казалось это. Повязку она не снимала.
После лёгкого ужина мы о чём-то постороннем ещё потрепались, я глянул на себя в небольшое зеркальце Авроры, и не очень-то себе понравился. Надо будет сбрить редкую рыжеватую щетинку. Аврора несколько раз отлучалась посмотреть других больных, и около десяти вечера попрощалась со мной, сказав, что завтра с утра увидимся, а около десяти-одиннадцати часов меня перевезут в свою палату. Мой организм справился. А на это место положат кого-то другого. Мне даже стало немного досадно, что мы не сможем теперь часто видеться с ней.
Глава 18
В начале одиннадцатого вечера, когда я уже начал засыпать, заглянула хохотушка Чернякова. Увидев, что я ещё не сплю, она спросила:
–Евгений Николаевич (вот ведь вредина-то какая!), у Вас всё нормально? Просьбы есть какие-нибудь, пожелания?
Я отрицательно покачал головой.
–Может Вас протереть влажными салфетками, чтобы пролежней не было?
И у этой глаза смеются. Я активно замотал головой. Ещё чего не хватало!.. И тут же почувствовал, что моё тело всё будто зачесалось и ему срочно нужно помыться.
–Да Вы не стесняйтесь, это входит в нашу обязанность. Я ведь уже не раз протирала Ваше тело. А иначе от Вас дурно бы пахло сейчас.
«Вот те – фокус номер четыре!» Хриплым чужим голосом я выдавил:
–Спасибо! Сейчас не нужно! А то не усну. Спать хочется.
–Так и спите себе на здоровье! Я же аккуратно протру Вас.
Вот чего она пристала?!.. Я ведь не маленький мальчик… Опять оконфузиться не хочется. И боязно, и хочется… Да нет уж, не буду испытывать себя.
–Нет, нет, спасибо Вам, Алла Борисовна! – я отвернул лицо, показав, что разговор закончен, – Спокойной Вам ночи!
–Спокойной ночи… Евгений Николаевич! – в её голосе послышалось некоторое разочарование. Она вышла. И, слава Богу!.. Через пять минут я уже спал крепким здоровым сном израненного мужчины.
Утром Аврора меня самого первого покормила завтраком и быстро ушла к другим, а через час ко мне в палату пришла целая делегация врачей, человек восемь. Консилиум. Мужчина, как я понял, главный врач, рывком сдёрнул с меня простынь, и положил её на мою правую здоровую ногу. Я остался перед всеми лежать голым. Сначала я даже закрыл от стыда глаза. Блин, в комнате находились и женщины, в том числе Аврора и хохотушка Алла! А я тут разлёгся… А они все внимательно на меня смотрят… Глав врач стал щупать мою ногу, и я поморщился от сдавливающих сильных пальцев.
–Чувствительность есть. Замечательно! Развяжите ногу.
Подошла Аврора и стала развязывать бинты... Я её узнал по рукам. Приоткрыв глаза, я убедился, что это она. Ну и пусть! Я перевёл взгляд с Авроры на других врачей. Нашёл хохотушку. Глаза её были весёлыми. Другие врачи стояли спокойно и выжидательно смотрели, как Аврора снимает бинты. Одна женщина держала в руке папку с авторучкой, приготовившись записывать.
Аврора сняла бинты, и на мне из одежды осталась лишь марлевая накладка с ватой, прилипшая к месту ранения…
–Дайте перекись, – скомандовал главврач.
Алла тут же подала тёмно-коричневую бутылочку. Главврач обильно полил перекись на накладку. Слегка защипало. Он спросил у меня: «Чувствуешь?» Я кивнул головой, сжав зубы. Повязка пропиталась секунд через пять, и главврач резко дёрнул её. У меня потемнело в глазах, и от неожиданности я застонал. Боль стала медленно утихать. А без повязки даже лучше стало. Прохладненько.
–Ну, что! Процесс прекратился, рана заживает даже очень хорошо. Вот тут надо получше подшить (женщина кивнула и что-то стала писать). Будешь, Женёк, ещё бегать как зайчик, попавший под трамвайчик. Температура у него какая?
–37 и 8, – быстро ответила Аврора.
–Хорошая температура. Можно переводить. В нормальных условиях тебе бы ещё денька три здесь полежать, но сейчас не можем себе этого позволить – много тяжёлых… Аппетит?
–Вчера весь ужин съел и сегодня завтрак. Нулевая диета.
–Так это замечательно! Сержант Андреев! Хочу тебя немного обрадовать: командованием части ты представлен к ордену «Мужества». Позавчера целая делегация приезжала к тебе. Вручение будет ближе к 23 февраля. Ты, оказывается, герой у нас. Вчера привезли старшего лейтенанта Тоцкого – перебита рука. Помнишь такого? (я утвердительно кивнул). Он о тебе спрашивал, нет ли, говорит, случайно тут такого… Посмотрели – есть. Он и в твою часть о тебе доложил, и нам рассказал. Молодец, Андреев! Только не кисни из-за ранения. Найди себе дело, но обязательно по душе чтобы, а не просто – для зарплаты, и всё у тебя наладится. Везите его в перевязочную, подшить не забудьте, и потом – в его палату. Кто у нас следующий?
–Муратов Вячеслав. Без рук, – заглянув в список, ответила женщина с папкой (мне тут же вспомнился Муратов Ренат, не доживший в новогоднюю ночь до госпиталя).
–Выздоравливай, Евгений! Думаю, мы ещё увидимся с тобою при награждении. До 23 февраля тебя вряд ли выпишут. Месяца три полежать придётся. Осваивай пока костыли, а о временных протезах будем решать при заживлении ран. Руку твою я позавчера осматривал – зарастает, как на собаке. Крепкий организм. Мужчина!
Вся делегация кроме хохотушки Аллы переместилась в другую палату.
–Ну что, мужчина, так и будешь голым перед женщиной лежать?
–Алла, прикрой меня. Мне самому простынь не достать.
–А может, не надо? Ты так интересно смотришься…
Она издевалась над моей беспомощностью. Глаза её прям и бегали с моего лица до пяток… до пятки…
–И действительно – мужчина!.. – Она взяла простынь и стала медленно накрывать меня, как бы случайно задев локтём мой пах. (Ну, вот зачем она так?). Внутренне я был готов к чему-то такому, и к моему облегчению я никак не среагировал. Глаза хохотушки лучились от веселья. – Ладно, лежи! Позвоню, чтобы за тобой солдатиков прислали. Жаль, Женя, что тебя переводят! Но мы ещё увидимся… если хочешь… если захочешь… Где найти меня – знаешь. Я до конца марта буду на практике, так что…
Захочу ли я? Этого я не мог сказать. Я почему-то стыдился Аллы и… где-то за её спиной видел возникающие как из тумана ясные, но тревожные глаза Анюты чайного цвета… На последние слова Аллы мне лишь удалось промычать нечто нечленораздельное… Подождав секунд десять, Алла сняла трубку и попросила прислать в реанимационное отделение двух ходячих солдатиков, могущих везти каталку.
Глава 19
Одного парня из нашей палаты, пока я валялся в реанимации, уже выписали. На его кровати лежал другой парень, ни с кем не разговаривающий, а всё время смотрящий неподвижно в потолок. Лишь иногда он делал слабую попытку криво улыбнуться нашим наиболее удачным шуткам. Я попытался с ним познакомиться, назвав своё имя и фамилию, но он только кивнул головой и отвернулся. «Ну и ладно! Захочет, сам расскажет о себе»… Оказалось, что у него был перебит позвоночник после падения в горах Чечни боевой машины в пропасть, и он был почти обездвижен, лишь руки немного работали. Ел он принесённую ему еду мало, и даже отказывался от фруктов.
На третью мою ночь пребывания в палате он повесился на простыни. Сквозь сон я услышал стук упавшего тела, и приподнялся, облокотившись на правый локоть, но не сразу понял спросонья, что произошло. Выздоравливающие пацаны крепко спали здоровым юношеским сном. Когда я увидел прижатое к кровати тело и раскинутые на полу ноги, а также затянутую на шее скрученную простынь, привязанную к дужке кровати, то заорал во весь голос… Было уже поздно – он затих. Привести в себя его не удалось… Больше в эту ночь мы не уснули. Утром приезжал следователь из военной прокуратуры и опрашивал нас. Меня он опрашивал ещё и отдельно по случаю с Червяковым, но я отказался писать заявление, пояснив, что претензий к нему не имею. Не хотелось даже хоть каким-то боком быть повязанным с этим дерьмовым Червяком. Я его простил… Так Бог велел!.. Случай с самоубийством однопалатника произвёл на всех обитателей нашей палаты гнетущее впечатление, и в этот день мы не шутили, а разговаривали почему-то шёпотом. Но уже на следующий день жизнь вошла в своё русло.
В этот день произошли одновременно ещё несколько событий. Пользуясь тишиной в палате, я ещё до обеда спокойно написал текст песни о своей воинской специальности «Снайперская пуля», и тут же написал и отправил письмо Витьке Горькову, чтобы он вместе с Димкой Чибисом попытались придумать какую-нибудь мелодию (если получится) на следующие слова:
«В засаде пятый день лежу,
Хоть говорится, что «сижу»;
Не шелохнуться и не покурить.
Вот за последнее – врагу
Набил бы морду, да могу
Его я только взять и подстрелить.
«На войне все пули – дуры» –
Это факт. Но всё не так!
Быть не может пуля дурой,
Коли снайпер не дурак!
Мой враг, похоже – не простак;
Засада для него – пустяк;
Она ж ему – как будто дом родной.
Не любит, видно, он курить.
А может даже – есть и пить…
А я насквозь промёрз и весь больной.
«На войне все пули – дуры» –
Это факт. Но всё не так!
Быть не может пуля дурой,
Коли снайпер не дурак!
Как надоело мне лежать!..
Уже хотел я, было, встать,
Но, знать, не с камня сделан был и он.
Его я чуть опередил;
Притом, я чуть точнее был…
Мне всё же жаль, что он мне был врагом!
«На войне все пули – дуры» –
Это факт. Но всё не так!
Быть не может пуля дурой,
Коли снайпер не дурак!»
В этот же день я вновь впервые встал на костыль. Опыт у меня уже был, и первые скачки я сделал тогда, когда никого не было в палате – все ушли на завтрак. Бисеринки пота покрыли мой лоб, и даже спина стала мокрой. Но я был счастлив. Я и вправду был счастлив. Народ, я выдюжу! Я смогу! Не смотря ни на что – смогу!
В этот же день я самостоятельно (правда, рядом шёл однопалатник Борька) домчался (если бы вы видели, как я тихо и неуклюже скакал) до перевязочной. Всё же ставшая лёгкой левая нога создавала некий дисбаланс моему телу. К новому положению и балансированию моё тело должно ещё привыкнуть… Раны заживали хорошо, и это не могло не радовать. Смущала меня щека – шрам малинового цвета не украшал моё лицо мужчины. Если бы он был не малиновым, то и след от раны был бы не так заметен.
И в этот же день мне сняли бинты с руки. Мда!.. Уж лучше бы ещё какое-то время походить с бинтами. Не очень приятная картина. Буду привыкать к такому виду своей руки. Культя!.. Вспомнился суицид однопалатника… К чёрту!.. Такие мысли – прочь!.. Я же не отгрыз себе руку. Я ведь не по пьяной лавочке сунул руку, куда не надо. Сержант Андреев, ты получил самое настоящее боевое ранение при защите интересов Родины! Как тут у нас шутят остряки: «И Родина тебя не забудет!..» И всё же со снятыми бинтами на руке стало свежее. Мою культюшечку теперь и помыть можно. Я впервые с большой осторожностью мыл в палате руку. Аврора ещё в первый мой день перевода из реанимации в палату принесла мне зубную пасту и зубную щётку. Как давно мои зубы не знали щётки!.. С прошлого года. Точнее, с 31 декабря 1994 года. Я стал приноравливаться выдавливать пасту на щётку. Не так уж это и легко было поначалу: выдавливалось либо много, либо кроха… Приноровлюсь… Ко многому чему теперь надо приноравливаться.
Вот интересно ведь: когда живёшь нормальным, то есть с двумя руками и ногами, то не замечаешь и даже не думаешь о ценности, данной тебе природой… Богом… А стоит поранить хотя бы немного руку или ногу, или даже палец – дискомфортно. Не ценим мы данное нам свыше!.. Я сполна оценил теперь. Да и с культёй можно жить. Только привыкнуть надо. А нога… А без ноги… И без ноги можно жить. Живу ведь!.. Надо с Авророй поговорить, чтобы помогла звонок родным сделать… Блин, прям как в «Поле Чудес» – звонок другу!.. Надо дедушке рассказать, чтобы потом их не шокировать. В письме писать не хочется. Не представляю, как и что я им напишу. Письмо будут читать-перечитывать, бабушка плакать лишний раз будет. А вот по телефону – тут уж как получится… Сказал один раз, и забыл… Ну да, такое забудешь!.. И всё равно, по телефону – лучше.
Реанимационное отделение находилось этажом выше. На следующий день, сразу же после ужина, я доскакал до лифта и вышел в коридор. Недалеко от лифта с одним из больных о чём-то весело разговаривала хохотушка Алла Борисовна Чернякова. Оборвав разговор, она сказала собеседнику: «Подожди, я сейчас…» и подошла ко мне, держа руки в карманах:
–Евгений… Ты ко мне? Или зачем? Захотел?.. – она кокетливо улыбнулась. Верхняя пуговка на курточке была заманчиво расстегнута.
«Вот дурра-то какая!» Не говорить же при ней, что я Аврору хотел видеть. Ей, Алле, ни к чему знать про наши отношения.
–Или ты Аврору Вагановну хочешь… увидеть? – пауза её была с намёком на пошлость, что меня немного покоробило.
–Да, у меня к ней вопрос был. Она говорила, чтобы я подошёл к ней, когда начну ходить.
–Не видела ещё тебя стоячим… ходячим (опять пауза и опять глаза с хитринкой). А она сейчас пошла к своему знакомому Серёженьке Тоцкому. У них там какие-то отношения, вроде бы, назревают. А я тебе не смогу помочь?
–Вряд ли… Слушай, Алла, а Тоцкий где лежит? Ты не знаешь, что у него за ранение?
–Двумя этажами ниже. У него осколочное ранение в ногу – кость разбита, но ничего страшного – обычное ранение. – И тут она зашептала: – Ты высокий такой… Жень, ты приходи, или позвони мне лучше с поста (она назвала четыре цифры внутреннего телефонного номера).
Неопределённо пожав плечами, что могло означать что угодно, я повернулся к лифту и нажал кнопку. Двери тут же открылись. Лифт никуда не уезжал. Зайдя в лифт, под скрип закрывающихся дверей я расслышал: «Я сегодня ночью дежурю». « Ну и дежурь себе на здоровье! У тебя вон желающий в очередь стоит…» Это я, конечно, не сказал вслух, а лишь подумал. С одной стороны, мне стало приятно, что я представляю ещё хоть какой-то интерес для женщин (ну, ладно, пусть пока для одной женщины), а с другой стороны, не очень-то и хотелось каких-то романтических отношений с этой Аллой Борисовной. Что-то было в этой хохотушке вертихвосточное, чего я никогда не одобрял в женщинах. Разные мы с ней по менталитету.
Аврора и Сергей… «Тоцкий – нормальный мужик. Он её лет на десять помладше. А я – вообще на пятнадцать… Да мне и не интересно совсем, что там у них, правда же?..» И всё же какой-то червячок досады шевельнулся во мне… Или ревности?.. Вот уж чего от себя не ожидал. «Успокойся, Евгений Николаевич. Вы с ней – не пара. У неё своя жизнь, у тебя – своя… У Анюты – своя… Аннушке учиться надо, а не ухаживать за…мужем… Вот до чего додумался – за мужем… Ха-ха-ха! Посмотри на себя, инвалид калекочный!.. Ухаживать за собой, калека инвалидочный, ты будешь сам. Особенно – первое время. Надо тебе сначала научиться многое делать самому, а дальше – жизнь покажет. Так говорит моя бабушка. Жаль, что не позвонил старикам! Ну да ладно! Потом что-нибудь сообразим. Раз не получилось здесь, то надо с однофамильцем своим повидаться, вдруг он опять поможет через своего знакомого Сёму. В челюстно-лицевом отделении тот, кажется, работает? Вроде, да…»
Капитан Андреев лежал этажом ниже моего. Я поехал туда. С ним мы удачно столкнулись в коридоре – он на костылях пошёл на лестницу курить. Мы вместе доскакали на лестничную клетку. Тут дым стоял столбом. Я объяснил ему, зачем приехал. Капитан с сожалением цыкнул: «Сёма сегодня после дежурства дома отсыпается. Завтра приходи часика в четыре, пока он ещё здесь будет. В это время уже обходов не будет, если не возникнут срочные операции». Слышал я про твой случай. Оказывается, этот Червяк – тот самый скотинка, который по карманам лазал, когда нас привезли». Мы возвратились в коридор, и стали ждать мой лифт. И в это время к нам подошла Аврора. Она, оказывается, тоже находилась на этом же этаже, а я думал, что она на этаж ниже находится… Я, наверное, не совсем правильно понял Аллу… Аврора обрадовалась, увидев меня. Андреев с ней поздоровался, и Аврора кивнула головой в ответ, а потом обратилась ко мне:
–Ну, ты как? Смотрю, бегаешь уже вовсю… О, и на руке бинтов уже нету…
–Нормально, Аврора Вагановна! Кстати, прошу знакомиться: мой однофамилец капитан Андреев. Мы вместе поступили в госпиталь.
–Трофим, – однофамилец был доволен, что я его представил такой красивой женщине, и браво добавил – капитан ВДВ… правда, бывший (последние его слова уже не были бравыми).
Аврора взглянула на него уже с некоторым интересом. Может, потому что именно я его представил, а может… А ведь они же почти ровесники… Капитан Андреев взял инициативу в свои руки:
–Аврора Вагановна, у моего друга проблема: ему надо позвонить домой, но по межгороду… Он быстро… Вы не могли бы помочь моему другу? И, если честно, то и я бы сам сделал звонок… если это возможно, конечно… Короткий звоночек – выяснить одно обстоятельство.
–Андреевы, я вам помогу. Только давайте так: около девяти вечера… То есть… (она взглянула на свои часики)… через сорок минут… Мне надо обход сделать, а то там Алла Борисовна одна замоталась уже, наверное… (как же – замоталась!). Жду вас ровно в двадцать один ноль ноль. – Она улыбнулась нам и вошла в лифт. – Евгений, ты едешь к себе?
Я отрицательно помотал головой:
–Мне торопиться некуда. Мы тут ещё поговорим немножко.
–Ну, тогда – до встречи! – двери лифта захлопнулись, и он со скрежетом поехал наверх.
–Красивая женщина! – вздохнул капитан.
–Красивая. Незамужняя, кстати. И твоя ровесница почти.
–Да ладно?! У неё же седых волос полно…
–Трофим, она много горя перенесла… Я с ней в Грозном ещё познакомился… При ней меня и ранило.
–А-а, а я-то гадаю, откуда вы друг друга так хорошо знаете? Слушай, Жень, как думаешь… хотя… Надо сначала позвонить своей Светлане… Или не моей уже… Надо расставить точки над «Ё».
Время, назначенное нам Авророй, за нашим трёпом наступило незаметно. Капитан рассказал мне новость из гражданского мира, которая меня заинтересовала: мол, в Москве появились в свободной продаже то ли соковые, то ли соевые телефоны с небольшими антенками, по которым можно разговаривать прямо на улице. Наподобие автомобильных, но без шнуров. Но на их использование нужно специальное разрешение. Капитан сказал, что скоро такие телефоны заполонят рынок и будут у многих, о чём мы вместе усомнились. Это «скоро» по нашему жизненному опыту должно было наступить в лучшем случае лет через пятнадцать-двадцать. Потом мы с ним ещё раз «сбегали» в курилку, где наслушались анекдотов от одного весёлого балагура.
Глава 20
Ровно в девять вечера мы вышли на нужном нам этаже, где расположено реанимационное отделение. Капитан был здесь впервые, но я ориентировался по памяти, хотя меня в сознании провезли здесь только один раз. Кажется, где-то здесь ординаторская… Я постучал, и тут же приоткрыл дверь. Аврора отчитывала хохотушку Аллу. Та стояла с провинившимся видом, опустив голову. Пришлось прикрыть дверь и прошептать капитану, что Аврора Вагановна ругает напарницу. Дверь резко открылась, Алла чуть ли ни бегом побежала в одну из палат, даже не взглянув на нас, а Аврора официальным тоном пригласила нас к себе. Уже в кабинете она перешла на нормальный тон, сказав, что за молодёжью нужен глаз да глаз, и что всё приходится перепроверять. Вот, медсестра забыла вовремя долить раствор в капельницу одному из больных, зато в это время щебетала в коридоре с выздоравливающим солдатиком. Это не просто невнимательность, а чистейшая халатность, которая могла привести к печальным последствиям. Да уж, вот тебе и Алла Борисовна! Хорошо, что тем выздоравливающим оказался не я!
Мы с тёзкой-капитаном ещё предварительно договорились, что сначала позвоню я, так как старики могли уже лечь спать. Телефон «Панасоник» новой марки с автоответчиком и определителем номера… Диск крутить не надо – нажимай себе кнопочки… Трубку подняла бабушка.
–Привет, баб Дунь!.. Да, да, у меня уже всё более менее нормально. Самое страшное уже позади… Нет, ем нормально… Нет, не холодно… Тут ведь – гораздо южнее… Нет, нет, нет, приезжать не нужно совершенно… Посылку? Да нет, не нужно, а то вдруг переведут меня в другой госпиталь… Дома? Не знаю, когда буду. Но главврач сказал, что месяца три надо, чтобы нормально всё заросло… Хорошо, хорошо, буду себя беречь!.. Бабуль, дай дедушке трубку… Привет, дедуль! Слушай, ты бабушке как-то поделикатнее скажи, что у меня ещё и немного левую ногу отрезали – гангрена была жуткая… Ну зачем ты вслух сразу при ней… Я же попросил: поделикатнее… Да нет, всё уже нормально, уже бегаю на костыле… В-общем, сильно за меня не переживайте… Нет, на войну больше не отправят… Инвалидность? Дадут, наверное… Ну, откуда я знаю, какую группу… Будет ВВК… ВВК говорю – Военно-врачебная комиссия, там и определят, какую группу… Домой? Не знаю пока. По возможности, я буду держать вас в курсе… Всё, дедуль, у меня время ограничено… Целую вас обоих!.. Да не пью я, не волнуйся… Да не сопьюсь я… Всё, дедуль! Мне нельзя долго разговаривать, я же со служебного звоню телефона, сам понимаешь… Да, да!.. Целую!.. Уфф!.. – я медленно положил трубку.
–Мог бы и чуть подольше поговорить. Куда торопился? – с укоризной сказала Аврора.
–Да со стариками «подольше» растянулось бы надолго. Хорошие они у меня! Теперь бабушка плакать будет, переживать, а дед вздыхать…
–Через недельку или дней десять опять позвонишь. Трофим, а Вы будете звонить?
Капитан немного заменжевался. Было понятно, что он стесняется при посторонних звонить по щекотливому вопросу. Я произнёс:
–Пойду в коридор, восстановлю в памяти разговор.
–Стой, не ходи! Останься! Будь что будет!
Трофим решительно подошёл к телефону и, отвернувшись от нас, чтобы мы не видели его лица, набрал номер:
–Алло! Валентина Григорьевна, здравствуйте! Нет, не Юра, это – Трофим. Да, из госпиталя… из Ростова… Что? Нету Светы? Ушла к подруге?.. А кто там спрашивает, кто звонит?.. Ах, ваша соседка… А голос – как у Светланы… Что просила передать?!.. Вот как? Ясно!.. Всё ясно, говорю!.. Да нет, всё понятно… Да, да, своя жизнь… Ну, конечно… Нет, звонить больше не буду, не волнуйтесь. Да не буду я её трогать, она же мне не жена… Да, да, пусть живёт как хочет и с кем хочет. Нет, если приеду, то к вам не пойду! Правильно, нечего у вас делать. Абсолютно нечего. До свидания, Валентина Григорьевна! Всего вам самого хорошего. И Свете того же передайте. Пусть живёт спокойно с Юрой… Не с Юрой? А с кем? Хотя, какая разница?!.. С Вовкой? Прибытковым? Ну, у них это – старая дружба… Да хрен с ней и с ним! До свидания! Нет, не буду надоедать, успокойтесь. Не нужны вы мне! Да не за что извинять-то! Значит, и не было ничего серьёзного!.. Да не нравился я вам, зачем вы оправдываетесь. Я ведь знаю, да и Света говорила… Да ну? И кто же из вас больше лжёт? Всё, я больше не могу говорить. Прощайте!
Трофим также медленно, как и я пять минут назад, положил телефонную трубку. Лицо его выглядело опустошённым. Он встряхнул головой, будто выбрасывая из головы неприятный разговор, и его губы тронула извинительная улыбка:
–Вот тааак! А что? Я, в принципе, этого и ожидал, только оттягивал выяснение отношений… Хорошо, что позвонил! Спасибо, Аврора Вагановна! У Вас спиртику случайно не найдётся?
–Трофим, я думаю, что спирт или водка сейчас – это не самый лучший вариант. Ничего вы этим не исправите, а только может хуже получится…
–Да куда уж ещё – хуже?!.. А может, даже и хорошо, что так получилось? А, ребят? Я ведь всё равно кого-нибудь в жизни встречу, но зато она сразу будет знать, что я – неполноценный.
–С чего Вы взяли, что Вы – неполноценный? Это она, в отличие от вас – неполноценная, а Вы – нормальный вполне мужчина. Небольшой физический недостаток – это не вина Ваша, а печать воинской доблести. Вами гордиться можно. И нужно! И Вами обязательно будет гордиться Ваша… жена… и дети ваши.
Я слушал их диалог и понимал, что они оба правы по-своему. И вдруг Трофим выдал:
–Аврора Вагановна, а вот Вы, как женщина… ну, если бы у нас, то есть – у Вас и у меня, что-нибудь получилось бы, Вы вышли бы за меня такого замуж?
Она посмотрела на него прямо и спокойно. Немного помолчав, она сказала так, что у меня аж мурашки пробежали по всему телу:
–Трофим, я бы, может, и вышла бы за Вас замуж, да после случившегося со мной не каждый меня и замуж-то возьмёт. Тем более – с двумя почти взрослыми сыновьями.
Мне стало понятно, что я сейчас срочно должен оставить их с глазу на глаз, без свидетелей. Неожиданно для себя я сказал:
–Вот что, молодые, оставайтесь вы тут без меня выяснять свои отношения, а я помчусь сломя голову новости посмотреть по телеку.
Они оба глянули на меня недоумённо, как будто не понимая, как я тут оказался, а потом рассмеялись:
–Мчись! Только ногу береги, Женя!
Дверь уже почти закрылась, как я услышал крик Трофима:
–Жень, спасибо тебе!
Ну, вот! А вдруг у них что-нибудь слепится-склеится… Они оба мне симпатичны. А что, может и дети у них появятся совместные?.. Это у меня – неизвестно что… Алла Борисовна? Да ну её!.. Похоже, что она слаба на передок. А может, и не слаба, а так – маску такую на себя нацепила, чтобы счастье своё найти… В госпитале-то она – как снегурочка желанна, а вот в городе – вряд ли на неё смотрят мужики жадными глазами. А Аннушка?.. Да с ней тоже самое получится, что и у Трофима с его бывшей Светланой, это – как пить дать. Хочу ли я такой же удар пережить? Нет, товарищи дорогие, не хочу! Хватит с меня жизненных ударов за последнее время! Будем вести, сержант Андреев, жизнь размеренную, спокойную, без потрясений. Этих потрясений и так в стране хватает. Хоть бы у Авроры и Трофима всё получилось!..
Телек смотреть я не пошёл, а рухнул на свою кровать, и почти сразу крепко заснул прям в больничной пижаме. Проснулся только утром, когда мне под мышку медсестра сунула градусник.
Вплоть до 14 февраля, то есть до Дня Влюблённых, который в нашей стране с недавних пор стали отмечать некоторые молодые люди, никаких таких запоминающихся событий в моей жизни не произошло. Всё шло своим чередом. Я ещё раз от Авроры… от Авроры Вагановны звонил домой. Почему – Вагановны? Да просто при всех посторонних я стал её величать именно по отчеству. Она меня поблагодарила, что я тогда их с Трофимом оставил двоих. У них начались серьёзные отношения. Два дня назад Трофим прискакал в мою палату и позвал покурить. Понятное дело, что я не курю, но раз он позвал – значит нужно. В курилке два парня весело трепались о чём-то и на нас совсем не обращали внимания. Трофим покраснел, как девушка:
–Жень, я тебе так благодарен, так благодарен! Верил бы в Бога, и ему бы поставил свечку за здравие, что всё так произошло. Понимаешь, ты вот нас познакомил, и мы… в общем, у нас всё замечательно вроде бы складывается. Я уже в Рязань звонил, в свою часть. Сказали, что предоставят мне квартиру, как получившему инвалидность, надо только документы после выписки соответствующие подать. Хочу Аврору с собой забрать, а потом и пацанов её. Она мне всё про себя рассказала. И про тебя рассказала. Ты – молоток! Ты, это… Если что, на свадьбу к нам приедешь? Понимаю, что тебе трудно добираться, но вдруг? Дружкой моим будешь.
–Трофим, со свадьбой – пока не знаю. Я тебе свой домашний адрес и телефон оставлю. Звони, сами приезжайте в гости. Мы ведь сроднились, как бы...
–Братаны мы теперь с тобой, Женька! Я – старший братан, а ты – младший. У меня же нету никого роднее теперь, чем Аврора и ты… Ну, и её дети, конечно… Боюсь я немного встречи с ними, а вдруг я им не понравлюсь. Аврора сказала, что должно всё быть нормально, а на крайний случай они вернутся жить к своим родственникам, но она думает, что до этого не дойдёт. Я пить не собираюсь. Нет, выпивать по случаю праздников – это святое дело, а так, чтобы в запои пускаться – это не по мне. Не уважаю я таких мужиков.
–Слушай, Трофим, Аврора аж расцвела. Я рад за неё. И за тебя рад. И знаешь, мне очень приятно, что я имею отношение к Вашему знакомству.
–Свах ты, Женя. Не знаю, есть ли такое слово, но мы с Авророй, вспоминая тебя, меж нами зовём свахом, – мы с ним оба разулыбались.
Мне стало очень тепло на душе от того, что такой боевой офицер, как Трофим, назвал меня братаном. У меня нет братьев. Точнее – не было, а теперь будет! Надо будет Трофиму слова песни «Братан» переписать… С их свадьбой, конечно, сложный вопрос: как я поеду в общественных транспортах? Это ведь не одну остановочку прокатиться, а сначала мне надо будет до электрички в Звенигороде добраться, потом до Москвы в электричке трястись, потом на метро до вокзала в толкучке ехать, потом вновь или на электричке или на поезде, потом… Потом и не знаю пока что, куда и как ехать… Да уж, с моей-то ногой сложновато будет такие поездки совершать! Блин, даже и тут невезуха, на свадьбу не получается нормально съездить…
Время шло, и я потихоньку выздоравливал. Иногда мучили фантомные боли. Чтобы как-то отвлечься, чуть ли не каждый вечер перед сном я разглядывал фото Анютки, хранящееся у меня в тумбочке. Военные билеты у нас забрали при поступлении в госпиталь, и фотографию я хранил под газетой в верхнем ящике. Она тут так и пролежала, пока я находился в реанимации. Мысленно я разговаривал с Анютой и просил прощения за случившееся… Не раз уже побывал я у Тоцкого Сергея. У него нога плохо заживала – какая-то косточка никак не хотела на место вставать, и он волновался, как бы его не комиссовали. По госпиталю я рассекал уже довольно шустро. Нашёл своих однополчан, с которыми иногда коротал свободное время. А 14 февраля в госпиталь перед обедом приехали представители нашей части, в том числе полковник Гарасюк и… Аннушка. Она приехала ко мне? Из любопытства?.. Я очень боялся разговора с ней. Боялся, что нагрублю. Боялся увидеть её жалостливые глаза. Слава Богу, что я увидел их в окно раньше, когда они ещё подходили к нашему зданию, наверное, с автостоянки. Ещё двух офицеров, идущих рядом с Гарасюком, я почти не знал. Аннушка шла сзади них, крутя головой… На ней была военная форма. В руке она держала чёрный увесистый пакет. Ей любопытно. Не хочу быть объектом любопытства!.. И я решил скрыться.
Где мне скрыться? Авроре уже предоставили комнату в общежитии, расположенном недалеко от госпиталя. Но меня из госпиталя никто не выпустит, да и зимней одежды у меня нет. А так можно было бы пересидеть у неё в общаге, тем более что она сегодня отдыхает после дежурства. Я их с Трофимом хотел поздравить с праздником, он-то мне и сказал, что от моего имени поздравит её вечером (после ужина она обещала навестить моего братана). Что делать? Куда смыться? В реанимацию!.. Больше некуда. Я бросился к лифту. Хоть бы Алла сегодня работала!.. С того дня, когда её отчитала Аврора, я Аллу встретил лишь один раз в лифте, где было много народу. К Авроре же я больше не поднимался. Третий лишний, хоть и братан!..
С хохотушкой-Аллой мы столкнулись возле лифта. Уфф, на месте!.. Вместо курточки и брюк на ней сегодня был белый халатик… не слишком-то и длинный. Верхняя пуговка была кокетливо расстёгнута. Наверное, костюмчик в стирку отдала. Я уже заметил, что врачи иногда надевают белые халаты.
–Ты чё такой взволнованный? Как будто за тобой кто гонится…
–Алл, тут такое дело… В общем, приехала моя девушка, а я боюсь с ней встречаться. Боюсь и не хочу. Не хочу, чтобы она меня жалела такого… Слушай, можно я у тебя перекантуюсь какое-то время, пока они не уедут?
–Перекантоваться – это как?
–Ну, может, ты меня где-нибудь закроешь, чтобы меня не нашли…
–А обед как же? У вас ведь скоро обед. Это у медперсонала он пораньше.
–Да чёрт с ним, с обедом этим! Потерплю до ужина.
–Ничего себе, как тебя припекло! Ладно, пошли, я тебе ординаторскую открою. Только там ничего не трогай, понял? И к спирту не смей прикасаться!..
–Я не пью спирт.
–Не пьёшь… Друзьям вдруг захочется вынести. Смотри, я проверю. Был тут один – посидел да и натырил спирту и глюкозы… Мне потом попало.
–У меня ничего не пропадёт.
Она закрыла меня в ординаторской, одарив перед этим меня многообещающим озорным взглядом, а сама пошла на обед. Интересно, долго они здесь будут? Они – это Гарасюк и Аннушка. Но полковника Гарасюка мне хотелось бы увидеть, а Аннушку… И её хотелось бы увидеть, но боюсь… Трус несчастный!.. А вдруг она нормально отнесётся? Знает ведь уже, что с тобой случилось… Знала… Пока мне ногу не отпилили… Теперь-то уж я ей точно не гожусь во вторые половины… Блин, обидно всё-таки!.. Чем бы мне сейчас время занять? Надо почитать найти что-нибудь. Во, журнал какой-то: «7 дней»… Новый, что ли? Их много новых появилось в последнее время… Вот его и почитаем… Присев на диванчик, я стал читать статьи и незаметно для себя закемарил.
Глава 21
–Ага, вот ты где спрятался? Решил скрыться от меня?
От неожиданности я вздрогнул. Анюта стояла в чёрном платье без рукавов (уже успела где-то переодеться), и насмешливо смотрела на меня.
–Выходи, подлый трус! (голос у неё почему-то как у кота Леопольда) Ну, так и будешь при даме сидеть?
Я нехотя поднялся, опираясь на костыль. У меня пересохло в горле, да так, что я и слова вымолвить не мог. Что там – слова, даже звука не мог издать. Она осмотрела меня с головы до ног, усмехнулась и сказала с некоторым скепсисом:
–Да-а, вид у тебя не бравый, конечно. И что ты теперь можешь? Не то что на гитаре не сможешь играть, но и гвоздь в стену не сможешь вбить. Даже общупать меня не сможешь нормально. Жень, пойми меня правильно: у меня женихов здоровых много. Но раз уж я приехала на тебя взглянуть из любопытства, то вот тебе – она высыпала из чёрного пакета прямо на пол чистой ординаторской… грязную картошку.
Картошка рассыпалась, замарав пол. Одна из картошин закатилась под стол врача. Я сглотнул, и неуклюже полез доставать её, но костыль мой соскользнул, и я неловко ткнулся носом в стол. Сверху раздался ехидный смех:
–Эх, ты, боец, воин, защитник! Ну, и кому ты теперь нужен такой?!.. Молчишь? И молчи! Что тебе сказать в своё оправдание. Я ведь просила тебя беречься… А ты? Стал руки, ноги, щёки, задницу под осколки подставлять. Ты сам выбрал свою судьбу. А я, Жень, выбрала свою судьбу, никак уж с тобой больше не связанную. Кстати, поздравляю тебя с Днём Святого Валентина! Целоваться не будем, сам понимаешь почему. Могу одно пожелать: выздоравливай!.. Что ты, так на карачках и будешь стоять? Ну и стой! А я пошла! Меня женихи с руками и ногами ждут. И Симухин сегодня с утра предложение сделал. Наверное, за него замуж пойду… (тут она даже слегка зевнула и жеманно потянулась). А может, и не за него. Ты же видел, я приехала с двумя капитанами? Один из них мне намекнул в машине, что давно хочет именно такую жену, как я. Молчишь? Ну и молчи!
Она вышла и закрыла снаружи дверь на ключ.
Кое-как поднявшись с пола, я сел на диванчик. Получается, что это Алла ей ключ дала. Вот, жаба!.. От злости я оттолкнул от себя костыль. Он загремел. Тут я услышал возмущённый голос Аллы:
–Ты чего тут костылями раскидался, а Евгений Николаевич?
Я зло глянул на неё:
–Ты зачем ей ключ дала?
–Кому?
–Кому… Анюте.
–Ты чё, Женя?! Мой ключ всё время при мне был.
Посмотрел на пол: картошки не было. Костыль валялся недалеко от дивана, а картошки не было. Пол был стерильно чист. Опа!.. Это был – сон!.. А как – наяву! Я встряхнул головой, прогоняя остатки дремоты.
–Уснул, что ли? Во сне её увидел? – Алла с сочувствием посмотрела на меня.
С глупым видом я кивнул головой. Она усмехнулась и стала гладить меня, как маленького, по голове:
–Искали тебя там. Твоих однополчан наградили в палатах, а тебя не нашли. Награду твою главврачу отдали. Только что уехали они, сама видела. Им до вечера до части добраться надо. Я их внизу в фойе видела – специально ездила посмотреть. Красивая девушка.
Алла нагнулась за костылём и передо мной мелькнули её полноватые незагорелые бёдра и… даже белые трусики… Специально ведь, шлюшка, так нагнулась… Подала мне с наивной улыбкой костыль. Я сразу же встал и поблагодарил её:
–Спасибо, Алла! И за костыль, и что спрятала... Не знаю, чтобы получилось из встречи, но у меня, знаешь, сны – в руку. И перед ранением так было. Наверное, и не надо было нам встречаться с ней.
–А я тебе случайно не снилась? – спросила Алла аж с придыханием, встав ко мне чуть ли не вплотную, и заглядывая снизу в мои глаза. Ни фига себе, теперь у неё уже две пуговки расстёгнуты!.. Почему-то подумалось об Авроре, которая никогда не позволяла себе ходить с расстёгнутыми пуговками.
–Алл, мне сейчас тяжело. Пойду я к себе. Муторно на душе.
–Ну, да.. понимаю… А может, останешься, чай попьём, а? У меня конфеты есть… Один прапорщик подарил.
Чай!.. Боже мой! Слово «чай», наверное, ещё долго будет у меня ассоциироваться с Анютой.
–Нет, спасибо тебе, Алла! Я ещё на обед успею… – Я глянул на часы: – Двадцать минут у меня ещё есть… Успею! Помчусь я.
После обеда я пришёл в палату. На моей кровати лежал чёрный пакет… С картошкой?.. Я осторожно открыл его: моя парадная форма с медалью «За отвагу» и воинскими знаками. Обуви не было, но зато лежала зачем-то панама. В отдельном целлофановом мешочке лежала тёплая десантная тельняшка. В этом же мешочке лежал и конверт… Письмо от Аннушки. У меня гулко застучало сердце. Очень захотелось открыть конверт, но я не стал торопиться. Письмо при ребятах я постеснялся читать, чтобы не увидели моих чувств. Для его чтения нужно уединиться. Я бережно положил конверт, на котором не был указан ни адресат, ни отправитель, в карман курточки, чтобы при случае спокойно прочитать и поразмышлять над прочитанным (будет ли над чем поразмышлять?!). Ещё в пакете находились две банки сгущёнки, баночка леденцов монпасье, две шоколадки «Алёнка», три яблока и три мандаринки – гостинец. Ко дню всех влюблённых… А всё же хорошо, что это был только сон!.. Если бы мне Анюта на самом деле так сказала, я бы, скорее всего, надолго потерял бы веру в женщин. Нет, письмо я сегодня читать не буду! На праздник прочитаю – на 23 февраля. А День Святого Валентина – это не мой праздник. Непонятный он для меня, хотя у него и красивое второе название – День всех влюблённых...
До 23 числа я не дотерпел, а вскрыл конверт 20 февраля. Два письма. Одно – от Анюты, а второе – от Витьки Горькова. Как он там? Выписался уже из госпиталя или ещё лежит? Первым я решил прочитать Витькино короткое письмо. Он сообщал, что уже практически выздоровел и досрочно выписался из госпиталя. Пули не задели кости. Он уже бренчит на гитаре (повезло-то как!). К дальнейшей военной службе он годен, и мысль о поступлении в военное училище у него только укрепилась. Теперь он может даже почти без экзаменов поступить, как имеющий ранения и награждённый орденом. Ещё он написал, что Симухина в части больше нет. Он попался на перепродаже военной формы, которую своровал со склада части, подделав ключи. У Анюты из-за этого были неприятности. Витька знает, что я остался без левой руки (и без ноги, Витёк), и просил меня держаться как надо, а не покатиться по наклонной касательной синусоиде. На всякий случай, он написал мне свой домашний адрес и номер телефона, предупредив, что номер телефона может измениться, так как в их городе телефонные подстанции должны перейти на какую-то новую систему. Письма, в случае чего, после мая месяца он просил писать на домашний адрес. Ещё он сообщил, что командование сказало, что его больше на боевые не пошлют, а чтобы он занялся воссозданием ансамбля, и что это будет его дембельским аккордом. На текст моей последней песни «Грешник», переданный ему Анютой, Витёк уже написал музыку. Он уверен, что мне бы понравилось (ну, не знаю, не знаю). Прочитав последние строки, я даже слегка приревновал Витька как композитора-соперника, а потом подумал, что он правильно сделал: когда я ещё смогу сам написать музыку, если вообще смогу?.. Интересно стало, какую он музыку написал?
Прихромал Тоцкий Сергей. Я в шутку называл его «товарищ Тоцкий», а он меня в ответ – товарищем Андреевым. Мы с ним подружились. Когда он впервые узнал, что у Авроры завязались отношения с моим однофамильцем, то вздохнул с облегчением, и мне показалось, что даже обрадовался тому, что она себе кого-то нашла. «Она заслужила счастья, товарищ Андреев… Ты помнишь моего бойца Лапина? Сегодня я узнал, что неделю назад он погиб на мине-ловушке. А у Ахтяма пока всё нормально. Ему уже новую кличку ребята дали – Шайтан. Он как заговорённый». Лапина мне было жаль. Хороший парнишка. А за Ахтяма-Башкира-Шайтана я искренне порадовался и попросил Тоцкого через своих однополчан передать ему от меня большущий приветище, на что получил ответ, что привет от меня уже передан в сегодняшнем письме. После ухода товарища Тоцкого мне расхотелось читать письмо от Анюты.
А на следующий день случилось так, что ждали приезда в госпиталь командования из Министерства Обороны России, и в связи с этим всех раненых, лежащих в нашем отделении больше месяца, решили в срочном порядке переодеть в новые больничные комплекты, мол, будет ещё и центральное телевидение. Пока я умывался в туалете, мою курточку и штаны забрали и унесли. Я помчался (и действительно, почти помчался, насколько это было возможно) за моей одеждой, в котором хранилось непрочитанное Анюткино письмо, но поиски не принесли удачи. Я перерыл всю три кучи белья, лежащих на трёх простынях, но письма, к великому своему сожалению и разочарованию, так и не нашёл ни в одной из курточек. У меня аж слёзы навернулись на глаза. Но делать нечего! Не рвать же волосы на голове?.. Обидно. Ругая себя самыми последними словами, я сел писать письмо Витьке Горькову в часть, где объяснил, что случилось. Также написал, что совершенно не успел прочитать письмо от Анюты, и что если возможно, то пусть она напишет мне заново всё тоже самое, что было в первом письме. Ещё я попросил его поблагодарить её за переданную мою парадную форму и за гостинцы. Не забыл и упомянуть, чтобы он заново написал мне свой домашний адрес и телефон.
Глава 22
В среду, двадцать второго февраля 1995 года, после завтрака в госпиталь приехал Заместитель Министра Обороны РФ с целой свитой и кучей телевизионщиков. Нам всем приказали как можно реже выходить курить да по госпиталю бесцельно не шататься с угрозой, что нарушители госпитального режима будут досрочно выписаны либо переведены в другие госпиталя. Начальник отделения заходил ко мне ещё перед завтраком и предупредил, чтобы я никуда не отлучался из палаты, так как Заместителю Министра передана моя награда для вручения её мне, и что награждение будет сниматься телевидением. На завтраке народ надо мной подшучивал: «Звезда телеэкрана». Слава Богу, что награждали не меня одного, а несколько человек, в том числе Трофима Андреева, а то так бы, наверное, и приклеилось за мной это прозвище. Трофим мне потом рассказал, что высказал Заместителю Министра просьбу, чтобы его оставили на военной службе в ВДВ на любой из должностей, и Замминистра пообещал посодействовать в этом вопросе. Один из его помощников сразу же записал данные Трофима, и пообещал, что решат этот вопрос положительно.
Сам процесс моего награждения я помню как в тумане… Сначала прибыли телевизионщики, стали расставлять мощные осветительно-ослепительные лампы, какие-то то ли затенители, то ли отражатели, протягивать из коридора в палату длинные грязные шнуры… Эта суета всех находящихся на излечении в нашей палате как-то придавила… Мы сидели на заправленных кроватях одетыми в новые госпитальные комплекты, как истуканы. Вошёл невысокий Замминистра и ещё два генерала, а также несколько полковников, в том числе и главврач госпиталя. Встав с кровати, я представился, как мне и было сказано перед этим одним из полковников, пришедшем в палату за пять минут до своего руководства и предварительно проколовшим на моей новой курточке-пижаме дырочку для ордена. Вяло пожав мне руку (может, боялся причинить мне боль?), Заместитель Министра вставил в дырочку орден и слегка прикрутил его. «Служу Отечеству!» (служил Отечеству). От волнения я приложил руку к голове. Один полковник из свиты зашипел на меня: «Куда ты руку тянешь к пустой голове?!..» Но замминистра добродушно рассмеялся:
– Ничего страшного! Зато сразу видно настоящего солдата, а не штабиста. Спасибо тебе, боец! Побольше тебе радостей в мирной жизни!»
Кроме ордена нам всем вручили подарки, и мне дополнительно к ордену – пять миллионов рублей. Деньги были очень кстати. Это – не деньги, это – деньжищи!.. Через минуту кино быстро свернулось и уехало… Пацаны кинулись меня поздравлять, а я только смущённо их благодарил. Уши мои горели, и в висках звенело от такого внимания к моей персоне ребят. Ведь они все повоевали. Но было чертовски приятно, и я улыбался до ушей. А вечером мы смотрели по телевизору сюжеты в выпусках новостей о моём награждении. Вроде, и не так уж скованно я выглядел, но сейчас свои чувства, накрывшие меня в тот момент награждения, точно описать уже не могу.
Но перед этим просмотром сюжета по телевизору я успел обмыть получение ордена аж три раза. Соврал: перед этим я обмыл два раза, а в третий раз – с однопалатниками после отбоя. Первый раз ко мне почти сразу же после ухода из палаты Замминистра и съёмочной группы зашёл начальник отделения и позвал к себе в кабинет. Он заставил меня открутить орден и опустить его в стакан с разведённым спиртом, оставив висеть колодку на стенке стакана. Я не стал ломаться. Такая традиция в армии. Спирт мы закусили предварительно нарезанным лимоном и парой развёрнутых шоколадных конфет. Хорошо пошло!.. Так хорошо, что у меня чуть глаза на лоб не выскочили, и перехватило дыхание. Нет, медицинский спирт – это не мой напиток. Это – напиток врачей. Начальник отделения поздравил меня с наградой и попросил не распространяться насчёт выпивона в кабинете. В треплечетве я пока что замечен не был.
Часа в четыре меня, остановившись с загадочным видом в дверях нашей палаты, кивком позвал Трофим. Я вышел. Он похвалился, что его сегодня наградили, и что он приглашает меня в кабинет к Авроре на обмывание ордена, а там ещё одну новость расскажет (о которой я уже упомянул выше). В ответ я тоже похвалился наградой от Замминистра. Глаза Трофима засветились радостью и уважением:
–Тем более – двойной повод. Пошли, не ерепенься! Если буйствовать после этого не будешь, то никто и не узнает, – Трофим нетерпеливо топтался.
–Да не ерепенюсь. Я, вроде, уже обмыл сегодня.
–Ну и что? Я тоже уже обмыл. А теперь с братаном хочу обмыть и с прекрасной любимой женщиной.
– С тобой, братан – с удовольствием! Пошли.
–Вот так бы – и сразу, а то: не хочу, не буду, мало не наливайте!..
…Из кабинета Авроры я, воспользовавшись ситуацией, снова позвонил домой, поздравил стариков с наступающим праздником и поделился радостной новостью, что меня наградил аж сам Заместитель Министра Обороны России, и сообщил, чтобы они смотрели вечером выпуски новостей по центральным каналам – вдруг и моё награждение покажут… Дедушка сказал, что гордится мной. Тёплая волна пробежала у меня в груди от его слов… (Забегая вперёд, скажу, что меня показали по трём каналам, а Трофима – только по одному… Вот уж, блин, точно – телезвезда)… У Авроры мы пили не спирт, а коньяк. Всё – чин чинарём. Аврора посмотрела на нас с Трофимом и сказала:
–Мальчики… Нет – мужчины, я горжусь вами! Андреевы, вы – такие!.. В общем, предлагаю выпить за ваши награды и за вас лично.
Когда мы выпили коньяк, разлитый в маленькие кофейные чашечки от сервиза, и закусили, то я признался:
–Аврора Вагановна, в моей награде есть и твоя немалая доля заслуги. Если бы не ты, то, возможно, я сейчас бы не стоял тут рядом с вами. Трофим, ты не против того, чтобы выпить за Аврору – Утреннюю Зарю?
–За неё? – он оценивающе на неё посмотрел с ног до головы и с головы до пят, и шутливо-чопорно сказал: – Ты знаешь, братан, за неё очень даже стоит выпить, а то если она сегодня будет пить только за нас, то будет пяная-пяная… Как её потом в общежитие доставить? Опять – только на каталке…
–Ах, ты!.. Что значит – «опять»?!..– Аврора в шутку зашлась от возмущения и слегка стукнула Трофима кулачком в плечо. А потом серьёзно сказала: – Выпейте за меня, ребятки! Мне будет приятно.
Третий тост мы молча выпили по полной, как и первый. После третьего тоста я сказал Авроре, что перед тем как выпить, вспомнил Рената, погибшего накануне Нового года, и бойца Лапина, который погиб недавно. Аврора эту новость о гибели Лапина ещё не знала, так как, насколько я понял, у неё прекратились отношения с товарищем Серёжей Тоцким. Потом выпили по чуть-чуть за то, чтобы за нас долго не пили «третий тост». А пятый тост (плескалось лишь на дне чашечек) мы выпили за всех нас, чтобы у нас всё было в дальнейшем нормально.
На ужин я не пошёл, так как не был голоден. Аврора угостила нас с Трофимом прекрасной домашней закусочкой. Трофим остался у Авроры, а я, вернувшись в палату, лёг на свою кровать. В голове стали рождаться строки нового стиха, но я не спешил их записывать. Было просто приятно полежать – отдохнуть от сегодняшних хлопот и переживаний. Поймал себя на мысли, что у меня улыбка растянулась до ушей. Вспомнил, как обрадовались старики моему звонку, и тому, что меня наградили, в том числе и деньгами. Дедушка как раз хотел спросить, не нужно ли мне сделать перевод, так как в прошлые разы его выбивали из колеи мои новости, и он забывал. «Дорогие мои старики!» Какая хорошая всё же песня: и слова, и музыка, и исполнение! Я должен сочинять не хуже, а иначе – не стоит и браться… Незаметно я задремал без каких-либо сновидений, а открыл глаза при шумном возвращении однопалатников. Все они были ходячими, и у всех отсутствовало по одной руке. Среди однопалатников я считался самым тяжёлым раненным. Парни притащили из столовой еды. Понятно зачем! Двоих ходячих мы заслали в магазинчик, расположенный недалеко от госпиталя. Ребята знали, у кого в госпитале можно взять зимние куртки или бушлаты, и после того, как я выделил свою долю денежных купюр, радостно умчались.
Вернулись они минут через двадцать, и мы осмотрели покупки: две бутылки водки, конфеты, фрукты, маринованные огурчики, шпроты… Царский будет ужин! А точнее – генеральский!.. Пришлось ждать отбоя. Не успели мы накрыть импровизированный стол из сдвинутых тумбочек, как к нам в палату ввалились ещё четверо солдатиков с нашего этажа. Не жалко!.. Посидели душевно, стараясь не привлекать лишнего внимания и не шуметь. Поговорили за армейскую жизнь, некоторые поделились планами о «гражданке»… Разошлись, не разбив ни одного стакана. Пустые бутылки и банки, а также мусор со стола унесли на лестничный марш на другой этаж (с другого этажа всё равно к нам тоже подбросят). Потом вышли покурить. Я тоже затянулся, не получив никакого удовольствия – только голова закружилась… Перед тем как уснуть, посмотрел на фото Анюты; сегодня её лукавые глаза мне почему-то показались печальными… «Вот так, Аннушка, разные у нас с тобой теперь пути-дороги!»
На следующий день, 23 февраля в актовом зале госпиталя был проведён концерт: действующие и бывшие военнослужащие, а также дети показывали свои номера – танцы, песни, стихи. Всем понравилось. А мне больше всего запомнилась одна песня воина-афганца, спетая под минусовку. У него тоже не было руки, но держался он на сцене вполне уверенно и без тени смущения. Наоборот, от него исходила позитивная энергия. Молодец! И я ведь так смогу?!.. Нужно будет только научиться создавать минуса с одной рукой… Трудновато будет, конечно, особенно по первости, но должно получиться. Надо будет как следует обмозговать этот вопрос. И ещё мне запомнились слова одного из ветеранов-афганцев про какие-то курсы программистов для воинов-инвалидов, мол, можно будет найти интересную работу на компьютерах даже сидячему в коляске… Это прибавило оптимизма не только мне, но и многим, сидящим и лежащим на носилках, в зале раненным. Вот, получили люди увечья, но большинство из них стремятся жить полноценно, принося ещё и другим пользу, а не только для себя жить-существовать.
Далее, до 3 марта у меня была обыденная госпитальная жизнь, к которой я уже привык. Свою искалеченную руку я стал уже привлекать к помощи для поддержания каких-нибудь предметов и вещей. А утром 3 марта меня вызвали в кабинет к главврачу. Когда я пришёл, то в коридоре находилось уже человек пятнадцать раненных, но выздоравливающих военнослужащих (а позже подходили ещё и ещё), вызванные на разное время. Все старались приходить ранее назначенного времени в нетерпении узнать, зачем они понадобились самому главврачу. От вышедшего из кабинета главврача парня удалось узнать, что его переводят в другой госпиталь. Наверное, и меня за этим же вызвали. Если так, то лишь бы – не в Моздок! Куда угодно, но не туда… Там – Аннушка рядом. Заходившие в кабинете главврач по одному, находились там по 5-7 минут, не более. И почти все выходили с одним и тем же известием: перевод, либо – досрочная выписка. Вот пригласили и меня.
В кабинете, кроме главврача, сидело ещё трое врачей, в том числе наш начальник отделения, не считая женщины, дежурившей у двери.
–А-а, Андреев? Заходи, садись. Евгений Николаевич, тут такое дело: очень много вновь поступающих раненных из районов боевых действий. Главным медицинским управлением Минобороны принято решение рассредоточить часть выздоравливающих по другим госпиталям, либо отправить некоторых военнослужащих на долечивание в санчасти при войсковых частях. Мы предлагаем Вам поехать на родину, поближе к дому. С госпиталем имени Бурденко у нас уже есть договорённость: Вас там ждут, и там же будут решаться вопросы по Вашему протезированию. В отличие от многих, Вам повезло чуть больше. И хотя решение уже принято, мы должны выслушать и Ваше мнение. Вы согласны на перевод в московский госпиталь?
«Москва?.. Это же – почти дома. Да и старики смогут навестить меня разок-другой…» На заданный вопрос главврача я тут же утвердительно кивнул головой, но в горле застрял вопрос, на который ответил сам главврач, не дожидаясь, пока я очухаюсь:
–Вы поедете не один, а в сопровождении одного из наших сотрудников. В «Бурденко» вас переводится четверо человек. Ещё пятеро – в госпиталь имени Вишневского – это в Красногорске. Может, Вы в Вишневского желаете? У нас есть пока возможность переиграть.
–В Бурденко поеду, – хрипло ответил я и прокашлялся: – а когда выезжать?
–Сегодня вечером у вашей команды поезд. Билеты забронированы. Поедете в купейных вагонах, а не в плацкарте. Из отделения никуда не отлучайтесь. Все необходимые медицинские документы и аттестаты будут подготовлены. Они будут находиться у сопровождающего. Так же будут выплачены не полученные Вами деньги. Деньги Вам выдаст Николай Иванович (начальник отделения согласно кивнул головой) Желаю Вам долгой жизни и не терять веру в людей и себя самого!.. До свидания, Евгений Николаевич!.. Так, кто там следующий по списку?
–Старший лейтенант Безруков Владимир Анатольевич.
–Безруков? Это – у которого ноги нету? Вызывайте.
Сразу в своё отделение я не пошёл, так как начальник отделения был ещё на комиссии, а хотел было навестить Трофима, чтобы поделиться новостью, но его на месте не оказалось. Наверное, у Авроры сидит? Но и там его не было. Я быстро объяснил Авроре, что сегодня уезжаю. Она с сожалением покачала головой:
–Да, Женя, я уже знаю – сегодня на планёрке говорили об этом. И твою фамилию называли. Только с госпиталем было неизвестно ещё. А мы с Трофимом десятого числа убываем в Рязань.
С разрешения Авроры я сделал попытку позвонить домой, но в Звенигороде трубку никто не взял. Наверное, куда-то вышли… На всякий случай я оставил ещё раз Авроре свой домашний адрес и телефон – вдруг та бумажка затеряется, как получилось у меня с письмами… В коридоре у лифта мне встретилась Алла Борисовна. От Авроры я уже знал, что за ней всерьёз приударил какой-то прапорщик, и она теперь стала вести себя чуть поспокойней. Мы поздоровались. Я весело сообщил ей, что убываю в Москву. Алла поджала губки:
–Жалко! Ты, Женя, нормальный парень! Мне как раз такие нравятся… Ну что ж, удачи тебе!
–И тебе удачи, Аллочка, и любви до неба!
За мною закрылись двери лифта, и я поехал на этаж к Тоцкому Сергею. С ним мы попрощались наспех, так как его тоже вызвали к главврачу.
–И меня, значит, переводят или выписывают. Я, в общем-то, уже почти здоров. Только рукой сильно махать пока не могу, на подвеске пока надо держать. Я в часть хочу, к своим! Бывай, Женя! Дай Бог, ещё придётся свидеться!
…Трофим пришёл ко мне в палату сразу же после обеда. К этому времени я уже успел не только получить деньги у начальника отделения, но и собрать весь свой нехитрый скарб: парадную форму, фотографию Анюты, блокнот с авторучкой, мыльно-рыльные (туалетные) принадлежности, а также получить на складе новое воинское обмундирование: камуфляж, пара укороченных сапог с портянками (зачем мне – пара обуви? И зачем мне камуфляж? Нет, камуфляж как раз пусть останется – вдруг выступать на сцене пригодиться), бушлат, шапку, зимние трёхпальцевые рукавицы, ремень… А вот левый сапог я оставил на складе – мне он ни к чему. Тут же мне вернули мой вещевой мешок, в котором, в общем-то, ничего ценного и не было, но он мне пригодился сложить вещи. Гора вещей!.. А думал, что порожняком поеду. Один из бойцов помог мне донести вещи до палаты.
Мы по-братски попрощались с Трофимом. Мне было жаль расставаться с ним и Авророй. Хорошая пара из них получится, о чём я ему прямо и сказал, а он расплылся в довольной улыбке. Трофиму я тоже продублировал свой адрес и домашний телефон. Трофим ушёл к Авроре, а я наказал пацанам-однопалатникам, что если вдруг мне придут письма, то чтобы они переслали их на мой домашний адрес. Ребята пообещали. Они знали, что я очень жду письма от своей девушки по имени Анюта – все видели её фотографию и знали мою боязнь показаться ей в искалеченном виде, и сочувствовали мне по этому поводу. А Андрюха Пылаев даже как-то (ещё до получения её письма с гостинцами) хотел мне помочь:
–Жень, а давай я ей письмо напишу и обскажу, как ты переживаешь по этому поводу? Если она нормальная девчонка, то должна понять ситуацию. Ну, во всяком случае, у вас сразу выяснятся отношения.
Я тогда категорически отверг его заманчивое предложение. Не хотелось мне иметь посредников в моих отношениях с Аннушкой.
…Вечером девять калек и трое здоровых сопровождающих нас офицеров садились на ростовском вокзале в поезд «Ростов-на Дону – Москва». Мы заняли полностью три купе. Сопровождающие ехали с нами вместе на верхних полках. В дорогу нам выдали сухие пайки. Поезд тронулся, увозя нас в новую неизвестную жизнь. Что нас в ней ждало?.. Что меня в ней ждало?!..
Глава 23
По дороге в Москву я не раз пожалел, что оставил сапог в госпитале – надо было забрать, а вдруг мне протез сделают… У нас в купе подобрались два сильно храпящих: один из них лежал прямо надо мной (у него не было руки), и сопровождающий. Последний храпел аж с присвистом. Сон не шёл. Я слышал, как ворочался мой сосед снизу – ему, похоже, тоже не спалось. У него не было обеих ног. Кому из нас больше повезло – тот ещё вопрос. Я вспоминал, как провожали на крыльце госпиталя нашу группу наши друзья, с которыми мы успели подружиться в госпитале. Было трогательно. Трофим обнял Аврору, она мне улыбалась сквозь слёзы. У меня и самого комок подступил к горлу. Две санитарных машины УАЗ-452, или как их ещё называют «буханки», «бананы» доставили нас до вокзала. Водители помогли донести коробки с сухпайками до вагона.
Наша такая большая группа инвалидов несомненно привлекала любопытные взоры. Впервые я ловил на себе при выходе в гражданское общество сочувствующие взгляды. От этого чувствовал себя, как, впрочем, и мои собратья по несчастью, дискомфортно. Временами появлялась даже злость на уставившихся на нас людей, о чём-то вполголоса разговаривающих явно о нас. Состав уже стоял, но нас всё никак не запускали в вагон, так как не была объявлена посадка. Меня знобило. Не спасали бушлат и шапка. Давно я уже не был на улице. Один из наших офицеров-сопровождающих созвонился с военным комендантом вокзала. К вагону подбежал начальник поезда, и после его команды весёлая полноватая проводница нас сразу же запустила. В вагоне наше напряжение спало, и мы даже стали понемногу шутить.
Дорога до Москвы предстояла не близкая, и я дал солдату-водителю денег, попросив, чтобы он купил мне на перроне бутылку «Спрайта», мороженое-эскимо и шоколадный батончик «Марс». К отходу поезда солдат не вернулся. Сука! Пусть подавится!.. Зато проводница принесла из вагона-ресторана такой же сладкий паек быстро, после того, как я вновь отдал деньги. Выложить пришлось, правда, в два раза дороже, но у меня деньги ещё имелись. Ребята тоже последовали моему примеру. Хорошая проводница! Чем-то Аллу напоминает, только волос тёмный да постарше лет на пять. Может, и сестра даже старшая. Алла мне как-то обмолвилась, что у неё есть старшая сестра и что они похожи, только та красит волосы в тёмный цвет. Про работу сестры разговору не было. На бейджике у проводницы было написано «Ольга Товарнова»… Не Чернякова. Скорее всего, они не сёстры, хотя эта Ольга могла и замуж выйти.
Включив в изголовье ночник, я стал с тоской разглядывать фотокарточку Аннушки, от которой поезд увозил меня всё дальше. Тут вдруг подумалось, что Аннушка ведь собиралась поступать в милицейскую вышку в Москве. Но в Москве живёт много миллионов людей, да и приезжих чуть ли не два миллиона ежедневно. А я живу в Подмосковье, так что шансов встретиться у нас очень мало. Вдруг я вздрогнул от шёпота соседа:
–На свою девушку смотришь?
–Да так, знакомая… – я приподнялся и положил фотографию на полочку-сеточку.
–А я со своей Анкой расстался. Приехала она ко мне в госпиталь, поглядела на меня с кислой физиономией, и хотя сказала, что будет ждать меня из госпиталя, я сразу просёк, что ничего у нас не получится с ней. Мой Воронеж проезжать будем скоро, но я не стал сообщать ни матери с отчимом, ни тем более ей, что буду проездом. Как думаешь, может матери надо было сообщить?
–Меня Женей зовут. А мать надо было известить. Мать – всё-таки!
–Да пусть с отчимом живёт там себе… А меня тоже Женькой зовут! Тёзки, значит. Тебя когда примочило?
–В новогоднюю ночь. В Грозном.
–А меня – тоже в Грозном, но за неделю до этого. А я тебя, кажется, знаю. Не тебя ли Червяк тросточкой ударил? И тебе потом то ли руку, то ли ногу ампутировали.
–Ногу. Вот эту (зачем-то уточнил я, хотя и так было понятно – какую). Не тросточкой он ударил, а моим костылём. За то, что я ему обворовывать прибывших раненых помешал.
–Вот тварь же! А ещё земляк мой и однополчанин. Его и в полку не любили. Друзей у него не было. Говорят, он в госпитале наворовал прилично.
–Говорят, но я не знаю точно. Я в коме был, когда его арестовали.
–Слышь, Женёк, а я ведь удавиться хотел сначала, а сейчас думаю, что надо жить, – он немного помолчал, а потом спросил: – А ты на концерте 23 февраля был?
–Был. Понравился мне концерт. И слова правильные говорили о жизни инвалидов и вообще, всех воевавших – не напыщенно, без приукрашивания всякого… Знаешь, а у нас в палате ночью как-то один парень удавился. Слышал?
–А-а, это у вас было? Слышал. Сначала я его понимал, а сейчас не понимаю. Кому он лучше сделал? Родным, чтоб с ним не мучились? Так хотя бы спросил у них сначала…
Мы замолчали. Я погасил свет, и уже скоро мы с тёзкой спали под мерный стук колёс.
На Курском вокзале нашу группу встретили опять же две госпитальных машины скорой помощи, но уже не УАЗики, а РАФики. В одну машину сели те, кому ехать в Красногорск в госпиталь имени Вишневского. Их набилось побольше, чем в нашу – пятеро раненых и два сопровождающих, не учитывая, что рядом с шофёром сидел ещё молодой парень во врачебной одежде под удлинённой зимней курткой, а нас четверых сопровождал один наш офицер, устроившийся рядом с пожилым водителем. Мой тёзка уехал в Красногорск. Госпиталь имени Бурденко от вокзала находится недалеко, и потому доехали мы без особых мучений. В приёмном покое оказалось, что с Ростова сегодня ждали только двоих раненых, а ещё пятерых – после восьмого марта. Нестыковочка, неувязочка…
Дежурный врач-офицер спросил, есть ли среди нас москвичи. Оказалось, что москвичей нету, а есть один подмосквич – это я. «Эх, Звенигород – это далековато. Так бы Вас довезли до дому на машине, а после 8 Марта забрали бы в госпиталь», – посетовал дежурный врач. «Ладно, будем размещать в коридорах! Сегодня ведь суббота, выписки выздоравливающих не будет уже до понедельника, то есть до 6-го марта. Придётся потерпеть, раз уж ваш начальник госпиталя решил схитрить и освободить места. Знаю, что ему там сейчас нелегко. Но эти разногласия пусть начальники между собою выясняют. Моё дело принять, найти койко-место, поставить на довольствие и дать команду на проведение анализов». Он ещё что-то ворчал про себя, но дело делалось. Жаль, конечно, что я так далеко живу, а так бы на праздники дома побывал бы! Но ничего! У меня всё впереди. Я спросил у дежурного врача, можно ли будет позвонить из госпиталя домой, на что получил ответ: «Можно! В холлах на первых этажах зданий есть междугородние телефоны-автоматы и городские телефоны-автоматы. Нужны лишь жетоны, которые можно купить во всех киосках госпиталя, и в магазинчиках».
Про телефонные жетончики и жетоны в метро я помнил ещё с доармейской жизни. А ведь, кажется, что уже так много времени прошло – и полутора лет ещё не минуло, как меня призвали в армию. Зато как всё изменилось в моей жизни, особенно за последние полгода. Две боевых награды против двух увечий – неравный баланс. Но, чтобы со мной не случилось, главное – не раскисать. Как будет в этом госпитале? Какие протезы мне сделают? И всё же, сколько раз я уже славил Бога, что, несмотря на полученные тяжёлые ранения моей левой половины тела, какой-нибудь случайный слепо-равнодушный осколок не пронзил моё сердце. Могло ведь и печальнее закончится. А так – живу пока! А дедушке с бабушкой я постараюсь сегодня-завтра позвонить, пусть обрадуются, что их внук недалеко от них, а то места там себе не находят – и поехать им хочется, и дальняя дорога для них уже тяжела, да и мои предупреждения о возможном переводе в другой госпиталь их сдерживали. Вот, как в воду ведь смотрел с переводом.
Меня временно разместили в коридоре хирургического отделения. Рядом со мной оказался боец, который в поезде лежал надо мною и храпел. Он и тут почти сразу, как только лёг в кровать, сначала засопел, а потом захрапел. Проходящая мимо медсестра лет тридцати весело посмотрела сначала на него, а потом на меня, и сказала: «Ох, сочувствую я тебе, но пока придётся и это потерпеть». Храпец у него был ещё, конечно, тот! Знатный храповяк! Люди даже специально выглядывали из палат посмотреть на умельца художественного храпа. Удивительно, но храп соседа ничуть не мешал вздремнуть на часок. Хуже было то, что в коридоре нам не поставили прикроватных тумбочек, и все свои драгоценные вещи: награды, деньги, блокнотик, в котором лежала и фотография Анютки, авторучку и умывальные принадлежности пришлось уложить в пакете между подушкой и стенкой. Форму ещё при поступлении мы сдали в камеру хранения, где при выписке её можно было получить, и теперь были одеты в госпитальные костюмы. Я обратил внимание, что многие больные ходили по коридорам и на процедуры в личных спортивных костюмах. Надо будет позвонить дедушке, чтобы привёз мой спортивный костюм. В ростовском госпитале пока такой вольности солдатам не дозволялось – только офицерам. Но и офицеры там не все имели возможность переодеться в цивильную одежду…
Подошла медсестра и сказала, что я уже могу идти на ужин. Она объяснила, куда идти. Не отходя от кассы, я спросил, как мне можно позвонить в Звенигород своим бабушке и дедушке, сообщить, что меня сегодня сюда перевели, а то они собираются ко мне в Ростов-на-Дону поехать. Медсестра, я уже знал, что её зовут Лариса, спросила: «А родителям не собираешься, что ли сообщать?» «Нет, у меня из родителей живы только бабушка и дедушка». Лариса смутилась и, заговорщицки понизив громкость, предложила после ужина позвонить из ординаторской, но, желательно, недолго. Я поблагодарил и заверил её, что злоупотреблять доверием не буду, и что разговор не будет долгим. Спускаться вниз сегодня, чтобы искать таксофон, мне уже после такого трудного дня как-то не хотелось. Также не хотелось и лишних ушей рядом иметь при телефонном разговоре, пока я буду объяснять, где я нахожусь.
После ужина я позвонил дедушке и бабушка. Бабуля очень обрадовалась моему переводу в Москву, и сказала, что они завтра же ко мне приедут, и привезут спортивный костюм. Стала спрашивать, чего мне надо привезти из сладенького, может быть, или вареньев-соленьев, но я отказался, сказав, что здесь хорошо кормят. Лариса мне удачно подсказывала, как легче и быстрей им добраться до госпиталя с Белорусского или с Курского вокзалов, а также как меня вызвать и где я лежу. Хорошо, что при Ларисе звонил, а то ведь хотела выйти, чтобы не смущать меня… После разговора мы минут двадцать посидели с Ларисой в кабинете, я ей рассказал, как меня ранило, как лишился ноги… В общем, поплакался чуток в жилетку постороннему человеку, но мне стало на душе гораздо легче после откровения. Лариса лишь вздыхала, а потом сказала, что через месяц она тоже едет в Чечню в госпиталь. Я пожелал ей удачи, а сам вернулся на свой пост (рядом с моей кроватью находился сестринский пост, и я своё место тоже назвал «постом»). Начал обдумывать свою дальнейшую жизнь с учётом разговора с Ларисой и увиденного в ординаторской.
Надо будет купить пейджер – эта техническая новинка для масс появилась года два назад, но я, зная, что уйду в армию, не стремился её приобретать, да и дороговато она стоила, в отличие от нынешних цен. От Ларисы я узнал, что пейджеры раньше применялись лишь у служб «скорой помощи», да у некоторых других служб. А сейчас маленькие портативные коробочки появились у очень многих обычных граждан. Удобная вещь, скажу я вам! А тут ещё и сотовые телефоны… Оказывается, их совсем не соковыми, и не соевыми, как мне Трофим говорил, а именно сотовыми называют, и ещё – мобильными. Были «автомобильные», но шнуры вырвали, отсоединив от автомобилей, и стали они просто мобильными. Интересно! Столько новинок появляется! Те же персональные компьютеры… Вон, даже и в этом госпитале уже появились во всех отделениях. На них удобно печатать тексты: если неправильно что-то напечатал или что-то не понравилось – стёр буквы и заново напечатал, не то, что – на печатной машинке. А бумага с текстом выходит из отдельного, стоящего недалеко, аппарата под названием принтер. Интересно! Надо будет попытаться освоить компьютер, если будет такая возможность.
Принтеры, пейджеры, компьютеры, сотовые телефоны… Сколько много появилось новых словечек за последнее время! А ведь ещё и кухонной электрической техники много появилось, в том числе саморазмораживающиеся холодильники с функцией «но фрост». Кстати, надо себе плейер купить – музыку слушать. Удобная штучка! И наушники маленькие такие, как у охранников, или как их там сейчас называют на западный образец – секьюрити. Мда! Охранником-то мне уже точно не быть! Буду… буду тем, кем буду…
Я разделся и лёг спать. Заснул я быстрее, чем сосед, который при виде моих действий тоже стал готовиться ко сну, и не начавший ещё выдавать свои храпомузыкальные звуки на весь коридор… Почему-то в последние ночи, как правило около четырёх утра, мне стала являться моя мама такой, какой я знаю её по фотографиям из семейного альбома: молодая, весёлая, красивая. Я даже просыпался несколько раз от её прикосновений и нежного голоса, зовущего меня по имени. Моё лицо было мокро от слёз. Ах, как же мне её не хватало! Так сильно хотелось прижаться к её тёплой и ласковой руке, чтобы она погладила меня по голове и подбодрила. Возвращаясь в реальность, я переворачивал мокрую подушку и с досады скрежетал зубами. Ну, почему так получилось?!.. Я пытался вновь побыстрее заснуть, чтобы опять увидеть её живой образ. Ещё в Ростовском госпитале, перед отправкой сюда мне стало ясно, что я обязательно должен посвятить своей маме не просто стихотворение как к бывшей маме, а такое, как будто она у меня есть и сейчас, и ждёт меня с войны. Когда я сочинял текст, в голове сложилась мелодия, которую я позже как-нибудь с помощью кого-нибудь реализую. Свою эту песню я незатейливо назвал «Не грусти!»:
Отчего же на душе моей тревожно?
Отчего печаль моя не угасает?
Оттого, что, мама, я по воле Божьей
Завтра на войну надолго уезжаю.
Не грусти, родная,
Мама дорогая!
Сильно не кручинься обо мне.
Наша доля злая.
Но я всё же знаю,
Что живым останусь на войне.
Здесь кругом – война; а дом – такой далёкий.
То, что было раньше – было как во сне.
Здесь – мои друзья; я, мам, – не одинокий,
И, скажу тебе: ты часто снишься мне.
Не грусти, родная,
Мама дорогая!
Сильно не кручинься обо мне.
Наша доля злая.
Но я всё же знаю,
Что живым останусь на войне.
На войне – «всё так», как пишется в газетах;
Ночью до утра вокруг всё замирает…
Поподробней я при встрече про всё это
Расскажу, когда приеду, дорогая.
Не грусти, родная,
Мама дорогая!
Сильно не кручинься обо мне.
Наша доля злая.
Но я всё же знаю,
Что живым останусь на войне.
Завтра я на поезд сяду и поеду;
Ты готовь на стол и не волнуйся, мама.
Пережить бы только нам атаку эту!..
Отчего же так тревожно и печально?..
Не грусти, родная,
Мама дорогая!
Сильно не кручинься обо мне.
Наша доля злая.
Но я всё же знаю,
Что живым останусь на войне.
После того, как окончательно сложился текст, её видение перестало являться ко мне по ночам и рвать моё сердце. В сегодняшнюю ночь мамино лицо лишь светло улыбнулось мне, подмигнуло сразу двумя глазами, после чего быстро растаяло. Я проснулся, но уже не плакал. На душе стало как-то… благостно. По-другому сказать и не могу. Мы с ней простились. Я понял, что она являлась, чтобы попросить у меня прощения, и я её окончательно простил (чуть позже в столовой от одной из пожилых поварих я узнал, что это случилось накануне Прощённого Воскресения – в ночь с 4-го на 5-ое марта; наверное, это – просто совпадение).
А под самое утро мне приснилась уже и Анюта. Укоризненно глядя прямо мне в глаза, стоя в некотором отдалении, она предупредила, чтобы я не смел к ней приближаться, потому что она написала мне уже два письма, но я – такой сякой – так и не ответил ей. Я стал оправдываться, мол, так получилось и что второго письма я вообще ещё не получал, но она скептически покачала головой: «Ты совершенно стал другим. Ты стал другим как физически, так и морально. Ты больше мне не нравишься». «Что, не нравлюсь калекой?» «Не нравишься, и всё! Но ты себе найдёшь такую, которой ты будешь нравиться, а у нас с тобой – всё закончено. Можешь обзывать меня как хочешь, но твой храп уже надоел! Не хочу больше тебя ни видеть, ни слышать! Чао, мальчик!» И она растворилась…
Я проснулся. Сон! Сосед храпит и аж причмокивает. Я глянул на часы: шесть утра. Часам к десяти обещали подъехать дедушка с бабушкой. А Анюта… Сон – в руку? А вдруг она и вправду написала второе письмо. Спать больше не хотелось. Лариса сидела за столом, уронив голову на руки, и спала. В какой-то палате кто-то сходил в туалет – был слышен шум сработавшего смывного бачка. Нам, лежащим в коридоре, разрешено было заходить в туалет в любую палату. Много создается неудобств, конечно, когда лежишь в коридоре. Всякий проходящий так или иначе видит тебя. Ни подумать, ни помечтать, ни уединиться от посторонних глаз. Хоть бы в понедельник (это уже – завтра) переложили в палату!.. Тусклый дежурный свет в коридоре всё же позволял читать. Ещё вчера перед сном Лариса дала мне какой-то женский журнал. Я вытащил его из-под подушки и стал читать всякую ерунду.
От перелистывания мной хрустящих страниц журнала проснулась Лариса; не вставая со стула, жеманно потянулась, разминая косточки… Увидев меня, с мужским интересом уставившегося на полусонную женщину, улыбнулась ещё до конца не проснувшейся улыбкой. Посмотрев на часы, резко встала и пошла в ординаторскую, откуда минуты через три вышла, неся на подносе разложенные заранее баночки, таблетки, порошки, градусники, и стала разносить их по палатам согласно списку, не забыв по дороге вновь улыбнуться мне загадочной женской улыбкой. Уже успела подкрасить глаза и нанести блестящую помаду на губы. А она – не такая уж и старая, эта Лариса... Я улыбнулся сам себе, вспомнив слова из фильма «Мимино»: «Ларису Ивановну хочу!» А у нашей Ларисы какое отчество?.. Если вдруг – Ивановна, то она уже не раз, поди, слышала от мужчин эту фразу по отношению к себе. И не таких мужчин, как ты, Женя. Так что…
Стали просыпаться первые курильщики, торопившиеся на лестничную площадку выкурить натощак… из-за частого открывания дверей в коридор потянуло табачным дымом, и с лестничной клетки становились слышны громкие звуки здорового смеха больных и раненых. Начался новый день. Жизнь продолжается!..
Глава 24
Сегодня в Москве в этот воскресный день уже с утра было необычайно тепло. На улице обильно таял снег, залежавшийся в затенённых местах среди госпитальных зданий городка в собранных за зиму сугробах, превращаясь в бурные ручьи и непроходимые лужи. Синоптики по телевизору пообещали новый температурный рекорд – до 9 градусов выше нуля. Процедур в воскресенье бывает мало, и после завтрака выздоравливающий люд повалил на улицу погреться под весенним солнышком. Много ходячих выздоравливающих поехали по домам или в город по своим делам. Я же остался на месте дожидаться приезда стариков. Ларису сменила женщина лет пятидесяти с грубоватым голосом и, как мне показалось, грубоватыми разговорными манерами. Мне сначала из-за этого она и не понравилась, но за завтраком я услышал о ней от мужиков только похвальные слова и радость, что сегодня её дежурство. Первое впечатление зачастую бывает обманчивым. Чуть позже тётя Галя своей душевностью понравилась и мне.
Она-то и сообщила мне первой о приезде родственников:
– Андреев – это твоя фамилия, что ли? Тогда это тебя внизу родственники дожидаются. Может, помочь тебе спуститься?
–Да я сам добегу, тёть Галь. Первая встреча за полтора года!..
–Беги, беги, только народ не посшибай по дороге, Борзов (это она меня сравнила с великим советским спринтером)! Позже погутарим с тобой, когда они уедут.
Из лифта выскочил один из лечащихся молодых солдат (молодых солдат сразу можно отличить от старослужащих, и тем более от офицеров), и громко взахлёб закричал медсестре:
–Тёть Галечка, а у нас сержант Андреев есть такой? К нему бабушка с дедушкой приехали, варенья, наверное, привезли.
–Есть такой, не кипишись, Бурундуков! Вот он, уже мчится к ним, – она кивнула на меня.
Рыжий и конопатый Бурундуков оглядел меня, уступил дорогу и уже тихо сказал, чтобы услышал только я:
–А-а, новенький? Потом поделишься гостинцами?..
Я усмехнулся: «Поглядим на твоё поведение, боец!» По его сникшему виду стало понятно: он врубился, что перед ним – не молодой солдат, а уже бывалый. Пусть знает своё место! Субординацию в армии ещё никто не отменял. Я хоть и в госпитале лежу, но ещё числюсь в рядах Российской Армии.
Дедушку и бабушку я увидел сразу же по выходу из лифта, а они напряжённо смотрели в сторону лестницы, откуда, по их мнению, я и должен был появиться. У меня комок встал в горле от вида моих дорогих и любимых стариков, и я зашёл за одну из колонн. Идти вот так сразу к ним мне было боязно. Под расстегнутой зимней курткой дедушки сверкали боевые награды и юбилейные медали (надел явно специально для меня и по случаю посещения военного госпиталя). В руках дедушка теребил кожаную фуражку с мехом, которую я покупал ему ещё до армии. Осунулся дед. За меня переживаючи. А бабушка – всё такая же. На полу стояло два пакета, которые она зажала ногами. Баба Дуня успевала пристально оглядеть каждого проходящего мимо больного, без учёта того, есть ли у него руки-ноги. Понятное дело, они ещё меня таким не видели и не привыкли к мысли (а скорее всего и не хотели пока верить), что у их единственного внука отсутствуют конечности. Надо идти! Хватит тянуть кота за кошку!.. Я боком, боком обошёл за колонами, и почти неслышно подошёл к ним сзади.
Бабушка обратилась к деду:
–Не он там спускается? – она сощурила глаза и кивнула в сторону лестницы, по которой спускался парнишка с перевязанной рукой на марлевой подвеске.
–Да не-е! Женьку бы я сразу узнал.
–Дед, ещё раз предупреждаю: не вздумай шкалик ему давать! Читал объявление, что сюда пронос алкогольных напитков запрещён?! И зачем купил?!.. Сам дома выпьешь, когда приедем. И я с тобою выпью.
–Да что там пить-то двоим? Сто грамм, поди, не будет в этой бутылочке!
–Ты и со ста граммов опять плакать будешь. То я ття не знаю!
Я не выдержал и прыснул. Какими были, такими и остались. Старики обернулись. Бабушка всплеснула руками:
–Евгешенька, да как же так?! Да что же это с тобой сделали, ироды проклятые?! – из глаз у неё обильно потекли слёзы.
–Бабуль, только слёз сейчас не нужно. Пойдёмте, сядем на диванчик, что же вы стоите-то?
–Подожди, подожди, дай тебя обнять-то да расцеловать по-родственному! А потом уж и присядем.
–Женька, а ты – молодцом! – у деда тоже слёзы заблестели. – Думал, ты хуже будешь выглядеть.
–Да куда уж хуже, старый? И так, посмотри, обкромсали его всего.
–Я не про то, что обкромсали, а про его настроение говорю.
–Всё, бабуль, дедуль, пошли на диванчик, а то сейчас займут!
Старики засуетились: «И то ить правда, и то правда!..» Дедушка взял пакеты и принёс их к диванчику, пока бабушка мешалась мне идти, пытаясь помочь мне, но я попросил её не придерживать меня. Увидев, что я довольно сносно прыгаю на костыле, старики немного успокоились. Я сел между ними, расположив костыль между ног. Баба Дуня сразу положила мне руки на мою правую руку, а дедушка осторожно присел слева, чтобы ненароком не задеть меня и не причинить боль левой руке, из-под рукава которой не было видно культи.
–Ну, ты как, Жень? – дедушка сглотнул.
–Уже нормально, дедуль. Правильной линии придерживаюсь, как ты и просил. Сначала, конечно, сильно переживал, а сейчас уже привык к себе такому. Ещё очень переживал, чтобы вы в голос при нашей встрече не заголосили.
Дедушка согласно кивал головой: «Ну да! Ну да!», а бабушка гладила мою руку и приговаривала: «Евгешенька, страдалец ты мой». Я их обнял обоих. Дед только спросил шёпотом: «Тебе руку не больно?» «Нет, дедуль, уже не больно. Да и нога уже не болит. А вас увидел, так вообще забыл, что я раненый». Старики немного ободрились. Дедушка переспросил, хотя по телефону я уже говорил ему:
–Жень, ну, тебя теперь не пошлют в Чечню эту?
–Не, дедуль, я теперь – не годный к военной службе. Знаете что? А мне ещё повезло. Видели бы вы в Ростове раненых!.. Жуть!
–Дык, я-то насмотрелся на войне. Да и бабушка в госпиталях насмотрелась. Чего нового-то? И всё же непонятно, кому она нужна-то, война эта? Чего воюют в мирное время? Всё делют чего-то, прихватизаторы…
–Да ладно тебе, дед! Насмотрится новостей да начитается газет, а потом начинает за политику нести всё, что вздумается, – пояснила она мне, как бы оправдываясь за раздосадованного деда: – Ты же не за этим сюда приехал к внуку-то.
–Разобраться я хочу в происходящем у нас в стране, чего ты дёргаешь меня.
–Дедуль, мы дома поговорим, когда меня выпишут.
–Не сказали ещё, когда выпишут-то? – дед не обиделся на меня.
–Нет пока. Я и врачей ещё толком не видел, дедуль. Но скорее всего, месяца через полтора-два. Попробуют протезы временные мне сделать, а на это время нужно, да и очередь на протезирование, наверное, большая.
–Большая у них очередь… На войну-то, поди, у них – не большая очередь. Своих бы детей да внучат послали бы, политики, ядрёна корень! – стал кипятиться дед.
–Опять – двадцать пять!.. И хорош тебе ругаться! Тут госпиталь, а не забегаловка звенигородская, – осадила деда бабуля.
–Ну, всё, не буду, не буду! Значит, примерно к майским тебя ждать-то насовсем?
–Ну, ориентировочно – так.
Мы ещё с полчаса поговорили о всяком разном. Они рассказали про соседей да моих одноклассников то, что знали. Я попросил их, что как только вдруг придут письма с бывшей части, то постараться побыстрей привести их мне.
Когда мы стали прощаться, то я отдал им свои награды и два миллиона рублей, сказав, чтобы смело их тратили на что хотят и не скупились. Дед, подмигнув, незаметно от бабушки сунул мне в карман курточки бутылочку коньяку «Московский». Бабуля краем глаза заметила и с подозрением спросила:
–Ты бутылочку, что ли там сунул ему?
Я уже хотел было сказать, что пусть бутылочка останется, но дед опередил меня с недоумённым видом:
–Какая такая бутылочка? Ничего я ему не совал. А бутылочка – вот она, в кармане меня, – и дед вытащил из своего кармана точно такую же бутылочку.
Баба Дуня поджала губы, кляня, наверное, себя, что зря при мне брякнула про бутылочку, и вновь полезла в пакет с привезёнными мне вещами, а дед тут же подмигнул мне, мол, как я её обхитрил, купив две бутылочки? Мы с дедулей как заговорщики улыбнулись. Классный у меня дед! Да и бабушка классная! Да и я у них – классный!.. Бабуля стала перечислять, что они мне с собой привезли. Левый сланец мне пришлось вернуть им за ненадобностью, и у бабули вновь заблестели слёзы, а дедуля нахмурил брови. Они ещё не привыкли, что у меня нет левой ноги почти до колена. Правый сланец я тут же надел на ногу – он удобнее, чем госпитальные тапки… тапок… Сам же тапок я сунул в полиэтиленовый мешочек и положил в свой пакет. Также мне пришлось вернуть им и обе перчатки, потому что наступала весна и холодов, вроде, уже больших не предвидится. По этой же причине возвратил я и мохеровый шарф, который носил со школы до армии. Пришлось вернуть и двухлитровую банку огурцов с помидорами – мне её поставить некуда, а холодильник на этаже, насколько я слышал, забит до отказа. От литровой банки земляничного варенья я не отказался, как и от пирожков с капустой и картошкой (сладостей они не покупали, так как я вчера предупредил их, что если надо, то куплю сам). Спортивный костюм я, естественно, взял, как и пару трусиков с парой новых носков. Носки можно носить на любую ногу, и я их оставил, чему бабушка тихо порадовалась.
Ещё дед привёз мне недавно купленную им книгу Булгакова «Мастер и Маргарита». Интересная, по его словам, получилась книга, а бабушка её так и не осилила (запуталась в непонятных именах и названиях в этой чертовщине). Книга – это замечательно!.. Когда я обувал сланец, то бабушка заметила мелькнувший у меня под тельняшкой крестик:
–Ой, а ты что это – крестик носишь? Покрестился, никак?
–Да, бабуль. На Крещение Господне и покрестился. И в этот же день у меня случайно гангрена развилась, и ногу в этот же день отпилили – спасти никак было нельзя, либо врачам всего меня пришлось бы распиливать на кусочки – такая быстрая она была, эта гангрена.
–Вот ведь как случилось-то!.. Ну, пусть тебе дальше Боженька только помогает! – она несмело перекрестила меня, озираясь на нахмурившегося деда. – Чего ты дуешься? Он ведь сам покрестился. Я его не толкала.
–Да делайте что хотите! Только знаешь, Жень, по правде сказать, я и сам уже начал частенько задумываться о Боге. Особенно, когда книгу эту прочитал.
–Дедуль, ты не думай, что я начну в церкви пропадать да колотиться лбом об пол. Иногда зайду, конечно, за упокой ребят поставить свечки да за наше здравие. Но, понимаешь, дед, мне после моего крещения легче на душе стало.
–Ха! Я ить на войне при бомбёжках-то тоже крестился тайком, хотя и комсомольцем неверующим был. Да и перед атаками крестился. И чем ближе к концу войны, тем – чаще. В детстве меня-ить крестили, как и всех почти. А вот после войны-то уже я почти и не крестился. Не приветствовалось это у нас в стране-то. Коммунизьм строили, да так достроились, что всё рухнуло к ядрёной Фене на колени. Но о политике мы с тобой дома побалакаем, Женька. Ты лишь голову не забивай дуростями всякими, да из края в край не бросайся. Найди её, правильную-то линию, да держись её.
Немного помолчав, дед задал мне вопрос, какой и я как-то задал Авроре, с волнением глядя мне прямо в глаза:
–Женька, а детишки-то у тебя могут быть, или как?
–Врачи сказали, что всё нормально в этом плане у меня. Жену лишь подходящую найти надо будет.
–Ну, это мы найдём. Баб одиноких знаешь по свету сколько томятся без мужиков-то!
Бабуля, которая тоже с интересом ожидала мой ответ на вопрос, прыснула:
–Молчи уж, знаток женского полу! Евгеша сам найдёт себе по душе без нашей подсказки и помощи. А если что, то есть у меня на примете…
–Бабуль!..
–Всё, молчу как рыба, – осеклась бабушка. Она вспомнила, что я ещё до армии жуть как не любил, когда она начинала меня к кому-то как бы исподволь сватать или заводить об этом разговоры.
–Ага, как белуга ты, Дуняша, молчишь, – вставил своё веское слово дед.
Бабушка осторожно потрогала мой шрам на левой щеке:
–Аккуратный такой, гладкий… Ну, хоть здесь не изуродовали тебя!
Трудно было не согласиться с бабушкиными словами: рубец действительно был аккуратным, и если бы не его бордовый пока что цвет, то он бы не сильно-то и бросался в глаза. Врачи говорят, что со временем он станет телесного цвета. Хочется им верить.
…Минут через пять мы распрощались, и старики пошли на выход, а я ещё долго со щемящей любовью смотрел им вслед, пока они не скрылись за деревьями. Как возможно в их годы, старики помогали друг дружке преодолевать лужи – моря разливанные, как выразилась бабушка. Душа моя радовалась, что я наконец-то встретился со своими близкими, и что встреча прошла более спокойней и с меньшим количеством охов, слёз да сожалений в мой адрес, чем я опасался столько дней.
Глава 25
Поднявшись наверх, я первым делом переоделся в спортивный костюм. Вот и стал я ближе к дембелю! Госпитальный же костюм и правый тапок я вернул тёте Гале, чтобы их списали с меня. В воскресный день у медсестры, если нет новых тяжёлых больных, со свободным временем бывает полегче, и тётя Галя позвала меня попить с нею чаю (и здесь – Чай!) с печенюшками да за жизнь погутарить. До обеда оставалось ещё два часа, так что от чайка я отказываться не стал и захватил с собой варенье. Тётя Галя обрадовалась земляничному варенью:
–Давно уже не пробовала. Лариса мне сегодня вкратце рассказала про твоё ранение. Ты и мне тоже расскажи. Сына у меня недавно туда отправили. Полгода отслужил всего. Единственный он у меня. Отец его, муж мой, в треклятом Афганистане погиб ровно десять лет назад.
Как накануне я плакался Ларисе, так и сейчас тёте Гале рассказал, не упоминая лишь о том, как мы встретились с Авророй. Тётя Галя слушала внимательно, иногда лишь тихо поругиваясь. А в конце разговора она подсказала мне, к кому и куда здесь в госпитале лучше обратиться, чтобы побыстрее и покачественнее мне сделали протезы.
–Слушай тётю Галю, а не советы наших врачей. В этих делах я уж получше их-то кумекаю. А я сделаю нужный звонок, чтобы помогли тебе. Чтобы протезы не тёрли культи-то, мастер добрый нужен, а не подмастерье. Ты ещё и ходить будешь, и танцевать. С кистью, конечно, посложнее будет, чем с ногой, но сейчас стали делать и у нас нормальные протезы – не надо даже за границу ехать. Некоторые приспосабливаются даже в настольный теннис играть и гайки заворачивать гаечными ключами. О как! Конец 20 века всё же!
Ах, как меня окрылила эта беседа с тётей Галей! Не всё ещё потеряно в твой жизни, Евгений Николаевич!
В ординаторскую заглянул боец Бурундуков, и от увиденной банки с вареньем у него глаза стали такими просящими-просящими, что мы с тётей Галей рассмеялись и пригласили его присоединиться к нам. Он и присоединился, съев один почти полбанки. Дима Бурундуков оказался весёлым парнем родом из города атомщиков Билибино, что на далёкой Чукотке. Служил он с ноября месяца в стройбате, но как-то в январе этого года на строительстве дачи одному из генералов он поскользнулся и упал с крыши прямо на арматурный штырь, прошивший его насквозь. Выжил чудом. А уникальную операцию по разрезанию и удалению штыря показали даже по телевизору. «Телезвезда!» (я усмехнулся, вспомнив, что меня тоже недавно так называли). Генерала наказали, так как газеты раздули шумиху вокруг строительства генеральских дач, где калечатся солдаты и используется бесплатная рабсила. Так как родители его проживали далеко, а из части его никто не навещал в виду малого срока службы и удалённости части от Москвы, то он ходил постоянно голодный – молодой выздоравливающий организм требовал пищи. Примерно через неделю его обещали выписать, но «Телезвезда» опасался возвращения в свою часть, и командованием госпиталя решался вопрос об оставлении его для дальнейшего прохождения военной службы при госпитале.
–Вот Дима-то тебя как раз и проводит, и сведёт с мастером, – тут тётя Галя объяснила Диме, с кем меня надо познакомить, и Дима ответил, что «Бу сделано». – А ты, Женя, если найдёшь «лимон» (миллион рублей), то это не только ускорит, но и улучшит качество работы. Сам понимаешь, работа хорошего мастера должна оплачиваться выше, чем ему платит государство, да и современные материалы они достают правдами и неправдами по своим каналам – вовремя подсказала такой существенный и щепетильный момент тётя Галя.
«Лимон» я найду. У меня ещё остались деньги. В таком деле не надо мелочиться, так как протезы – это надолго. Протезы это – твои части тела, которые отняла у тебя война. А по многочисленным разговорам бывалых, ложащихся в госпиталь на дополнительное протезирование, я уже представлял, каково это – иметь неудобные протезы, до жуткой боли натирающие места соприкосновения с травмированной частью тела.
Дима меня и проводил, и свёл меня уже седьмого марта с мастером, обитающим в подвальном помещении одного из зданий, который оказался совсем не пожилым папой Карлой, каким я себе его представлял, а тридцатишестилетним мужчиной, хорошо знающим своё дело, и по этой причине уважительно звавшимся «Михалыч». А врачи ведь мне, действительно, порекомендовали совсем других людей. Михалыч внимательно осмотрел мои культи, проворчал, что нужно ещё время, чтобы зарубцевалось, а потом сказал, чтобы я приходил к нему через пару недель – он снимет мерки, а пока на мои деньги закажет у нужных людей материалы для протезов, не забыв обнадёжить меня под конец встречи: «Женёк, поверь, ты и кузнецом работать сможешь. Тонкая ювелирная работа для тебя с одной рукой и протезом – это, конечно, пока ещё сложновато, но медицина в области протезирования двигается вперёд семимильными скачками. Лет через пятнадцать-двадцать люди с ограниченными возможностями будут не так уж и ограничены. Главное, Женёк – не вешать нос на полку. И дело доброе себе найди. Я вот – нашёл. У меня ведь тоже нет ноги правой до бедра …». А я даже и не заметил, что он передвигается на протезе. Да и по весёлому нраву его не подумаешь, что он… с ограниченными возможностями. Хороший мужик этот Михалыч!
А 8 марта опять дежурила Лариса. К этому времени я лежал уже не в коридоре, а в палате. Мой бывший храпящий сосед был определён в другую палату. Ох, и наслушался я от его однопалатников стонов по поводу храпа! В него по ночам соседи даже тапки бросали, но храпун не просыпался, а только изменял тональность храпа… Я первым поздравил Ларису с праздником, когда она вошла в нашу в палату. Вообще-то её все поздравляли, но она наклонилась ко мне и шёпотом пригласила в десять часов вечера в ординаторскую попить из чайных чашечек. Вот так! Никого не пригласила, а меня пригласила. Сегодня она была в женственном светло-голубом халатике, а не в медицинском костюме. В разрезе халатика, когда она ко мне наклонилась, я увидел заманчивые прелести. От их вида меня хватил временный паралич, и я что-то пробубнил нечленораздельное. Она лишь улыбнулась и потрепала мои волосы, а потом перешла к другому пациенту, вчера лишь поступившему в госпиталь, и дала ему градусник, сказав, чтобы ходячие больные минут через семь аккуратно принесли градусник лично ей, не стряхивая его.
В нашей палате, состоявшей из пяти человек, ходячими были двое: один парнишка и я. Но так как «один парнишка» в это время уже куда-то смылся, то аккуратно нести градусник пришлось мне. Я сунул его в карман спортивного костюма и доскакал до ординаторской. Специально посмотрел на шкалу – ртутный блестящий столбик остался на отметке 38,5. Уметь надо, пацаны! Это вам – не халам-балам и не хухры-мухры! Ларисы на месте не оказалось, и я написал записку, что этот градусник больного Комарова из нашей палаты. Кстати, отчество у Ларисы оказалось совсем не Ивановна, а Анатольевна. Зачем она пригласила после отбоя? Может, не ходить? Да, ладно, попьём чайку да поговорим за жизнь. Ей просто скучно, скорее всего… А может, и за свою будущую командировку в Чечню поговорить хочет… Да, так скорее всего и есть…У меня и коньячок остался от дедушки, сегодня – как раз повод его употребить, праздник всё таки.
Сам для себя свои внутренние переживания, связанные с войной и моей послевоенной жизнью, которые многие называют «постафганским», а теперь уже и «постчеченским синдромом» (вчера впервые прочитал это последнее выражение в «Московском Комсомольце»), я обозвал «Груз-400». Воспоминания, действительно, порой давили тяжким грузом, и от них было трудно куда-то спрятаться или уединиться. Мне было понятно, что нужно не заниматься самокопанием или обвинением кого-либо в том, что со мной произошло, а стараться побыстрее адаптироваться к новым (как там сказал Михалыч?) ограниченным функциональным возможностям. Что уже случилось, то не перепишешь, а вот что будет дальше в моей жизни и каким я стану в последующем – зависит в большей степени от меня. Кузнецом могу быть… Каждый – кузнец своего счастья… и своих несчастий… если, конечно, грубо не вмешается посторонняя сила.
Почти весь день до вечера, не считая марш-бросков на обед и в туалет, я с увлечением читал «Мастера и Маргариту». Вот и тут в судьбы людей грубо вмешивалась посторонняя сила. Сюжет романа меня захватил, и уже к вечеру больше половины произведения были прочитаны. Из аннотации к книге с удивлением для себя узнал, что Михаил Булгаков является ещё и автором таких известных произведений, по которым сняты замечательные фильмы, как «Собачье сердце» и «Иван Васильевич меняет профессию»… Перед ужином пересёкся с Ларисой, что-то писавшей на дежурном посту, и она, подмигнув, тихо спросила: «Не забыл? В начале одиннадцатого заходи». Признаюсь, что я до этого уже принял решение не ходить к ней, а дочитать на своей койке роман, но повторное приглашение изменило мои планы. «Не съест ведь!..»
На праздничный день больничного народу в отделении было мало. Кто-то отпросился домой, кто-то в гости. Некоторые мужики «соображали» по случаю Международного женского дня по палатам. В десять вечера в холле у телевизора сидел всего один человек – он постоянно смотрел телевизор, чтобы там не показывали. На меня он не обратил никакого внимания. Дверь в ординаторскую была прикрыта. Я слегка обозначил стук и открыл дверь. Лариса, сидя в глубоком кресле, смотрела концерт. Увидев меня, она убрала с ноги ногу и встала с кресла. Это движение показалось мне сексуальным, но я сделал вид, что не обратил на это внимания, хотя почувствовал, что сердечко у меня ёкнуло. Томно-загадочная улыбка Ларисы давала повод думать, что я сегодня должен стать её жертвой. В ординаторской было много свежих цветов – тюльпанов и гвоздик, а также букет роз. А я – без цветов. Лариса подошла ко мне поближе, и я почувствовал исходивший от неё запах спиртного, смешанный с ароматом духов и ещё чего-то.
–Проходи, садись в кресло, – она сначала закрыла дверь на ключ, а потом, взяв меня за левую руку повыше локтя, подтолкнула к креслу.
–Ой, не-е, с него неудобно вставать. Я лучше на стуле посижу, Ларис.
Она согласно кивнула головой и, вытащив из-под стола стул, поставила его в метре от кресла друг против друга. Я сел поудобнее.
–А я тогда в кресле устроюсь. Жень, ты спирт будешь?
–Я его не могу пить. У меня фунфырик коньяку есть, – я достал и показал ей. Она покачала головой:
–Это себе оставь. Я спиртиком обойдусь. Решила вот сегодня выпить в честь праздника. А вдруг это мой последний Восьмое марта в жизни? В Чечне всякое может случиться. Говорят, что боевики и госпитали стали обстреливать, и сотрудников Красного Креста. – Она достала из тумбочки маленькие кофейные чашечки и налила себе немного спирту, а пустую чашку поставила рядом со мной, при этом, наклонившись, слегка задела меня грудью. – У меня уже разведённый спиртик.
Я налил в свою чашечку полбутылочки, и произнёс тост, ещё раз поздравив Ларису с праздником и пожелав ей здоровья да долгих лет жизни. Мы выпили и закусили шоколадными конфетами. На её лице появились красные пятна:
–Вишь, цветов сколько надарили? Поздравляли, счастья желали и любви. А многие к этой любви и прислониться хотели. Пришлось выпивать с ними по чуть-чуть да выпроваживать всех тактично. Ты не думай, я без повода не употребляю. А спиртик начала пить, когда с мужем семь лет назад расстались. Не полюбились друг другу. Он с другой сейчас живёт, двое детей у него… А у меня – никого, кроме родителей. Слёзы утереть некому. Подруг я не считаю. А заводить новые серьёзные отношения как-то не получаются. Мужики только одного хотят. Даже здесь, в госпитале. Тестостерон прёт из них.
Она глянула искоса на меня с хитринкой:
–А у тебя есть тестостерон?
Так как я ещё не знал, что это такое, то пожал плечами, чем сильно развеселил Ларису:
–Так мы можем сейчас проверить… – Она медленной хищницей, глядя мне прямо в глаза, стала подниматься с кресла, при этом сильно раздвинув ноги.
Тут до меня дошло, что это такое тестостерон. Наверное, это он ударил мне в голову тысячами молоточков, и заставил заныть низ живота. Она присела передо мной, сжав коленями мои ноги, и вдруг провела своей грудью по моим коленям. Я оцепенел. А она тут же выдернула переднюю часть тельняшки из моих спортивных штанов и, сунув руку под тельняшку, стала поглаживать мой напрягшийся живот, проникая всё выше к моей груди. Я уже забыл, что она закрыла дверь изнутри, и обернулся на дверь, так как за ней раздались шаги. Лариса прошептала:
–Женечка не бойся! Ты такой молодой, гладкий, сильный… Хочешь, погладь меня.
Хотел ли я? О да! Но я чего-то боялся, наверное, её настойчивости. Как бы случайно она своим локтём упёрлась мне в пах и тут же почувствовала, что у меня, как у любого нормального мужчины, тестостерон зашкаливает. Но мне было стыдно. Стыдно и того, что может сейчас случиться, и того, что она увидит мои раны, и того, что вдруг у меня ничего не получится. Я сделал попытку привстать со стула, но она страстно зашептала:
–Женечка, Женечка, я тебя только целовать буду, а там уже ты сам решай, что тебе делать, – и Лариса стала нежно наносить поцелуи в мой напрягшийся живот.
Моя рука, действуя независимо от моего ума, с осторожностью погладила её волосы, и тут же Лариса вдруг быстро схватила её и с неожиданной для меня силой сунула её себе под халатик. Мягко и гладко… А это, наверное, жёсткий бюстгальтер? О, Боже!.. Я вспомнил Анюту и её тугую грудь. Аннушка укоризненно смотрела на меня откуда-то с угла потолка, куда были устремлены мои глаза. Как с иконы. Жар разливался по всему моему телу, заставляя некоторые части то деревенеть, то размягчаться до воска. Что она делает?! Что она делает?! А я?!.. Какой-то инстинкт самосохранения заставил меня резко оттолкнуть Ларису, да так, что она чуть не упала. Чуть ли не со стоном мои пересохшие от жара губы произнесли:
–Ларис, не могу я! Не хочу изменять своей девушке, пока у нас ничего не выяснилось с ней.
Лариса сначала затуманенным взглядом посмотрела на меня, а потом взор её стал проясняться, и она, горько усмехнувшись, прошептала:
–А вот мой муж не сумел удержаться от измены. Жень, ты не ругай ни себя, ни меня! Ты – нормальный парень. Завидую я той, с которой ты будешь жить! – Она встала и пригладила разворошенные мной волосы. Пятен на её лице стало ещё больше. Её грудь ходила ходуном, но Лариса уже стала успокаиваться: – А у тебя с твоей девушкой уже было что-то?.. Ну, в плане секса?
–А что это меняет?
–Многое, Женечка. Если ты ещё не знал женщину, а так оно, скорее всего, и есть, то, значит, ты ещё и не изменял ей, понимаешь?
Я молча помотал головой, в висках которой всё ещё стучали молоточки, и встал со стула:
–Ларис, ты, пожалуйста, не обижайся на меня, но я – не могу!.. Не хочу чувствовать себя подлецом перед ней. Пойду я к себе.
Лариса стояла, кусая нижнюю губу и сморщив переносицу. То ли заплакать собирается, то ли сдерживается, чтобы не высказать что-нибудь резкое… Да какая разница?
Не прощаясь, я вышел из помещения, и тут же вспомнил, что там на столе осталась недопитая бутылочка коньяку. Возвращаться не стал. Плохая примета… Телелюбитель сидел всё в той же позе. На меня он опять не обратил никакого внимания. Живёт этот человек не своей жизнью, а жизнью телевизора. У него не было обеих ног. Говорят, что к нему никто никогда не приезжал и писем ни от кого он не получал. Вот бы кого Лариса пригласила к себе!.. Издеваешься?! Он же теперь не способен удовлетворить женщину… Я рухнул в койку. Достал булгаковский роман. Маргарита представлялась мне с лицом Ларисы… Заложил закладку – всё равно чтение на ум не идёт. Надо попытаться уснуть… Волоокий дико-осоловелый взгляд голубоглазой Ларисы… Глаза чайного цвета Анютки с иконы… Маргарита… Но если сейчас бы всё вдруг с Ларисой снова повторилось, то я скорее всего не устоял бы… Ух, как сладко давит внизу живота!..
Утром под своей подушкой я нащупал бутылочку с недопитым накануне коньяком. Вместо этикетки белела бумажка, приклеенная канцелярским клеем, с надписью: «Прости! Я тебя поняла». А ведь градусники мне уже не стали ставить. Специально, значит, подходила!.. Проходя на завтрак мимо Ларисы, склонённой над столом дежурного медицинского поста, я боялся на неё взглянуть, но она улыбнулась так, как будто у нас ничего не было. Уфф! Не обиделась! Мудрая женщина! Ещё с утра меня терзали смутные сомнения, правильно ли я поступил вчера с Ларисой, ведь она всё-таки скоро в Чечню уезжает, но сейчас все сомнения улетучились.
Разумеется, много раз я задавал себе вопрос, почему же мне так «везло» в госпиталях на медичек, но толкового ответа не находил. А ведь таких, как я, через их руки проходили сотни, в том числе и офицеры. Особой-то мужской красотой, а тем более уже и статью, я не блистал… В конце концов, пришёл к выводу: «Женщинам виднее. И ты, Женька, здесь ни при чём!»
Глава 26
До самой выписки ничего такого выдающегося и запоминающегося в моей госпитальной жизни не произошло. Кроме трёх существенных моментов. Во-первых, когда я в очередной раз звонил из ординаторской домой (с разрешения тёти Гали), то дедушка сообщил, что мне пришло письмо от Виктора Горькова. Я попросил его зачитать по телефону, а потом уже привезти мне. От Анюты ничего-ничегошеньки не было. Витька тоже о ней ни словом, ни намёком не обмолвился. Напишу Витюхе, уточню специально… Хотя, чего писать? Она уже наверняка нашла себе дружка какого-нибудь! Такие гарные девки под забором не валяются (как говорит моя бабушка). Во-вторых, в начале апреля шумно проводили в Чечню Ларису. С нашего госпиталя в служебную командировку на войну ехало четыре человека: двое мужчин и две женщины. Лариса опять со слезами обнимала и целовала меня в комнате старшей сестры, где на полу валялись узлы с бельём, но и только… Я пожелал ей удачи и здоровья.
А в-третьих, Михалыч на следующий день после проводов Ларисы впервые примерил мне оба протеза. Это так необычно стоять на двух ногах!.. Я даже попробовал постоять без костыля какое-то время. Стало больно давить кость, но Михалыч, сняв протез, осмотрел рану и сказал, что так и должно быть, и что кость привыкнет к новой нагрузке, но сразу ногу желательно не нагружать ходьбой и ношением. «Тебе, Женёк, торопиться некуда. Сживёшься с протезом, а потом уже и дополнительные нагрузки давай. По себе знаю. Я постарался. Это – одна из моих здесь последних работ. Переезжаю я, Женёк, отсюда в госпиталь Вишневского. Конкуренты ополчились на меня – хлеб у них отнимаю. А сами протезы на-гора выдают, не понимая, что к каждому протезу индивидуальный подход и любовь нужны. Да всё они понимают! Деньгу просто зашибают, а я, как приезжий, им костью в горле встал. В Вишневского мне комнату в общежитии пообещали, а здесь я в подвале и живу. Я тебе координаты свои оставляю, так что если будет нужда – обращайся. Или, мало ли что: товарищи твои в беду, тьфу-тьфу,тьфу, попадут, как ты вон… Постарайся номер пейджера не потерять! А ну-ка, давай ещё раз попробуй надеть. Теперь – сам уже, без моей помощи…»
С протезом на руке было попроще: он получился замечательным и даже похожим на мою руку – такого же размера, да и цветом мало отличался от здоровой руки. Михалыч помог мне его правильно надеть, попросил запомнить положение протеза, закрепил его ремнями. Здорово! Даже пальцы не слеплены, как я думал, а каждый – по отдельности. Жаль только, что не двигаются пальцы, да и не чувствуют ничего. И хотя я не левша, но сразу же вставил между пальцами авторучку – держат!.. Нетяжёлые предметы мой протез может держать, чему я не мог не порадоваться. Ну вот, я почти – как и раньше: с двумя ногами и двумя руками. Михалыча я дополнительно отблагодарил бутылкой коньяка.
И снова я почувствовал себя необычно. Три с небольшим месяца прошло после ранения, а уже успел привыкнуть к тому, что у меня нет ноги. А точнее, что я вообще два с половиной месяца без ноги хожу… Мой организм уже привык находиться в согнутом состоянии с опорой на костыль, а тут можно и плечи расправить и… Нет, приседать пока поостерегусь!.. Прав Михалыч: торопиться некуда! На адаптацию к протезам в условиях госпиталя врачи мне дали десять дней, и если всё будет нормально, то в середине апреля меня уже выпишут. Раненые и искалеченные в Чеченской Республике федералы, как нас стала называть пресса, продолжали поступать партиями. Нужны были свободные места. Некоторых стали выписывать, как и из Ростовского госпиталя, не до конца залечившимися. В госпитале были переполнены хирургическое, травматологическое и ожоговое отделения.
Бурундукова Димку оставили служить при госпитале. Он шустро носился по всей территории госпиталя, выполняя различные поручения врачебного персонала, отрабатывая доверие руководства. Несмотря на постоянную беготню по всему госпиталю, он стал немного поправляться. Аппетит у него был отменный, и ел он всё подряд, но более всего любил фрукты и варенье с соленьями, приносимые пациентам родственниками. После каждого посещения меня стариками я его приглашал на угощение. Самое интересное, что Димка, хотя и числился за другим отделением, всегда точно знал, что ко мне приезжали. Впрочем, он и о визитах к другим военнослужащим знал, успевая и там подкормиться. Такой уж у него желудок, несмотря на небольшой рост. Его любимой присказкой была: «Война – войной, а паёк – двойной!»
И вот настал день моего прощания с госпиталем. Дату 16 апреля я не забуду, потому что это – день рождения моей мамы. За мной приехал дедушка, а бабушка осталась хлопотать дома, готовясь к встрече внука. Сегодня вместе с выпиской из госпиталя заканчивался срок моей армейской службы. С тётей Галей я попрощался вчера, когда она сменилась с дежурства. После завтрака мне выдали денежный и продовольственный аттестаты, военный билет и медицинские документы. Сколько бесед за последнее время было с врачами, сколько комиссий!.. Выписной эпикриз гласил: «Не годен к военной службе. Военная травма получена при защите интересов Отечества во время участия в боевых действиях». Это давало мне право получить инвалидность первой степени. Заключения ВВК надо было ещё подтвердить в специальных комиссиях ВТЭК в гражданских комиссиях. Странно, как будто у меня могли отрасти кисть и нога, словно оторванный хвост у ящерицы. Но таковы наши действующие законы. Как мне сказали, особо никаких препятствий на гражданке с этим не будет.
Начальник отделения посоветовал мне обратиться в Общество инвалидов войны в Афганистане: «Они, я уверен, помогут тебе по многим вопросам. И по реабилитации в каком-нибудь центре, и морально. Возможно, что и направят в нужное русло, где ты сможешь приложить свои умения и сможешь зарабатывать на жизнь, не обходясь одной лишь пенсией по инвалидности». Он же мне рассказал, в какие органы мне надо обратиться после выписки: военкомат, райсобес, ЖЭК. Каждый медицинский документ и военный билет он мне подготовил помимо оригиналов в пяти заверенных экземплярах вместо трёх положенных: «Пригодятся. Не теряй их только, а то замучаешься восстанавливать!»…
Я уже держался за ручку двери, когда он меня остановил:
–Евгений, постарайся не обозлиться на жизнь, в которой всякое бывает, в том числе и несправедливое. Недавно к нам поступил обзор из военной прокуратуры о преступлениях, совершённых военнослужащими. Там написано и про одного прапорщика, он как раз лечился в нашем госпитале. После выписки он мог передвигаться лишь с помощью двух тросточек. В наземном переходе его обогнали трое двенадцатилетних мальчишек-школьников. Один из них стал смешно передразнивать походку прапорщика. Тот от обиды и злости кинул в него трость, будто биту в городках, но попал рукояткой другому мальчишке в затылок, прямо под основание черепа. Тот упал с лестницы головой вниз и тут же умер… И такое, к сожалению, случается… Это всё, что я хотел сказать».
Мне осталось только кивнуть головой, что я принял эту информацию к размышлению. Остальные нужные слова мне были ранее уже не раз сказаны.
Я очень благодарен медперсоналу обоих госпиталей, с кем меня свела судьба! Вы уж извините, что я к вам в своё время попал в таком разобранном виде! У вас хорошо, а дома – лучше!
Дедушка терпеливо дожидался меня на первом этаже. За десять дней я довольно сносно научился ходить на протезе, опираясь правой рукой на тросточку, которую мне по моей просьбе купила на мои деньги тётя Галя. Костыль пригодится в госпитале вновь поступившему раненому. «С тросточкой-то посолиднее будет, чем с костылём!» – таковы были слова дедушке, когда он увидел меня самостоятельно спускающегося по лестнице (а он ожидал, что я как всегда появлюсь из лифта). Провожали меня Димка Бурундуков и ходячие мои однопалатники. Обнимания, рукопожатия, привычное Димкино швырканье носом…
Вот я и выздоровел, если можно так выразиться... Через десять минут после выхода с территории госпиталя мы оказались в городе, среди суетящихся по разным делам москвичей и гостей столицы. А ещё через какое-то время мы с дедушкой, выйдя из трамвая, ехали в метро. Я спокойно прошёл турникет, срабатывания которого поначалу опасался, да и в поезд вошёл нормально. В городе и в метро на меня мало кто обращал внимание, и это радовало. У всех своя жизнь. А с тросточками мало ли тут всяких носится…
На Белорусском вокзале только что удачно закончился перерыв в расписании электричек, следующих в нашем направлении. Мы с дедом знаем, что в середине состава всегда поменьше народу бывает на посадку, поэтому в поезде нам ожидаемо достались сидячие места. Звенигородская электричка тронулась, и повезла бывшего сержанта Российской армии Андреева Евгения Николаевича в сопровождении бывшего гвардии сержанта Красной и Советской Армии Андреева Егора Кузьмича в мой родной город. Что меня ждёт в новой неизвестной жизни? И вообще, как сложится эта самая моя жизнь?.. За окном мелькали такие родные и знакомые места, хотя во многих местах появились новостройки… Жизнь-то продолжается, несмотря на всякие экономические и иные трудности!.. Не мне лишь одному было трудно… От моих чувств и переживаний сердце гулко билось в груди…