7 декабря. 2018 год. Евпатория. Местечко «Малый Иерусалим». Утро. « У указаний есть срок годности! И кто бы ни пытался отодвинуть его на неопределённый, придуманный срок, они разобьют его, как собранный по идеальным пропорциям стакан из тончайшего стекла. Их пальцы не увязнут в заставшем клею, тот сам не задержит их, медленно станет биться горло стакана о жёсткую поверхность, обвитую закруглённой каемкой, порезаться о которую надо постараться. А старания будут приложены все, чтобы достичь результата, наступив ногой в дорогой обуви на осколок, сумеющий вонзиться в подошву, но они придавят его так, что последний осколок разломиться, превратившись в хрусталь. Хрусталь – самая высшая награда указаниям, желающим получить свободу, вмиг ее, потеряв, перейдя к иному исполняющему их. Но каждый ли раз их исполняют до такой степени, что стакан строится по намеченной грани, не расплавляется на солнце, не опускается в воде на небрежное дно? Разумеется, нет! Тот, кто слаб, тому в радость и помочь разрушить их, не смотря на чье-то доверие, просьбу. Тот, кто силен, поживет с ними отданное ему время, или пожертвует своим, покорно встанет на колени, и сам начнет помогать маленьким, пухленьким человечкам в синих плащах, то есть указаниям, помогать выливать клей на сухие, лишённые жизни стенки стекла. От сильного человека они услышат множество эмоций, какой-то интерес пробудиться в нем, и человек доделает каемку, добавит к ней света, переведя прожекторы, направленные на указания. Те, останутся в тени, а вот результат от них, вознесётся над головой того, кто и направлял свет. Свет посвящён труду, всегда ему. Ведь без труда ни в коем не усвоить нужное, данное в указаниях, с которыми легко завести дружбу. Представить только, как раскрываются глаза указаний, роговицы смачиваются большим количеством слез, и те рады, непременно сияют от счастья. Но курьез в том, что предначертанные не запланированное с грустью расставанье открывает двери печальным указаниям. Человек, вышедший из струи света, сильный человек, каждого целует в лоб. Видит, как слабый, его противоположность уже давно наслаждается испорченными ватрушками с творогом, при этом лежа на кресле из ненастоящих алмазов, приделанных друг к друга блестящих легких камешков в Китае…Скоро разрушится и стакан, его хрусталь - в руках у указания, остальное усвоено в душе. Но, есть одно, с чем не захочет жить самый примерный светящийся шарик, с чем свыкаться придется долго, а порой и пропускать мимо ушей требования одного из указаний, и потому стакан не упадет целиком…» - свой стакан Тишина строила какое столетье Земных лет. И не провожала ни день без компании указаний и алого заката, вечно сочувствующего ей. А начинала она новый, чистый, но с прежним в душе день, со встречей более нежного рассвета, выходившего ей на глаза лишь в одном местечке в нашей прохладной Евпатории. Там воздух долетал до белоснежных, и цветных стен, стоящих к морю спиной, но огромные окна без преград позволяли, протянуть ему холодную ладонь. Она любила греть у него руки, утверждала, что не чувствует холода, как и ее нервные узлы, но ладони не обманывали рассвет. Молчаливый, ласковый, какой-то отдаленный он затягивал ее в свою утопию, гавань, к которой подходят корабли, набитые мечтами, и средневековые торговцы разгружают их, макая руками тем, кто стоял у штурвала. Тиша мысленно часто летала с ним над неизведанным морем, с улыбкой на лице, видела, как просыпался Лешка, и тут же отворачивалась, не желая видеть исколотые, ее любимые руки, издающие слабое дыхание. Потому она заглушало все не нужно биением своем сердца, и сердца рассвета. Розоватое небо звало ее ввысь, но Свидетельница многого не могла отказаться от нас, от того, кого любила. Она рассказывала именно рассвету о своей запретной любви к душе, за которой стоит сама Судьба, и возле которой Черная Подруга строит интереснейшее возвращение. Рассвет дивился этому, и странные импульсы, вроде вибрации посылал нашей Заступнице израненных сердец. А когда она прятала ладони, он поднимал рукава ее платья, и тут же бледнел, растекался по воздуху, плача будто вместе с ней. И тогда она восклицала, строго смотря на него, говорила внутри себя: « Тебе, тебе жаль мои руки, пойми, они не схожи с его мукой! И мне, не жаль отдать их обе, по начертанию Судьбе!». Да, разговор заканчивался одним и тем же, одним и тем же.
Она видела его сон, спокойный, не испорченный воображением, строившим страшные гримасы из теней и на лицах. Сон Лешки, когда не беспокоил он ее, то вольная Свидетельница многого, перепрыгивая крыши, мокрую землю, пачкая босые ступни, направлялась в «Малый Иерусалим». Порой, проходя вдоль побережья Гёзлевского залива, она смотрела на море, преданно преклоняющиеся перед ней, пере слугой Судьбы распадающиеся волны. Она садилась на колени, и гладила, гладила воду… Но сегодня море злилось холодом, напыщенное, не в ладу собой, так бы приметил Айвазовский любивший его так же, как любит рассвет. Именно по этому Тиша, брела по маленьким улочкам, низенькие, одноэтажные дома возвращали ее туда, куда запретно было возвращаться. Мысли ее громки, и не заставит труда Распорядительнице жизней разобрать их грустный смысл. Одетая в приглушенного оттенка платье розоватого цвета, теплое в плечах, она оглядывала каждый домик, выпадавшие окна, треснутые по бокам, другие современные, молодые, и нелепые, для нее они были нелепые. Оставался еще один заворот, три выученных наизусть дома, и низенькая, деревянная дверь откроется перед ней. И она поздоровается с рассветом, а может и не только с ним… Стоило ей завернуть, как она тут же замерла, разглядела на деревянной, узкой лавке девочку, самую обыкновенную, успевшую выспаться, и облазить взглядом каждый кирпич на дороге. Ее пухленькие щеки, распущенные по плечи белые волосы, и длинноватая ночная рубашка превращали ее в жительницу старого города, оставшегося на памяти у Тишины. Решив разглядеть ее поближе, Свидетельница многого, предполагая, что та не видит ее, смотрела на нее без стеснения, в открытую. Проходя в трех шагах, она ощутила на свою неуверенность, что девочка улыбнулась ей закрыто, вскочила, проговорив:
- Днем красотка, а утром я сиротка. Ты так же, или по-иному, и предложила б я тебе бокал по рому. Как в книге про пиратов...
Свидетельница многого, вдохнув новый глоток воздуха, приблизилась к ней, молча. Она снова пожалела о том, что не могла ответить, разглядев очаровательное лицо девочки она узнала в ней словно себя, такую маленькую, молчаливую, с глазами, в которых есть и было о чем порассуждать. Между тем девочка ждала от нее ответа, болтая ногами по скамейке. Тиша, присела рядом, и грустно улыбнулась ей, ощутив боль в губах, она на мгновенье отвернулась. Девочка любопытно взглянула на нее, расширив песчаного цвета глаза.
- Читая книги про пиратов, не забывай ты истинных ответов. И жизнь с иллюзиями не строй, лишь иногда в тиши ты голосом во все пространство пой. И открывайся ты не каждому, а доверяй в уме подобно слаженному. Как ты со мной заговорила…- не договорив, Заступница израненных сердец, изумилась в лице, и поняла, что говорила, говорила своим слегка нерусским акцентом, от того слоги ее плыли мягкостью в багровых лесах ее оживших связок.
- С тобой заговорила, уж потому, что ждет тебя, минуты три иль две, в твоем местечке дама с именем Судьба!- девочка произнесла это громко, вскочив в лавки, она указала головой на приоткрытую деревянную дверцу, ведущую к ее другу-рассвету. Но теперь, раз Государыня почтила ее своим присутствием, говорить придется с ней, а ропотный рассвет подслушивать не станет.
- Ты, - еще не веря до конца в очередное умение говорить, Тиша опустила голову, продолжив, - Ты, обещай забыть меня, и все услышанные имена!- не успела она и встать, как тут же взглянула на маленькую собеседницу, ожидающую чего-то еще, какой-то награды, или еще чего-нибудь небывалого, фантастического, - На побережье утром, песок пусть станет бурым, меня отыщешь в облаках, до этого при трех лунах.
И очаровательное личико засияло, теперь оно будет знать, что делать. А город, будто вымерший город, сам уведет ее на указанное место, если пройдет ночью луна, за ней иная, и третья, подтверждающая. Но теперь Тишине, действительно, придется договориться с тучами, расчищая холодные звезды ладонью, чтобы оправдать надежду той, которой было обещано.
Маленький домик, вернемся к нему, пустое пространство содержало пыль, не выплачивая ей денег, оно просто не выгоняло соседку, исчезнувшую сейчас по одному взгляду дочери Творца. Откуда знала она, какой человек пришел? Ее, нашу Распорядительницу жизней, знали все, особенно она, Тишенька, стоило ей убрать руки за спину, скрестив их замком, она узнала в стоящем спиной силуэте ее. На месте, которое она так обожала, возле арки, служившей открытым окном, и стояла спокойная, задумчивая, настоящая Судьба в голубом платье, с плечами, покрытыми светлой вырезанной тканью, похожей на лен. Но лен этот был совсем иной, не привычный для глаз. Платье было шире, чем всегда, опущенное, а волосы, завивающиеся волосы не убраны назад. Они задевали ей ресницы, но цепляться не осмеливались, не смотря на свое огромное желание. Не став ждать, пока к ней повернуться, Свидетельница многого направилась к ней, вступала по облетевшей на поцарапанный пол, краске, и сложенным друг на друга промокшим деревянным опилкам. Дойдя до Судьбы, она не остановилась сзади на один шаг, она вступила к ней вплотную, заговорила, и внутри, внутри она цвела от своего голоса, самого дорого для подарка, на который она может быть бы и согласилась отдать свободу:
- Взгляните на рассвет, он шлет вам пламенный привет, и рвется на прокат угнать с людского пляжа катер. На нем катались? Ведь не похоже не на что, все волны только ваши, одна другой так краше. И вы летите, будто бы летите, на горле у тумана вы видите не одного обмана. Рассвет, как друг, он выстилает путь, и шепчет Вам живую суть. Я с ним, когда герои спят, и ничего от утра не хотят, я с ним. И Вам, и Вам хотите, покажу, его загадку? Я скромность уберу!
- О, нет, пусть это только твой рассвет, как у скалы прекраснейший хребет. Я ни на что, не посягая, и так сюда летая, впервые у отца я разрешенья не спросила. Но, прежде, - Государыня, свела на нее недовольный взгляд, - Прежде, стоит уточнить, зачем преграды строишь Ветру, и отрываешь посланную мною ленту? За них твое я беспокойство уже давно так приняла, но ты не перестаешь сводить саму себя с ума. Он будет жить, он будет, слышишь! На этом я прошу, иные указанья выполнять, и голову перед одним склонять: пред словом моей воли.
Эти слова, о нем, о Лешке, Тишина восприняла не сразу, но как только осознала, ее взгляд стал каким-то другим, свежим, но до жути родным ей, Распорядительнице жизней, тонущей во воспоминаниях. «Малый Иерусалим», на чей Земли они стояли, напоминал ей Ированию, незабытую, нестертую страну. Продолжая смотреть на Свидетельницу многого, она подняла ее руку, положив к себе на ладонь, и не грел их больше рассвет, их грело то, что так объединяло…
Незабытые года. Ирования. Середина третьего месяца Сивана. Суховей не обиженно, не сердито, а более, чем уверенно проносился над постройками в древней стране, набитой сейчас целиком без отказа толпами туристов. Что их заводило на эту землю? Так это увидеть, прочувствовать чудо, которого нет с тех пор, когда в единственный раз вдали от города, в середине дня Брат нашей Государыни выбрался из окружения особенных, любопытных или напротив искусственных людей, ходившим за ним марионетками. Как же хотелось видеть настоящих, не испорченных людей золотыми монетами, которые призирала его Сестра, и суховей облетал со стороны.
О ветер, другой, не наш! Наш Свидетель многого еще не появился, не предстал на глаза Распорядительницы жизней, и цвела с каждым днем та, чья улыбка была подарена Земле и миленькой девочке с темными волосами. Те еще не превратились в золотые пряди, они собранные сзади, и повязанные льняной нитью позволяли ее волосам оставаться в покое, чего нельзя было сказать о ее походке. Появившись в этом выбранном, обнятым солнцем месте, девятилетняя сопроводительница Судьбы отныне не держала ее за руку, а все время отставала, словно показывая свое стеснение перед силуэтом, прислонившимся спиной к плотной коре загорелого дерева. Оно было схоже с дубом, но воздух мгновенно рассеял неверные мысли Тишины, нашептав ей о том, что дерева это не русское, и преобладает в иной части Земного шара. Не любившая географию, и материальные вещи, касающаяся кистью белой руки выгоревшей травы, щекотящей ее ноги в открытых, римских сандаликах, она летела, точно летела, позади своей Государыни, которую ни раз называла «мамой». Углубленная в себя, умеющая уже тогда влюбляться в людей, она открыто показывала это. Например, идя минуты две назад по площади, ей успел приглянуться молодой торговец в широкой рубахе, обвязанной в районе живота тугим поясом. Какое лицо у него было, она, конечно забыла, потому что ее память не могла справляться с огромным количеств тех, кто в нее поселялся, по воле души хозяйки. Смеясь чему-то, наверно этому ощущению ласки цветов, мелких цветов с засохшими бутонами, она то и делала, что оборачивалась, смотря как в дымке плыли красивые, но бледные постройки, и как на балконы выходили с хитрым лицом лгуны и поданные их. В этом она не ошибалась, но стоило ей заметить, что Судьба, одетая в голубое платье, открытое в спине, подошла к незнакомому ей человеку, девочка засмущалась. Ах, если бы вы видели как это создание, как Тиша показывала смущение, как ее взгляд падал, а губы прятались, будто хотели вовсе исчезнуть, вы бы рассмеялись, как рассмеялся Он. Больше не гладившая островатую траву, Тишка, стояла уже просто, как вдруг что-то неизвестное, потянуло ее ту сторону, к краю, где как не странно росли плотные китайские пихты, и иголки не было сожжены огненными лучами. Да, и огня там не было, золотое, нежное переливалось рядом с ее Распорядительницей жизней, двадцатилетней красавицей, проводившей дни у Отца, с ней, и редко здесь. И все же Тишенька вспомнила, что сама напросилась, конечно, из любопытства увидеть его, сына Творца. И честно сразу, он показался ей простоват, но интересен. Этот интерес, не тайна, но что-то было в нем неописанное, и летевшее ей в очищенную от ненужного голову. Испарились все задумки мгновенно, че быстрее она приближалась, тем больше ей хотелось соприкоснуться с тем, кого за руку держала Судьба, смеявшаяся, дивно смеявшаяся тому, что просто видела. Девочка переступила два шага, и оказалась стоять лицом к тому, самому Брату своей дорогой Судьбе. Смущение ушло, и она окаменела под взглядом голубых, чистых глаз. Распорядительница жизней, левой рукой обняла ее об плечи, другой держа спелый, яркого цвета гранат.
- Ну, что ты милая дочурка, не прыгай, словно кошка Мурка. Смотри к кому пришли, и солнце увели…- Судьба повернула голову на небо, разглядев, как мрачная туча, не предвещающая ничего, кроме мелкого, редкого для сей среды, дождя звала ее домой. Огорченно, она проговорила, - Оставить вынуждена вас, но встречусь еще множество красивых раз, до этого я отлучусь.
- Но я же не вернусь,- отвернувшись, тихо произнесла Тиши, угрюмость на ее лице убила всю сотканную резвость, которую она пыталась сохранить, не смотря ни на что. Эмоции, а это было заметно, относились к ней все еще по-детски, и не считали ее чувством, состояние души, лишь сопровождающей дочери Творца. Но теперь, какая же она сопровождающая, нет в ней отличий, чем от девочки с волосами, цветом древесной коры, на подобии той, к которой так и остался, прислонен Брат ушедшей Судьбы.
Не став долго показывать, и даже отдавать свою грусть, она сменила ее в мимолетную, и вновь взглянула в так понравившийся ей взгляд. Нельзя сказать, что вновь зацвела, но желание, в ней появилось желание, что сильнее всего, сильнее каждой незначимой печали.
- Не думай ты о возвращении, и в городе волнении, а лучше погляди на птиц, и кратковременное пение. Сиянье видела однажды, а может дважды? Не видел кто, тот мыслить не способен, и дара речи не лишён. А тот, кто голову задрав увидел, что промчалось пламя, не пощадил и время. Его секунды нам не чужды, и утоляют скорей всего желанья жажды. Пойдем, я покажу тебе неоднозначный, странный город, за ним еще муки в верстах трех молят, и руки их белы-белы. А имя, имя назовешь? – он ненавящего улыбнулся, глядел все на нее, на создание, про которое прочел только один отрывок жизни, и по нему можно было рассудить, что непременно обрадовало его, человека, сына Творца с темными по плечи, немного завивающимися волосами.
- Меня зовут Тиша, и кажется мне, что ночи и днем я буду бежать по крышам, все горизонты сметая с пути, во снах караваны способна смести.- девочка прислонилась к нему спиной, коснувшись горячей, облитой солнцем, руки. Никогда она не встречала и не встретит после этой теплоты не в глазах, а в ощущениях, и полном доверии того, кого любила Судьба. – Скажите что-нибудь о мне, убейте расставанья грусть во дне. О будущем, о самом интересном! – она воскликнула, в пол оборота повернув на него горящие глаза, и мечтательность о любви поразила его тут же. Не отпуская Брата Распорядительницы жизней, она представляла его ответ, ответ.
- В столетии двадцатом найдешь ты песни о крылатом: и о качелях, о любви, и жуткой, страшной, бесполезной, правда, ты борьбе. Не трать, пообещаешь, силы? Оберегай, смотри всегда, и в новом ты себя не обвиняй. А что оберегать, найдешь, способна станешь предназначение отдать, лишь бы видать, видать…- он погладил ее по голове, как Тиша, вырвавшись, вытянула руки вверх.
- Я буду влюблена, я буду влюблена!- она услышала лишь часть, того, что ей было сказано, но запомнила эту фразу навсегда, так же, как мягкий голос, так же, как собственный нерусский акцент, состоящий из перемешанных абсолютно всех языков в мире.
Это случилось в Ировании, и фразу, ее смысл стерло время, Тишенька помнила лишь этот томный взгляд, грустный, от того, что пронзающий насквозь беспокоящее его будущее. Она тоже, тоже беспокоилась за то, что представится впереди, скрутит разум, непосягаемую свободу, и главное придаст ей наказания за непослушания. Она не станет свыкаться с потерями, и расстилая перед собой миллионы галактик, она найдет похожую с той же душой, любимой душой.
«Слушать, слушать кого-то значит зависеть от указания целиком, и это всегда карается строгим, написанным законом, названным непослушание души. В подобном случае, самом распространением случае не налаживается и связь между указанием и его исполнителем, потому стакан склеивает само указание, намертво приделывает стеклянные кусочки друг к другу, и те не в силах будут разломиться, если только человек не отдаст свой голос. Человек должен понять, что если он не договорится с указанием о совместной работе, тогда никогда не перестанет должно исполнять самый страшный, данный ему долг, долг слушать, и не мешать тем, кто справляться с ним могут сами. А жить, скажем проще, существовать с одним указанием, будь он хоть и постоянное, с горьким трудом будет даваться сердцу, тому, кому обязан светящийся шарик».
***
7 декабря. 2018 год. Евпаторское Заведение, училище постоянного проживание на территории Крыма. Вечер. « Решителен тот, в ком пылает ответственность за дальнейшее сказанное, сделанное, задуманное, и созданное элементарно в мыслях. Потому что мысли слышал стены, как Тишина слышит все. Взаимопонимание в окружающем мире строится на том, что ни что ни в коем случае не остается без ответственности, являющейся, словно появляющемся на спине тяжелым бременем, оно тянет вниз, с каждым обращением к задуманному. Ответственность именно она, рождается, как только разум объявляет торжественно о своей решительности, выпускает вольные поступки из-под контроля, и они выбегают из его уст. Как легко получается сердцу решительного, поднявшего над головой отвагу, человека, не подразумевающего, что последует дальше, что скоро его ноги превратят в каменные глыбы, а легкая походка сменится на крик о помощи. Но, прежде, эти минуты бесценны и светящийся шарик купается в соке ликования, и безмерной радости, говорившей о преодоление самого себя. И смех пройдет, ведь перескочить через самого себя отодвинется назад, будет нечестно забыто, не рассмотрено ни кем. Больше бесед, каких-то указаний, нравоучений, который будут посланы человеку, к которому крадется ответственность. Иногда ее ожидают, например, при рождении маленького ребенка, появления его на свет, человек уже готов повесить на спину тяжелую, поначалу очень тяжелую понягу, выступающую в роли поношенного рюкзака. Бывает же без ожиданий, не мудрое создание, не задумывающееся о последствиях, так углубляется в празднование победы, что и думать не смеет о предстоящем, как о настигнувшей его грозе. Все считают, что грозы, их можно переждать, спрятавшись под крышу, под сено, но грозу, которая несется с ответственностью на определённый светящийся шарик, избежать нельзя. Она уже с высока видит того, кто пылал дни назад решительностью, и уже не в состоянии сбросить ее с себя…» - могла ли предположить в данный, не испорченный грозой вечер, черноволосая девушка, что что-то так испортит ее покой. Было кое-что, разумеется, привязанность ее Лешки к искусственной радости, и это жутко задевало ее, она рвалась с места, места по комнате, будто ей, ей надо было обнажить исколотые вены. Нет, нет, это легко объяснять тем, что она чувствовала эту опасность, особенно, когда долго била рукой в закрытую от нее дверь, она понимала, что еще миг и ей придётся столкнуться с ответственностью за будущие действия. Потому что ее герой всегда открывал ей двери, и смотрел и смотрел так, будто если она это не сделает, он уйдет, бросит ее, но никогда еще он не уходил, а она практически никогда не отказывала, подавалась жалость, выпуская терзания изнутри…Но в этот вечер, она сидела на стороне его кровати, читая дополнительную литературу, готовясь к экзамену, что в понедельник ударит ее по голове, причем дважды. Синее платье, которое она не сняла после ужино, прикрывало ее худенькие колени, а руки подчеркивали в плотной книге с небумажных переплетом нужные строки. Но тут острый грифель затупился, обломилась зеленая каёмка, не в состояние держать отныне отколовшийся прямой конец. А он так замечательно подчеркивал, так мягко соприкасался с бумагой. Не откладывая книги, Аринка, с завязанными в пучок волосами, приподнялась, и осталась сидеть на коленях, прислушалась к льющейся в ванной комнате воде. Она заметила, что струи были включены практически все, больше шести из маленького крана над раковиной. А лицо или руки они всегда мыли под четырьмя, не жёсткими струями, в отличие от тех, они не били кожу. Встав с колен, она обронила на мягкий матрас, прикрывающий простынь учебник, тот не осмелился и раскрыться. Карандаш выпал, и по воздуху, точно по нему упал на пол, покатившись по неровной поверхности. Раньше она не придавала значение тому, что пол действительно неровен, как и действия рук ее Лешки. Уже догадавшись о проведение его времени некую минуту, она впервые поняла, что не хотела, не хотела и приближаться к тому месту. Но что-то невыносимо тянуло ее, не стол фраза: «Помоги ему», а больше «Останови его». Еще миг, миг и она не предупредит его, позволит свершиться, и дрожащие пальцы непременно перепутают, не проткнут посиневшую вену, и алая краска придется ответом.
Но где же они, где Тишина, где Ветер? Про одну Привязанность она не спросила в голове, прекрасно зная, как та убегала от них, спотыкалась. Она касалась горла, теряла последние глотки воздуха, валяясь едва ли не у ног матери, но до последней секунды она всегда была верна мысли, что он остановится, и постепенно убьет ее, днем за днем, отстранит от себя. Она часто просила об этом и Аринку, видя ее влюбленный взгляд, она верила ей, и кажется не напрасно. Сорвавшись с места, черноволосая девушка опомнилась, карандаш, он оказался пустым внутри, без оставшегося грифеля и замер, не спешил попасть ей во внимание. И вот она, эта дверь, она положила на ее поверхность обе руки, и брови тут же сузились, посмотрев на спокойные шторы, Аринка поняла, что она заперта, заперта от нее, от самой близкой, и той, которая ни за что не бросит его. Но как же так? Она будет рвать связки, будет долго и беспечно биться, чтоб он открыл ее, и тогда, тогда не послушав его, она разломает напополам этот несчастный пластиковый шприц. Только все это ее задумки! Приоткрыла рот, чтобы проговорить его имя и ей помешал посторонний стук, врезавшийся в левое ухо. Мысли сорвались и она внимательно распахнула входную дверь…
Лешка словно ощутил знакомое присутствие, и поднял на зеркало покрасневшие глаза. Правой, свободной рукой он стер с них слезы, но те, нескончаемые, обжигающие ресницы, продолжали выливаться, и стекали по щекам. Он сидел на беленькой табуретке, выдвинутой из-под раковины, сидел уже не в синей, закрывающей правду рубашке, а в темной, фиолетовой футболке. Это казалось ему удобным, не нужно было закатывать сползающие, пытающиеся помешать ему, рукава. Потому он перестал их любить, и весь вечер, прощаясь с закатом, он сидел, одетый в ней, пока холод не добрался до его локтей, и тонкая струя, электрическая струя не промчалась по локтевому сгибу. Но он все больше боялся этих действий, его неумелые руки, нет, они что-то умели, но явно и ни это, из вспотевшей его левой ладони надоедливо выскальзывал с прозрачной жидкостью шприц, и едва ли не падал на колени. И что он прицепился к рукам? На счастье наше, нас всех, он и не думал, что кроме рук существовали иные участки кожи. Мига не оставалось, и он решительно, ну как решительно, его пыталась убедить наступающая эйфория, поднес блестящую иглу к еще не зажившим, красным точкам. Но миг был убит, убит, на долго ли? Твой голос, мягкий голос, заставил его поднять зажмурившиеся глаза, но игла уже успела проткнуть кожу, конечно соскочив на пару сантиметров, и потому едкий цвет, тремя узорчатыми линиями пополз на запястья. Но тут, что-то прояснилось, и он будто по чьему-то зову, не спеша вынул иглу, и уже быстро кинул шприц в сторону. Еле приподнявшись, с кружившимся сознанием, прогоняя мыслями озноб, он прислонился горячим лицом к двери, прислушался к твоим словам. Не раненной рукой он неровно коснулся ручки двери, сдержался, чтобы не облокотится на нее целиком. Потому, продолжал ловить твои голосовые импульсы, тихие, не четкие, но чем больше он хотел слышать их, тем чуднее складывались мысли. Они выстраивались в целиковый шар, по округи принимали требования его души, и твое присутствие, словно строило их так, как бы было без искусственной радости. Минута просветления, как дорога она стоит всегда! Особенно для него, она стоила отказа от морфия, путавшей его эйфорией на пустые минуты, но не часы.
Аринка в это время, запрятав беспокойство, встретила тебя на пороге их комнаты. Она обошла ту виновную во всем дверь ванной, и остановилась напротив зеркала, глядя на свалившийся пучок. Это целеустремленность упала в ней, она нервно сорвала резинку с головы, бросив на подушку, лежащую ближе к настольному светильнику. Ты, одетая в бардовое, мое любимое платье, держа кисти рук за спиной, начала говорить:
- Пройти по стали, и тучи облака, ругаясь, гнали. На что они гневили, и ничего с утра не пили, лишь розы поливая утренней росой, ее найти, задеть косой, нарушив мирный о покой. Хотя зачем нами ранне рассужденья, когда не слышно птиц австрийских щебетанье, забредшее в мои воспоминанья. Прости за отвлеченность, и в словах моих тягучую неопределённость. Так тороплю сейчасний случай, и предложения ровняю топором, но ни кричу я никому: « Потом. Потом». Решительность во мне неуязвима, и не привыкну к этому я диву, как к новому когда-то миру. А мир, он вдруг разрушен будет? Мне стоит, стоит, разъяснится, и пусть печаль Вам не приснится. Вопрос: когда? Вопрос: куда? Отвечу, как самой себе, спешу безумно я всегда. Но события невольны, они нас посылают в неизведанные дальни. – тут ты запнулась, глядя на изменения ее лица, ты мягко добавила, - Ариночка, уезжаем!
Черноволосая девушка опешила, не помотав и головой, она на мгновенье выключила свое острое внимание. Вода перестала литься в какой-то отдаленности, пространство приобрело мутные оттенки, будто на ее глаза одели очки с жесткой оправой. И вот у нее болела переносица, защипало в горле, как она увидела за спиной не мятую копию того листка, который вырвать Тишина из рук недоброжелателей, и фальшивого друга. Она дотронулась до тебя, до наручных часов, чей циферблат, тяжело дыша, приказ средней стрелке замолчать, не портить ситуацию своим тиканьем, которое бы все равно не услышала Аринка. Стрелки заметили ее ногти, окрашенные в фиолетовый, бледноватый цвет, нетреснуые пальцы перетянули лист, сложенный на две половины. Ты явно была не против ее действий, только в последний миг ты передумала разочаровывать эту девушку.
- А имена, имена кого же в них вина…-прошептала ты, увидев, как Аринка отвернувшись от тебе, повертев лист, открыла его список.
Список, поразивший ее как гром обычно уничтожающий, слабо дышавшие деревья, молящие о пощаде, задержался в ее руках на три, смертельные секунды. Дальше, она провела указательным пальцем по своему, написанному Судьбой имени: « Арина Ливанова», а после, она точно присела край кровати, и выронила листок, потускневший бумаги. Ее лицо, закрытое обеими ладонями, поледеневшими ладонями, будто умерло, увидев в списке имя Алексея. Ты стояла в растерянности, как проговорила, облокотившись на спинку стула локтем:
- Не нужно сразу…Наверно появилась там ошибка, как на бумаге лишня скрепка. Еще со всеми я переговорю, надеюсь, что ответ не повторю.
- Нет, нет, ошибки нет, как на дороге у чужого бед, нас приглашают к смерти на обед.- черноволосая девушка, преподнесла скреплённые в замке кисти рук к подбородку, услышала, что ручка запертой двери быстро открылась. Аринка вскочила, наступив на валяющийся, отчужденный, не принятый ни кем, кроме него лист.
Ее Леша, наш герой показался в коридоре, с дрожащими на щеках слезами. Те и не думали высыхать. Ты повернулась, разглядев его с ног до головы, тебя больше не смущали, не смущали его неряшливые волосы, сколько опущенные руки, от которых ты сузила брови, не ощутила, как слегка приоткрылся твой рот. Прислонившись к стене, на странность, ясно взглянув на Аринку, он разъединил сухие губы, и предложения с усилиями стали выстраиваться в его голове. Кто-то точно был против того, чтобы он произнес хоть что-то. А между тем Аринка замерла, и боялась любого, абсолютно любого его слова. Потому что в каждой его фразе всегда была чрезмерная смелость, необдуманность, и непонятно откуда появившаяся уверенность. Как она ненавидела ее, эту уверенность, не привадившую к ничему положительному. Но он опередил ее, и самые предвиденные его слова оправдали в долю отмеревшей секунды. Он сказал, и время продолжило свой путь, стрелки затикали, их больше не остановит ничто. И кто, кто слышал это, кроме тебя и провалившейся в себя Аринки?
- Едем, едем! Что вы? В беседе вашей вы не правы. – свобода заиграла в нем, и опустив на миг глаза, он ощутил, как силуэт пробежавшей черноволосой девушки небрежно задел его плечо.
Что правило ей в данные минуты? Неужели сбежать, скрыться, от данной проблемы, а главное от него. Она пробежала шагов двадцать на чудо в пустом, вечернем коридоре, считая горящие неярко светильники, и низкие их белые ажуры. Каждый из них был поделен на тонкие линии, те не распределяли свет, наоборот держали заточенным внутри себя. Но вот, коридор кончился, а она так и не обернулась назад. А ведь в мыслях, Аринка каждое утро клялась себе, что не оставит его даже, если то надо будет настырной Черной Подруги или нейтральной Распорядительнице жизней, даже если он полюбит Тишину еще больше прежнего, она будет рядом, будет…Это дыхание, расправлялись не ее, иные легкие, шаги казались тяжелыми, и на левой половине стены, грянул свет от двери в их комнате. Сколько было подобных случаев, а именно в этот раз, она не была уверена в том, что он пойдет за ней, коснется черных волос. И она растает, увидев глаза, той самой души, по которой я продолжала грустить, будь, находя какие-либо напоминающие о воображении детали.
- Прости…- проговорила она слабо, обернувшись в пяти от себя шагах, она увидела его, желающего сказать многое, и такое, чтобы успокоило ее на короткие часы. Да, часы, они были у них, эти моменты, которые невозможно было променять ни на море, ни на спокойную жизнь. В этом, в этом всем что-то было. Подойдя к нему, она провела кончиками пальцев по пораненному промежутку от локтевого сгиба, как Лешка прислонил ее к себе этой самой румяной, скорее красной рукой.
Зажмурив чесавшиеся глаза, он прочувствовал аромат ее приятных, отвлекающих духов, похожих на запах молодой, белой розы. На эту розу и падали слезы росы, его горячие, последние на этот час слезы…Выходя из комнаты, ты заметила обнимавшую его, черноволосую девушку, и прикусив губы. В тебе просияла догадка от том, что не стоит искать виноватых, обвинять Судьбу, если запланировано это было женщиной, подарившей ей необычные краски. Нужно жить, стараться жить, ради подаренных объятий, счастливых глаз, ради того, что есть второй шанс увидеть, заговорить с тем, с кем позволено так мало в прошлые года.
« Кем после, того, как настигнет гроза решительного человека, становится он сам? Пленником ответственности, ее избранником, заменить которого не в состоянии никто, кроме него самого. А сбросить ответственность – значит оскорбить, прежде всего, себя, свою решительность, которую так долго старался поймать. Потому ответственность со своим приходом выгружает на спину выбранной ее души не легкую понягу. Но та обязательно станет легкой, станет, как только вся ответственность будет отдана тому, за кого была взята».