11
Но однажды в моём мозгу произошла перемена. Это случилось на математической олимпиаде в восьмом классе. Я тогда решил задачу, с которой никто не справился. Аналогичных задач мы не проходили, опереться было не на что, и решение возникло само: оно родилось в мозгу ниоткуда, из какого-то другого бытия. Ни у кого этого не произошло, ни у Женьки, на которую ты так похожа, ни у других лучших учеников, только у меня. Я вдруг понял в тот момент, что я действительно не такой, как все, что мне дано многое свыше, и я обязан это реализовать. А что если в будущем, загорелся я тогда, я решу проблему смысла жизни, сделаю так, что люди не будут умирать, станут жить вечно? Опутав себя такими мыслями, я набрал кучу всевозможных умных книг и стал поглощать их десятками. Особенно много читал фантастики, любой, без разбора. Раньше, бывало, меня не усадишь за чтение книги, кроме уроков, я ничего не делал, но с того случая всё переменилось. Я стал сознательно хорошо учиться, не просто хорошо, а лучше всех в школе. И не на зло Женьке, а по собственному желанию. Вообще-то хорошо учиться я начал еще в третьем классе, я тогда ударился головой об лёд, у меня треснул череп, и было сильнейшее сотрясение мозга. Выписавшись через две недели из больницы, я стал учиться на одни пятерки, а до этого способностями не блистал. Мой одногруппник Лёшка Матвеенков говорит, чтобы я на бокс не ходил, а то стукнут по башке посильнее, и опять дураком стану… Что-то я сбился, Иришка, — я смотрю на нее, виновато моргая глазами, но сам внутренне смеюсь.
Иришка, глядя на меня, тоже смеётся.
— Да, — вспоминаю я потерянную мысль, а может, выхватываю новую, — я подумал тогда, что я один в N-ске такой умный, а может, и во всей России, что мне уготована особая судьба, особая роль в истории. Надулся я тогда от важности, как индюк. Привело меня в чувство моё непоступление в Московский физтех — провалился на устной физике. Возвращаясь обратно в N-ск, я вдруг до боли отчётливо осознал, что я никакой не гений, и прочее, ничего мне не уготовано в будущем и не светит, что я обыкновенное провинциальное быдло, только с больным воображением и непомерно раздутым самомнением.
Теперь мысли о своей исключительности, о жизни и смерти, о счастье и прочей ерунде приходят ко мне всё реже и реже. И если всё же появляются, то я ими не пользуюсь, не развиваю их, а держу в голове про запас — может, пригодятся в будущем. Пробовал однажды записывать их на бумагу, но, прочитав потом получившуюся белиберду, всё порвал и сжёг… Вот так. А ты говоришь — расскажи интересное...
— Еще раз убеждаюсь, — говорит восхищенно Иришка, — что ты у меня самый умный и очень искренний со мной. Тебе надо заниматься, и ты многого добьёшься, я буду тебя заставлять. Как хорошо, что Лена познакомила нас.
— Лучше я буду водку пить, - возражаю я, — у пьяного таких идиотских мыслей не бывает, и живется без них легко и спокойно… Все равно мы все умрём: и честные, и подлые, и храбрые, и трусы, даже самые гениальнейшие, и те умрут, — философски подытоживаю я длинный и бестолковый монолог.
— А мы с тобой никогда не умрём, — тихо возражает Иришка, — мы будет жить вечно, потому что мы счастливы. И не смей возражать!.. У нас с тобой есть счастье — наше счастье, о котором ты так и не рассказал.
— В другой раз, — говорю я, — сейчас не хочется. Да и трудно рассказывать женщинам что-либо умственное, — заканчиваю я, улыбаясь.
Беседуя и споря, откровенничая и шутя, крепко прижавшись, мы медленно бредём по густому парку, окружающему ВДНХ. В листве деревьев тихо шуршит ветер, и кажется, будто мы не одни, а кто-то третий спрятался там, в густых кронах, и нас подслушивает.
— Смотри, вон моя труба! — восклицает Иришка. — Да не та, на которую ты смотришь и, которая на траве лежит, а во-о-он, другая, из-под земли только кусочек торчит. Когда-то мы с классом гуляли здесь — это давно было, ещё весной, — я первая её нашла. Все увидели эту, что на виду, а я ту — спрятавшуюся. Теперь эта труба — мой талисман. Ребята хотели выдернуть её и выбросить, но она глубоко сидит, и они не смогли. Теперь это мой талисман навечно. Видишь, я не стесняюсь рассказывать про свои тайны, а ты мне свою звезду так и не показал.
— Стемнеет — покажу, — отвечаю я, — только темноты придется ожидать тут. В городе из-за освещения мы её вряд ли увидим.
— Давай загадаем здесь что-нибудь сокровенное, только вместе, — предлагает Иришка. — Я стану на трубу, ты меня обнимешь, и в это время мы загадаем.
Она взбирается на выглядывающий из земли небольшой кусочек трубы и, балансируя на нем, протягивает ко мне руки. Я обнимаю ее и начинаю целовать губы, нос, глаза, волосы.
«Только бы мы были вместе всю нашу жизнь, — стучит в голове, — только бы всю жизнь».
— Ну и что ты загадал? — интересуется Иришка, когда мы возвращаемся домой.
— Нельзя об этом говорить, — отвечаю я, — а то не исполнится.
— А я загадала, чтобы мы были вместе всю жизнь. И так будет, несмотря ни на что.
«Зря она, — думаю я расстроено, хотя мысли наши совпали, — теперь что-нибудь обязательно случится». И, раздосадованный, вслух произношу:
— Знаешь, я тебя обманул сегодня. Я билет купил не на субботу, а на завтра!..
Говорю я это таким тоном, что Иришка сразу верит.
— Дай мне сейчас же этот билет, — нервно произносит она, и злобные искорки неприятно сверкают в её глазах, — дай мне этот дурацкий билет. Я его порву.
— Не дам, — возражаю я.
- Нет, дашь, иначе я закачу тебе истерику. Ты ни разу не видел моих истерик? Сейчас увидишь.
— Я пошутил, — быстро ретируюсь я, — билет я взял не на завтра и даже не на субботу, а на воскресенье. Только хотел тебе сказать об этом не сразу, а лишь в субботу. Думал, пойдёшь провожать меня после уроков на вокзал, и вот, когда уже надо будет садиться в поезд, я возьму и скажу, что билет на завтра. И у нас тогда был бы в запасе ещё целый день.
— Я тебе не верю, — не слушает моих объяснений Иришка, — дай мне сюда билет.
— Пожалуйста, — я достаю из бокового кармана билет и протягиваю ей.
Иришка смотрит на него внимательно, отыскивая дату отправления, и улыбка мести загорается на ее лице.
— Хочешь, я и этот порву?! — предлагает она с злой решимостью, — хочешь?
— Да ты что, с ума сошла? — пугаюсь я не на шутку, — меня из института выгонят, если опоздаю.
— Вот это хорошо, мне это и нужно. Тогда ты никуда не денешься, будешь только со мной. А то знаешь, как ты надоел своими восхищениями: как ты на неё похожа, как похожа! Ещё раз скажешь, и я влеплю тебе пощечину… На… свой дурацкий билет.
Некоторое время мы идём молча.
— Иришка, я тебя очень люблю, — тихо начинаю я, — ты прости меня, я сам не знаю, что происходит со мной. Я не могу без тебя. Так страшно порой думать, что ты меня разлюбишь, и я тебя потеряю, — от этих мыслей жить не хочется. Знай, что, кроме тебя, у меня никого нет и мне никто не нужен. — Голос мой дрожит, я смотрю на неё, и волна неизъяснимой тоски давит мне грудь.
— Что ты, Митя, не надо, — пугается Иришка моего жалкого вида, боясь, вероятно, что я могу заплакать. — Мужчина должен быть таким — сумбурным, безалаберным, рассказывающим уверенно всякую чепуху. Главное, чтобы это было несерьёзно. Это я, психичка, во всем виновата, ты со мной еще натерпишься.
— Я готов терпеть всю жизнь, — безропотно произношу я.
Но вот, наконец, и дом. Дома всё по-другому: звон посуды, приготовление уроков, телевизор — настоящая семейная обстановка. Вечером происходит разговор с Валентиной Ивановной.
— Как ваша учёба в институте? — спрашивает она. — Вас официально отпустили, или вы удрали с занятий?
Узнав, что меня отпустили официально, но всего на неделю, — приходится немного соврать, — очень огорчается, по крайней мере, так кажется.
— Надо было вам, Митя, на две недели отпрашиваться, — говорит она с сожалением, покачивая головой.
— А я к вам на зимних каникулах приеду, — выдаю я неожиданно, — тогда смогу быть и две недели.
— Вот и хорошо, — неподдельно радуется Валентина Ивановна, — приезжайте. Вы очень благотворно на Ирину влияете. Она здорово изменилась с вашим приездом, по дому мне теперь помогает, посуду моет, со стола за собой убирает, а сейчас у себя в комнате — это ж надо — полы моет. Когда было видано такое раньше!
— Пойду, помогу ей, — говорю я, чтобы побыстрее отделаться от этого, не слишком для меня приятного разговора.
— Ну что вы, пусть сама. Вы-то, наверное, умеете? В общежитии живёте, там, небось, всему научились.
«Да, — думаю я про себя, — всему. Даже тому, что вы и не представляете».
А вслух говорю:
— Пойду тогда посмотрю, как она моет, подскажу, если что не так.
— Хорошо, идите, а то я, вижу, надоела вам своими расспросами.
Открыв дверь в Иришкину комнату, я застаю интересную картину: комната полна мусора, который сметён и сложен в две большие кучи у окна, а Иришка возит мокрой тряпкой по полу у самого порога. В том месте, где она уже вымыла, проступают грязные разводы.
— Ты что это делаешь? — спрашиваю я, смеясь. — Полы моешь?
— В шашки играю, — отвечает она, косясь в мою сторону.
— Вижу, вижу, что ты у меня молодец! Только кто же начинает мыть от порога? В кино, что ли, насмотрелась?
— Иди отсюда, не мешай. Откуда хочу, оттуда и мою. Я всегда так делаю.
— Хорошо, не буду, — говорю я, но сам не двигаюсь с места.
Наклонившись в три погибели, Иришка продолжает возить тряпкой по мокрому полу. От усилий лицо её раскраснелось и стало ещё красивее и желаннее. Я любуюсь на неё.
— Что вперился? Нарисована, что ли? — Иришка картинно замахивается тряпкой, при этом грязная вода капает с неё на письменный стол. — Убирайся, не действуй на нервы и не смей указывать. Я знаю, что делаю.
— Ладно, не буду. Как хочешь, так и мой, — поспешно ретируюсь я и выхожу.
Незаметно заканчивается второй день моего пребывания в Кишинёве, наступает вечер. Вечером всё не так, он спокойнее и уютней, чем день. Мы больше не ругаемся, не нервничаем; сидим тихонько в её комнате, прижавшись, как два испуганных зверька в пустой Вселенной, и не можем разъять слившиеся в нескончаемом поцелуе губы. Скоро наступит ночь, которая украдет у нас и так слишком короткие минуты счастья. Как бы хотелось отдалить её, сделать поменьше ночной интервал разлуки…
Утром снова Иришке в школу, и снова я остаюсь один. Время ускоряет свой бег, оно летит всё быстрее и быстрее. Дни сменяют друг друга, как сорванные листки календаря.
Оставаясь один до двух часов, я брожу по магазинам и покупаю в них атрибуты скрашивания моего убожества. В парфюмерном отделе беру дорогой одеколон, пудру, новую расческу — старая выщербилась; импортную зубную пасту и эликсир для полоскания рта. Все это прячу в сумку и, когда дома никого не остаётся, начинаю тщательно приводить себя в порядок.
Чищу зубы до сверкающей белизны, полощу рот, мою каждый день голову, выливая на нее затем целый ручей одеколона. Наконец заканчиваю главным — присыпаю пудрой красные прыщавые места. Бреюсь ежедневно, хотя брить, по сути, ещё нечего. После всех проведенных операций подолгу рассматриваю себя в зеркале. Занятие это привычно приводит меня в уныние.
«Зачем я такой некрасивый? — размышляю я, глядя на свою физиономию. — Мой внешний вид и есть причина моего неуверенного поведения. Я тушуюсь перед Иришкой, смущаюсь всегда в самых неподходящих местах, нахожусь всё время в страхе её потерять. В один прекрасный день она заметит это — и тогда конец».
Дальше мысли лезут в голову совсем безысходные, и заканчивается всё тем, что я загоняю себя в угол отчаяния. Но отчаяние отчаянием, а жить надо. Без четверти два я спешу к школе встречать мою Иришку и, как только вижу её глаза, сияющие неземным светом, тут же забываю и о своём уродстве, и о мрачных мыслях. Вместе нам — легко и свободно, оставаться одному — невыносимо.
В один из дней почта приносит странный подарок — Иришкино письмо, посланное мне в Княжпогост почти месяц назад.
— Всё, — говорит она, — это последнее. Ещё два, написанные без обратного адреса, останутся там навсегда.
На мою просьбу прочитать письмо Иришка отвечает отказом.
— Я тогда тебя ещё не любила, — говорит она, — там всякая чушь написана, не стоит его читать. — И быстрым движением безжалостно она рвёт его вместе с конвертом, не вскрывая. Остатки почтового подарка летят в мусорное ведро. Что-то неприятное впервые со времени нашего знакомства режет мне душу.
Однажды мы совершаем обозревательный поход по городу с осмотром достопримечательностей. Самой большой достопримечательностью является памятник Брежневу. Когда-то он был в Кишинёве первым руководителем, и местные власти решили увековечить его память — сварганили что-то непонятное из гранита и мрамора. Не уступает памятнику и дом, выстроенный в честь недавнего приезда Леонида Ильича.
— Нас тогда с уроков сняли, — рассказывает Иришка, — мы приветствовали его с букетами цветов. Встречу снимало местное телевидение, и я потом видела себя по телевизору.
— Значит, ты теперь у нас знаменитость, — иронично изрекаю я.
Экскурсия получается длинной и долгой — часа четыре, омрачается она тем, что я давно и нестерпимо хочу в туалет. Сказать об этом я стесняюсь из-за своей идиотской провинциальной застенчивости. А зря — за это можно поплатиться. Под конец похода я чувствую себя не совсем хорошо и еле-еле дотягиваю до дома. Ничего не сказав Иришке, быстро прячусь в туалет, но, и выйдя из него, мне не становится легче. До конца дня я ощущаю последствия своей стыдливости — кружится голова, поташнивает, низ живота режет, словно я надорвался, поднимая тяжёлые гири. Вечером Иришка замечает неестественность моего поведения, но тактично молчит и ни о чем не спрашивает.
Последние дни пребывания мелькают, как в старом кино. На душе становится уныло, смутное чувство тревоги охватывает все сильнее, с неотвратимостью близится день расставания. Почему-то кажется, что расстаёмся мы навсегда. Проводив Иришку в школу, я погружаюсь в кошмарный бред пессимистичности. Я уверяю себя, что это последние дни моего счастья, что в воскресенье всё кончится, и знаю, что жить после этого не стоит. Природа и так дала мне слишком много. Чем заслужил я это? Что делал в жизни такого, за что можно меня полюбить? Курить бросить и то не могу...
Был бы я красивым — высоким, стройным, с прямым носом и чистым лицом, — сбиваюсь я на привычный ход мыслей, — тогда бы можно было меня любить, а так… Ведь я мерзок, противен, не развит ни умственно, ни физически — невозможно, чтобы я понравился девушке просто так. Надо заслужить любовь, надо попытаться стать известным, открыть какой-нибудь новый фундаментальный закон природы. Я же занимался всерьез теорией относительности, многое понял в ней и придумал своё, отличное от Эйнштейна. Почему не стал развивать дальше? Почему бросил?.. Ещё проще — заняться серьёзно боксом. У меня же приличные успехи, и тренер хвалит. В этом деле добиться известности можно гораздо быстрее, чем в физике. Приеду в Брянск, снова стану систематически посещать тренировки. Надо обязательно кем-то стать...
Но ведь стать известным я могу лишь в далеком будущем, не раньше, чем лет через пять, а она может разлюбить меня в любую минуту. Обратит внимание на мое лицо — и всё пропало. Скорей бы уж наступал день расставания...
Но приходит вечер, мы остаёмся одни, и мучительные сомнения уходят прочь. Перед собой я вижу лишь её глаза, искрящиеся любовью и счастьем. Они ничего не знают и не ведают о моих терзаниях, они просто любят и хотят быть любимыми.
В предпоследний день у нас получается сумасшедший вечер. Начавшись как обычно, он неожиданно перерастает в сплошное безумие: безумие губ, безумие взглядов, обрывков ничего не значащих фраз и, наконец, тонет в море Иришкиных слез. Мы сидим весь вечер, обнявшись, смотрим друг другу в глаза и всё время молчим. Прерывается это лишь страстными поцелуями, от которых невозможно удержаться. Опять я лгу, происходит не только это, я даю полную волю своим рукам. Я снимаю с Иришки трусики и залезаю туда рукой. Она поначалу немного сопротивляется, но потом позволяет всё. Правда, самой последней возможностью я не рискую воспользоваться, не знаю, почему: нет душевной потребности, хотя физическая есть, и очень большая. В этот последний вечер перед расставанием я не совершаю, и может быть, напрасно, той последней интимной близости, после которой заканчивается романтика любви и начинается физиологическая обыденность. Мы безумствуем до трех часов утра, но всему в этой жизни наступает конец, настал он и для нашей ночи.
На другой день я, как ни странно, чувствую облегчение.
«Скорее бы уехать, — мысленно подгоняю я себя, — пока она не разлюбила».
Прощание получается легким для нас обоих. Первые осенние листья, сорванные с деревьев, плавно кружатся в воздухе. Они умерли легко и безболезненно, полностью выполнив свое предназначение. Озорники воробушки весело чирикают, купаясь в рассыпавшемся струями фонтане. Мы стоим, никого не замечая, спокойно беседуем, обещаем писать друг другу и не изменять. Со стороны, должно быть, кажется всё несерьезным: слёз нет, и душа не разрывается на части от предстоящей разлуки. Я даже успеваю купить три бутылки вина, чтобы по прибытии в колхоз отметить с друзьями свое успешное возвращение. Нет и намека на возможные будущие страдания. Кажется, вчерашний вечер выпил до дна все наши чувства и силы. Перед самым уходом я обещаю Иришке приехать на зимних каникулах.
http://www.proza.ru/2016/06/19/880