Я знал одну девушку, которая любила ночи. Она любила наблюдать, как засыпают города: сначала медовые небеса, за которыми наступает темнота, зажигая уличные фонари и окна многоквартирных домов. В это время моя знакомая как раз таки не торопилась включать свет в квартире. Она предпочитала дожидаться того момента, когда темнота брала последнее окно, где ещё желтел свет, и гасила его, как свечку. Тогда она зажигала ночник в спальне, садилась на краю кровати и будила меня. Она говорила, что будет сегодня ночью: мы посмотрим бессмысленный, но очень красивый фильм, попьём чай из старого фарфорового сервиза, доставшегося мне ещё от прабабки, или просто будем молча лежать на кровати, исступлённо глядя в потолок и представляя, что видим космос. В такие моменты я буду вслушиваться в её дыхание, чуть касаться её волос плечом и вдыхать тонкий аромат её духов. Только тогда я смогу ощущать её полностью своей.
Так проходила каждая ночь с пятницы на субботу, когда мы могли позволить себе спать до полудня.
И я очень хорошо помню, как будто бы всё было вчера, как она разбудила меня в ту ночь. В глаза мне ударил яркий электрический свет, но когда я привык к жёлтым лучам, то увидел над собой её. Она была похожа на куклу: розовая пижамка, отороченная белым кружевом, разбитые по плечам золотые локоны, ультрамариновые глаза и бледная кожа, чуть отливающая бронзой в отсвете лампы. Её изящные руки нежно коснулись моих щёк. Она сказала, этой ночью мы раскроем друг другу те тайны, которые не доверили бы никому. Я согласился: меня давно мучило то, что она слишком много не знает о нашей жизни.
Она принесла крепкого кофе. Я взял с подноса крохотную фарфоровую чашечку, поднёс к губам и сделал глоток. Горький крепкий кофе без сахара, без молока – одной его горечи на языке достаточно, чтобы окончательно изгнать липкий сон прочь из головы, как и все колебания и решиться рассказать, что я болен.
Знаю, моя болезнь неизлечима – но и не смертельна. Таких людей, как я, называют психопатами: мне кажется, у меня в голове живут черви. Я чувствую, как они копошатся в упругом мозгу, прокладывая хитросплетения своих ходов. Мне не больно, но голова моя тяжела. Там всё словно в липкой паутине, и каждый вдох даётся мне через силу.
Не помню, как давно это началось...
Она слушала, и её глаза глядели на меня из-под пушистых ресниц с отвратительно унизительной жалостью. Когда же я закончил, она отвела взгляд в сторону, отставила чашку с недопитым кофе на подлокотник кресла и задумчиво проговорила:
- Раз так, то я хочу быть твоей галлюцинацией: только так мы никогда не уйдём друг от друга.
Прошлой ночью она лежала спиной на сиденье этого же самого кресла, вытянув свои стройные ноги и уперевшись пятками в стену, и говорила:
- Я хочу в Ливерпуль. Там море. Оно отступает с отливами, оставляя влажную гальку, но через считаные часы чайки уже качаются на волнах в том месте, где только что вышагивали по песку. Там каждое утро причаливают к пирсу рыбачьи баркасы. Тогда открываются рыбные лавки, куда спешат окрестные жители, чтобы в считаные минуты смести с прилавков свежую рыбу.
В Ливерпуле море и уличные кафе по набережной. Я помню, там подают острый кетчуп к жареной рыбе в золотистой корочке и картошке во фритюре.
Она помнила Ливерпуль, хотя никогда не была там. Зато я был – был и видел и отлив, и прилив и стоял в лавке за свежевыловленной рыбой, и сидел на террасе прибрежного кафе. Она не знала, насколько была близка к истине в этот раз: она действительно была выдумана мной, чтобы не было слишком одиноко. Я не хочу говорить с ней об этом, поэтому скажу:
- Помнишь, а в Ливерпуле море? – но ей никогда не увидеть утреннего Ливерпуля – она тает в первых лучах рассвета.
Она любит ночи...