предыдущая глава: http://proza.ru/2016/06/17/1574
Монотонность тоннеля сменилась знаками окончания пути. Над поднявшимся потолком пролетали навстречу огромные причудливые стальные конструкции. Неопознано исчезали за спиной многочисленные тёмные отводы и полости в стенах. Грохотало и скрежетало где-то снаружи. В их поток вливались ряды машин. За воспоминаниями Андрей Петрович не заметил, как откололось встречное движение, и теперь они двигались в шести полосах плотно и медленнее. В присоединившихся машинах мелькали украинские, европейские номера, попадались какие-то диковинные, ранее никогда не встречаемые знаки. «Когда же всё закончится?» – появилось нетерпение. Словно поезд подъезжает к конечной станции. Всё гуще и гуще переплетение развязок и платформ. А внутри вагона суетятся, сдают бельё, и под угрозой закрытия занимают очередь в туалет, чтобы успеть переодеться и умыться. «Что же ждёт впереди? Чистилище?»
Захламлённое колясками, висящими ванночками, с доносящимся детским скулежом и гвалтом, общежитие. Комната, похожая на книжный склад, с узкой для толстячков кроватью, с транзисторным телевизором на подоконнике, с повисшими на плечиках на боках книжных полок одеждой, и гитарой. С оставшимся пятачком вокруг столика для проживания и, как теперь, для встреч гостей.
Люся с Лёшей, хозяева, светятся, привечая. Люся без осенней куртки ещё более раздалась так, что бесстыдно проступают все швы, резинки, застежки, бретельки и косточки. Алексей варганит жареную картошку, бегает на кухню переворачивать. Гостей не допускают суетиться, отчего стыдишься, что напросились, что повёлся на уговоры. Нашли бы они в своих командировочных заначках сухой корм.
– Как же вы здесь с ребёнком разместитесь?– с сочувствием недоумевает Дашковская.
– Всё уже – книги приговорены. Будут отбывать срок в камере хранения.
– Пожизненная ссылка. По крайней мере, на восемнадцать лет.– прокурор и судья сама была удручена судьбой подсудимых.
«Покурить!»– хороший повод замять неловкость.
Сменённый хозяйкой Лёша присоединился к нему на лестничной площадке.
– Как вам у нас? Уже нанюхались?
–А-а! – сообразил Андрей.– Чего-то такое, специфическое чуяли у проходной.
Ядовитая Лешина физиономия говорила, что командировочные ощутили даже не цветочки пока, так завязи. А вот когда ягодки!..
–Ты видно подумал, что идёте к алкашу, пропащему и зашитому. Да тут дело другое совсем. Такой материал шел в руки, но чтобы заполучить его, упаивать пришлось ребят, очень сильно упаивать. Сам-то я – не очень стойкий, да и пили не бренди, или «столичную» из «Берёзки». Получил сильнейшее отравление, но материал заполучил, и бомбу сделал! Нас же, журналюг, вечно гложет, что мы в услужении, на подхвате …
– Так ты журналист?
–Был. Теперь вот гегемоном заделался. – С непонятным куражом, будто бы для знакомства, протянул руку
–Помощник литейщика второго разряда.
– Поперли? – Самарин принял насмешливую игру.
– А что, они покаются и интеллигентно утрутся?– добродушие перло из-под очков, и если бы Леша не сказал про свою статью, то точно представилось бы, как подставляет Алексей вот с этой незлобной улыбкой вторую щеку.
– Значит, ты сражался с ветряными мельницами? – «Глупо обрекать себя на вечную общагу, когда вот-вот родит жена!»
– С духами. Здесь у нас ещё со времён шарашки остался неистребимый смрад Лаврентия Палыча. Тут не молятся «Слава КПСС», советская власть ещё не добралась сюда…–
Стрешной, знакомый динозавр, проплыл перед глазами.
–«Отче наш!»– причитают о нашем боге – о Генеральном директоре, и его Первосвященнике, партсекретаре . Без них – ни ящик водки на свадьбу, или на поминки не достать, ребёнка в садик не устроить…
«Да наплевать на партийных бонз. Человеку просто хочется быть не хуже других, родиться, вырасти, приобрести недурную специальность, к кому-то привязаться и в ответ угадать за смутившейся улыбкой откликнувшуюся радость. Это и есть круговорот счасть!..» – вот тут и перекорожило мозги: «Валя! Ва-ля! Костик!– Тебе судить? Сам чего петришь в счастье?» – загоняя уверенность за плинтус, сдавливая голову тёмно-глухой, что не проскочит мысль, болью.
–Вот, шептались все, что в заповедном лесу, в военной зоне за колючей проволокой – что-то чуждое болтал Алексей, как про Лукоморье, про сказочную жизнь, о месте, где был уже построен коммунизм для отдельных людей; о том как опаивал ребят, что выполняли там работы.
–…Вернуть ленинские нормы, – отпустило, услышал собеседника, ухмыльнувшегося, чтобы сбросить высопарье.– «Ответим жесточа-аай шим тегорром!»
Здесь тоже было зыбко, плывуны, но встроенная в каждом человеке система опознавания «свой-чужой» почему-то впустила Лёшу в Андрееву душу.
Представилось, как местные Стрешные, с кем схватился Алексей, изгаляются всей своей властью над неугодными, по-восточному упиваясь жестокостью.
«Всё ещё веришь, и крича «Больше социализма!», подставляешь себя, как те, что закрывали собой амбразуры.
Веруешь в выродившуюся идеологию, выхолощенную в елейные лозунги, провозглашаемые попами с партийных амвонов. А я уж перегорел в неверии, сник. Тоже перло из меня возмущение из всех дыр. «Чтобы вы, Андрей Петрович?!» – Тогда Синельников будто бы поперхнулся, не закончив фразу. И на вы, подчеркивая идеологическую нашу дистанцию. Нашелся ответил ему, что, мол, такое свойство интеллигентного человека – всегда находиться в оппозиции. А Синельников ответил, что страна «со-о-ов-сем»– протянул он, – не нуждается в революционерах, а требуются лишь профессионалы, и профессионалы во всём.
– Что изменится? Лучшие, что ли, на смену придут? Пусть, лучше, управляют карьеристы, чем дилетанты.
Люся позвала. Борщ, хоть и с рыбными консервами, был наваристый и «интересно, как?» вкусный. Разговорились, в подтрунивании разыскивая всеобщий эквивалент, «обо всём, кроме политики», которая всё равно влезала в каждую тему, и только сникала от гитары. когда Галина уводила компанию в сабельный поход, а Люся к Старику Кослодоеву. Потом Люся перевернула гитару, превратив её в барабан, и все вслед стали настукивать по столу и по всему стучащему, незнакомый новый зажигательный ритм, при этом Люся и Лёша стали перемигиваться в такт, многозначительно смеясь глазами. Люся кокетливо подставила мужу губки, Лёша смачно поцеловал их, и с лукавой улыбкой, перешел осторожненько выстукивать ритм на выдающемся её животике.
Давно, кажется, отпустило, и было легко со всеми, но от невольного подглядывания, от этого «вприглядку», сдавило снова, непонятное, некая обида, фантомными болями, теперь уже рядом с сердцем. Мучился, пока не собрался и произнёс, пожалуй, с нехваткой учтивости.
– Пора нам двигаться, спасибо вам!
На свежий воздух!
Движение вдруг встало. Над колоннами машин устремлялась к высокому своду футуристическая стальная скульптура, полная динамики, движения, силы. «Это что? Музей современного искусства, или преисподняя? Чистилище! Всю жизнь не верил, прикалывался остротами над ним. Вот оно какое! Ультрасовременное!! Отсюда его пошлют в ад, другого ему не дано. Ад тоже современный». Перед Андреем Петровичем предстало уютное экологически чистое предприятие, с панелями, выкрашенными в жизнерадостные цвета, полное света, с ниспадающей растительностью и цветами. С яркой вывеской у входа, где светятся орнаментом готические буквы: «Die Bu;e wird Ihre Seele zu retten» – «Покаяние спасёт твою душу». С бесшумными конвейерами и убегающему к горизонту блеску нержавейки агрегатов в стиле Hi-Tech, управляют которыми операторы по традиции с длинными хвостами. Стало нехорошо и жарко. И подступила тошнота. А он за рулём! Наконец отпустило.
У гостиницы, где выходили из ресторана, курили и рассаживались по своим волгам и газикам милицейские чины, Дашковская, предложила:
–Продолжим, Петрович. Достанем заначки.
Ответил ей, что ещё покурит в одиночестве. И добавил про себя со злобой, что пусть снимет кого-нибудь из чинов на вечер.
Слякоть. Хорошо, вот, сапоги – третий год держат, не пропускают воду. Что так давило голову тёмной болью, чёрной завистью? От рябящих любовных взоров, восхищённых взглядов, порхающих соскучившихся зырков. Два счастливых колобочка, улыбающиеся друг другу сквозь массивные очки, зависли в памяти на паутинке.
Было давно и у них так – опять сдавило сердце фантомной болью.
Они забежали в какую-то забегаловку переждать дождь. Он нёс ей суррогатный кофе с ватрушкой, и Валя, увидав его, осветилась улыбкой. Красавица! Картинка с выставки! С покрытым дождевыми капельками лицом, в мокрой коричневой капроновой куртке, со сброшенным назад капюшоном.
Он грел, держал в своих руках её ладошки, и вместе с осязаемым пульсом доверялось друг другу стыдливо личное и пленительное.
Рядом троили, разливая под столом. Уборщица ходила кругами и ругаясь, пока не оставили ей опорожнённую бутылку.
Ему хотелось, но он ещё не решался, - поцеловать Валю. Только гладил своей ладошкой её, и нагло смотрел в блестящие, ждущие чего-то хорошего глаза. Недосказывая, говорили о постороннем, так желая говорить о будущем. Валя вдруг застыдилась, убрала руки. Переполняясь, изучал её желания.
– Расселися, тут приличная заведенье.
– Да, мамань! Счас, мы дождь переждём.
– Айда ****уй в парадную.
– Заткнись, карга.– Он вскочил, Валя подскочив, оттащила его. Потом выговаривала, что он схватился с пьяной старухой, и его возмущение смешивалось с радостью, что Валя пеняла ему совсем как жена. Все эти скандальные перипетии затолкали на дно памяти Валин взгляд. Только однажды увидал, как она улыбнулась Костику,– екнуло, и вспомнилась чуть другая улыбающаяся Валя, когда он нёс суррогатный кофе. С блестками дождевых капелек на лбу, с чуть капризно надутой губкой, с едва уловимыми ямочками на щеках с выцветшими веснушками, со ждущей хитринкой в карих глазах – так отчётливо спроекцировалась! А потом зарябило, разбилось на фрагменты видение и исчезло. Не пробуй выровнять рябь, не протирай глаза – она другая, Валя, отмобилизованная, в заношенном халате, спасает она сына и ненавидит примкнувших, малодушных дезертиров, что хотят нормальной жизни.
Думалось, что все ещё впереди, а оказалось, что всё самое яркое и было тогда.
Самарин забрёл куда-то в частный сектор, и с опаской слышал заливистый собачий лай, начатый из ближайшего двора, и подхваченный и разнесенный до городской границы.
«Единодушно… всеобщими аплодисментами…»,– озвучивалось в гавканье,– «горячо любимого…». Надо возвращаться, но, похоже, заблудился. Обычный действенный способ – идти к центру, где больше света. Однако ни с одной стороны не видно было растворённого во влажном воздухе дальнего свечения. «Что-то надо придумать, нужно что-то делать!»– ещё один рефрен застрял в голове. Плутая, вышел к знакомому месту, откуда знал дорогу к гостинице.
«Не вышло у них, не склеилось. И никак не разбежаться, не развестись, с Костиком-то! Только надеялись на жизнь, подобную прямому и широкому проспекту, с навороченными удобствами и управляемую разумом. А скукожились планы в мирное, хоть и не всегда, между ними сосуществование. Существ с различным строем мыслей, лишь связанных общими перед Костиком обязательствами»
Снова вышел к гостинице, и ещё не развеявшись, и не совсем задубев, побрёл дальше.
«Накапливаются, спрессовываются неудачи, отчуждения и недоговорённости. По молодости сбрасываешь случаемые недоразумения в мусорную корзину, все эти мелочи и щепки, когда ты приходишь в мир улучшать его. А корзинка-то оказывается твоей коробочкой. Наполняясь, в ней скомкивается мусор, слеживается, и вдруг, достигая прорвы, выдавливает черепные пластины и выпирает наружу. Попирает и низвергает. Застилает своей темной мутью и взгляд, и мысль. А ты мечешься беспомощно, бездарно, пропитанный своей ущербностью, протестуешь и сопротивляешься. И мозг цепляется за старые зацепки, всё ищет выход».
Опять задумался о механическом кресле для Костика. Такая вот мыслишка затесалась к нему, подленькое такое соображение, что если сделает он для Костика кресло-каталку, то как бы выполнит свой долг, и тогда уже по праву можно качать права, и добиваться своего.
Ненадолго вместе с «перестройкой, ускорением и гласностью» модным слоганом стала «конверсия». Понавезли всякие проспекты с западных выставок, с образцами изделий народного потребления. Среди изящных западно-загнивающих образцов запала в душу немецкая кресло-каталка для инвалидов. Загорелся, продумывал конструкцию, но быстро остыл, когда ограничили их обычными, не для военного использования, материалами, и массово-технические характеристики получились как всегда… но цена! Не получилось, вот так, чтобы с ходу, с панталыку, сразу стало всё лучшим в мире, и конверсия заглохла. Но гложет душу тот немецкий экземпляр. И уже конструкция на нашей базе созрела в голове, и приметил кое-что. Хотя и останавливает… Другие – вон, прихватизируют, и бахвалятся этим, а он никак не переступит через себя, чтобы не выскользнула из-под ног какая-то опора существования. Для Костика однажды можно – вот так решил.
В старом, закрытом чехлом, не разобранном стенде остался чудесный электродвигатель.
Если до сих пор его не прикарманили, то договорюсь с Шашкевичем. И знакомые механики из опытного с радостью смастерят любую вещь. Чуть ли не просто так, чтобы напрячь голову, да и сноровистые руки чтобы не потеряли свою чувствительность к микронам. Спирта уйдёт, конечно, «для уважения» уйму, целую флягу. Но поищем, найдем, по мере поступления. Мысли соскочили на кулисный механизм передвижения по лестницам, когда-то увиденный в «Технике-молодёжи. Было бы чудно, если кресло гусеницей ползло бы по лестницам, но огромный момент сил, возникающий при определённых углах, требует каких-то особых, так просто не приходящих решений.
«Опять технические химеры! Одна батарея – сколько будет весить. Ну, невозможно же. И всё равно, каждый раз возвращаюсь к разбитому корыту, и с зудящим удовольствием расчёсываю незаживающий один и тот же прыщик?»
Темной болью сдавило опять голову. «Так уж устроена черепная коробка, что в своих осях крутятся в ней мысли, как шестерёнки в часах. Только каждая мыслишка-шестеренка вращается по своему произволу, ломая свои и чужие зубья».
Увидав сквер, Самарин побрёл по нему. Навстречу из тени живой изгороди появился милиционер, застегивающий ширинку. Неприязненно поглядел на Андрея, профессионально выискивая, к чему бы придраться. Живая изгородь огораживала мемориал. Скошенный пулей солдат, крашеный позолотой. Имена на камне. В лучшие времена горел вечный огонь. Когда-то пионером стоял Андрей на вахте у подобного мемориала. Стоял и стыдился, что отец в войну был молод воевать. «Мог бы убежать на фронт!» – сердился.– «Или перейти линию фронта, и уйти к партизанам…».
В щеку ударила холодом мокрая капля. Ещё, и ещё – дождь! Дождь в декабре воспринимается с недоумением, с мыслями о немощи природы, и с сопутствующими ассоциациями: старостью и деменцией. Дождь усиливался. Андрей поспешил из сквера на площадь, под фронтон заводского дома культуры в стиле сталинского барокко, со слямзенной у Росси белой колоннадой на желтом фоне. Крупные и нехолодные для декабря капли одинаково шлёпали, расплющивались и отскакивали от асфальта, как солдатики неведомой неисчислимой армии. Не прекращаясь, и пять минут, и десять. Исчезли всякие мысли об ущербности. В ещё недавно перегретой черепной коробке дождевой шум обратился в раскатистый восторженный рокот. Редкие машины плыли в огнях из растворённого и размноженного водой света фар, и оставляли за собой смешанные с брызгами красные хвосты. Огни единственного встреченного в посёлке светофора мигали на асфальте красными или зелёными полосами.
Явственно в асфальтовой зелени подмигнул ему знакомый насмешливый профиль, и, сменяясь красным, растворился в нём. Захотелось, чтобы повезло, чтобы в следующем цикле светофора она опять подмигнула ему с редкой для него улыбкой. Катюша, милый ребёнок, появившийся в их отделе.
«Да ничего я не выступаю, что вы… что обвиняете меня…» новенькая ещё старалась отвечать почтительно, но сдерживаемое раздражение прорвало, и споткнувшемся голосе послышалось повизгивание. Услышал хлопнувшую дверь, обе замолкли, Cофья Степановна вернулась к своему столу. Андрей Петрович уже углубился в документацию, когда мимо его, отворачиваясь, прошмыгнула Катюша. Краешек видимо мокрого платочка торчал из-под кулачка. «Женские разборки!»– подумалось.– «Ну, не вяжется, чтобы новенькая как-то посягала стать в гареме первой женщиной отдела. Самой авторитетной и изящной, с бесконечным количеством рецептов и знанием актёров. А спросить бы, по-хорошему, у Софьи Степановны, что они делили, и какие претензии у неё к ребёнку! Да одернуть бы не помешало. Так, умеет же ответить она – вроде бы учтиво и вежливо, да с таким тоном, что тебе потом долго отрыгивается».
Она сама подошла.
– Малявка такая! Они же начальницких кровей, им можно всё!
– Софья Степановна! Что тут?..
– Извините, Петрович! Все мужики с ней рядом, даже вы, САМИ!– укорила,– хвосты распустили.
– Девчонка молодая, приветливая!..
– Сцыкушка!
– Нельзя же…
– Ага, ни-зя – на голову сядет. Вы, мужики, пообрадовались.
Катя – чертёжница, пришедшая к ним недавно. Сейчас не набирали – никто не знал, на каком свете будет ЦКБ завтра, но говорили, что она племянница главного инженера, и Синельников видимо, поэтому попросил Самарина обучить её элементарными техническими навыками. Обычно такие дела перекладывались на нижестоящих. Но теперь время уже не так прессовалось, и можно самому найти и выделить минутку. Да и мним же мы, что учительский талант спит в нас.
Скрипнула дверь тихонько от лёгкого нажима, её шашки, лёгкие и быстрые, села. Потянуло до зуда оглянуться, посмотреть. Проплакалась бедняжка. Но «супервизор» и блюститель, Софья Степановна на страже. Прошел час. Катя прошла со своей кружкой мимо. Хвостик волос, схваченный резинкой. Серый джемпер. Вельветовые коричневые брючки. Совсем не вычипуривается. Симпатичная, скромная улыбка. По всем канонам Катя – совсем не красавица: худой вытянутый овал, почти незаметная сеточка на щеках и лбу из следов старых угрей... Но сколько симпатии в улыбке и в подчёркнуто уважительных её обращениях.
Возвращаясь с чаем, остановилась.
– Я сделала задания. – Спокойно, как всегда.
– Да, да. Продолжим сегодня.– «Отошла от обиды! Как бы ничего не случилось!».
¬– Закончу, позову тебя. – И вдогонку,– Ладно?
Обернувшись, улыбнулась.
Каждый носит своё достоинство, как одежду, пряча проблемы и выпячивая преимущества.
На ком-то ветровка, защищающая от осадков и чужих пересудов, некто в сияющем платье с декольте, выверено открывающим душу. Вон Николай из сектора Полины Аркадьевны, кутается в стародавнюю манишку, запихивая от чужих взглядов свои неуспехи и хроническое пьянство, но, вечно, как громоотвод собирает на себя все громы и потрясения. И сама Полина Аркадьевна, вроде интересная женщина, но обёрнутая в хламиду, ждущая наветов и нападений, и гнусящая плачущим голосом. Боясь выказать неуважение, Андрей всё же чурается её, чтоб не заразиться самому прилипчивой и постыдной депрессией. Катя же – молодой и светлый луч в их царстве. Приветливая и открытая, и хотя она ещё с детским восторженным взглядом на мир, но располагает и даже подчиняет окружающих неожиданной уверенностью в себе. Но эта вчерашняя школьница не выучила разницу между котангенсом и арктангенсом! Научим! Она же с легкостью впитывает технические понятия и термины, и с широко раскрытыми глазами удивляется сложному устройству вещей.
Андрей Петрович проверил начерченный Катей узел. Сделала в основном верно, но были небольшие огрехи, так что вся работа смахивала на школьный рисунок. Конструирование, и, в частности, черчение – это точные занятия, о чем указал Кате. Она, набычившись, хмуро более обычного изучала свои ошибки. Показалось, что от обиды дрогнуло плечико. Будто бы он, Андрей Петрович, и Софья Степановна придираются к ней, невзлюбили её.
«Зря, зря, милая!» – он нашёл в чертежах подобный узел.
– Посмотри вот сюда. Видишь?
Она сидела с противоположной стороны стола. Приподнявшись, изучала правильное изображение вслед за ручкой Андрея Петровича, ведущей по чертежу.
– Видишь, вот эта прерывистая линия. Точка-тире, точка-тире. Это – ось. И размер вот этот, у тебя его нет, а он очень важен.
– Понимаешь?– добавил Андрей мягко, вкладывая всю свою расположенность к девочке, чтобы сердце у неё оттаяло от всех этих нападок и поползновений Софьи Степановны.
Он поглядел в её глаза, разбирающиеся с узлом. Потом вниз – в раскрывшийся вырез джемпера, где ухватил мелькнувшую в глубине голубизну лифчика. Застыдившись, отвел взгляд, и когда снова взглянул на Катю, та по-прежнему склонилась над чертежом , но теперь прижимала ворот ладошкой.
Как за запретным высветилась такая голубенькая душа её! Но выяснить бы, поймала ли Катя его бесстыжий взгляд, или просто, ладошка у шеи – нормальное девичье поведение.
Он продолжил урок, задал новое упражнение, подробно разбирая, что и как сделать. Свой голос казался Андрею нудным и казённым, а его объяснения, ненужной девчонке тяготиной. Девочке, что через пару месяцев, кто знает, найдет себе более интересное занятие.
–Ты всё поняла?– спросил в конце, ощущая себя зависимым от ученицы.
Она, собирая листики бумаги и эскиз с образцом, согласно улыбнулась, но как-то вынужденно, без огоньков в глазах.
Занятия с того раза, казалось Самарину, потерявшими общение. Раньше-то Андрей Петрович вводил не только в курс терминов и простейших решений, но и в среду созидания, рассказывал привлекательное о сотрудниках, об их изобретениях, о творчестве, о тех, кто ходит в какие походы, или создаёт проходящие с большой помпой вечера художественной самодеятельности.
Ныне же получалось говорить лишь сухую техническую информацию, при этом, не напрягая математическим аппаратом, всякими эпюрами напряженности, или покрытиями со смазками. Катюша добросовестно и почтительно слушала, конспектировала, переспрашивала, по-прежнему удивлялась, но уже с некой отдалённостью. Во всяком случае, так Самарин расценивал её подчеркнутую почтительность. Смешки её, когда он пытался шутить, казались просто вежливым ответом, совсем не такими, когда Катя разряжалась на остроты других заливчивым, благодарным смехом. «Стал идиотически, словно юнец, зависим от неё, от этой, как её…– Софья Степановна¬ прозвала её – …от сцыкушки!»
Уезжая в эту командировку, ушел с работы поздно: неожиданно подкатило куча неотложных дел. В проходной , на скамьях где обычно командировочные, отдав предписания, ожидают сопровождающих, сидела в группке юнцов Катя, раскованная, чужая совсем-совсем. Ждали кого-то подхватить на проходной и умчаться. Скользящий по выходящим её взгляд споткнулся на Самарине, смутился, приобрел почтительную приветливость. Выдержав приличие, повернулась к друзьям, мгновенно забыв прохожих.
«Лучик солнца, не очень-то радующий надеждой, но всё-таки отдушина. Интрижка, маленький моторчик, разгоняющий кровь, да не интрижка совсем».
Эпилог: http://proza.ru/2016/06/17/1665