предыдущая глава: http://proza.ru/2016/06/17/1568
Тоннель слепил рекламой, всё более назойливой, разнообразной. Чудовища, так похожие на тех, что были в подаренной им Костику Playstation, порхали перед ветровыми стёклами в 3D-формате. Когда они кидались особенно близко, то непроизвольно тормозил. Внезапно асфальт тоже превратился в прозрачное, наполненное светом от мелькающей рекламы стекло. Вздрогнув от страха, Старостин осторожно нажал на тормоза. Машина подчинилась. Отлегло, только выступил пот, и ещё долго тревожило сердцебиение, всё не мог привыкнуть и не вздрагивать от кидающихся на машину рептилий. По одной колее мчались его мысли: думал он о распавшейся своей семье – обострённо и болезненно здесь в тоннеле, хоть и отвлекали бросающиеся чудовища.
В начале декабря послали Андрея в командировку. Некстати, как всегда случается. Костик простыл и задыхался от слизи в бронхах, со страданием постигая очередную напасть.
Но получили на его устройства рекламацию, из всего же не сделаешь конфетку! Но претензии выглядели странными, так что и Синельников, и главный напутствовали: «Вы уж там разнюхайте, чем они там думают?».
А Валя!..
«Можешь не возвращаться!»– в сердцах кинула ему вдогонку супружница, обдав его и вымазав прилипчивой депрессией. Вот и поехал… С тикающей у виска виной, как с заведённым взрывным устройством.
Вдвоём с Дашковской поехал, она зам. зав. ОТК. Долгие почти двое суток перестук колёс, серый недоношенный день бьёт моросящей тоской в окно, где только белый и чёрный цвет несменяемого неспешного пейзажа. С Георгиевной обо всём переговорено, да и долго с ней не выдерживаешь. Её заносит, она, не терпя возражений, поучает, словно какого-то недоумка, и ты ещё более распаляешься про себя и посылаешь её в самый-самый дальний вагон, куда подальше.
Всё кляла Горбачёва,– из-за поднявшегося бедлама, из-за поднявшей их в дорогу рекламации,– за всё. И, кажется, была уверена в виновности генсека за так и не созданную ею семью.
– Разболтались, парад разгильдяйства. Я бы на них Стрешного спустила. Вот кого нам не хватает. И чего ждать, когда в Москве одна говорильня. Помяни меня, Петрович, после Родимого придёт Сталин.
– Да не приведи господи, атеисты перекрестятся!
Стрешного, предшественника Синельникова, Самарин ещё застал, имел с ним неприятное столкновение, когда делал в ЦКБ дипломный проект. Тот хозяином подошел к кульману, и, почти сразу же обескуражил, тыкнув пальцем в чертёж.
– Это что такое?– спросил с угрожающими нотками старческим прокуренным голосом.
И не дожидаясь, пока Андрей сообразит и увидит упущение, в общем-то, пустячное, перешел на крик.
–Что, спра-а-шиваю, та-кое? Элемент-тарнейшш-шие вещи не пони-и-маете.
Явно обращаясь к окружившему их народу, и требуя у них если не высшей меры, то уж точно единодушного осуждения, он с издевочным пристрастием вещал: «Тщательне-е будьтии, юю-ноша, болий-те за семьюю, за держааву. Жале-ете уж слишком себяя. Уж под-труди-тесь и мыислить, и со-ображаать, коль уж приспиичило ваам инжинеером cчитааться. Шустре-е, знаи-те, решайте, ни стооит ли вам в продаавцы, милиици-онеры податься».
«Всё – завалят!»– забегали мурашки.–«Из за такой мелочи!»
Попытался возразить. Куда там. Только сильнее завёлся.
– С такими зна-ниями – и теля-ят пасти бы не допу-стил!..
Потом Синельников успокоил, объяснил, что это, Стрешной, живая история предприятия, и ни у кого не хватает духа, поместить историю в музей. Рассказывал, что по легендам, поверьям, анекдотам и летописям было у Стрешного хорошее образование – шарашка, и имеет он необыкновенное свойство всегда безошибочно находить изъяны и тыкать в ошибки. Боится он пенсии. Вот и ищет к кому бы придраться, да доказать свою значимость.
В Галинином эмоциональном неприятии перестройки проскакивало нечто резонное, на что Андрей Петрович не находил возражений, и даже, не признаваясь, соглашался. Хотя, не такой уж он сведущий в политике, где уж ему тягаться с теми экспертами из курилки! Уж они бы развенчали, расшибли в прах все доводы Дашковской.
Оторвёшься от Галины и глядишь сквозь мутные окна на звонящие переезды, на редкие прижавшиеся к земле избы, на зелёные оживляющие ландшафт пятна оврагов, на белые отметины почти сошедшего в оттепель снега. На суетящихся на редких остановках людей с большими клетчатыми баулами. «Челноки – новая общность постсоветских людей». И пропитываешься сомнениями, что возможно ускорить, вытолкнуть из спячки, эту безграничную землю, тёртый и вороватый народ.
«Надо что-то менять! Что-то надо менять»– отзывался перестук тупым нескончаемым: «Надо что-то менять. Что-то надо менять», – беспредметно и непонятно, – то ли в стране, то ли в их с Валей жизни.
По расписанию тащит тебя Георгиевна в ресторан, лишь покорно думаешь, что придётся позже латать бреши, прихватив на извоз ещё по дню в неделю. После, если Дашковская не уговорит играть в подкидного, забираешься на вторую полку с нудной книгой, и ненароком уставляешься в широкий запах Галининого чёрного халата с драконами. Упираешься взглядом в чуть прикрытые округлости и думаешь, что лишь малая недоговорённость притягивает и спасает от уныния, подобному за окном.
Это Дашковская познакомила их с Валей. Он и Георгиевна были с одного райцентра, только она старше на пять лет. И с комсомольским задором взяла земляка под своё покровительство. Не столько по должности – была она секретарём – просто постоянно искала порт для выхода неуёмной энергии.
– Андрей! – как-то остановила она его.– Сохнет по тебе дивчина одна, – сказала так вкрадчиво и неофициально, что совсем разоружила, не оставив зацепок послать её.
– Кто?– смущенный, только нашёл что спросить.– «Ладно, поприкалываемся!»
– Так да? – улыбалась Галина, и так доверительно и прилипчиво спрашивала сваха, старший товарищ, что и не придумать вот так сразу, как ей ответить: «Нет».
Они встретились у заводского кинотеатра. Валя оказалась не с бросающейся внешностью, но неожиданно симпатичная, хотя и цеплялась в её лице неразборчивая некая неправильность, коринка во взгляде от поволжских племён. Она была такой зажатой, пережатой, отвечающей с нервным смешком «Нет» на любые предложения и вопросы, что Андрей уже томился интрижкой.
Снова догнала его Дашковская, застыдила. «Скромная девушка застеснялась. Без опыта. Это же самое ценное...». И так далее, и тому подобное. Слушал Андрей с затаившейся ухмылкой, и вспоминал из детства, как его тётя Паша возмущалась Галей-подростком.
«Потому что беспризорщина!»
«Почему беспризорщина?»– удивлялся Андрюша– «А кто же тогда тётя Анастасия Даниловна, что в больнице врач?». И папа есть. Он редко приезжает, но Андрюша его видел.
«Женщина – хирург. Ну, вы слышали такое?! Днями и ночами кромсает больных, а родная дочка от рук отбилась!»
Дашковские не сдаются и не отступают. – «Андрей, хотя бы в поход её поведи!»
И они пошли втроём.
– Под конвоем!– Шепнул Вале Андрей, махнув головой в сторону оранжевой Галининой кепки
– Железная леди!– заговорщики улыбнулись.
Вечером сидели у костра. Дашковская бренчала на гитаре бардов, ей нестройно подпевали. Дул холодный ветер. Андрей был озабочен костром, а Валя сидела, нахохлившись, втянув себя в штормовку.
– Андрей, согрей дивчину. Будь мужиком,– со смыслом подбадривала Галина, и он с Валей понимающе усмехнулись. Оба одинаково думали, что не догадывались о силе таланта вожака комсомольской стаи укладывать чужих людей в постель.
– Он сбросил с себя штормовку, чтобы умотать ею соседку, но Валя уклонилась.
– Не по команде!
Подтащил её к себе, иначе опозорился бы. Валя выпрямилась, опёрлась на его грудь, протянув к костру ноги.
На заводе, забрав предписания, предложили придти завтра и отправили устраиваться в гостиницу.
Была оттепель, всё растаяло. Гостиница стояла на главной площади, рядом с помпезным, отделанным серым мрамором зданием райкома. Его вход отделяла от непроходимых луж мощённая брусчаткой мостовая, обрамляющая широкими ступенями газон, где замерли в идеологическом карауле голубые ели.
Устроившись, вышли в город. В глубинке стоит пошарить, чтобы нарваться на чудную книгу, или на чешские туфли, неподходящие для местных хлябей. Напрасно шастали, перепрыгивали через лужи. Чужое гляделось убожеством и втягивалось, вместе с разгуливающимся голодом, в душу.
«Надо бы похавать»– распорядилась Галина, но видели уже в холле гостиницы объявление, что ресторан сегодня закрыт на мероприятие. В продовольственном завитринная колбаса продавалась по талонам. А заикнувшись про хлеб и молочное, услышали, чтобы приходили утром.
У нелепого обрубленного дома, что, похоже, когда-то был с куполом, и в нём была церковь, а теперь смешила несуразная вывеска «Планетарий», вдруг завладел обонянием обалденный щекочущий ноздри аромат, завлёкший в малюсенькую кофейню. Работница медленно молола каждую порцию кофе, потом ссыпала в турочку и ставила её в жаркий песок. Кроме них своё кофе ждала пара курящих, пухлых и улыбающихся очкариков. Толстяк просматривал толстую стопку газет со стилизованными Л, Ъ и НГ, со стёбом комментировал прочитанное беременной своей подружке. Оба сладко лучились через линзы довольством.
– Совсим ты, Люся, – и кофи пьёшь, и куришь,–о дитяти не дум-ашь.
– Да говорила ж вам, тёть Маня. Кофе ваш – мне бальзам! Витамин радости, что и ребёнку достаётся. А без курева – не могу бросить,– как бы голодание во мне не угнетёт мальца ещё больше, чем никотин.
Кофе взбодрил, и отпихнул на время голод. На стене красовался гипсовый декор из рюмок и нечто на вилках, символизирующее бутерброды. Такой чудный махонький закуточек, сохранившийся реликт времён антиалкогольной компании в неспешной глубинке в странном доме с вывеской «Планетарий».
¬–Деувка, гляди-и ты, девка. А вы, неместные, что выкажите?
–Да, вон, хоть топор вешай. Польза-то, какая? Преступление по отношению, – тыльной стороной ладони Дашковская явственно указала жертву.– Вы обязаны бросить. Немедленно!
– Никому ничего не обязаны. Ни Коммунистической партии, ни Советскому народу. Всё, что мы стремимся, чтобы Он был свободным. Ну, здоровым, само собой . И получил бы иммунитет против всяких шушерных теорий, и сопротивлялся бы всякой швали. Вы на комбинат?
– Да.
И скорее на другую тему, чтобы ничего не разглашать. На самую теперь насущную:
– Где у вас можно заморить червячка?
– На заводе, разве?.. А идемте к нам! – через линзы очков колобочек засветился предвкушением.
– Идём! А? – засветилась в унисон вторая пара очков.
– Как-то неудобно. Что вы? Что вы!? – с заведённым страхом навязаться, прослыть обязанным, и с не высказываемым вслух предубеждением, до брезгливости, к чужому дому.
– Не на потолок же зовём посидеть. А Люська, как чуяла, борща бадью наготовила.
– Ой, слушайте! – отозвалась Галина благодарственно так, как только могут женщины лицемерить, возвеличивая игру в благородство и мелкую услугу в Поступок, и наоборот… – Только мы смотается в гостиницу за поддавоном.
– Не, не. Теперь мы это дело «ни-ни» Нельзя нам. Пойдёмте! – Люся потянула за локоть Галину.
«Колобочка!» –скаламбурил про себя Андрей.
– Мы заплатим!
– Бред, бросьте! Ну, прям, в вас…Уже развился эмбрион капитализма, перестроенный вы наш!– засмеялся колобочек.
А «колобочка» сверкнула взглядом одновременно умоляющим и осуждающим, взглядом жен алкоголиков, извиняющихся и кивающих на непроизносимые, но всем понятные обстоятельства. «Вот, по Галининой прихоти нарвались на халяву».
Следующая глава: http://proza.ru/2016/06/17/1595