Все в памяти моей. Гл. 6. Юность. Ч. 1
Физически я развиваюсь очень быстро, повидимому, сказываются южные гены отца, и уже к тринадцати годам, в шестом классе, выгляжу вполне сформировавшейся девушкой среднего роста, с тоненькой, маминой, фигуркой, длинной шейкой и покатыми плечиками. Две каштановые косы опускаются по спине чуть ниже талии, кончики их завиваются локонами и я никогда не завязываю их лентами. На лбу волосы тоже вьются локонами, особенно в дождь или туман, что доставляет мне немало хлопот: их надо постоянно «зализывать» и прятать в косы, так как в школу являться с локонами нельзя! Но волосы у меня непослушные и жесткие, как проволока, поэтому через некоторое время опять вокруг лба торчат длинные пружинки, как протуберанцы на солнце. Все бы ничего, но нос стал с горбинкой, отцовский, подчеркивая явное родство с далекими предками, когда-то, очень давно, бродившими по пустыне в поисках Бога и земли обетованной. Но и это еще не беда. Особые страдания доставляет мне моя длинная шея. Я умоляю маму шить мне платья с рюшами до подбородка, с высокими воротниками. Мы постоянно скандалим по этому поводу, бабушка сердито выговаривает:
- Ты глупая и ничего не понимаешь,раньше девушки мечтали о такой шее, ее называли лебединой!
- То ра-аньше, - едва не рыдаю я, - а теперь это шея гуси-и-ная!
Однажды наш любимый дядя Жорж в свой очередной приезд, застав такую баталию, с ходу прочел отрывок из своей ранней «поэмы», посвященной сестре Марусе (тете Марусе) во времена ее девичества:
Три дня с портнихой стычка,
А Маша слезы льет:
Портниха по привычке
Заузила перед…
Здесь подразумевался стремительно возрастающий объем Марусиного бюста. Помню, тогда же, в шестом классе, я танцую с девочками на каком-то праздничном вечере на сцене районного клуба. Вижу в зале маму, она рядом с Павлом Николаевичем, председателем нашего райисполкома. Он что-то говорит ей на ухо и смеется, мама тоже улыбается и закрывает лицо ладошкой. А позже, дома, когда мы втроем, – мама, бабушка и я, - пьем чай, мама вдруг говорит бабушке:
- Сегодня, когда Светка танцевала на сцене, Павел Николаевич сказал: а вашей Светочке пора лифчик носить…
Меня бросает в жар. Горячая волна поднимается откуда-то от пяток, заливает лицо и шею и через уши выходит наружу. Я выскакиваю из-за стола. Мама смеется...
Но все это происходит уже после довольно важного в моей жизни события, повергшего меня поначалу в страх и дикий ужас. Дело вот в чем: в те времена так называемое половое воспитание молодежи было отдано нашим народным образованием и таким же народным здравоохранением главному, и тоже народному «университету», - улице, и каждый из нас обладал знаниями в этой области в той мере, в какой соприкасался с ней, то есть, с улицей. Дома у нас подобная тема никогда не обсуждалась. Может, считали, что для меня она преждевременна, а скорее всего, просто было не до меня за повседневными заботами и я черпала познания из классических романов и шептаний с подружками, которые знали столько же, сколько и я.
Да что говорить, - анатомию человека в старших классах мы изучали по учебникам и картинкам, где половых признаков вообще не существовало! Было какое-то неопределенное существо, безликое и бесполое.
И вот, когда мне только исполнилось двенадцать лет и подружки рядом со мной выглядят костлявыми подростками, а Лиду мы вообще зовем воробышком, со мной происходит нечто странное: я обнаруживаю непорядок в своем белье!
Конечно, о подобном мы говорили с девочками и были уверены что это бывает, когда женщина ждет ребенка! Или уже родила его, - примером тому были наши мамы (мы ведь тоже кое-что подмечали!). Но вот так, ни с того, ни с сего… Можно представить, какой ужас охватил меня: как! Я буду рожать?! Может, я родилась с ребеночком внутри?! Но ведь никто не поверит мне, все решат, что я ребеночка «нагуляла»! Как можно "нагулять", я еще не соображала, но уже читала «Гулящую» и по-своему понимала ее.
Мир померк вокруг меня. Погас прекрасный сентябрьский день. Я не видела золотого осеннего сада, голубого неба, пропали все запахи и звуки. Я не могла есть, боялась двигаться. Как в страшном сне, охваченная ужасом, в оцепенении сидела в углу комнаты, сжавшись в комок, делая вид, что читаю книгу… И время от времени дергала вату из старого одеяла и бежала в туалет в конце сада. Дома была со мной бабушка и, в конце концов, мои глупость и страх не остались незамеченными:
- Светка, иди ко мне! – вдруг позвала она неожиданно мягким голосом. - Надо поговорить.
Дрожа, как собачонка, я подошла к ней. Взяв за обе руки, она притянула меня к себе, зажала между колен, прикрытых широкой юбкой, и спокойно стала обьяснять, что происходит со мной. Страх отступал, становилось легко и мир светлел перед глазами.
- Теперь ты старше своих подружек. Девочка должна радоваться и гордиться, - она становится взрослой, - бабушка впервые так ласково и так долго говорила со мной, в ее голосе я услышала сочувствие и даже уважение ко мне.
И на следующий день в прекрасном настроении, гордая и переполненная сознанием своей исключительности, я важно растолковываю подружкам, что и почему. Ира и Надя поражены и смотрят на меня по-особенному...
В школе два раза в месяц я рисовала сатирическую газету «Перец». Рисовала и сама сочиняла под рисунками стишки. Это были картинки на шлольные темы: кто опаздывает, получает двойки, курит или дурачится на уроках. Я оставалась после занятий в классе и, сидя за учительским столом, занималась своим делом. А за моей спиной шла «тусовка», - оставались мои подружки, ожидая меня, оставались мальчики, которым просто хотелось остаться. Мальчишки, как обычно, затевали борьбу- возню, задирали девчонок. Зинаида Герасимовна, наша классная, с нами не задерживалась, зная, что ничего страшного не произойдет, так как ребята обычно слушались меня.
- Светлана, я полагаюсь на тебя, - говорила она, уходя.
Среди мальчиков всегда оставался и Виталий Ш., наш новый ученик, он приехал из другого города. Как обычно – все на новенького! Я имею в виду девочек: внимание нас всех было обращено к нему. Но Виталий был из тех лопухов-мальчишек, которые ничего не замечают и одинаково ровно ко всем относятся.
В классе же у нас почти всем мальчикам нравилась Люба, - яркая блондинка с голубыми глазами, - но никто из них не смел даже приблизиться к ней, не то, что заговорить! Ведь в нее был влюблен сам Валентин Акимов, самый старший и самый большой в классе, законченный двоечник и прогульщик. Он, как самый авторитетный, сидел со мной за одной партой, старательно списывал у меня контрольные и домашние задания и, конечно, слушался меня. Но за Любой ходил по пятам, в сопровождении своего верного адьютанта - Витьки Пескова, маленького и злобного парнишки с колючими глазками. Витька с подозрением щурился на всех, кто приближался к Валентину или Любе.
Виталий в первый же день спокойно сел на свободное место за партой возле Любы, ничего не подозревая, и после уроков пошел с ней домой, так как им было по пути, не замечая идущий сзади «почетный» караул в лице Акимова и его верного адьютанта.
На следующий день, когда я снова после уроков рисовала газету и Зинаида Герасимовна уже ушла домой, мальчишки, зажав Виталия в угол, устроили ему допрос с пристрастием:
- Нравится тебе Любка? Ну, скажи! Скажи! – зло шипел ему в лицо Витька-адьютант и ребята угрожающе гудели, напирая на Витьку сзади.
Растерявшийся Виталий выдавил из себя:
- Н-нравится… - и получил в ухо.
Скажи он: не нравится, - тоже получил бы! Как она могла не нравиться, если в нее влюблен сам Акимов!
И позже, когда мы подружились с Виталием и он стал четвертым в нашей компании, мы умирали со смеху, вспоминая еще и еще, как выдавливали из него то признание...
Слякотная зима 53-го. Хмурые, серые дни повисли густыми туманами над городом. Изредка туман рассеивается и тогда все вокруг, - деревья, кусты, пожухлая трава, крыши домов и заборы, - в пушистом инее. По дороге в школу мы не обходим ни одно дерево или куст: снизу бьем по стволу ногами и тогда белая снежная шуба с тихим звоном окутывает нас и замирает вдруг, упав на наши головы и плечи, сверкая в волосах и на ресницах, и пресно тает во рту, когда мы ловим ее языком.
Раскрасневшиеся и возбужденные, мы потом долго не можем успокоиться на уроке.
Сегодня же сыро и холодно. Тяжелый, с каплями дождя, туман все ниже опускается на мостовую, словно хочет раздавить нас или растворить в себе, когда в утренних сумерках мы бредем по грязи. Уже кончается январь, а снега мы так еще и не видели. Молчим, говорить не хочется, слышно только, как чавкает под ногами раскисшая дорога. Идем обычным путем, - мимо чайной, универмага, райкома партии. Что-то там рано горит свет во всех окнах, стоят машины, милиция. Милиция у памятника Сталину...
В школе узнаем: у гипсовой фигуры Вождя Народов отвалилась одна рука, вернее, кисть руки, и теперь путь в светлое будущее он указывает культей. И самое главное, - отвалившаяся кисть исчезла!
Ищут виновного. Забрали Яню, - единственный еврей, которого я видела у нас в Златополе с метлой и лопатой. Над ним потешаются, он немного «с приветом», работает сторожем и дворником в райкоме.
Вскоре Яню отпускают и он ходит молчаливый и грустный, и уже не работает сторожем в райкоме, а таскает на спине мешки с мукой в пекарне.
Промозглый март приносит и вовсе ошеломившее всех известие: Сталин болен... Сталин умер!...
Никто не работает, никто не учится, все дежурят у черных тарелок радио, толпятся у столба с громкоговорителем у чайной...
Гудки паровозов со станции, гудят машины у милиции, у райкома: «единственного» опускают в мавзолей, к Ленину, далеко, в Москве. Вся страна исходит истошными, истеричными гудками. Мы, девочки, рыдаем. Плачут многие взрослые. И у всех на лице и в глазах тревога: что теперь? Как будем жить без Него?
Но жизнь идет. Небо не упало, солнце на месте, продолжает своим теплом согревать иззябшую за зиму землю. И все последующие события, потрясающие страну, уже мало трогают наши души. Весна. Детство уходит.
Привет тебе, юность!