Самое главное - что на улице было тепло. Зеленые стебли травы пробивались через серые камни, одуванчики пробивались и совсем еще низкие липы. Одна такая липа росла на разрушенном балконе - балконе со ржавыми металлическими прутьями, соединяющими каменные колонны.
То, что он сидел посреди пустого зала - он мог бы сесть, где угодно - но он сел прямо по средине - вот это и показалось странным. Ну к чему такая театральность, просто очень похоже на то, что он либо заигрался, либо уж вошел в кураж, потакая каждому малейшему своему желанию, каждой сиюминотной мысли, посетившей его голову.
Но к слову, он конечно не был бедовым. Раньше не был - это уж точно. Значит, так на него повлияла вся эта история - он не в себе, он сейчас совсем живой и ему от этого всего больно. Она бы точно могла бы подумать что - нибудь про его глаза и руки, но было совсем не до этого- в глаза бросалось то, что ему не все равно. И ее раздирало от этого. Ну зачем, зачем.
Небо совсем голубое. Солнца не видно, никаких розовых или может желтых оттенков - только всепоглащающая синева. Ну вот, надо идти. Она пошла - в зеленом платье, на пуговицах и совсем тонком. С совсем тонкими коленками. Он то заметил и волосы, и глаза ее - больше замечать было нечего. Действительно, грустная история, когда она такая вот бесчувственная, неживая, такая вот безразличная - что и сказать про нее нечего, кроме того, что у нее сухие губы и синие глаза и длинный нос и ресницы длинные.
Он сразу же встал - и столько мучения было в его позе, столько грусти. Он начал целовать ее - бросился к ней со своими объятьями. А она водит глазами по стене - вон там в углу какая- то железяка, медная проволока или черт знает что. Вон там серая арка- очень красивая арка - а еще наискось видно немного небо и птиц видно. Рукав его куртки проскользил по ее плечу - его военная камуфляжная потерявшая уже вид плотная рубаха. На запястье пуговицы - она обратила внимание, как хорошо они пришиты, не висят на ниточке. А вот с ней такое часто бывает - сначала такое, а потом пуговица отлетает, и вот она ходит - а пуговицы, самой важной, в каком -нибудь обязательно видном месте не хватает... Ну же! Он все пытался уловить ее взгляд, все смотрел ей в глаза - ну же, ну скажи мне, ну только скажи мне, что ты моя. Ну зачем же ты пришла!? А она что - то щебечет - что тепло, что - то мятное и солнечное, еле уловимое, запах грейпфрута, запах жасмина. А ведь должно пахнуть полынью... Должно пахнуть твердой решимостью - нет - значит нет, а если уж да... И вдруг все становится предельно понятно - становится понятно, что дальше ничего быть уже не может. Она вдруг соображает - где - то на уровне микронов- что это все уже было триста тысяч раз, а еще она отмечает - да здесь же есть колонны... Две высокие античные колонны, и разрушены они почти... Серые теплые камни- и такой летний запах... Такой нежный летний воздух - он слишком сладкий, он слишком легкий. И тот факт, что бежать некуда становится просто очевидным. И она просто падает на волны- да, да, на самые настоящие морские волны, захлестнувшие ее сознание - ей вдруг становится удивительно - неужели, все? Неужели, самое глубокое, что она могла встретить тут - это смерть? И было ли все таким сладостным?... Скорее, это все было очень тревожным.
Вдали- крик чаек. Они вскрикивают - но не улетают. Они просто вскрикивают- и продолжают идти дальше, чинные, спокойные, свободные... Распускается лотус.