В советское время история голода 30-х годов, устроенного большевиками в Казахстане, была запретной темой. Эта великая трагедия, по последним данным, унесла жизни 2/3 народа. Мое детство прошло в казахском ауле 70-х годов прошлого века. Бишара – по-казахски бедолага, горемыка. В ауле в те годы таких было много, лишившихся детей, мужей, семьи. Ашаршылык – Великий Голод. Это слово я не раз слышала из уст стариков, но говорили об этом они неохотно, полушепотом. Слишком велик был в них страх перед прошлым. Но самым удивительным для меня был благоговейный трепет, с которым относились старики к нам, к детям. При встрече они гладили нас по макушке и осторожно целовали тыльную сторону ладошки, приговаривая: «Будь счастлив(а), балам (сынок, доченька)».
Воздух свистом камчи оглашая,
Гонит стадо коровье Салдар.
От усталости тяжко вздыхает,
На лице, словно уголь, загар.
За собой пыль клубами вздымая,
От слепней отбиваясь хвостом,
Беспристрастно и мерно ступая,
Стадо движется к дому с трудом.
У калитки хозяйки встречают,
Чтоб облегчить им вымени груз.
Поначалу телят к ним пущают,
Молока вожделенного вкус
Безудержно их с привязи тянет.
Материнский блаженный инстинкт,
На теленочка ласково глянет
Волоокая пара маслин.
Оттянув за веревку теленка,
Подставляет хозяйка ведро.
Молоко потечет струйкой звонкой,
Плещет белою пеной добро,
До краев наполняя посуду.
Наступает теленка черед.
Тычет мордочкой жадно, покуда
Насыщение следом придет.
Но к знакомым воротам послушно
Всех коров пастуху не загнать.
Есть строптивые, что равнодушно
В поле дальнем готовы блуждать.
Кукурузы поспевшей початки
На колхозных бескрайних полях
Самых дерзких манят без оглядки
Затеряться в кудрявых стеблях.
Этих самых коров непокорных
Отгонять от колхозных полей
Шлют родители, словно дозорных,
На развилку под вечер детей.
На пригорке, играя в асыки*,
Ребятня смотрит изредка вдаль,
Чтоб коров повернуть к дому сытых.
Палкой лупят ослушниц, не жаль
Им скотину, иначе напасти
В поле будет им не избежать.
Здесь случаются бурные страсти,
Из ружья может пулю послать
Дед Айкын, верный страж кукурузы,
Хорошо это помнит Зере.
Им с коровой рябою конфузы
Пережить приходилось уже.
Год назад дед Айкын глаз корове
Одностволкою выбил без слов.
Но все так же рябую дорога
Манит эта и сладкий улов.
День за днем она жадно, упрямо
До колхозных стремится полей.
Что до гибели, бабка и мама
Говорили, несется своей.
По бокам толстой палкой стегая,
Гонит к дому корову Зере.
У ворот бабка их ожидает,
Каждый день по вечерней заре.
И в раскрытые двери сарая,
Глазом хлопая только одним,
Залетает послушно рябая,
С видом смирным, но все ж озорным.
- Надоела мне эта корова,
Гнать домой ее нет уже сил, -
Зере бабушке скажет со вздохом:
- Кто б дурехе про то объяснил?
- Что поделать? – ей бабка со смехом,
- Зато вкусное даст молоко.
Для скотины одна лишь потеха,
Нам же, дочка, с тобой нелегко.
Синий фартук накинув, присела,
Жестяное подставив ведро.
Вдруг об стенки его загремело
Пеной белой струясь молоко.
Углядела Зере за оградой,
Шатким шагом прошла Умсынай,
В ветхом платье с огромной заплатой,
Погоняя козу за сарай.
Бабке целью единственной в жизни
Стала серая эта коза.
Посмотрев на нее с укоризной,
Попрыгунья Зере-стрекоза
Подозрительно шепчет с оглядкой:
- Почему не зарежет ее? –
Для ребенка осталось загадкой
Дряхлой бабки соседки житье.
- Ну зарежет ее, чем заняться
Бедолаге придется тогда?
Все давно Умсынай сторонятся,
Ох, несчастная бабка она!
Тут же всё позабыв, ей ребенок:
- Я хочу поиграться, апа*.
- Хорошо же, беги, вороненок*,
Только вот не броди допоздна.
На лужайку за низеньким домом,
Где живет старый дед Иманбай,
Проторенной дорогой знакомой
Прибежала Зере. Пустобай
Травит байки, собрав ребятишек
Всех соседских в кружок, там Асыр.
Ему равных в ауле врунишек
Не бывало, он всем командир.
В круг войдя, им Зере прошептала:
- Там старуха идет Умсынай.
- Она деток чужих воровала, -
Ей Асыр с придыханием, - Знай,
Колдовством превращает их в камни,
Истуканы, сам видел, стоят
В ее доме, связала арканом
И поставила в длинный их ряд.
- Ох! – вздохнули все с ужасом диким,
В страхе к рту прижимая кулак.
Ах, Асыр, болтунишка великий,
Ребятишек пугать он мастак.
Небо быстро темнеет и звезды
Замигали в ночной тишине.
В страхе сердце стучит с перехлестом.
Как же им не поверить брехне?
- Может так, но, - Аят привирает,
- Тетка мне говорит, Алмагуль,
В белом платье ночами гуляет
Умсынай, обходя весь аул.
Свои жидкие косы распустит,
Спящих ими пугая детей.
Ни за что схватит и не отпустит
Вас старуха из цепких когтей.
Если спите на улице, надо
Между взрослых ложиться людей,
Если нет у вас старшего брата,
Возле бабки ложитесь своей.
Вот тогда Умсынай вас не тронет,
Как пить дать, обойдет стороной.
Зря бежать не пытайтесь, догонит, -
В сердце ужас взлетает волной.
- Как же страшно! – взглянув друг на друга,
С визгом дети бегут по домам.
Чтоб оправиться ей от испуга,
Зере жмется к своим старикам.
А с утра, как ни в чем не бывало,
С хворостиной в дрожащей руке,
Умсынай вновь козу выгоняла,
Выпасать на пожухлой траве.
Дети всласть в догонялки и прятки,
Дотемна наигравшись, в кружок
Собирались, с тревожной оглядкой
Унимая в душе холодок.
С каждым днем образ тихой старушки
Обрастал суеверной молвой.
Дыбом волос встает на макушке
От деяний колдуньи такой.
На топчан во дворе забираясь,
Перед сном шепчет деду Зере,
Своих страхов сама же, пугаясь:
- Без тебя страшно спать во дворе.
Если вдруг Умсынай в белом платье,
Распустив волоса, к нам придет,
Ты ведь знаешь такое заклятие,
Что средь ночи ее отпугнёт?
Ты, аташка*, всех в мире смелее,
И сумеешь меня защитить, -
Лик ребенка от страха бледнеет,
Улыбаясь, ей дед говорит:
- Никаким ведьмам или колдуньям
Мой цыпленок, тебя не отдам.
Даже если наступит безлунье,
В бой вступлю с чародейкою сам.
Прочь ее отгоню длинной палкой,
Если вдруг прилетит на метле.
Как, скажи, дочка, нечисти жалкой
Я позволю гулять в твоем сне?
- Небылицами на ночь пугаешь? –
Машет бабушка деду рукой,
- Бишара* ведь, не ведьма, сам знаешь,
Не бедняжкой, пугал бы другой.
Пожалеть бы ее, горемыку,
Чем детей ею на ночь стращать.
А народ-то какой злоязыкий?
Сколько бедной далось испытать…
К деду сбоку мостясь, замирает,
В небо звездное глядя, Зере.
Только он защитит ее, знает,
В этой гулкой ночной тишине.
Великанами кажутся ночью
Ей сарай, и загон для скота.
Сердце, словно сорока стрекочет,
Глядя, как разлилась темнота.
А когда утром бабушка ранним
Вновь возьмет жестяное ведро,
Все в округе привычным вдруг станет,
Снова бьётся об жесть молоко.
Светлый мир, освещенный лучами
Солнца, станет таким вдруг родным,
Смущена своей бабки словами,
Смыслом их непонятным, двойным.
А когда для носков ей к морозам
Бабка пряжу в тенечке пряла,
Приставала Зере к ней с вопросом:
- Почему Умсынай бишара*?
- Ай, жаным, ну зачем тебе это?
Лучше сбегай к друзьям, поиграй.
Никого нет у ней в целом свете.
И далась же тебе Умсынай?
- Ну, скажи, почему не приходит
К нам на чай вечерами она?
Ведь другие все бабушки ходят,
Пожалела б старушку, апа?
- Ах, не то тебя, детка, волнует.
Может лучше пойдешь поиграть?
В одиночестве век свой кукует,
Умсынай мне никак не зазвать.
- Почему? – удивляется внучка,
Хмурит бабушка брови в ответ:
- Приставала же ты, почемучка,
Раз сказала я – нет, значит – нет!
Умсынай обитала в землянке,
Прислонившейся к дому Зере.
Два оконца, как мутные склянки,
Кров ее был сродни конуре.
Чем же занята, дети гадали
Бабка в жалкой и темной дыре?
И ответ на вопрос свой искали,
А затем забывались в игре.
- Да колдует она, неужели
Вы не можете это понять?
Камни, я вам скажу, там замшели.
Говорю, ей детей превращать
В истуканов – привычное дело,
И не может никто помешать.
Не смотрите, что дряхлое тело, -
Принимался Асыр убеждать.
И детей не могло разумение
Горе бабки глухое понять.
Лишь сердец беспокойных биение
Было им невозможно унять.
Бытие одинокой старухи
Было тайной великой для них.
Волновала чудовищность слухов,
Большей частью нелепых, пустых.
На окраине дальней аула
В точь такой же слепой конуре,
Что к земле наклонилась сутуло,
Кров нашелся и младшей сестре.
Нурсулу была старою девой,
Со следами былой красоты.
Ей бы в жизни другой королевой
Стать, причиною чьей-то мечты.
Блеск больших глаз медовых, задорных,
В годы прежние свел бы с ума.
Сеть не скроет морщинок узорных
Как изящен овал был лица.
В платье выцветшем, в серой фуфайке,
Из кирзы не снимая сапог,
Работящей слыла, не лентяйкой,
Только вот не щадил ее рок.
И назвать-то нельзя ее старой,
Не сходила улыбка с лица.
А вот гнев в Нурсулу вызвать ярый
Не составило б много труда.
Прищур глаз обретал злой оттенок,
Губы тонко смыкались в черту.
И хулою обидчика смело
Бичевала, подобно кнуту.
Руки жестки, мозолисты, грубы,
Так не шли к ее чудо-лицу.
Обнажала щербатые зубы,
Глядя прямо в глаза наглецу,
Что посмел допустить себе вольность.
Папироса гуляла в губах.
Ах, какой же была своевольной,
Утопая в табачных дымах.
Мог мужчину смутить мат отборный,
Жизни тяжкой и горя печать.
Уступал ей любой под напором,
Лишь позволив себе побурчать.
Ярко-красного цвета помаду
Не стирала с очерченных губ.
Их кривила она от досады,
Смех пугающе сдержан и скуп.
Умсынай заходила к ней редко,
Был угрюмым сестры младшей взгляд.
Оттого и слыла домоседкой,
Знала, встречи добра не сулят.
- Почему не живут они вместе? –
При Зере кто-то деда спросил,
- Нет у них никого ведь на свете? –
И ответ разом все объяснил:
- Горя два не способны ужиться
Под одним шаныраком*, видать.
Нурсулу, знают все, петушится, -
Удалось лишь Зере услыхать.
Лето жаркое в самом разгаре,
Жизнь в ауле текла чередой.
На каникулах плотным загаром
Лик покрылся Зере той порой.
Знойным утром однажды за домом,
Расстелив одеяло в тени,
Пиалы, вынув яркий обломок
И материй цветные куски,
Чтобы кукол своих самодельных
В лоскутки без конца наряжать,
Позабыв обо всем совершенно,
Заигрались Зере и Аят.
Вдруг надтреснутый голос над ними:
- Можно, детки, и мне поиграть? -
Упиралась руками сухими
Умсынай на клюку, не сбежать
От улыбки зловещей ли, доброй?
Трудно девочкам это понять.
Их пугает старуха худобой,
В страхе:
«Ладно», - успели сказать.
С превеликим трудом опустившись,
И на край одеяла присев,
Со смущением облокотившись,
Куклу в думах в руках повертев,
Взор направила вдаль утомленный,
И морщины на темном лице,
Солнцем знойным степным опаленном,
Словно волны на зыбком песке,
Оживали и двигались, будто,
Гнал их жаркий вперед суховей.
И казалось двум девочкам смутно,
Что-то сердце измучило ей.
Куклу руки на прежнее место
Положили, пронзительный взгляд
Был не связан с невольным тем жестом,
А глаза даль все также сверлят.
Вздох глубокий раздался, со стоном
Встала, палку покрепче схватив.
Спину выгнув, совсем изможденно,
Напевая печальный мотив,
На мгновение у входа застыла
И в берлоге исчезла своей.
За собой дверь со скрипом прикрыла,
Не бывало в том доме гостей.
Куклу бросив в песок, вдруг со страхом:
- Заворожена! – шепчет Аят,
- Умсынай ведь могла одним махом
Колдовской в ней оставить свой яд.
- А мне кажется бабушка доброй, -
Возразила в ответ ей Зере,
- Стало мне перед ней неудобно.
Что же сделала бабка тебе?
- Все колдуньи обманчиво добры,
Им не следует верить, пойми, -
Не унявшись, Аят тараторит,
- Ты в окно только к ней загляни.
Вспоминая все прежние сплетни,
Им нельзя ничего разглядеть.
В мутных окнах не видно просвета,
Скрип заставил детей замереть.
С благодушной улыбкой старушка
Приглашает попить с нею чай.
Робко дети заходят в клетушку,
- Не забудь, все вокруг замечай, -
Шепчет в страхе Аят, озираясь
На царящий вокруг полумрак.
Если что-то не так, собираясь
Им к побегу подать тут же знак.
На кровати продавленной, грязным
Покрывалом накрытый тюфяк.
Столик низкий, кривой, безобразный,
Табуреты сколочены в ряд.
Только вот истуканов из камня
Не случилось увидеть им тут,
Чтобы связаны были арканом.
Все мальчишки бессовестно врут.
На огонь мятый чайник поставив,
Керосин в медной лампе зажгла
И гостей оглядела, добавив:
- Нет, цыплятки, зубов у меня. -
Лист тетрадный, исписанный кем-то,
Разложила, да сахар-песок
На чернила ссыпая зачем-то,
Чаю сделала первый глоток.
Хлеб слегка обмакнув зачерствелый,
Следом в сахарный ткнула песок.
Лист тетрадный, что прежде был белый,
Вдруг чернильный покрыл завиток.
- Пейте, детки, пока не остыло, -
Бабка пристально смотрит на них.
Вверх два сердца от ужаса взмыло,
Мир вокруг, им казалось, затих.
- Что же вы так старуху боитесь?
Я не злая и деток люблю.
Ей Аят робко:
- Ой, а вы спите
Или бродите в ночь по селу?
- Да уж, в семьдесят шастать ночами
Будет, девочки, мне не к лицу.
Как же это, подумайте сами,
Я без сна обходиться могу?
- А скажите, - Аят заикаясь,
- Вы колдуете все говорят?
В истуканов, к себе завлекая,
Превращаете малых ребят?
- Так вы сказок, видать, начитались?
Я по улицам в ночь не брожу.
От кого вы такое слыхали?
Вот что, девочки, я вам скажу:
Никого в камень не превращаю,
Только маленьких, славных гостей
Чай со мною попить приглашаю,
Ох, наслушались, детки, страстей… -
Улыбнулась беззубой улыбкой,
Подтолкнув в них отчаянный страх.
Устремились вдвоем к двери хлипкой,
Ужас светится в детских глазах.
Позабыть о случившемся трудно,
У Зере начался ночью жар.
Бред, метания, голос простудный,
И безумный ей снится кошмар.
Из окна шепчет будто землянки,
Шею вытянув, ей Умсынай:
- Ну куда же вы делись, беглянки?
Кто из вас пить со мной будет чай?
Я не злая, а добрая очень,
Потому и зову вас, детей.
Приходите вдвоем к полуночи,
Завсегда рада встретить гостей.
Жар к утру отошел, было тихо,
Только тикали мерно часы.
Сон уже не казался ей диким,
Расплелись пряди длинной косы.
Бабка с дедом шептались за дверью,
Жарким был их отчаянный спор.
- Да ведь глупое это поверье, –
Дед сказал, - Это, знаешь ли, вздор!
- Внучку сглазила старая, знаю.
Много раз говорила я ей,
Хоть душою совсем и не злая,
Не смотреть на чужих так детей.
Тяжкий взгляд у нее, - деду бабка,
- Уж ходила б другой стороной,
До чего ж на детей она падка,
Вот какой обошлось нам ценой!
- Не со зла ведь она? - оправдание
Для кого-то искал ее дед,
- И за что же ей бог в наказание
Столько в жизни короткой дал бед?
Если б он ей оставил когда-то
Одного из десятка детей,
Не познала б кромешного ада,
Как у всех жизнь была бы людей.
Будь же проклят чудовищный голод*!
Искалеченных судеб не счесть.
По народу прошелся, как молох,
Оправдание тому разве есть?
Одиночество – тяжкая доля,
Не с кем, видно, обмолвиться ей.
Потому-то она поневоле
Зазвала к себе наших детей.
- Понимаю, - в ответ деду бабка,
- Разве мне ее также не жаль? –
Вся поежилась вдруг как-то зябко,
Обратив взор пронзительный вдаль.
- Ах, бедняга, вчера вдруг явилась,
И про глаз говорит свой дурной.
Предо мною рыдала, винилась,
Обещала ходить стороной.
Детский голос раздался за дверью:
- Пить хочу, - позвала вдруг Зере.
- Нет ли жара? Давай-ка лоб смерю,
Дам водички я, солнце, тебе. –
И ко лбу прикоснувшись губами,
Внучку в обе целует щеки,
Второпях бабка машет руками:
-На, одень-ка свои башмаки.
Жар спадает, кажись, слава богу,
Дай, от сглаза умою тебя. –
И, умерив на сердце тревогу,
Посмотрела на внучку, любя.
Напоив кипяченой водою,
Принялась брызгать воду в лицо.
А затем, утирая подолом,
Усадила за низенький стол.
-Наконец-то, пришла в себя, дочка,
Вот теперь будет все хорошо. -
Предсказание бабушки в точку,
Знать от сглаза ее пронесло.
Вынул дед из кармана мешочек,
Заложил под язык насыбай*:
- Эх, дождя б грозового чуточек,
Чтоб собрать кормовой урожай. –
Скот колхозный гонял на зимовье
Из далекой из Сары Арки*.
В мыслях деда одно поголовье,
Кони, овцы, коровы, быки.
- Где ж ты видел такое, чтоб летом
Шли в пустыне палящей дожди? –
Ему бабка сказала со смехом,
Булки хлеба изъяв из печи.
Положила буханку пред дедом:
- Дай-ка с маслом ребенку кусок. -
И в холщовый, оставшийся следом
Хлеб горячий сложила мешок.
Перед тем, завернуть как, подумав,
Деду булку дала:
- Отнеси -
Пар с буханки легонечко сдунув:
- Умсынай и скажи, прям с печи.
Имя это услышав, мгновенно
Все вдруг вспомнила сразу Зере.
Там где дома соседнего стены,
Кукла также лежит на песке.
С лоскутками, стекляшками рядом,
Отряхнув, положила ее.
Посмотрела иным уже взглядом
На игрушку. Ребенка чутье
Подсказало, совсем не желала
Им старушка несчастная зла.
Детским сердцем она уже знала,
Нет, никак не колдунья она.
Бабки пристальный взгляд вспоминая,
Вдруг внезапно Зере поняла,
Оттого нелюдима, чудная,
Что огромна старушки беда.
Дней своих на закате хотелось
Беспощадную правду ей знать.
Потому заимела и смелость
В гости малых детишек зазвать.
Продолжение жизни – ребенок,
Бог и ей дал когда-то детей.
Позабыт ею запах пеленок,
Горя этого нет и больней.
Время стерло безжалостно чувство
Материнства из памяти ей.
Оттого-то она безыскусно
Глаз своих не сводила с детей.
В раскаленных песках Мойынкумов*
Век пронесся ее без следа.
Слезы жгучие в тягостных думах
Иссушили степные ветра.
Горемык знал таких и немало,
Испытания вынесший край.
Все надежды судьба им сломала,
Есть и бабка средь них Умсынай.
11.06.2016г. г.Алматы.
Примечания:
*Асыки – одно из любимых в прошлом развлечений казахских детей, традиционная игра в асыки (альчики). Асык – кость коленного сустава овцы и других животных, раскрашенная в различные цвета;
*Апа – бабушка:
*Вороненок – ласковое обращение стариков к ребенку;
*Аташка – русифицированное от ата – дедушка;
*Бишара – несчастный, бедолага, горемыка;
*Шанырак – круговое навершие юрты, также означает крышу над головой, кров;
*Голод – Ашаршылык, голод, устроенный большевиками во главе с И. Голощекиным в казахской степи в начале 30-х годов прошлого века;
*Насыбай – жевательный табак.