Это единственная сохранившаяся у меня фотография, на которой все четверо членов нашей семьи вместе. Сделана она была в пионерском лагере в начале 50-ых. Я - в центре первого ряда, в белой блузке и пионерском галстуке. Справа от меня - моя сестра Галя, за ее спиной - наш папа, за моей спиной - мама.
О своих прадедах и далее вглубь веков мне ничего неизвестно. Абсолютно ничего. О дедушках и бабушках – почти ничего. Знаю только, что они были крестьянами. Обе бабушки умерли, когда мои родители были еще детьми, папе едва исполнилось десять лет, а маме и того меньше - шесть. Дед с отцовской стороны вроде бы много лет служил во флоте, скорее всего простым матросом. В гражданскую войну, когда папе было около четырнадцати лет, он ушел воевать, но на чьей стороне никто не знает. Он просто ушел и сгинул, и никакой весточки о нем семья не получила. О втором моем дедушке, с маминой стороны, мне известно еще меньше. Мама уехала из родной деревни и начала самостоятельную жизнь в одиннадцать лет, и, кажется, больше на родину никогда не возвращалась. Видела ли она с тех пор своего отца и знала ли что о нем – об этом она никогда не говорила.
Совсем немного я знаю и о жизни родителей до моего рождения. Пока они были живы, меня это почему-то совсем не интересовало, а когда стало интересовать, то и спросить уже было не у кого. Так что остались в памяти лишь обрывки их рассказов.
Моя мама, Карпова Клавдия Семеновна, родилась в 1909 году в бедной крестьянской семье в деревне Коростылёво, что в 140 км к югу от Москвы, на границе с Тульской областью. Ее родители поженились, будучи оба вдовыми. У одного из них уже было шестеро детей, у другого – четверо. И еще троих они нажили вместе: мою маму и двух ее младших братьев. Вся семья жила очень дружно, по-доброму, не разбирая, кто из детей кому свой, а кто чужой – все дети были своими.
Доброта и простота – это главные черты моей мамы и ее родни. Несмотря на бедность в их доме постоянно обретались нищие. Когда в их местности начался голод, нищим в других домах перестали подавать, вместо этого советовали идти к Семену, моему дедушке, - мол, там вас накормят. И кормили тем, что было, что сами ели. Сажали нищих за общий стол и давали ложку. Котел со щами или кашей ставили посередине стола, и все таскали оттуда еду – и свои, и нищие одинаково. Если в котле было мясо, его брали только после того, как хозяин давал сигнал - стучал ложкой по котлу. Ели чинно, не торопясь, и, если кто-то из детей работал ложкой слишком энергично или брал мясо до того, как прозвучал сигнал, его стыдили. В семье папы за то же самое били ложкой по лбу.
Когда маме было шесть лет, случилось несчастье - умерла ее мама. Умерла неожиданно, во сне - утром встали, а она не дышит. Это оставило след в маминой психике. Она всю жизнь боялась, что мы умрем во сне, вставала по ночам и прислушивалась, дышим мы или нет.
Дедушка Семен после смерти жены остался один с кучей ребятишек. Больше он не женился. Жили бедно. В восемь лет мама начала зарабатывать себе на пропитание: нянчила чужих младенцев, пока их родители работали в поле. Качала люльку, а, чтобы малыш не кричал, жевала черный хлеб, заворачивала его в тряпочку и совала в рот младенцу – своего рода соска.
В 1921 году, когда маме было 11 лет, случился страшный голод. Я нигде не читала о голоде в Подмосковье в том году, но он был – может быть, в ограниченном районе. Уже к Новому году в маминой семье не осталось ни одной картошинки, ни одной крупинки. Жевали ремни, грызли кору деревьев, разгребали снег и искали съедобную траву, выковыривали корешки. Весной мама превратилась в доходягу. Однажды она сидела у дороги под деревом и грызла кору. Мимо проезжал мужик на телеге, увидел ее и сказал: «Садись ко мне, я еду в Москву, отвезу тебя туда. Здесь ты всё равно помрёшь, а там, глядишь, город большой, как-нибудь и прокормишься». Так мама попала в столицу.
На бирже труда ей дали разовую работу – подмести трамвайные пути. Она махнула метлой раз-другой и упала в голодный обморок. Упала прямо перед идущим трамваем – вагоновожатый, едва успел затормозить. Ее отвезли в больницу. Изможденной девочке показалось, что она попала в рай – в больнице кормили аж целых два раза в день. Давали жидкий суп на воде и кашу. Но это не кора и не корешки из-под снега. Мама выжила.
Жила, точнее, ночевала она первое время у родственников, единственных, как она говорила не добрых родственников в их роду. И все же они разрешили ей ночевать в их квартире. Вечером мама сидела в палисаднике перед домом и ждала, когда погаснет свет в окнах ее родни. Тогда она тихонько входила в квартиру и ложилась на голый сундук, который стоял в коридоре у самой двери. Утром, когда первый из обитателей квартиры вставал, мама тут же поднималась и выскальзывала из квартиры.
Потом мама получила работу на заводе СВАРЗ – Сокольнический вагоноремонтно-строительный завод, и ей дали место в заводском общежитии. Она поступила учиться на вечернее отделение Московского энергетического техникума, который закончила незадолго до войны.
На заводе мама встретилась со своим будущим мужем, моим папой, который тоже жил в общежитии СВАРЗа. Вроде бы, он был ее начальником. В 1940 году у них родилась дочь, моя старшая сестра. В этом же году родители получили комнату в коммунальной квартире. А еще через год родилась я. А потом была война.
Мой папа, Карпун Александр Никитич, украинец по национальности, родился в 1904 году в селе Самарское Ростовской области в бедной крестьянской семье. Правда, бедность папиной семьи не шла ни в какое сравнение с маминой бедностью. Мои родители иногда затевали такую игру. Сначала мама перечисляла, какой домашней живностью обладала их семья. Не помню уже, что там у них было, но список кончался быстро. Папа слушал ее с презрительной ухмылкой, а затем перечислял, что у них было из скота и птицы. С объявлением каждой новой живности, мама удивленно вскрикивала, а когда список доходил до конца, она заявляла, что таких «бедняков» у них в деревне раскулачивали и в Сибирь загоняли. Прав был Владимир Высоцкий, когда пел: «Вот уж действительно всё относительно, - всё-всё, всё».
В отличие от маминой доброй и дружной семьи в папиной все было по-иному. Его отец был деспотом и никому не давал спуску. У него была кличка «Шевелись». Так его прозвали за то, что он постоянно кричал на жену и детей: «Шевелись! Шевелись!» Папина мама долго болела и умерла, когда папе было около десяти лет. Его отец вскоре привел в дом мачеху. Мачеха оказалась злющей, а учитывая, что и детки были с характером, у них постоянно возникали скандалы. Старшие дети стали один за другим уходить из дома. Их в семье было пятеро: папа - предпоследний. В конце концов он остался в семье вдвоем с младшей сестрой, которую по возможности опекал и защищал. И так это у них и было всю жизнь.
Лет примерно в девять папа начал работать пастухом – пас хозяйских овец. Хозяин был человек жестокий и бил маленького пастушонка смертным боем за каждую задранную волком или отбившуюся от стада овцу. Эти овцы стали кошмаром папиной жизни. Позже они снились ему каждый раз, когда он заболевал.
Революция изменила папину жизнь. Сначала он продолжал работать чабаном, но уже не на хозяина, а в сельскохозяйственном кооперативе. Когда гражданская война на Дону закончилась, Советская власть занялась образованием малограмотных и безграмотных крестьян. Папу отправили учиться, и он показал такие хорошие успехи, что после окончания школы его отправили за высшим образованием в Москву. Сначала он учился на рабфаке – это нечто вроде подготовительных курсов, а потом поступил в Московский энергетический институт. Помню он рассказывал, что был дефицит бумаги, и он писал лекции на полях газет. Ему уже было за тридцать, когда он получил диплом.
Неудивительно при такой биографии, что папа стал убежденным коммунистом. Никогда при царском режиме не смог бы он пройти путь от пастуха до заместителя директора солидного проектного института. Несмотря на всякие перекосы и гримасы новой власти, которые и папу иногда задевали, он верил в коммунистическую идею до конца жизни – умер он в 1968 году. Папа очень переживал, что ни моя сестра, ни я не захотели вступить в КПСС.
После окончания института папу направили работать на СВАРЗ, где он и встретился со своей будущей женой - моей мамой. Поженились мои родители поздно: маме было уже тридцать, а папе тридцать пять. У папы был очень тяжелый характер, но несмотря на это мои родители жили мирно. Папин гнев и горячность вязли в маминой мягкости и кротости.
Папа мечтал о сыне, но родилась дочь – моя старшая сестра. Папа огорчился, но мама вскоре забеременела вновь, и он был убежден, что уж на этот раз точно будет сын. Ему даже имя дали – Владимир. Но вместо Владимира родилась я. Папа был так расстроен, что долго не подходил ко мне, слышать обо мне не хотел и не знал, что мама назвала меня Татьяной – мое любимое имя. Через месяц папе пришлось идти в ЗАГС регистрировать меня, и он записал меня под именем «Нина» – именем, которое я ненавидела всю свою жизнь.
Через пять месяцев после моего рождения началась война. Папа сначала участвовал в ополчении Москвы, потом воевал на Ленинградском фронте. Мама с нами, детьми, оставалась в Москве. После войны семья воссоединилась. Папу пригласили на работу в министерство электростанций, позже он работал в научном институте, проектировавшем электростанции и закончил трудовую деятельность на посту заместителя директора этого института. Умер он в 63 года от инсульта. Мама после войны долго не работала. Когда дети подросли, она устроилась техником на подстанцию. Умерла в 65 лет от рака.