Все в памяти моей. Детство. Гл. 5. Ч. 4

Светлана Компаниец
   Учеба  давалась  легко,  по  всем  предметам  я  имела  отличные  отметки,  «четверка»  была  ЧП – чрезвычайное  происшествие. Мне  одинаково  нравились  все  предметы,  вот  только  история,  (а  я  страшно  любила  исторические  романы!),    как-то  стопорилась  в  моем  сознании, тормозилась,  особенно  история  СССР: я,  хотя  и   была  еще  ребенком,  но  уже  не  любила  эту  напыщенную  полуправду,   и  все  же  и  по  истории  имела  всегда   «пятерку».   Дома  спокойно,   слегка  снисходительно относились к  моим  успехам.  Мама  редко заглядывала  в  дневник,             
полностью  доверяя   мне,  а   там   довольно   часто   появлялись   замечания:  читает   на  уроках  художественную  литературу,  рисует…  Очень  скоро  я,  по  примеру    брата,  научилась  расписываться,  как  мама,  и  расписывалась  в  дневнике  сама. И  на  родительские  собрания  в  школу мама  никогда не  ходила,  надобности  такой  не  было,  так  как  все, о  чем  там  скажут, было  заранее  известно  от  дяди  Васи  или  тети  Клавы,  его  жены.  На  вопрос  классной  руководительницы:   почему   мать  не  пришла?  -  я  бессовестно  врала:
               
 -  Она  была  на  партийном  собрании! - причина  эта  была  очень  уважительной                (школьные  собрания  у  меня  всегда  «совпадали»  с  мамиными  партийными!).
               
    Но   так   как   училась   я   хорошо   и   всегда   была    в     классе  (и  в  школе) «впереди,  на  лихом  коне»,  то  ни  мать,  ни  учителя  мне  особенно не   докучали.   Правда,   раза   три   за   все  время,  когда  я   была  уже  в     старших  классах,  маму  приглашали  в  школу  и  в  учительской    проводили  со  мной  воспитательную  беседу  в  ее  присутствии:   как  же! -  первая  ученица,  гордость  школы, -  на  уроках  романы   читает,   карикатуры   рисует,  какие-то  стишки  пишет!  И  не  вежлива,  к  тому  же! -  не  поздоровалась  с  Верой  Кондратьевной  на  улице,  сделав  вид,  что  не  замечает!
 
    Мама  молча  выслушивала  все,  спокойно  говорила:
               
 - Спасибо,  мне  все  понятно, -  и  так  же  молчала  всю  дорогу  домой.
               
   Дома  в  двух  словах  сообщала  бабушке  о  беседе  в  учительской  и  дальше             уже  моим  воспитанием  занималась  бабушка.
               
   Мама  же  никогда  не  читала  мне  нотаций, считая, что у  меня  своя  голова              на  плечах...
               
    Меня   могут   ненавидеть   учащиеся   всех   поколений, -  но  я  любила  (в  школе)   контрольные,   экзамены,   любила   писать  сочинения,  читать  наизусть  стихи,  отвечать  у  доски, -  в  такие  моменты    появлялся  азарт,  или  как  сейчас  говорят: происходил  всплеск    адреналина  в  крови. Единственное,  чего  я  терпеть  не  могла,  -  уроки  чистописания!
               
    Мы  писали  чернилами,  деревянными    ручками  со  съемными   металлическими    перьями,  и  буквы  следовало  выводить  по  всем  правилам  каллиграфии:  вверх – тонкими, «волосяными», линиями, вниз – толстыми, «с нажимом». Я же,  научившись  писать  дома  сама, писала,   как   попало,  без   всяких   правил, и  на  уроках  чистописания  старательно не  писала, а  рисовала  буквы! И  получала  «пятерки»!  А  затем,  в  тетрадях,  снова  писала  по-своему.   И  уже  в  старших   классах  наш преподаватель русской  литературы  и классный руководитель, Федор Емельянович    Божор, - -сам  обладавший  исключительно  красивым  почерком, -  заставлял  меня  исписывать  целые  страницы  буквами  алфавита, пытаясь  придать  моему  ужасному                почерку  хоть  какое-то  благородство.  Но результат остался  прежним:  если  в  школе  я  еще  хоть  как-то  старалась выводить  буквы, то позднее, в  институте,  записывая  лекции,  я  так  «отточила»  свое   мастерство, что   мои   конспекты  могла  понять  только  я,  и  была  спокойна:  никто  на  них  не  покушался. Как   говорил  один  мой  знакомый: писать, - пишу,  а читать -  в  лавочку  ношу.  Мои  письма  понимала  только  мама.
               
-  Вам,  Светлана  Михайловна,  только  на  червонцах   расписываться, - услыхала                я  как-то  «комплимент»  от  своего  начальника,  когда  он   в  очередной  раз  безуспешно  пытался  разобраться  в  моих  записях...               
               
   ...Сегодня  нас принимают  в пионеры. Неделю  мы  всем  классом  дружно  учили                пионерскую   клятву,  хором   повторяя   за   Верой  Федоровной,  нашей   старшей  пионервожатой.
               
    Построившись  парами,  идем  через  двор  в  школьный  клуб.
         
    Моросит  мелкий  осенний  дождь  и  ноги  мои  в  старых  резиновых  ботиках     разъезжаются  на  скользкой  дорожке,  как  на  льду. Под  клуб   приспособили  старое   кирпичное   здание,  в  котором  до  войны   был   какой-то  склад,  а  еще  раньше, до революции - конюшня. Внутри  холодно  и  почти  темно, маленькие  узкие  окна  под  потолком  едва  пропускают  свет  серого  ноябрьского  дня.

    Впереди, перед  нами,  высокая  сцена,  где  висит  большой  портрет  Сталина  с  девочкой  на руках. Девочка  держит  цветы  и  радостно  смеется. Вверху,  над  портретом, на красном  полотнище, через всю  сцену белым  по  красному:  «Спасибо  товарищу  Сталину  за  наше    счастливое  детство!»  И  «счастливое  детство»,  продрогшее  и голодное, одетое  кое-как, выстраивают на  сцене лицом  к портрету.
               
    На  мне  все  то  же  старое  пальтишко, перешитое  из  маминого, с  облезлой    мокрой   лисой,  на  ботах  налипли  комья  грязи. Я стаскиваю  с  головы  мокрый  плюшевый  капор  и  зажимаю  его  в  кулаке. В  другой   руке   у  меня   красный   галстук,   сложенный  аккуратным  треугольничком.

   Такие  треугольнички  держат  и  все  мои  одноклассники.
               
  -  Я,   юный   пионер   Советского    Союза,   перед   лицом   своих  товарищей  торжественно  клянусь!…

   (Сын,  прочитав   эти   строки,  исправил:   «…торжественно  обещаю!..».  Нет.  Мы  тогда  говорили:  клянусь! И  называлось  это  тогда "пионерской  клятвой").
               
   Вера  Федоровна   машет  в  такт  словам  рукой,  дирижируя  нашим  нескладным  хором.  Но  торжественность  момента  понимают  далеко  не  все.  Сашка  Синицын,  драчун  и  забияка, - он  стоит  позади  меня, - кричит  громче  всех  и  больно,  так  же  в  такт   словам,  дергает  мою  косу.  Поначалу  я  стойко  держусь  и  старательно,  с  выражением,  декламирую,  но  терпение   мое   лопает   и  тогда  я  пытаюсь  незаметно  лягнуть  его ногой, но  мокрый ботик,  тяжелый  от  грязи,  (чернозем-то  настоящий!), остается  стоять   на  месте,  предательски  прилипнув  к  полу,  и  нога  моя,  выскользнув  из  него,  потерянно  повисает  в  воздухе.  Балансируя,  словно  в  танце,  на  одной  ноге,  я  теряю  равновесие.  Спасает  меня  Синицын,  крепко  держа  за  косу. Никак  не  могу  попасть ногой  в  ботик  и  кое-как  пристраиваю  ее рядом  на  грязном  холодном   полу.  Коса  моя  все  еще  в  руке  Синицына   и  от  боли  на  глаза   наплывают  слезы.   Хохотушка  Майка,  стоящая рядом,  уже  не  говорит, - фыркает  словами.  В  строю  напротив  громко  смеются.   Клятва  сбивается,  Вера  Федоровна  расстроена,  учительница  отчитывает  меня  и  Синицына,  орущего:
               
 - А  что  я!  Как  что,  так  Синицын!
               
    За  всем  этим  молча   наблюдает  девица   со   строгим   лицом,  инструктор  райкома  комсомола.  Нам  повязывают  галстуки  и  руки   наши  вскидываются  над  головами  в  салюте:
               
 -   Всегда  готов!  – (к  чему  готов,   как   готов?) – мы  ничего  не  смыслим  и, как  стайка  попугаев,  снова повторяем за  вожатой  громкие  слова  клятвы...

    И  я  сразу  же  стала  председателем  совета  отряда!
               
    И  пошло:  я  была  бессменным,  с  первого  по  десятый,  старостой  класса;  в  седьмом  –  председателем   совета   пионерской  дружины;  с  восьмого   по  десятый -  председатель  учкома,  и  все   школьные   годы  – редактором  газеты,  сначала   классной,  а  затем  и  школьной:  сама  сочиняла,  сама  рисовала!

    Словом,  кто  везет, - на  том  и  везут. Отказываться не   могла, не  умела,  и  приходилось успевать. Но,  по  правде  говоря, больше  всего  мне  нравилось  рисовать,  танцевать и  устраивать в  классе, на «сборах  отряда»  представления,    и,  когда  они   проходили,  в  дверях  всегда  толпились  любопытные,  и  вскоре  мы   стали   разрешать  учащимся   других   классов  присутствовать  в   качестве  зрителей.  Мы  в  лицах  исполняли  сказку "О глупом   мышонке ".  Мышонком  была  Майка,  она  так  пронзительно  визжала  и  пищала, что  звенело  в  ушах.  Лида,  худенькая, черноглазая,  с  острым  носиком, блестяще  играла  роль Мышки-матери,  а  хорошенькая,  мягкая  Люба  была  Кошкой. В  спектакле  мы  пели  и  плясали!   
 
     Успех  был  потрясающим!  Нас  приглашали  в  младшие  классы,- а  мы  уже  были  пятиклассницами,-  и  в  детский  сад  с  нашей  сказкой.
               
    Мы  вместе, на репетициях,  на  ходу сочиняли  действия  наших представлений.  И  взрослых  с  нами  никого  не  было! Удивительно,  нас  никто  не  "направлял"  и  не  «наставлял», - наша  "классная"  полностью  полагалась  на  нас.
               
   В  этих  маленьких  представлениях  я  всегда  была  «от автора». Как-то,  уже  в  шестом   классе,   у   нас   была   «премьера», -  вечер  сказок  Пушкина.  Я  читала  со  сцены  «Сказку  о  мертвой  царевне  и  семи  богатырях». Лида,  стоя  за  занавесом  позади  меня,  была  суфлером.
               
   Здесь  следует   сказать  о  том,  что   наши  детство   и   юность  проходили  под   знаком   всеобщего  ханжества,  особенно  в  школе.   Так,  упоминать  или  произносить  слова,  хоть  как-то  отражающие  интимную  сторону  человеческого  существования,  считалось   непристойным,  а  таких  не  только  слов,  но  целых  повествований  в  сказках  Пушкина – хоть  отбавляй...

    И  вот   наша   «цензура»  (в  моем  лице!)  постаралась  выбросить  из  его  текстов    все,  что  хоть   мало-мальски  казалось  нам  неблагозвучным.
               
    Наверное,   всякий   помнит,   как   Царица - мачеха,   споря  с  зеркальцем,  в  ответ на  его восхищение  румяной  и белокожей  Царевной - падчерицей, говорит  ему:               
                ...  - «И  не  диво,  что  бела!               
                Мать  беременна  сидела,               
                Да  на  снег  лишь  и  глядела!»...
               
   Хотя  и  это  в  книге  уже  было  переделано,  на  самом  деле  у  Александра  Сергеевича:   
               
                ... "Мать  брюхатая  сидела"...
               
  Поэтому,  после  слов:  "И  не  диво,  что  бела"... - я  сразу  переходила  к  словам:
               
                «Но  скажи,  как  можно  ей               
                Быть  во  всем  меня  милей?»…               
               
   Смущавшие  нас  строки  я  целомудренно  пропускала.
               
   И   вот  перед  залом, где   сидят  все  пятые  и  шестые  классы, я  напевно,  речитативом,  громко   читаю   наизусть   сказку. Лида  шепотом, из-за  занавеса,  произносит   начало  каждой  строки,  чтобы  я  не  сбилась.  Дохожу  до:

                -И  не  диво,  что  бела! – и... ничего  не  помню  дальше.               
               
   Лида,  не  обращая  внимания  на   знаки  в   тексте,  -  «запретную»  строчку  я  взяла  в  скобки, - шепчет  мне  в  затылок:
               
   - Мать  бере…
               
    Я  молчу,  жду,  когда  она  станет  читать  дальше.
               
   -  Мать  бере…,  -  уже  громче  шепчет  Лида.
               
    Я  молчу  и  лихорадочно  пытаюсь  вспомнить  текст.
               
   -  Мать  беременна! -  уже  слышен  громкий  голос  из-за  занавеса.
               
    Мне  становится  душно  и  жарко.
               
-  Мать  беременна! – она  уже  почти  кричит  в  тишине  зала.
               
    И  вдруг  из  зала,- сердобольные,- шепотом:
               
   - Мать  беременна!… Мать  беременна!…
               
   Я  стою  в  оцепенении, мой  одеревеневший  язык  не  в состоянии  произнести  эту  фразу, а  вспомнить, - что  дальше, - я  уже  не  в  силах.
               
   Зал  уже  хохочет  и  кричит:
               
  -  Мать  беременна!  Эй,  мать  беременна!..
               
   На  ватных  ногах,  под  крики  и  смех  в  зале,  я  покидаю  сцену... Позже,  когда  проходит   шок   от    случившегося,  хохочем  всем    классом  надо  мной  и,  особенно,   над   Лидой,   которая   в  своей  наивности  долго  не  может  понять,  в  чем  дело.               

    Любимое    наше   занятие  –  придумывать   танцы, -  украинские,   русские,  цыганские,  даже  вьетнамский! -  фантазии  хватает!  Помогают  кино  и  журнал  "Огонек",  его  я  регулярно  просматриваю  у  дяди  Васи.  Эти  танцы  мы  потом  с  девочками  разучиваем   и  выступаем  с  ними  на  праздничных   утренниках  и  смотрах  художественной  самодеятельности - олимпиадах. В школе к нашему  занятию  относятся  с  большим  уважением, так  как   мы   танцуем   в   районном   клубе  на  всех   торжественных  вечерах,  перед    районным   начальством. Нас  даже  с  уроков  отпускают  на  репетиции.
               
    Танцуем   одни  девочки,   мальчишки   это   занятие   считают  несерьезным,  девчачьим.  Костюмы   помогают   готовить   наши  мамы.   Помню,  что  нам  очень  хорошо  вместе,  на  наших  репетициях,  мы   много  смеемся,  дурачимся...               
               
               
     И еще  раньше: второй класс,  мы победители  районного  смотра  и  со своим  гуцульским    танцем   отправляемся   в  Кировоград  на  областной  смотр.
 
     Здесь  нас  тоже   отмечают  и  приглашают  в  театр  драмы  участвовать  в  заключительном  концерте.  Танцуем  вчетвером:  я  с  Надей,  Люба  с  Лидой.  Я  и  Люба  одеты  мальчиками: в  широких  красных  шароварах,  вышитых  рубахах,  в  сапожках,  подпоясанные  яркими  кушаками. На  головах  у  нас  соломенные  шляпы  с  большими  полями, - брыли,  -  они  делают   нас   похожими  на  грибы  и  под  ними  мы  старательно  прячем  свои  косички: по условиям  смотра  не разрешалось  девочкам  танцевать  вместо  мальчиков.  Надя  и  Лида  в  венках  с  лентами,  в  пестрых  юбочках   с  белыми  фартучками   и   в  вышитых   блузках  с  длинными  пышными  рукавами. 
               
    Танцуем  под  аплодисменты  в  зале.  Играет  нам  на  баяне  наш  массовик,    Василий  Федорович, он на фронте потерял один глаз  и ему вставили искусственный,  и  поэтому  он  все  время  сидит  вполоборота,   как   бы   присматриваясь   или  прислушиваясь   к  чему- то. Нас  вызывают  снова  и  снова,  мы  танцуем  еще  и  еще,  в  зале  смех,  шум,  все  хлопают.   Это   и   понятно,   ведь   мы  самые   маленькие  на  смотре, и само  появление  на  большой  театральной  сцене  весело  пляшущих   детей  приводит  сидящих  в  зале  людей,  перенесших  совсем  недавно  страшные  годы  войны,  годы  горя   и  потерь,  в  состояние  восторга.  К  нам  прибегают  за  кулисы,  смеясь,  рассматривают  меня  и  Любу:               
               
 -  Вы – мальчики?
               
   Я  надуваю  щеки  и  отворачиваюсь, незаметно  смотрюсь в  зеркало  на  стене:  не  выскочили  косички?
               
    Так  и  остаемся  до  конца  вечера  в  костюмах,  а  затем,  поздно  ночью,  с  подарками   в   руках, -   кульками,   полными   конфет  и  пряников,   сонные    и  счастливые,  едем  трамваем  в  школу,  где    будем  ночевать,  в  съехавших  набок  шляпах,  с  разметавшимися  по  плечам  растрепанными  косичками. ..