7
Глава IV
В поезде «Брянск — Москва» мы дико напиваемся с моим попутчиком Медведюком. Начинаем с пива, выпиваем десять бутылок, потом Медведюк бежит к проводнику и приносит две бутылки вина. Кончается вечер похабными песнями, которые я ору во все горло, аккомпанируя на Серёгиной гитаре.
Очухиваемся утром уже в Москве. В голове гудит, по всему телу разливается противная тошнота. Изо рта несёт, как из свинарника на двести голов, не хватает сил тащить полупустую сумку — надо срочно опохмеляться.
На Ярославском вокзале мы покупаем билеты до Княжпогоста в воркутинский поезд, который отправляется только в два часа ночи. Почти сутки у нас свободны. Мы сдаем вещи в камеру хранения и едем опохмеляться на ВДНХ.
Когда-то, год назад, поступая в Московский Физтех, я ездил с тамошними ребятами на ВДНХ специально, чтобы посетить павильон «Космос». Отстоял двухчасовую очередь в станцию «Салют-4». Помню, очень интересовался, где у космонавтов туалет, и каким образом они в него ходят.
Всего год прошел с тех пор, и вот такие страшные перемены: я еду на ВДНХ опохмеляться.
На Выставке достижений народного хозяйства не знаю, как насчет достижений, а выпивки хватает. Зайдя в первый попавшийся магазин, мы покупаем пять бутылок вина по 0,8 литра и садимся их распивать в ближайшую шашлычную. Народу туда набивается тьма, и народ этот весь поголовно пьян. Облезлые мужики, поношенные женщины, какие-то ярко накрашенные четырнадцати — шестнадцатилетние девчушки, тоже пьяные, и еще чёрт знает кто или что.
Употребив пару бутылок, мы рассчитываемся с официантом и идём блуждать по выставке, надеясь таким образом поскорее убить время.
Это оказывается непростым делом, и мы, зайдя в кусты, употребляем из горла ещё по бутылке. После этого я опять начинаю плохо соображать, дальнейшие события отпечатываются в памяти, словно обрывки старого немого кино. Помню, как, зайдя в тир, я беру винтовку, патроны и хочу идти на озеро пострелять уток. Работник тира меня не пускает, я крою его трехэтажным матом, вокруг собирается толпа глазеющих, дальше — большой провал в памяти...
Просыпаюсь вечером на Ярославском вокзале в мусорной яме, точнее, не просыпаюсь — меня будит милиционер, грозно требуя документы. Я торопливо показываю паспорт, студенческий с вложенным в него железнодорожным билетом, — хорошо, всё это при мне и я ничего не потерял по пьянке. Милиционер внимательно смотрит на них, сверяя мою опухшую физиономию с юным лицом на паспортной фотографии, и милостиво меня отпускает.
— Смотри, студент, — говорит он, возвращая документы, — не валяйся больше по канавам, а то в институт сообщим.
Я вылезаю из ямы, отряхиваю с себя остатки прилипшего мусора, присаживаюсь на лавку и закуриваю. В голове кружится, общее состояние неважное. Я смотрю на часы — семь вечера, Медведюка нигде нет.
«Как же я поеду без него, не зная, куда, — размышляю я, — вот так дела...»
Объявляется Серёга только перед самым отправлением поезда, когда я уже теряю всякую надежду его дождаться. К этому времени, забыв о нём и о поездке на Север, я братаюсь с каким-то бичом, и мы пьём с ним бормотуху, купленную на вокзале у старушки.
— Смотри, негр идёт, — говорит мой кореш, указывая пальцем на Медведюка.
Я хватаю Серегу за руку, бросаю братского бича с недопитой бутылкой, и мы спешим к поезду. До его отхода остаётся двадцать минут. За эти минуты Серега рассказывает, где он был, и что с ним стало. Оказывается, его подобрала милиция на Садовом кольце, когда он смело вышагивал по проезжей части навстречу потоку машин.
— Доехал сюда на милицейском «уазике», — гордо хвастает Медведюк, но мне не до зависти к его похождениям, я рад, что он нашёлся.
В поезде мы выпиваем последнюю бутылку, которая почему-то оказывается в моей сумке. Странно, сумка была заперта в камере хранения. Как она туда попала?
Следующий день начинается хмуро и неприветливо. Вагон качает из стороны в сторону, и в такт ему в голове перекатывается тяжелый свинцовый шар. Когда он ударяется о стенки головы, наступают приступы мучительной тошноты. Я спускаюсь со второй полки, усаживаюсь возле окна и начинаю пристально в него смотреть. Медведюк проснулся, но не встаёт.
«Интересно, он хуже себя чувствует, чем я, или лучше?»
За окном проплывают красивые летние пейзажи. Густой лес сменяется ярко-зелёной поляной, на которой мужики косят сено. Потом эта картинка уплывает, появляется новая: вот уже мы проносимся над ручьём, протекающим в трубе под железнодорожной насыпью. Он бежит, искрясь на солнце и переливаясь всеми цветами радуги.
Неожиданно мой взгляд сосредотачивается на таракане, медленно ползущем по столу. Он, не спеша, перебирает лапками и самодовольно шевелит большими усами.
«Взять бы да задавить, — мелькает идиотская мысль, — но вдруг блевану на стол… Да-а-а, — про себя вздыхаю я, — жисть».
Тело дрожит с похмелья, как в лихорадке, курить не хочется. Мужик, едущий с нами в одном купе, видит моё плачевное состояние и решает помочь.
— Ну что, ребята, — говорит он, — может, сухенького примите?
При этих словах Медведюк моментально падает со второй полки.
— А что, у тебя есть? — обращается он к мужику.
— Что ж ты раньше не предложил? Вот блеванул бы тебе сверху на голову, тогда б знал.
Мы выпиваем по стакану, на какое-то время тошнота отступает. Я иду в тамбур покурить, но не проходит и полчаса, как мерзопакостное состояние возвращается. Ничего не радует: ни новизна пейзажей за окном, ни негритосская харя Медведюка, ни таракан, убежавший куда-то по своим делам. На душе становится тягостно и противно.
«Куда я еду? — является в голову первая трезвая мысль, — за каким лешим? Почему вчера я не отказался от этой безобразной пьянки? Что происходит со мной»?
Прибываем в Княжпогост через сутки в четыре часа утра. Солнце стоит в небе уже высоко и светит так ярко, будто радуется нашему приезду. Голодные, за целые сутки в поезде, кроме стакана вина, во рту у нас не побывало ни крошки, мы бросаемся в привокзальный буфет. Наскоро перекусив, решаем вздремнуть, дождавшись настоящего утра; но не успеваем, как следует улечься на деревянных лавках, как откуда ни возьмись перед нами вырастает фигура милицейского сержанта. Морда у него жирная, с двумя подбородками, форма натянулась на туловище до последнего предела — вот-вот треснет, пора новую заказывать — из этой сержант вырос. Он берёт под козырёк.
«Славная харя у этого деревенского парня, — думаю я, — наверное, привык ни черта не делать и рад этому».
— Кто такие? — наседает он на нас. — Па-а-прашу в-ши документы. Что здесь делаете?
Проверив паспорта и студенческие, он заметно успокаивается, но на всякий случай дергает Медведюка за курчавые волосы — не приклеены ли они и не зек ли Серёга? На наш вопрос, где здесь брянские студенты, он никак не реагирует.
— Во, козел, — говорю я ему вслед, когда сержант покидает нас, — зеков вон сколько, полный вокзал — сплошь одни уголовные рожи, а он нас проверяет.
В восемь часов утра в милиции, куда мы обращаемся, нам отвечают, что ни про каких брянских студентов ничего не знают, и убедительно просят не мешать работать. На вопрос, где находится Княжпогостский леспромхоз, мы получаем обескураживающий ответ — их здесь двадцать шесть!!! И не в самом Княже (так здесь называют Княжпогост), а в Княжпогостском районе. Что же теперь нам делать? А делать что-то надо. Мы переписываем адреса ближайших пяти и отправляемся на поиски.
Исколесив на попутках и исходив пешком по таежным трактам не один десяток километров, к вечеру мы совершенно обессиливаем, но, что ужаснее всего, — своих ребят нигде не обнаруживаем. Более того, вместо пяти леспромхозов отыскиваем только три, остальные два находятся неизвестно где — у чёрта на куличках. А если придется обходить все двадцать шесть?
Ближе к ночи направляем свои стопы опять к вокзалу, подкрепившись предварительно в столовой одним хлебом и чаем. Да, пожрать как следует мы теперь себе позволить не можем: у нас кончаются деньги; плюс ко всему впереди ожидаются сломанные лавки и заплеванный пол вместо мягких матрацев, о которых так мечтали утром. Но на вокзале нас ждёт новая неприятность, по сравнению с которой меркнут все предыдущие. Неприятность эта является в лице уже знакомого сержанта.
— А-а-а, вы опять сюда? — встречает он нас обрадованным возгласом, как старых приятелей. — Давайте валите отсюда, живо. Освобождайте помещение, вокзал — не ночлежный дом.
Приходится ретироваться и искать приюта в заброшенном сарае. Проход к нему лежит мимо церкви, ещё более заброшенной и убогой. Зайдя в неё, мы долго стоим в прохладной вечерней тишине, вдыхая воздух полной грудью. Стены Божьего храма изуродованы похабными надписями. Как подло все устроено на этом свете. Может быть, и моя жизнь как-то связана с этим заброшенным сооружением. Ему не повезло, что он построен на русской земле, и мне не везёт, что я тоже русский.
К утру в сарае мы здорово замерзаем, приходится раскладывать костер из валяющихся повсюду щепок и мусора. Сидя в едком дыму, спать уже не хочется, мы молча ждём наступающего утра.
Следующий день ничего нового не приносит. Обойдя за день по тайге ещё два леспромхоза, но, оставшись со вчерашними результатами, мы падаем духом. К тому же тратим на хлеб последние деньги. Медведюк наламывает из березы веник и пытается им отгонять от себя комаров; я уже не обращаю на них внимания. Лицо у меня от их укусов раздулось, один глаз заплыл.
Незаметно наступает ночь, которую снова приходится проводить в сарае, но только теперь она проходит совершенно без сна, — нас мучает не только холод, но и голод. Откуда-то появляются мыши, а может, крысы. Они всегда чуют человеческое присутствие. Противно пища, мыши что-то грызут со страшным скрежетом. К середине ночи голод усиливается, становясь нестерпимым. Мы решаем идти воровать картошку. Пробравшись в чей-то огород, ползаем на брюхе по мокрой ботве и пальцами выковыриваем из слипшейся грязной земли картофелины величиной с грецкий орех. Затем снова разжигаем костер и печем нашу жалкую, но с таким трудом доставшуюся добычу. Нечего и говорить, что съедаем её моментально, не очищая от кожуры. Едим без хлеба и соли, но вкусно невероятно. После трапезы я беру гитару, и звуки песни оглашают сарай.
— Постой, паровоз, не стучите, колёса, кондуктор, нажми на тормоза, — пою я недавно разученную песню.
— Жми не жми, — произносит Серёга задумчиво, — но если завтра не найдём ребят, придётся идти на станцию разгружать вагоны. Подработаем денег на обратную дорогу и айда домой.
До утра сидим тихо, слышен лишь треск горящих в костре щепок да мышиный писк. В полудрёмном состоянии мысли лезут в голову угрюмые и безрадостные.
«Какого рожна я сюда поехал? — размышляю я. — Что за великие дела ожидают меня здесь? Что я тут забыл?.. Там, в N-ске, осталась Иришка, совершенно одна, а ведь я мог бы быть с ней. Что досталось мне здесь взамен? Грязь, холод, голод, опухшая от комаров морда? В кошмарном сне хуже не придумаешь. Идиот, последний бич, олух. Как я живу, как веду себя в последнее время?
В детстве меня всегда учили быть честным, хорошо учиться, стойко переносить трудности, мужественно исполнять долг. Всё это хорошо и правильно, но меня никто не учил быть счастливым. Стоит ли эта авантюра, в которую я так глупо попал, моей любви к Иришке? Ну, дал я слово Боре и Яшке, и что из этого? А если завтра мы их не найдём? Выходит, тогда я всё равно его нарушу, поступлю нечестно. Я даже не сумею перед ними оправдаться, что был здесь. А вдруг они и не здесь вовсе, не Княжпогост поехали, а совсем в другое место?»
Я достаю фотографию Иришки и смотрю на неё в свете полыхающих отблесков костра. Иришкино лицо глядит на меня серьёзно, с чуть просвечиваемой усмешкой на сжатых губах.
Как я люблю её!!! Люблю больше всех на свете, больше, чем мать, больше самых верных друзей, больше, чем весь остальной мир. Я любил её уже тогда, когда ещё не знал о ней, не ведал о её существовании, любил давно, много раньше, чем познакомился; уже тогда я чувствовал в себе присутствие иного, того, что люблю теперь больше, чем себя. Теперь я не смогу без неё...
На другой день, уйдя в тайгу по старой гнилой лежнёвке — такое направление указал нам один из расконвоированных зеков, — мы не находим обратно дороги. Долго блуждаем в непроходимой чаще, спорим, в какую сторону выходить, ругаемся. Жрать нечего, мы пьем воду из лужи и поглощаем в невероятных количествах чернику.
Медведюк снимает всё это на плёнку и весело ржёт, подбадривая меня и пытаясь поддержать иссякающие моральные силы. (Как жаль, что её у нас украли вместе с фотоаппаратом, и нет теперь у меня тех снимков; но я помню их доныне и бережно храню в тайнике своей души.)
Наконец выбираемся к реке Вымь и по ней доходим до Княжпогоста. В поселке всюду снуют расконвоированные зеки, кажется, что их здесь больше, чем обыкновенных людей.
Глядя на вывеску «Княжпогост», прибитую к столбу, я вдруг вспоминаю, что видел такую же в фильме «Возвращение Святого Луки». В самом начале фильма зек Владислав Дворжецкий убегает с зоны. Он долго бежит по тайге, пробирается через болота и наконец, добравшись до железнодорожной насыпи, сваливается на неё без сил. Кинооператор поднимает камеру выше и ловит в кадр верстовой столб; на нём значится: «До Княжпогоста 170 км». Да-а, вот такая здесь страна — зекия.
http://www.proza.ru/2016/06/15/458