Чужие сны. История обыкновенной семьи

 

            Ч У Ж И Е  С Н Ы.  ИСТОРИЯ  ОБЫКНОВЕННОЙ  СЕМЬИ


                Быть может, прежде губ уже родился шёпот
                И в бездревесности кружилися листы,
                И те, кому мы посвящаем опыт,
                До опыта приобрели черты. - Осип Мандельштам
               

    Можно - ли видеть чужие сны?! Может ли сниться бывшее до твоего рождения: есть такая генетика? Каждый год после января до апреля снится мне окутанный белым снежным саваном, обледенелый блокадный Петербург: бесформенно закутанные люди тянут детские саночки – везут вёдра с водой или умерших на кладбище… Просыпаюсь я от до печёнок тошнотворного свиста падающих снарядов: холодный пот... сердцебиеие... Осложнённое нехваткой в зимнем Петербурге солнца переутомление, как говорят врачи... Всё не то! Начнём с начала с конца сна!..

  …Мирно тикает будильник. Тихо в доме: спит семья, спит кот. Что же это: зачем, почему  именно мне снится какой не мой - чей-то чужой сон? Собираясь рассказать не этот, – совсем другой страшный сон, – я вдруг поняла, что сон имеет длинную предысторию: будет просто непонятен без предисловия.

                *  *  *  *  *

   РАССУЖДЕНИЕ О СТРАХЕ. Страх? что это такое?! Если вдуматься, страх – даже больший двигатель жизни, чем радость. Страх бывает врождённый и придуманный, – культурный страх. Лет около пяти я очень боялась темноты и довоенного тёмного скрипучего шкафа с наборным стеклянным окошечком на дверце. Ненужное окошечко бабушка изнутри завесила кружевным розовым тюлем.
 
   Укладывая меня спать, в комнате гасили свет. И, хотя в соседней смежной с крошечной детской комнате мать самозабвенно смотрела "Семнадцать мгновений весны", и отец, прикрывая трубку ладонью, весело шептался по телефону, всё равно наваливался страх: темнеющий в темноте шкаф разбухал, шевелился, полз к моей кровати. Совсем не розовая, но уже зловеще темнеющая занавесочка изнутри колыхалась: зло подмигивая, в щель выглядывала жившая в шкафу ведьма. На жалобы родители будут только смеяться, – зная это, дрожа и накрываясь одеялом с головой, я пряталась в сон.

  Дневные бабушкины уверения: открывание шкафа, где ничего кроме чистого белья не оказывалось, – всё это не действовало. Днём – один мир: знакомый и понятный. Ночью мир совсем другой: все дети знают, - во тьме то и таится самое страшное. Взрослые этого не понимают – не видят. Или скрывают свои страхи?!

  Защищаясь от ведьмы, я скоро догадалась оставлять отдёрнутой оконную портьеру: если в щель светила звезда – шкаф не двигался, страшное затаивалось, - ведьма не могла выйти. И я стала говорить со звездой: какая она красивая. Если звезде станет приятно, она непременно поможет?! Болтать со звёздами оказалось интересно! Перестав думать о ведьме, я «закляла» её, – шкафная ведьма исчезла. Со временем старый, скрипучий и разваливающийся шкаф выкинули. А привычка восторгаться звёздным небом живёт со мной, очень помогая в жизни.

  Потом навалились новые страхи: примерно с пятого класса, я безумно боялась уроков английского. Что то было не так с преподаванием языков с советской школе? Или у нашей англичанки были анти педагогические способности? Не знаю.  Её сквозящее между змеино шипящих английских звуков убеждение, что выучить десять английских предложений к уроку без запинки не может только безнадёжный идиот, надолго сделали для меня вбиваемый язык подобием письмен египетских либо демонических, помрачающих разум заклятий, что освоению иностранного языка, явно, не способствовало. Однако, взрослой пойдя на курсы, я, к своему удивлению, учила совершенно другой – логичный и не тягостный английский.

  Такими вот выдуманными и внушаемыми друг другу страхами заполнена и вся взрослая жизнь. Но есть и другой – рождающийся вместе с телом и ещё беспонятийным сознанием страх. Чего боится тело? Тело не хочет умирать, и боится смерти. Плавая в жару серьёзного воспаления лёгких, я остро ощутила это: животный, тошнотворно парализующий страх – нежелание проваливаться в чёрную беззвёздную бездну. Болезнь удалось победить. Память осталась: мир, оказывается, не всегда дружелюбен. Жизнь приходится защищать?! Как это странно! Не для радости, разве, мы родились?!

                *  *  *  *  *

     ВЕНЕЦ СМЕРТЕЙ: От этого другого, не врождённого страха как защищается сознание? С детства до седых волос люди любят страшные истории! В укромном уголке двора детский по кругу шёпот, с захлёбом повествующий о разъезжающих на колёсиках чёрных гробах или о со зловещим пятном чёрных перчатках, которые ночью душат не исполнившую завет покойной матери непослушную дочь. Научившихся читать манят легенды и страшные повести: книжные смерти и выходцы с того света весьма интересны!

    Мёртвая старуха-графиня является к Герману в «Пиковой даме»: её обсуждают в классе на уроке литературы. Во внеклассном чтении - в средневековых балладах у битый жених - мертвец приходил к живой невесте: «О, сжалься, сжалься надо мной, О сжалься, пощади. От клятвы верности меня Навек освободи! …Моё дыханье тяжело И горек бледный рот. Кого губами я коснусь, тот дня не проживёт..." Непонятно и внеклассно  таинственно. И уже по программе мужественно умирали Евгений Базаров и князь Андрей Болконский, – о них писали сочинение. Вот только смерть так и осталась неким неким литературным символом: чего стоит лит-герою умереть?! Откроешь заново книгу, - и он снова живой....

   Всё это страшное, но и захватывающее было не с нами. Но эта книжная и мнимая власть легко сметается обычной средне тяжёлой болезнью: разбивается реальной, не измысленной по сюжету смертью! Помню,  - осознание настоящей смерти подкрадывалось ко мне постепенно. Затихала – забывалась летом борьба с английским и математикой. Свобода пьянила. И вдруг – двойная смерть.
 
  Мы жили в новостройках, где в войну проходили блокадные боевые рубежи. Строили новые дома: в котлованах находились дырявые каски, гильзы и целые патроны. Мальчишки постарше добывали настоящие пистолеты и гранаты. Сбившиеся с ног участковые с помощью родителей найденное отнимали. Но поди у подростков отними, – найдут другое! Выковырянный из патронов, подложенный в костер порох весело вспыхивал – стрелял ярким пламенем! На соседней улице кому-то выбило глаз: слухи, по нашему мнению, распускаемые, конечно, трусами.

  И вот вдруг два наших семиклассника неудачно - насмерть - расковыряли неудачно найденную гранату. Некоторым старшеклассникам разрешили в морге попрощаться с закрытым в гробах тем, что от семикласников осталось. Помню, накануне только вывернувший из карманов моей курточки патроны, побледневший отец трясущимися руками наливал себе валерьянку.
 
  И с упрямо застывшим лицом весь этот вечер и ночь отец со соседоточенной яростью строгал. К утру отец  утру выстрогал мне и приятелю по деревянному ружью – самострелу: на тугой лыжной резинке по принципу рогатки ружья довольно далеко и точно стреляли нагнутыми из толстой алюминиевой  проволоки пульками.

  Патроны были у всех: эка невидаль! Лакированные великолепные самострелы - эдакие усовершенствованные рогатки с ремнём для ношения за спиной только у нас! Отец приятеля срочно достал-добыл где-то две под ковбоев в стиле Дина Рида шляпы.(Тогда в магазинах не было занятных вещей: их «добывали» по знакомству!) И забыв про порох, мы счастливо занялись бессовестным расстреливанием сушившегося на балконах пятиэтажных хрущовок белья.
 
Отцы наши были мудры: запретами ничего не достигнешь! Без единого внушения добившиеся невиданного педагогического успеха отцы согласно сходили в магазин и, не чокаясь, молча выпили бутылку водки. Жизнь продолжалась.
 
  Уже взрослой, я узнала, что за год до моего рождения папин сын от первого брака двенадцати лет вот так же подорвался на найденной мальчишками в лесу авиационной, в войну не взорвавшейся бомбе. Несправедливость: я так всегда хотела иметь брата! А у отца моего друга старенькая мама копала огород, и... Он это видел! Оказывается, смерть то окружает живущих со всех сторон! Но то были всё же не виденные близко – ещё абстрактные смерти.

   В новом учебном году, в разгар борьбы с английским в школе умерла с рождения обречённая на раннюю смерть старшеклассница. Симпатичная отличница, победительница олимпиад, такая весёлая! Не гордая: легко решала на перемене задачки, всем успевшим подсунуть тетрадь. Кое-как сдерживаемое белокровие резко выскочило, – до больницы довезти не успели. Эхо революции в 1970-е годы: устроили торжественные похороны - линейку.  Открытый гроб на школьном дворе и классы в красных галстуках прощально салютуют.
 
   Начинался ноябрь. Медленно падал первый крупный, нарядный снег. А она, тихо лежащая в белом платье, в белых хорошеньких туфельках, не радовалась: не подставляла, как бывало, снежинкам ладони. Снег падал на белокурые колечки волос, на бледно бумажные щёки и... не таял! Это было так страшно! Вдруг и я вот так же буду неподвижно лежать в ящике?! Вожатая зашипела, чтобы несознательные пионеры не нарушали строй. Одеревенев, строй я больше не нарушала, но очнулась вполне уже после того на каком-то по счёту уроке.
                *  *  *  *  *

    ОТЕЦ. «Я печаль как птицу серую, В сердце медленно несу»…  До девятнадцати лет в окружающих близких смертях для меня наступил перерыв. Потом вдруг умер отец, а через год умерла и бабушка – мамина мама.
 
   1934 года рождения, сын расстрелянного врага народа молчалив был отец невероятно. Принесёт из библиотеки пачку книг: когда не работает и не спит – уже читает. От него и моя любовь к книгам: в этих пачках и мне тоже принося Майн Рида, Купера, Конан Дойля, он меня  приучил к чтению, как к чему-то естественному и нормальному в каждодневной  жизни.
– Молчишь всё, молчишь…  – вздыхала по отцу бабушка, – раньше весёлый был: песни под гитару пел.
– От этих песен и неприятности все. Нет, мать, у нас в стране лучше молчать. И говорить цитатами безопаснее.

   Помню ещё из раннего детства, с какой идеальной тщательность, изумительной ровностью отец точил мне карандаши маленьким ножичком: зачарованно смотрела я на срезающие ровное кружево стружек точные движения рук. Токарь золотые руки! Не всегда отец был токарем: будто бы за что-то молодой майор артиллерист оказался на гражданке с дипломом Техноложки в кармане: якобы старый товарищ расстрелянного отца моего отца подсобил счастливо вывернуться.(Поступок, требовавший от полковника в отставке довольно смелости!)

   В дальнейшей своей многотрудной жизни изъездивший всю страну мой молчаливый отец был в том числе и геологом в Заполярье. Как-то пришёл буран. Олени сорвались и убежали. Наспех разбитую палатку занесло снегом. Отец с двумя товарищами лежали в той палатке в спальниках и медленно, по каплям пили поделенный поровну спирт. Спальник ведь согревается теплом тела: капли выпиваемого спирта не дают телу поддаться холоду.

  Главное выдержать эти капли: если выпить всё сразу, – сильно разогревшись, уснёшь и замёрзнешь во сне насмерть. Один из троих в платке замёрз. Двое дожили до спасателей, но лёгкие отец поморозил. Потом уже сказался залеченный туберкулёз и постоянное курение «Беломора»: отец постоянно подкашивал, сколько помню. И когда последний диагноз был поставлен, лечится было уже не к чему, да и сейчас, спустя годы, от этой болезни едва ли эффективно лечат.

  Со стороны глядя, вёл себя отец как бы беззаботно: «Двум смертям – не бывать; одной – не миновать!» Зарабатывая себе на коньяк, он продолжал шутя делать за горе-студентов сложные математические расчёты. Коньяком запивал за раз пачку анальгина: такое народное обезбаливающее позволяло спокойно спать. «Героизм не для меня. Хочу умереть во сне! – шутил он – а ты с выражением зачтёшь на моих похоронах смерть Ленского на дуэли!» И я в свои четырнадцать улыбалась, но скребли на душе не мирные домашние кошки – саблезубые тигры. Отец был мне близким человеком.

  Он не умер во сне: с горловым кровотечением доставленному в больницу безнадёжному больному назначили переливание крови:у еще дня три мучений. «Зачем? – сказал отец, – уже довольно: дайте спокойно умереть!» Его не стали слушать. Когда вообще врачи слушают тяжело больных?!
 
  К безнадёжному приставили делать переливание крови двух мед-практиканток: надо же им на ком-то тренироваться?! И вот, когда видавшие виды врачи ушли, последним усилием отец сел на каталке и обложил милых девушек таким отменно звучным геологическим матом, что те, растерявшись, в слезах кинулись за помощью. Пока туда-сюда бегали, – слава богу! – ничего в судьбе в мир иной отошедшего уже нельзя было изменить.
 
Ещё до больницы, дома, отец успел сказать мне, что умирает совсем не от онкологии и не от туберкулёза: от безнадёжности умирает, потому что устал жить! Он очень хотел умереть независимо от диагноза: почему-то ему казалось это важным, – с оглядкой, тихо шептала старая санитарка
– В таких обстоятельства человек уже имеет право хотеть умереть: я так думаю. Поэтому не стала ничего делать. Один человек рождается. С людьми живёт. К Нему, – бабушка санитарка махнула рукой в потолок, – опять Один уходит. Не нужно мешать!  Умирать надо, чтоб ни себе в тягость не быть, ни людям лишней обузы – лишней памяти. Ты уж про мои слова молчи, доченька, не подводи старуху!
– Спасибо вам, – откликнулась я почти беззвучно, – он всегда был независимым внутри себя. Каюсь: на похоронах по завещанию я не зачла смерть Ленского, - просто плакала.

  Отец был независим и умер – я убеждена! – вообще не от болезни! Просто таким как он шестидесятникам дали хлебнуть немного воздуха, а потом заткнули рот: ни их ум, ни их таланты не были нужны стране. От духовного удушья тоже умирают. «Лишив меня морей разбега и разлёта И дав стопе упор насильственной земли… Чего добились вы? Блестящего расчёта: губ шевелящихся отнять вы не могли», – Владимир Высоцкий надрываясь, пел о том же до своей ранней смерти.

  Помнится, после смерти приснился отец только два раза: на сорок дней будто гуляли мы с ним в лесу, грибы в корзинку собирали: «Скудный луч, холодной мерою, Сеет свет в сыром лесу…». Очень он любил при жизни по лесу бродить! Светлый сон, хороший. Чисто ушёл человек.И вот после того лет уже через пятнадцать снится мне, будто встречаю я отца с той же корзиной в подъезде. А в корзине то, всё отборные крепенькие красные да белые мягким мхом переложены: мечтать только страстным грибникам о такой удаче!
 
  Радуюсь за такую удачу во сне очень: «Как долго ты, папа не приходил! Забыл меня!» – «Как забыть! Только без дела от Нас к Вам ходить незачем. Знаю, ты на завтра на поезд билет купила: не езди!» И стал азартно рассказывать, как удачно в старых траншеях грибы собирал: «В в жизни то помнишь, - говорит, - приходилось нам, напрыгавшись по канавам, и с одними сыроежками возвращаться...» Открываю глаза, – уже не успеваю на поезд. Проспала! И поезд этот с рельсов сошел. Так после смерти отец мне ещё раз жизнь спас.

                *  *  *  *  *


                В Петербурге мы сойдёмся снова
                Словно солнце мы похоронили в нём… - Осип Мандельштам
               
               
  БАБУШКА. Так не в книгах, в жизни получила я урок: смерть смерти рознь – умирать можно и нужно мужественно. Весь следующий год гасла и бабушка, мамина мать: в сорок третьем открывшаяся язва уже не залечивалась. Давление и возраст не позволяли оперировать. Всю блокаду бабушка отстояла ударницей на военном заводе, получила похоронку на мужа, схоронила младшую дочь – мамину сестрёнку.
 
   После войны из обрезков брони завод стал выпускать и игрушки. Какие это были игрушки! Упав на асфальт с четвёртого этажа, принесённый бабушкой заводной автомобильчик перевернулся и поехал как ни в чём ни бывало! На него можно было встать. А заводная, тяжеленная железная золотая рыбка с приделанным на резинке виляющим хвостом каким-то чудом бодро плавала по дну таза с водой: техника подводных лодок!

  При гостях бабушка отлично пела частушки и самозабвенно плясала «Барыню»: «Барыня ты моя! Сударыня ты моя! Барыня-попляши! Сударыня-попляши! …А я частушки петь кончаю И сажуся в решето. До свиданья, уплываю за частушками ещё! Эх, барыня! Эх, сударыня!».

– Натерпелись мы горя, – успеть бы и повеселится до смерти: «Эх! Молодость – не веселье, и старость-то не рай: в чужом пиру похмелье. Что хошь и выбирай!» Вот, помню, перед самой войной, ревнивый муж мой, твой молодой дедушка, увёл меня с вечеринки домой да и спрятал туфли, чтоб не убежала. А я подождала пока законный уснёт, да и в одних чулках убежала доплясывать!
 
  Аккуратна же была бабушка до невероятности! Деревянный, коричнево крашенный пол её комнате, казалось, обладал способностью самостоятельно уничтожать мусор.  Без единой пылинки большое зеркало сияло кристально отражаемым вторым миром. Пальма и папоротники на подоконнике блестели протёртыми листочками. И никогда, – никогда! – после не пришлось мне видеть такой дивной стопочкой сложенного белейшего, вкуснейше надушенного лавандой белья в шкафу!

  Жила бабушка не с нами: в той самой старой квартире на Васильевском, откуда убегала доплясывать и где вместе с мамой и всеми выжившими соседями переживала Блокаду: горе сделало их одной семьёй, поэтому и радость – чей-нибудь успех переживали тоже вместе!

 Ах, что это была за дивная квартира в прекрасном старом доме с кругло завивающейся лестницей! Даже мощёная дореволюционным булыжником улица перед входной во двор вроде тоннеля длинной аркой отличалась резкой индивидуальность! Раз, два, три, – четвёртое окно справа на третьем этаже: летом бабушка махала нам платком. Как узнавала она точное время?!

  Поездки в этот не такой как наш особенный дом на выходные становились сплошным праздником! После хрущёвки высоченные потолки и огромный общий коридор в детском воображении равняли её со старинным замком! Как рыцарское оружие висели в коридоре по стенам: тазы, велосипед, лыжи, саночки (те самые – из сна!). Пять комнат не запирались: заходи – играй в любой, если не спят. В длинной кухне можно было по очереди есть с любого стола:

– Рудик! – взволнованно кричит бабушкина соседка мужу, – ты суп не весь выхлебал?! Тут дети все голодные!

– Что ты, Анна! Разве кто в силах за раз пятилитровую кастрюлю выхлебать?! Да и не хотят они твоего супу, когда у Катерины пирожки есть!

– Почему же вы у меня-то со стола ничего не берёте?! – расстраивалась одинокая тётя Алевтина, – Не хотите котлет? Так я вам к завтраму тоже пирожков напеку – с яблоками! – у неё в полной книгами и вышиваньем комнате мы слушали как дивно играют гавот старинные напольные часы с бронзовым амурчиком на часовой крыше..

  Тёти Алину семью из бывших всю извели… – дальше не успела я подслушать на кухне. Кто же извёл? Бандиты какие-нибудь! Догадавшись, что Алевтине нравится, когда к ней часто заходят и вбегают, я с умыслом постоянно забывала у неё что-нибудь.

  А какие сама бабушка пекла пироги с капустой, с яблоками – с тонкой тающей во рту корочкой! Замесив да поставив тесто она безжалостно изгоняла детей с кухни:

– От болтовни и беганья тесто плохо всходит. На двор ступайте – весенним воздухом дышать!

  Интереснейший, манящий тупичками и закоулочками двор незаметно впадал в другой двор, тот вливался в третий. Наконец, перейдя через мостик мимо парка трамвая №11, набравшиеся храбрости могли попасть на старинное кладбище с памятниками настоящим графам и княгиням. Кресты на заросших кустами памятниках были обломаны.Не горели в замусоренных нишах лампады. Но это было самые всамделишные – не в игре выдуманные врата в иной мир. Замирало сердце в сладкой жути: приди сюда ночью – непременно увидишь настоящее привидение!

  Недостижимая, холодящая страхом мечта из тех, что даже и не предназначены воплощаться в действительность! Не горели в замусоренных нишах лампады. Но это было самые всамделишные – не в игре выдуманные врата в иной мир.Раздобыв свечу, мы добросовестно пытались разжечь её в нише: довольный вниманием граф может и в самом деле присниться в своём великолепном пудреном парике с косой!  Около Дня Победы или в дни церковного поминовения оживало кладбище: на свеже прибранных могилках чокались прадничные люди. От многолюдства совсем осмелев,  мы тесной стайкой гуляли на кладбищу, оставляя на старых могилках букетики тут сорванных цветов. Какие лозунги лучше этого привьют уважение к памяти ушедших?!
Помню, в последние уже бабушкины дни я сидела с ней в её комнате: она спала, я читала. Бабушка проснулась.

– Ты знаешь! Такой сон мне приснился! Раньше за один этот сон расстреляли бы!

– Да ты не сказала бы никому!

– Сказала бы! Назло бы и тогда сказала: пуще смерти такое удовольствие! Вот слушай! Приснилась мне, что воскрес вдруг в мавзолее Сталин. Воскрес, и идёт не по Москве, – по нашему Московскому проспекту. Тут сбежались все, кто в Блокаду выжил:
 
  «Ты – говорят, – кровопийца, Петербург на растерзание бросил! Продовольственные хранилища разрушить велел! Твоею звериной милость здесь всё – каждая пять детскими костями выстелена! Да ещё после Победы людей расстреливал – воинов как врагов! Нева-то у нас горькими слезами да кровью течёт. Мало тебе?! Не нужен ты нам! Не хотим! Ах ты…»  – навалились и задавили бы скопом, да он вдруг сам развалился на части как плохая гипсовая кукла. Нелюдь – и есть нелюдь!

  Вырыли после глубокую яму посреди проспекта: закопали-завалили то, что от вождя осталось. Сверху провели трамвайные рельсы. И на рельсах с такой уж радостью плясали! И «Барыню» пели, и другое! Хороший, знатный сон мне бог послал: не будет, значит, у вас повтора той жути: можно и умереть спокойно! Да и мне простится! Баба то я была горячая: есть за мной кое-какие грешки,– ой есть! За кем нет, в таком-то аду живши?!


– Бабушка Оля! Ты же неверующая?

– Я в церковь не ходила, молитвы не читала – правда. Недосуг было за выполнением плана и плясками.  Только не верующих совсем нет. Вот доживёшь лет до сорока пяти – поймёшь. (Я уже дожила и поняла, бабушка!) Думаю, ему, богу-то, всё равно, ходит кто в церковь или нет: на дела он смотрит. Да, давай-ка с тобой разговор заведём повеселее в последние-то часочки!

   После того на третий день она отошла спокойно. Снилась три раза: один раз озабоченная в комнате для неё немыслимо неприбранной, разорённой как перед отъездом: «Дела много! Надо мне всё вспомнить, – говорит, – подзабыла я, где и что лежит!» Второй раз в уже чистой комнате клеила бабушка новые обои.   В третий раз, около годовщины, залитая через окно солнцем комната сияла приятной пустотой: помахала довольная бабушка мне рукой и всё растворилось Больше не снилась: совсем ушла.

  Потом я училась в университете. Мать моей университетской сокурсницы, хороший реаниматор, смертей видела достаточно. Я рассказала ей бабушкин сон.

– Это сознание перед смерть освобождается от накопленного страха: известный природный механизм. Наподобие того, как вы детьми, страшилки про гробы рассказывая, привыкали не бояться страха.

– Не всё ли одно, если уже умираешь?

– Выходит, не всё равно! Природа просто так ничего не делает! Это сложно: найду ли слова?! Ведь верующие батюшку зовут, что б грехи отпустил. А нет попа, так сознание без посторонней помощи само как-нибудь освобождается. Не освободится сознание – жизнь у потомков несчастлива

– Как же так: ведь дети-то давно рождены – генетика заложена? Вроде проклятия что - ли?!

– Генетика, какой мы её знаем, здесь не причём. И наука на этот вопрос ответа не знает: даже не задавала его. На кухне только, вот как мы, и рассуждают об этом. Учили нас: нет жизни после смерти, – вдруг есть?  Даже если и нет: писатели книжки пишут для потомков.
 
  А как жизнь тоже вроде книги для потомков и надо написать… не очень плохой конец?! Осознать свою жизнь надо: не осознание и есть вроде проклятия?! Вообще на жизнь человека само внушение —хочу жить-не хочу жить – имеет большое влияние. Самовнушение-то медицина признаёт.

– А…

– Может и «А», может быть – и нет! Только передаётся это самовнушение потомкам или нет, – а ты учти: ни тебе, ни дочери своей ничего подобного я не говорила. Не было этого разговора: на меня не ссылайся!

  Много лет уже прошло: нет на этом свете умной матери моей подруги. Если душа всё-таки есть, верно, она на меня не обидится?! Когда даже детям нельзя, опасно говорить, что думаешь, – в каком странном, вверх тормашками перевёрнутом мире мы живём! Почему так живём? Страшно отвечать.

                *  *  *  *  *


   ВТОРАЯ БАБУШКА. Бабушка - мать отца прожила дольше всех с памятью изумительной: «Птичка божия не знает Ни заботы, ни труда, Хлопотливо не свивает Долговечного гнезда...»  В первом классе гимназии выученные стихи до смерти помнила.

  Найдя внимательного слушателя в моём окончившем французскую школу муже,могла любимого Бодлера на французском, с упоением часами декламировать: «Но ангелы хранят отверженных недаром, Бездомному везде под солнцем стол и кров, И для него вода становится нектаром, и корка прелая амброзией богов…».

– Бабушка, почему же ты меня с детства французскому не учила?!

– Боялась я: не за себя,–  за тебя. Происхождение то у нас не рабочее, если поглубже копнуть. Сама теперь про всё знаешь.

  Могла бабушка Тоня под настроение и частушку революционных лет вдруг отхватить: «Будьте здоровы, живите богато, Насколько позволит вам ваша зарплата! А коли зарплата вам жить не позволит, Так что ж – не живит! Страна не неволит!»

   Хрупкая была женщина, изящная, невысокого роста, а характер свой собственный – лозунгово не внушаемый. Жена красного командира – кем только не работала!  Приезжает с мужем в часть: машинистки нет, или учительницы, или фельдшерицы. Так образованную супругу сразу и посылают: она хоть этикетки может читать. Другие и того не могут!
 
  Даже птицефермой раз вполне удачно заведовала. Два раза только отказалась бабушка: первый раз – твёрдо отказалась быть хирургом. Хоть расстреливайте, говорит, не могу без образования людей резать: нарыв вскрыть – одно, внутренняя операция – совсем другое. Второй раз – английскому учить отказалась.

– Как так! – стучит кулаком командир части, – буржуазные капризы! Вы же в гимназии учились!

– Я в гимназии французский, немецкий и греческий языки изучала. Английского не знаю.

– На французский и эти... ну, другие нет пока указания сверху. Да вы быстренько прочитайте словарь, да и учит прочитанному: много-то и некого учить.
 
– Нет, миленький, это чистая профанация! – а возражать командиру части в 1930-х сложно было: мог он и за наган схватиться, да только слово мудрёное сразило командира.

– Профафа… профа-на-ция… Это что же такое?

– Это намеренное очковтирательство: ложь товарищам по партии, то есть.

– Ну это уж вы того – хватанули! Совсем неправильно вы меня поняли!

– И очень хорошо, дорогой мой, когда неправильно поняла!

– Какие слова-то вы всё ввёртываете в документах неупотребимые! Трудно с вами разговаривать!

  Сговорились они мирно: бабушка учит французскому. Командир же как хочет отчитывается. Взмолился тут какой-то хлипкой дамочкой на обе лопатки уложенный командир: хоть отчитаться-то помоги! Сочинила ему бабушка: следуя постановлению партии в части приступили к изучению латинского алфавита, совершенно необходимого для дальнейшего быстрого освоения всех иностранных языков, на какие будут немедленные указания! - чистая, без очковтирательства правда!

   Когда мы уже после смерти отца мы одно время в советской, на лагерь поднадзорной похожей коммуналке жили, был у нас сосед со смешной фамилией Юшка: бывший стукач и тюремщик на пенсии в 90-е годы не нужен вдруг стал никому. Здоровенный битюг, – нет слов других, несмотря на его почтенный возраст. Злющий как чёрт!

 Мы с мужем тогда в университете учились. Так сосед этот часами стоит в коридоре и с налитым кровью лицом хрипит-бомочет: дескать таких, кто с книжками ходит, стрелять бы надо! Такая ненависть от него исходила – до тошноты тёмными волнами пёрла! Надоело это бабушке. И говорит она мужику вдвое себя выше и поперёк шире:

– Силянс!(молчание - фр.)Понимать должен: время твоё уже совсем прошло! Сократись! А не то как тресну я тебя поварёшкой, – дух испустишь! – взмахивает решительно алюминиевой поварёшкой как жезлом, – сейчас не испустишь: яду подсыплю. Или зарежу ночью! Будешь с того света уже на меня доносы писать: вот я посмеюся!

  И что вы думаете? Испугался бывший тюремщик: «Сумасшедшая ведь у вас бабка!»
 
– Не бабка, а бабушка Антонина Васильевна! – мрачно так говорит вежливый бабушкин любимчик, мой муж-студент, в руках совершенно случайно имея толстенный фолиант - нестандартно большого размера дореволюционное издание: «Былое и думы» Александра Герцена. Он с «Думами» просто из одной нашей комнатки в другую шёл – почитать к экзамену.

  Не известно, что соседу вообразилось. Да только посмотрел он на нас всех с Герценом вместе так пасмурно, – и заперся в своей комнате на три оборота. С тех пор не гадил уж так сильно: только бурчал под нос потихоньку. При бабушке же и вообще на кухню старался не выходить.

– Доносчики ведь – трусы: боятся, когда их не боятся. Боятся не силы: убеждённости в правоте. Запомните это! – велела бабушка, - И чувства юмора никогда не теряйте: ведь не стала бы я его на самом деле резать, – верите? Жалкий он, несчастный.

– Он - несчастный? – удивился муж с Герценом в руках.

– Молод ты ещё Володенька! Подумай хорошенько:у него кроме этого тела за душой нет ничего, - вот и испугался  вымысла! Сам убивал много, - как не поверить в убийство! А умирать то злому как тяжело будет! Да дубовый он: ничем уже не поможешь.

 Наверное, такие вот, как сосед стараются не думать о своей смерти, поэтому и напоминаний о ней боятся. Эх, люди-нелюди! «Тянули жилы, жили – были, Не жили, не были нигде…»

  Жизнь свою бабушка особенно несчастной не считала: мужа расстреляли, – из трёх семей в двух так было. Схоронив сына, дожила она до рождения правнука – моего сына. Помню, осторожно держит бабушка полугодовалого ребёнка на руках:
 
– Вот, – говорит со светлой улыбкой, – как похож на Юрочку (на моего отца). Будто свиделись! Юрочка был справедливый, добрый. Сам не ныл, не хныкал по пустякам, других защищал – в обиду не давал. Расти и ты таким, Боренька! А мне умирать пора. Мешаю я ведь вам всем: живём в тесноте как кочующим табором.

  Убеждали, мы, что не мешает, и будет нам без неё очень скучно и опасно: кто от злого соседа защитит?! Да только бабушку сложно было переубедить: "Мон Дье! Сами справитесь, - не маленькие и почти уже образованные"! Да и вечно ведь не живут люди. …Мы справляемся, бабушка, не волнуйся за нас Там!

   Умерла незабвенная бабушка в 89 лет во сне без всякой болезни: самая счастливая в нашей семье смерть. Приснилась один только раз через год: деловито так сообщила, что всё у неё хорошо, и больше снится она не будет, - не за чем. А вот с матерью моей действительно странная, страшноватая история случилась!


                *  *  *  *  *

               
     МАТЬ. «На мёртвых ресницах Исакий замёрз, И барские улицы сини…» …» В неполных маминых семь лет началась Блокада. Бабушка работала, ночевала часто на заводе: так тогда силы экономили.  В лютый мороз маме самой приходилось ходить на Неву с саночками за водой. Ослабевшие люди, которые не могли сами хоронить своих умерших от голода близких, зашитые во что-нибудь тела складывали штабелем внизу парадной. Забирали тела по морозу не каждую неделю: транспорта не было. Вот и приходилось переползать через в камень обледенелые трупы.

  Трупов уже не боялись: слишком много их было. Бежишь в бомбоубежище: только убитое взрывами тело стынет. После налёта выходишь: мягкие части – ляжки, ягодицы вырезаны на мясо. Ели мертвечину: были и такие. А у бабушки-то с мамой кот всю блокаду пережил: мысли съесть не мелькнуло, – родной ведь, свой.  Так раз кот принёс им большую крысу: на всех хороший суп из неё сварили!

  Налётов скоро перестали бояться. Надоело бегать в бомбоубежище, стали дома сидеть: воет и гремит, но ничего такого страшного не видишь. Под кучу одеял залезешь – даже и спокойно. Умереть не боялись. Боялись хлеба не получить. Просыпалась мама от одного и того же: младшая сестрёнка её за нос теребит:

 – Хэба! Хэба! Таша, хэба!», – страшные слова, – боялась их мама!

 Боялись – карточки украдут. Крали, несмотря на расстрелы люди-нелюди. Хлеб дороже золота был, – буханку за кольцо давали спекулянты. А откуда они хлеб-то в осаждённом городе брали? Воровали со склада. Вот бабушкина-то довоенная, мещанская, как смеялся дед, любовь к колечкам, цепочкам да брошечкам на первое время и спасала в Блокаду.

 На заводе работников обороны кормили получше, и бабушка через день отдавала маме баланду: мутная с капустным запахом жижа с пятнами масла. И вот раз несёт мама судок с этим супом домой, – начинается обстрел: осколком судок насквозь пробило. Стоит мама рядом с бурым пятном на сугробе – бывшим супом – рыдает в голос. Подбегает к ней женщина:

– – Что, дура, плачешь!  Радуйся: жива осталась! Могло и в тебя!

– Чему радоваться?! Убило – не мучилась бы я больше, – думает мама, – а так суп пропал!

   Когда бабушка дома была, бегала мама с другими детьми к лётчикам на ближний аэродром. Опасно это было: могло убить по пути. Зато с добежавшими лётчики старались поделиться шоколадом (за это строго отчитав и запретив, тут же отворачивался командир!) и дарили против обморожения шапки-подшлемники: только дырки для глаз и рта в шерсти прорезаны.
 
   В школе в обед давали горячую воду с сахарином: из-за неё и ходили в школу. Ближе к снятию Блокады начали давать пить разведённые в кипятке дрожжи: пьёшь, сытости никакой, но лицо пухлое становилось и розовое, будто у закормленного ребёнка.

   Уже после снятия Блокады, весной, умерла младшая сестрёнка. Весь голод продержалась дома. А тут отдали её в пятидневный детский сад: там добавочно кормили, но карточки детские забирали. Да только в этом детском саду воровала повариха. У голодных детей воровала: разве не страшно? Так мама и принесла из сада на руках тихо уснувшую навсегда мёртвую сестрёнку. Похоронили в братской могиле: платить за одиночную было нечем. Хлебом ведь тогда брали.

  Всё это пережив, мама Фильмы про Блокаду очень не любила: «Какие-то, – говорит, – чисто одетые дети… Не так на самом деле было! Вода на вес жизни была, – кто её на стирку тратил?! Уж хоть бы не врали людям! Пощёлкайте-ка телепрограммами: поищите лучше комедию какую-нибудь!» Добрая она была, весёлая, да только всему земному слишком уж привязанная.

   Любила мама всё блестящее, праздничное: нарядные платья, концерты, театр. Боготворила артиста Сергея Лемешева – петербургскую оперную звезду. И очень смешно рассказывала, как во время спектакля пробравшиеся в гримёрную поклонники с костюма артиста срезали на памятные сувениры все пуговицы.  И вот молодая красивая мама в воздушном платье дежурит у подъезда с фотокарточкой, чтобы вручить её на подпись кумиру своего сердца, а кумир выходит очень мрачный, брюки руками придерживая, чтобы не упали(ремень тоже забрали!).

– Вижу, – замучено говорит народный артист Лемешев совсем не оперным голосом, – что у подъезда ещё вполне приличные девушки артистов караулят: хотя бы без ножа и без ножниц! Только не в духе что-то я нынче, - уж извините!

  Конечно, не получила мама тогда никакой подписи! А вообще фотографий Лемешева у неё была целая коробка. Были и с автографами фото: "Верной поклоннице бессмертной оперы, - Сергей Лемешев".

  Красивый на фото артист Лемешев: особенно в собольей шапке,в гриме Владимира Леского: "Что день грядущий мне готовит? Его мой взор напрасно ловит..."!Одно фото совершенно уникальное! Вокруг своей дачи по понятным причинам популярный артист поставил высокий сплошной забор. Но поклонники - фото любители залезали и на забор:бессовестно засняли выходящего из дачного туалета артиста. Не растерялся кумир: успел скорчить в ответ зверскую физиономию!

  Лемешев и Козловский – оба замечательные певцы, народные артисты. Но были у горожан местные пристрастия: в Петербурге обожали Лемешева. В Москве аплодировали  москвичу Ивану Козловскому, и освистывали Лемешева. Тогда в отместку поклонники- петербуржцы договорились – и прибывшего к ним на гастроли Козловского прямо на сцене закидали банными вениками. До сего исторического момента кидание вениками не было внесено в уголовный кодекс наравне с помидорами и тухлыми яйцами как хулиганство: внесли!
 
  Оперу хорошо знала и понимала мама, а стихи сама совсем не любила читать, не понимала тоже и моего на пару с отцом домашнего много чтения: оторванность от жизни!Как перешибла маму блокада. Не сказала бы мама вместе с нами: «Я ненавижу свет однообразных звёзд.  Здравствуй, мой давний бред, – Башни стрельчатый рост!»

Не сказала бы так мама, но в определённом смысле была много чувствительнее прочих: была у неё скрываемая странность – вещие сны. Взрывной волной мать в сорок третьем швырнуло и открылось: бомбой ли соседнему дому быть разбиту, похоронку ли получить соседям, – снится гибнущий поезд.

– Это у тебя от истощения и снарядного свиста, – сказали ей, – пройдёт после войны: не будет без всяких снов дома разбивать бомбами, – кончатся и сны.

   Кончилась война, а сны на всю жизнь остались: просто расцеплялся ли состав, падал ли на бок – переживаемое временное несчастье. Упал с высокого моста в бурную реку: заболел отец. С откоса рухнул и развалился: бабушка ушла. Просто расцеплялись вагоны, – дети болели. Боялась мать предсказывающих неизбежное несчастье снов: кто и когда – ведь это не открывалось.
 
   Что в таких случаях делать не знала мать, да и кто в обществе официального материализма знал?! Вот и спасалась она театрами: многолюдство странные вещи отбивает. Только не понимал этого никто: не то, чтоб совсем она не жаловалась, – когда отпускало, старалась не помнить. Да плохо получалось: праздник с каждодневной жизнью что-то не очень клеился.

 Разные мы с ней были: много я возражала ей, – огорчала. Обычно радуются родители, когда дети сами в институт идут: узнав, что я нацелилась на филологический факультет университета мама совсем не обрадовалась!

– Всю жизнь нищая – на копеечную зарплату! (Это она правильно рассудила!) А происхождение копнут – первый кандидат на сто первый километр!

– Не те уже, мама, времена.Я хочу интересному мне учится!

– Интересному!  Когда есть нечего ничего не интересно! Кто его знает, как всё может обернуться!

– Кха–кха, – как всегда вовремя вмешался уже сильно больной отец, – оставь её: пусть идёт своей дорогой. И своё опасно, – и не своим счастлив не будешь: горше намучаешься! – не очень подходили мать с отцом друг к другу, не слишком ладно жили, – что скрывать.
 
   Не любил отец театр: не особенно и гостей жаловал. Мама же гостей обожала. Когда кто хоть и случайно к нам приходил: всегда старалась за стол усадить хоть за чай и водопроводчика, и медсестру. В Блокаду-то подкормить – как побрататься было. Да не жили дети блокады долго!

   В 55 лет сказался тупой удар осколком в грудь: «Ничего уже не сделаешь. Грудь давно у вас болела: почему так поздно к врачу пришли? о чём раньше думали?» – «О чём думала?! После войны жить хотелось: просто жить, – понимате?!» Дома сказала потерянно: «Не вылечится мне – сгорел ведь поезд до головешек!Хочется так пожить ещё: внук вот скоро родится, – поняньчить бы! Где же бог, куда смотрит: за Блокаду то надо не отнимать – надбавлять жизни: за год лет пять!»…
 
  А когда, не сдавшись, руки не опустив, боролась – вылечилась бы?! Как знать! Когда долго сидишь с умирающим, от внутренней какой-то усталости сам будто начинаешь в забытьё впадать: всё это, думаешь, бред, сейчас я проснусь... Вот очнулась раз мать от забыться, зовёт меня:

– Беги скорей в коридор: зови сюда отца! Сейчас он здесь был, – верно, не успел уйти ещё!

– Что ты, мама! Отец-то пять лет уже как умер!

– Знаю сама, что умер! С того света он сейчас за мной приходил! Такой молодой, весёлый! Сказал: «Собирайся, Татьяна, да много с собой не бери: не нужно там ничего! Знаю, любишь ты тряпки: брось их, – тяжело будет! Ну,- говорит, - теперь пора мне: на днях зайду за тобой – жди!» Беги – спроси его: не повременит ли хоть месяцок? Мало я о смерти думала – не успела…

  Не повременил отец: на днях и увёл мать. Когда совсем бессильна медицина, человеку на одних обезболивающих и совсем уже без сознания не лучше ли умереть?!  В 90-х годах церковное отпевание стало снова в моду входить, что ли? Всех при жизни не веровавших и даже партийных родственники отпевать везли. Отпели и мы мать. Да, видно, не на всех это действует!

                *  *  *  *  *


   ПОСЛЕ СМЕРТИ.  Сны пошли снится всё тяжёлые: приходит мать с кладбища, – да не какой хоронили, а труп уже разлагающийся, в синих пятнах. Приходит и стоит в дверях молча либо в постель к тебе лечь норовит. Понимаю я во сне: нельзя ей этого позволить! Говорила ей, объясняла, что уже умерла она-: отводила назад на кладбище к могиле,- укладывала в могилу. Просыпаюсь после: голова кружится, стучу зубами в холодном поту.
 
   На нервы нельзя списать: и мне так снилась, и сестре, и троюродной материной сестре, и соседке по лестничной клетке. Болели мы после таких снов. За упокой подавали читать: с месяц ничего – и всё повторяется! Помогла женщина одна – бурятка. В Бурятию я в отпуск поехала подлечится на минеральных водах. В маршрутке разговор об ушедших зашёл, я и пожаловалась.
 
– Знаю, – говорит соседка, – такое с чёрными шаманами бывает, что смертельные порчи насылали: с магами, по вашему! Не уйти им по тёмным делам в следующую жизнь, да и в ад не хочется, вот и таскаются тенью по земле: мучают родственников!

– Что вы! Не шаманила мать никогда! Добрый была человек: помогала всем.

– Если точно не шаманила, тогда человечины съела! Ведь был, говоришь, у вас в войну большой голод? Она могла и не знать, что ест: купить либо уже сваренное съесть. Могла и догадываться, да – не хотеть знать! Перед людьми не виновата. Перед небом другой счёт: человеку человечины съесть – великий родовой закон жизни нарушить! И на потомках сказывается.

  Вспомнила я тут материны слова про вырезанное мясо на трупах! Как знать…… И про вещие сны вспомнила – рассказала.

– А тогда, – говорит попутчица, – понятно! Смертельный случай какой грозит, – человек между жизнью и смертью вроде падает. И бывает, выживет человек телом, да часть духа-то вроде как в междумирье останется: так и живёт сколько-то ещё раздвоенный. У таких-то дар прошлое-будущее видеть нередко открывается. Да только, такое от рождения данное к характеру подходит: может человек вынести свой дар. Ведь тяжело это: силы особые неоюходимы!

 Когда же нечаянно, без назначения откроется дар, – больше бесполезно это и жизнь изводит. Может случиться: она не свои – не ей сужденные сны видела. Убить могло рядом кого?

– В мужчину перед ней осколок попал, а девочку телом кровавым придавило.

– Ну, и наверное… Да что теперь гадать! И умирать, верно, очень боялась?! Вот и застряла.

– Так что же делать?

– А то, что всегда у нас в таких случаях всегда и делают: в семи дацанах одним числом в одно время отчитать надо. Между смертью и жизнью застрявшему помочь надо, – в новую жизнь выпихнуть! Сестре же позвони: в тот же день пусть за упокой закажет в вашей православной церкви – на всякий случай.
 
– Да ведь не верила она ни в какого бога! Зачем, говорила, бог такую несправедливую жизнь бы сотворил?

– Не так теперь важно это: ты ей желай уйти, – это важно. Твоё пожелание да ламы слова святые читать будут, – а слово то заполняет пространство, чистит его. Очистится пространство: энергия по роду потечёт как положено, – сойдут неприятности. Человек-то с природой кровно связан: нельзя против этих законов идти, – забыли вы в городах! Половину морали от природы, после вторая половина только – от самого человека.

  Бурятская религия – буддизм. Буддисты верят во многие жизни: что человек после смерти опять рождается, иногда даже и помнит прошлое. Так ли, иначе: отчитали неудачно ушедшую в семи дацанах да в церкви, – помогло! Приходила мать еще раза два: как вдалеке, за дымкой виделась. Бледнел, бледнел образ. И пропал. Соседка то по лестнице, ведь и совсем про в дацанах отчитывание не знала: внушение здесь быть не может?

  Мощно читают бурятские ламы: сядут рядом да как грянут дружно! Твёрдо убеждены они в бесконечности жизней: будешь в следующей отвечать за то, что в прошлом натворил. И помогает эта вера в жизни. Пока читали ламы, припоминала я всё тут описанное. И многое другое вспомнилось! Память оставшихся  должна помогать ушедшим!

 Что такое культура? Что такое история? Память. Так может быть, именно это только и нужно было: мне всё вспомнить?!

  Семь раз отчитали… «Семь», между прочим, в истории разных стран очень интересное число: семь голов у дракона,семь лет служат по договору волшебнику, семь братьев - богатырей – седьмой самый – самый! Семь царевен: седьмая самая счастливая умница-красавица.

   Родятся в семье подряд семь мальчиков, – седьмой руками от бога будет лечить, либо будущее видеть, либо великим справедливым королём станет. Вырастая, слышит такие речи этот– седьмой мальчик: слышит, свыкается с такой мыслью, и открывается у него дар – руками лечить! Или собирает войско и занимает – представьте! - королевский престол!

  В древней китайской медицине семь лет – время полной смены жизненной энергии.   Считается в современной педагогике, что коло семи лет достаточно развив речь, ребёнок начинает остро ощущать: «я» – «они», другие – все, которые не «я».  В древней китайской медицине семь лет – время полной смены жизненной энергии: эпохальный шаг жизни.  Так, может быть, семь раз будучи осознанно, снимается любое проклятие или невроз (как кому нравится!)?!  Не стоит скидывать со счетов!

                *  *  *  *  *


                ...Петербург! Я ещё не хочу умирать:
                У тебя телефонов моих номера!
                Петербург! У меня ещё есть адреса
                По которым найду мертвецов голоса.

                Я на лестнице чёрной живу, и в висок
                Ударяет мне вырванный с мясом звонок…

                Осип Мандельштам


   Вот ведь как выходит: хотела страшную историю про сон рассказать, – историю не только своей семьи, но и отчасти историю Петербурга рассказала. Потому что без этого не понятны – не страшны рассказанные сны!
 
   Так что же в жизни самое страшное?! Смерть? Чем больше о ней думаешь, – тем меньше боишься. Страшно прожить бесполезно! А чтобы прожить с пользой для себя и других и ум, и знания, и память о прошлом непременно все вместе нужны! От рождения человеку даны и способности, и склонности. Только одно не дано от рождения ни обычному человеку, ни гению: различение добра-зла – мораль не дана!
 
   Сравнивает человек себя с другими – рождается мораль. Родства не помнящему, истории не знающему откуда жалости или доброты взять? И украдёт, и убьёт такой нелюдь без сожаления: для себя ведь одного живёт. Сколько великих законов жизни уже нарушило человечество? Страшно подумать! Самая страшная история в мире – повесть человеческих войн!

  Приходится иногда слышать: не следует расстраиваться: прошлое прошло, исчезло – думайте только о хорошем! «Скушай сникерс-купи новый автомобиль – и будешь счастлив!» – твердит реклама. Профанация поколения! Кто отвечать будет: делатель рекламы или сникерсов?!

  Совести у них нет? или ума нет? просто они ничего не знают о своём сознании или наплевать на весь мир?! Но ведь это по телевизору же - органу воспитания общества, в некотором смысле! Незнание законов не освобождает от ответственности. Когда нарушены законы природы или законы рода, как их не назови, – ВСЕ будем отвечать: всё человечество.
 
  Вот и книги вполне научные уже пишут: очень разбалованная была, дескать, страна, – не было у Иосифа Сталина другого выхода! То есть, кроме массовых убийств не было другого выхода?!  И кем разбалованная: царем или Лениным?! В уме ли авторы подобных книг?! Ведь это же абсурд для историю не только в цифрах, и сердцем тоже учивших!
 
  Смотрят люди длинные с бесконечными убийствами сериалы развлечения ради. А подсознание-то – зеркало с памятью: запоминает все картинки! Компьютерные игры бесконечные: на экране можно убивать – интересно. А как в жизни привычка сработает? Страшное может вырасти поколение – на добро беспамятное! (Сталин, вот, тоже не желал вспоминать прошлое: от матери своей открещивался.) Да не будет так: пусть рассыплется страшная гипсовая кукла как рассыпалась в бабушкином сне!

                *  *  *  *
               
               
– Не понятно мне, как вы вообще в своем Петербурге выживаете! – говорил мне тоже бурят - попутчик, – смотрю я телевизор: все законы родовые – то есть феншуйные по модному, современному – начисто у вас нарушены!В доме вход с запада: покрутится лестница, – в квартиру дверь тоже с запада, а окна все на север. Запад да север - стороны убытков и смерти! Кто так строит?!

   Правда! Какой у нас феншуй, – на костях город стоит! Но есть и помощнее сторон света феншуй: память! Память может спасти и пока ещё нас спасает! Снится мне окутанный белым снежным саваном, обледенелый блокадный Петербург: бесформенно закутанные люди тянут детские саночки – везут вёдра с водой или умерших на кладбище. Буднично так везут, обыкновенно… Должны плакать, а не плачут: привыкли, – самое-то страшное!
   

    Нет! Я не хочу забывать ни единой виденной смерти (а было их и после смерти матери достаточно!)! Не хочу забывать: войны, Блокады, расстрелянных дедушек, отца, бабушек, матери, повестки из Афгана на смерть старшего брата моей одноклассницы… Ничего не хочу забывать: ни хорошее, ни плохое!

   Пусть снится этот сон: окутанный белым снежным саваном, обледенелый блокадный Петербург! Память – петербургский и обще человеческий родовой закон!  Смерти и близких нам, и далёких – как памятные уроки: чем больше и лучше помнишь – тем осторожнее ступаешь по жизни. Тем осторожнее ступаешь, тем очевиднее видишь: не кончается со смертью бесконечная жизнь. Все мы живём, переливаясь в друг друга.

 
    АЛМАЗНЫЙ ВЕНЕЦ СМЕРТЕЙ! Помнишь: значит есть у тебя такой венец, как Георгиевский крест за храбрость. Хочется, чтобы и собственная будущая смерть была в нём для оставшихся не тёмным, не фальшивым камнем!

                …Разговор столетий
                Звучит, как сердце, в сердце у меня.
                Так я, двусердый, я не встречу смерти,
                Живя в чужих словах чужого дня.
                Лев Гумилёв, 1936 г.


   

    В рассказе использованы строки английской народной баллады – «Клятва верности» в переводе С. Маршака; «Благословление» Шарля Бодлера в переводе В. Левика  и стихи поэта Осипа Мандельштама, погибшего в сталинских лагерях;стихотворение Л. Гумилёва «История» - 1.