ХУАН ВИЙОРО, МЕКСИКА JUAN VILLORO, MEXICO
Посвящается Рикардо Кахуэла Галли(1)
ХермАн Вильянуэва просил у меня работу. Мы не виделись много лет, но больше, чем тусклый тон его голоса, меня удивила откровенность, с которой он рассказал в своих невзгодах, как без оправданий и лишних слов признался в своей героиновой зависимости и с абсолютным равнодушием добавил, как тяжело восстанавливался:
– Мне сейчас лучше, иногда бывают абстинентные синдромы(2), но мне лучше.
Эти множественное «синдромы» меня заинтриговали: сколько еще наклонностей может быть у моего давнишнего товарища? Но я ни о чем не стал расспрашивать. Его подавляющая искренность требовала молчания, или, по крайней мере, короткого, утвердительного и вежливого ответа. И хотя мой ежедневник был абсолютно чистым, чтобы напустить на себя пущую важность, я попросил его прийти во вторник на следующей неделе.
Я познакомился с ХермАном двадцать три года назад на семинаре прозы уругвайского писателя Эдгардо Симмера, который заплатил за свое членство в Четвертом Интернационале(3) арестами и тюрьмами в трех странах и который приехал в Мексику с таким багажом трагедий за плечами, что мы, если даже не были облегчением, то, по крайней мере, терпимой проблемой. Он читал наши рукописи, словно в них была глубокая истина, которую пока никто не смог расшифровать. Противник ненужных любезностей, он критиковал нас с суровостью, выработанной за трудные годы своего членства в организации, но никогда никого не обижал. Симмер воспринимал нас так серьезно, что в его разносах было больше великодушия. Наверное, потому, что в темах, которые мы затрагивали, было нечто волнующее и пугающее.
Естественно, многие обнаружили, что ничто не может быть так ответственно, как молчание, и покинули поприще, открытое неосторожным. В те годы (1975-1979) я служил Новому Человеку. Я обращался к шахтерам, чтоб они понимали свою историческую миссию. По своему опыту от первичных коммунистических организаций до подземных тюрем Латинской Америки, Симмер, казалось, был солидарен с моей писаниной. Но он слишком чтил литературу, чтобы путать ее с памфлетами, которые в то время печатались ротатором и краска с которых сходила прямо в руках пассажиров в транспорте.
Как-то во вторник при всем семинаре (Катя тоже была там) Симмер раскритиковал мой рассказ, заявив, что это полная бессмыслица. Перед семинаром мы провозгласили тост в честь чего-то, и Циммер говорил губами, окрашенными дешевым вино. Никогда не забуду этот ужасный лиловый рот. Возможно, красноречие Симмера было вызвано вином, не знаю – я просто вцепился зубами в пластиковый стаканчик и сосредоточился на его кислом запахе, чтобы не видеть своего падения перед ясным Катиным взором.
В 17 лет я выбрал этот семинар как поприще для состязаний. Я отдал слишком много страсти спорту и не признавал деятельности без соперника. Несколькими неделями раньше до обсуждения моего рассказа на семинаре я потерпел свое самое большое поражение в спорте. Я уже входил в предварительный олимпийский состав по спортивной гимнастике, когда тренер Нобуюки Камата сказал мне эти незабываемые слова: «ты есть ничего». Мои руки, обсыпанные тальком, не смогли выполнить «распятие» на кольцах. Я пытался утешить себя, что нет смысла выступать за страну, которая при любом раскладе не выигрывает медали, и представлял переломы, которые мог бы получить. Напрасно: отказ тренера-японца поверг меня. Всю дорогу от олимпийского комитета до дома я плакал, если учесть, что покинул олимпийскую цитадель в грузовике, который останавливался на каждом углу.
Все это к тому, что я пришел на семинар Эдгардо Симмера как в спортивное общество. Его критика мне причинила такую же боль, как и малограмотное презрение Нобуюки Камата.
Наши занятия проходили в университете, на 10 этаже рядом с ректоратом, и в тот вечер с плохим вином я не вынес перспективы разделить этот долгий лифт с теми, кто подробно разбирал мои ошибки. Когда я решил, что все ушли, я вышел из аудитории и направился было к лифту, как услышал этот диалог:
– Я не слишком был суров с ним? – спросил Симмер.
– Вовсе нет, – раздался безжалостный и упоительный голос Кати.
Я спустился по лестнице. На первом этаже возле лифта стоял ХермАн Вильянуэва и ждал отставших. Его чилийское пончо пахло странными травами.
– Не изводи себя, – сказал он. – У тебя есть способности.
От его поддержки стало хуже, чем от полного пренебрежения Кати. Я шел по ночным лужайкам университета в надежде, что кто-то сообразительный догадается убить меня.
На другом конце университетского городка я увидел на идеальной для упражнений высоте перекладину между двумя столбами. Что ж, ХермАн поддержал меня, а Катя проигнорировала, и все-таки я мог крутиться на перекладине то на одной, то на другой руке. Я утешал себя спортом, из которого меня выставили, и это было столь же абсурдно, сколь и действенно. Я выполнил прекрасный соскок на тротуар, и тут до меня дошло, что рукопись все еще лежит в моей матерчатой сумке. Я оторвал свое имя и бросил рассказ в мусорный бак, пахнущий медицинскими отходами.
Мой рассказ, полный восхищения, повествовал о некоем писателе, выбравшемся из мрака. Но до сих пор я не могу согласиться с ХермАном Вильянуева. Я собрался излагать факты, как свидетель, который смотрит со стороны, но никак не мог отказаться от своей предвзятости. Зависть была главным советником в моих отношениях с ХермАном, безоговорочно признаю это, хотя причины ненавидеть его не совсем безосновательны. Низко теперь говорить, что знаю его изнанку, да и не буду, чтобы сойти за порядочного человека.
– Искренность – первая обязанность тех, кто не уверен в своем таланте, – сказал мне Эдгардо Симмер ровно 23 года назад. И только сейчас я понял эти слова.
По сравнению с ХермАном Вильянуэва я был столь же красноречив, как Нобуюки Камата. Симмер сдержанно хвалил его рассказы, будто боялся, что молодой гений может ослепнуть от своего собственного света или что семинар с почитателями его таланта покажется ему бесполезными и мы будем лишены возможности быть свидетелями его новых достижений.
Катя не впала в пошлую влюбленность в лучшего из нас. Она спала с маэстро до того, как признала, что у ХермАна отличный от других путь, плюс и потому, что ее манера опровергать очевидное позволяла ей верить, что никто не пишет так, как она. Я любил ее с упорством мазохиста. Как-то я дал ей свой экземпляр «Игры в классики» Хулио Кортасара(4), забыв, что он весь в моих подчеркиваниях. Она мне вернула книгу со словами «Если бы я судила о Кортасаре по твоим ссылкам, была бы дурой!» Я думал о ней постоянно, пытаясь представить ее голой.
Всякий раз, когда ХермАн читал свои вещи, Катя слушала, не открывая глаз. Она не любила его и не завидовала, но только ему оказывала уважение, слушая его с закрытыми глазами.
Когда факультет химии организовал конкурс рассказа о периодической системе элементов, ХермАн выиграл его рассказом о хлоре. В том, что он выбрал такой непопулярное пункт, был еще один его триумф. Мне досталась унизительная пятое место (я выбрал серебро, потому что я подумал, что нескромно писать о золоте).
ХермАн обладал прекрасной интуицией, но растекался расплывчатыми словами, когда должен был критиковать других. Мои рассказы вдохновляли его на какие-то сельскохозяйственные туманные характеристики: «нет мяса», «не дышит», «не чувствую крови». У меня были способности, а он не чувствовал крови.
Потыкав нам в глаза нашими недостатками четыре года, Эдгардо Симмер ушел от нас преподавать в Беркли(5). Мы провели прощальный вечер, на котором я выпил слишком много рома и поцеловал одну чилийку. С каждым отказом Кати я осмеливался приставать к одной из прекрасных эмигранток, которые тоже отвергали меня, но с более приятным акцентом. На вечере Симмера я снова начал ухаживать за Катей, хотя уже тогда она начинала превращаться в эту толстую гранд-даму, которая сейчас возглавляет отдел национальной литературы.
Не помню точно, как это произошло; нашу группу собирались распустить, и я решился на последний штурм. Я атаковал Катю с таким напором, что естественно, что она дала мне пинка своим украинским ботинком. После я сидел на диване, ощупывал лодыжку и пил ром из пивного бокала, машинально поглаживая чей-то грубый сарапе(6), брошенный на подлокотники.
Не помню, в какой момент я поцеловал чилийку Марию, которая даже не знала, нравится ли она мне или нет. Узнать это потребовалось много времени, потому что я женился на ней, был ни счастлив, ни несчастлив, и наверняка жил бы до сих пор в этой эмоциональной плоскости, если бы в один прекрасный день в моей кровати не очутилась ее кузина, которой я часто читал «Смерть Вергилия», и если бы Мария не застукала нас в тот момент, когда уже невозможно было ссылаться на Германа Броха. Мы развелись, и я оказался в комнатенке на крыше с кучей бесполезных коробок. (В этих коробках были винилацетатные пластинки, против которых Мария не возражала, хотя уже появились компакт-диски).
С того прощального вечера с Симмером и концом своей семейной жизни я видел ХермАна только один раз. Он пригласил меня на чашку кофе и предложил принять участие в новом журнале «Астролябия», в который каждый соавтор должен внести вклад в пятьсот песо. Я был редактором бюллетеня метро, с деньгами у меня было туговато, но идея быть напечатанным, пусть и за деньги, меня соблазнила еще и потому, что у меня не было ни одного написанного рассказа.
Мы встретились на террасе какого-то кафе. В руках у него был полный мелочи полиэтиленовый пакет, чтобы подавать милостыню нищим, которые каждые пять минут подходили к нашему столику. Наряду с этой выходкой с благотворительностью меня поразило, насколько он похудел. Когда подул ветер, я думал, что он сорвет волосы с его головы. Эти жидкие пряди были олицетворением его физического состояния.
Он пространно объяснил, чем должна стать «Астролябия» – разноплановым форумом без сборищ, без дефектов других поколений, – и поминутно расспрашивал меня о моей работе. Расплатившись, он открыл матерчатый портфель и достал свою первую книгу рассказов. Надписывая, он назвал меня «однокашником», и это слово меня задело. Он уже вовсю печатался, его расхваливали критики (в том числе и мрачный Симон Парра). Время в мастерской Симмера было для ХермАна счастливым прошлым, а для меня – неизменным настоящим.
Знаю, что память моя несправедлива. Но встреча с ХермАном меня воодушевила меня настолько, чтобы я за пару дней написал рассказ. Но и по сей день я испытываю ретроспективную горечь: «Астролябия» отвергла мой текст.
– Но ведь я же заплатил за публикацию! – возмутился я.
– Это вопрос качества, а не денег, – сказал ХермАн и назначил мне встречу в другом кафе, где с невыносимой откровенностью заявил:
– Друзей выбирают не по их прозе. Мы с тобой приятели, но твой рассказ не цепляет.
Я пропустил мимо ушей это «приятели». Мы не виделись много лет, и не я его, а он искал меня с предложением напечататься. Я прикурил и выпустил дым ему прямо в лицо. У него сохранился тот же неприятный тон, словно любезность и объективность он оставил для чего-то другого. Он предложил дать ему другой рассказ. Я поклялся, что не буду сотрудничать в его журнале, но моей клятве не суждено было испытать свою силу: вторым номером «Астролябия» не вышла.
Прошли годы; о Херм;не я узнавал из газет: всеми признанный, все более известный, всегда скромный. Саймон Парра был крестным отцом первых его книг, но когда понял, что его мнение совпадают с мнением его соперников, он использовал свой несомненный интеллект, чтобы поносить своего бывшего протеже. Это позднее пренебрежение послужило на руку ХермАну, который рисковал проявить слишком много уважения к зачинщику разрыва.
В конце восьмидесятых годов он написал мемуары о своем поколении. Меня он назвал «необычным, как Рубен Дарио(7)». Честно говоря, моим рассказам не хватало этой экстравагантности. Они были тусклыми, шаблонными и нечитабельными. Великодушие ХермАна с явно неправильным определением моего отказа было обидно. Я не мог упрекнуть его за дружеский жест. Так легко было ненавидеть его высокомерие!
Когда я встретил его на выходе из кинотеатра под ручку с женой, меня словно кинжалом ударили. Но я поблагодарил его за добрую память. ХермАн сердечно обнял меня, познакомил с Лаурой и предложил выпить чего-нибудь.
То, что я пошел в кино один, усилило мою неловкость. Наш разговор не шел дальше ретроспективы Ромера(8), на которую ценители ходят по третьему разу в одиночку, хотя это одно из мега-произведений, которые служат для объединения людей. Лаура спросила его:
– Это и есть тот необычный?
Я принял его приглашение только, чтобы не выдать своей напряженности. Мы отправились в одно из тех ужасных мест, которые в Мехико-Сити на каждом шагу – в забегаловку со стенами, обвешанными керамическими тарелочками. Была только одна ниша в глубине зала, на которой более-менее известные люди оставляли свои автографы.
Лаура выглядела лет на тридцать пять. Ее лицо сохранило следы увядшей красоты и многочисленных забот. Руки ее были покрыты волосами, как будто не было никакого способа бороться с ними. Она прочитала каждую строчку ХермАна и восхищалась им безоговорочно, но это была не та банальная ситуация, когда жена полностью потакает безрассудству своего мужа: говоря о его «Белых ночах», она привела умные доводы. Я в душе был согласен с ней. Новый роман ХермАна я считал великолепным, но не собирался хвалить того, кто отверг мой рассказ в «Астролябию».
И снова я обратил внимание на волосы ХермАна, вернее, что они все еще на месте: было что-то неестественное в том, что эти клочки как-то держатся. Мне вспомнились слова Эдгардо Симмера у фотографии Самуэля Бекхета(9): «У него даже волосы растут необычно». Волосы ХермАна как бы и демонстрировали его инакость, и обнаруживали неизменную слабость. Я перевел взгляд на его лицо, изборожденное преждевременными морщинами: анемичный и нервный ковбой, потрепанный эмоциональной непогодой.
До сих пор я не обнаружил его уязвимые стороны. Сокурсники по семинару – это бесконечные наброски, которые нам читали, и не всегда справедливая критика, которую нам высказывали. Произведения ХермАна описывали характер героя, но я никогда не ассоциировал автора с его опустошенными персонажами. Мое восхищение было направлено против него: я не мог постичь степени боли и труда, которые делали возможными такую прозу.
Он ел неохотно и внезапно отодвинул тарелку:
– Вот черт… Прикусил язык…
В уголке его рта выступила капля крови и через секунду красной ниточкой потекла по подбородку и капнула на тарелку. ХермАн взял несколько салфеток и пошел в туалет. Лаура закурила сигарету и с искусственным спокойствием заговорила о здоровье мужа, словно у нее не было другого способа успокоить себя. У ХермАна проблемы со свертываемостью крови, ничего серьезного, конечно, но он отказался продолжать лечение, и, как ты видишь, испортил встречу с другом, с которым давно хотел увидеться.
– Не знаю, что будет, если он не возьмет себя в руки, – сказала Лаура, выпуская дым через ноздри. – Всю свою жизнь он контролировал себя. У него болезнь перфекционизма. Знаешь, он родился со скрюченным, как креветка, мизинцем на ноге, и в четырнадцать лет начал делать упражнения, чтобы выпрямить его. Кого волнует чей-то кривой палец, скрытый обувью? Только ХермАна. И он был так упорен, что ему удалось выпрямить палец.
Лаура сделала паузу. Ее глаза наполнились слезами и воспоминаниями. Многое я дал бы, чтобы узнать о них.
– Он настолько одержим желанием писать, что все остальное его не волнует. Он как будто он до сих пор продолжает исправлять палец, который никто не видит. Уверена, что его тело интересовало его только тогда, потому что он испытывал свою волю. С тех пор он пренебрегает всем остальным.
Мы коснулись вопроса, который волновал Лауру. Я представил себе это одиночество, означавшее жить рядом с ХермАном. Она замолчала, разглядывая подписи на стене. Потом сказала мне:
– Почему бы тебе не пойти за ним?
Я привстал, но ХермАн уже возвращался из туалетной комнаты. Он намочил голову, и его волосы были похожи на скудный трансплантат. Но в целом он выглядел возродившимся. Он заказал еще пива, с энтузиазмом говорил о новом ужасном романе Кати, которая только что получила такую же толстую премию, как и сама, и просил, чтобы я рассказал ему о «своих произведениях». Только, чтобы перевести разговор на другую тему, я спросил, есть ли у них дети. ХермАн сказал «нет» так торопливо, словно боялся, что Лаура сейчас начнет жаловаться.
Я не удивился, когда через пару лет услышал, что они развелись. С той нашей встречи мысли ХермАна блуждали в другом месте, недолго они проходили под ручку с Лаурой. Вряд ли их взгляды совпадали - она начала мешать ему следовать за звездой, которая разрушала его жизнь.
Как-то декабрьским вечером мне позвонила Катя. Я боялся, что она захочет затащить меня на одну из своих литературных посиделок (она руководила каким-то Домом культуры, который оправдывал свой бюджет ежегодным марафоном «устного рассказа» и кастрюлями с пуншем), но она поздоровалась с энтузиазмом, достойным более интересного дела. Голос Кати с каждым днем все больше приобретал мужской тембр, и холодный декабрь сделал его еще более хриплым:
– Ты что, не знаешь?
Я понял, что ничего хорошего не услышу.
– Нет, – коротко сказал я.
– ХермАн в больнице. Вкатил себе целый шприц героина. Ты же знаешь, что такое конченный наркоман.
Я ничего не знал об этом и никогда не видел шприца с героином. Катя не упустила возможности блеснуть:
– Понятно, ты мало путешествовал. ХермАн ведь преподавал в Брауне(10), потом был приглашенным писателем в Амстердаме, где жил в одном подвале с разными художниками и пускался во все тяжкие. И лошадка(11) подмяла его под себя, – Катя щеголяла своим знанием сленга, касающимся тяжелых наркотиков; затем она закашлялась, возвращаясь к реальности гриппа и сигаретам Del Prado.
Я рассказал ей про ту сцену в кафешке.
– Похоже, у него что-то с кровью, может быть, СПИД? – с надеждой спросила Катя. – Честно говоря, его последние вещи мне казались слишком закупоренными. Сказать кое-что? ХермАн всегда завидовал тебе. Ты последовательный, никогда не идешь на уступки, почти не публикуешься.
После этих Кати я почувствовал острое сострадание к ХермАну. Как же все меняется в жизни! Подумать только, двадцать лет назад я был готов на что угодно, чтобы спать с Катей, чувствовать ее золотые волосы на своем лице.
Я сказал Кате, что мне звонят по домофону, и повесил трубку. Не хотелось слушать, как мне объясняют, почему я такой «последовательный».
Шел 1994 год. Двумя годами раньше я стал одним из многочисленных бенефициариев(12) испанского правительства, и за зло, причиненное Мексике пятьсот лет назад испанской колонизацией, получил награду из рук мэра Вальядолида(13) за свою единственную книгу, изданную за десять лет. Это небольшая премия после десятилетнего молчания причислила меня к избранным. Я мало бывал в других странах и не знал, разделяют ли там отзыв мексиканцев: «Это так хорошо, что он больше не пишет». Мое немногословие стало достойной рекомендацией в среде, где отказ от литературной деятельности – это не признак беспомощности, а добродетель, прискорбная жертва таланта. Для Кати я был приятно безвестным прозаиком, не оправдавщим ожидания и не конкурирующим с другими.
Я хотел навестить ХермАна, но он был в швейцарской клинике. Европейские издатели оплачивали его счета. Даже в падении в нем было что-то величественное. Я представил его на альпийской террасе, укутанного одеялом и посасывающего термометр с чрезвычайным наслаждением, словно он перечитывал отрывок из «Волшебной горы» Манна.
ХермАн Вильянуэва вернулся из своего путешествия в подземный мир с великолепным романом «Воздержание». Критика, не колеблясь, сравнила его с Мишо, Кокто, Берроуз и Хаксли(14). Я видел его фотографию в Excelsior(15) – донельзя худой, опирающийся на железную трость.
С этой же тростью он пришел ко мне на встречу, которую я ему назначил в своем офисе и к которой так долго подвожу. С давних пор ХермАн стал тенью, которая подчинила себе мою клавиатуру, нервный тик, от которого не я могу избавиться. Уверен, если бы он рассказывал эту историю, то давно бы расставил все по своим местам, а я до сих пор не могу закрыть скобку.
Вот уже пять лет я руковожу Barandal republicano(16), таблоидом, выходящим раз в два месяца и циркулирующим на руинах испанской иммиграции в Мексику. Больше с ностальгией, чем с объективностью, мы вспоминаем огромный долг Испании перед Мексикой. 14 апреля у нас проходит обед со все более простыми кушаньями, поскольку попечителю 80 лет. Мы встречаемся в спокойных павильонах Beneficencia Espanola, испанских благотворительных учреждениях в Мексике. Надо сказать, лучшей должности у меня не было и не будет. Наш офис находится в бельэтаже ресторана Can Barcelо, который во время Европейского Кубка выставляет флаги футбольного клуба «Барселона». Я женат на Нурии Барсело, внучке испанского иммигранта, которая оправдала те ожидания, которые я возлагал на дочку чилийского изгнанника, Марию. У меня двое детей, ради которых я хватаюсь за фотоаппарат при первой возможности, и свекор с двойной добродетелью: он придумал для меня работу и не требует взамен ничего другого, как каждые две недели обедать с ним, чтобы попробовать блюдо дня в его ресторане, и за сигарой поговорить на все более размытые темы, касающиеся Barandal republicano.
Наша издательская работа включает в себя информационные бюллетени колледжа Герники и ассоциации Армии Эбро(17), примечания к паэлье, приготовленной с гражданской мотивацией, эксгумацию каких-то документов, оброненных Сернудой или Прадосом(18), вечные очерки об Ортеге-и-Гассете(19) и довольно авторитетный раздел о новых контрактах футбольных клубов «Атлетик», «Барса» или «Реаль Сосьедад». Barandal republicano почти не интересуется мексиканской жизнью и действует со сдержанной осмотрительностью. Время от времени мне приходится выслушивать строгих членов попечительского совета, требующих критики короля Хуана Карлоса, и я обещаю им опубликовать карикатуры, высмеивающие монархию и напоминающие, что наша цель – это Республика, а не монархия.
Я пока не коснулся лучшего в моем офисе – старинного зала заседаний с кожаными креслами винного цвета, огромным столом из красного дерева, портретом Ласаро Карденаса(20), плевательницами в углах и большими пепельницами.
Темно-лиловый витраж смягчал лучи, уже слабые и светящие по касательной, когда в этом зале я и принял ХермАна.
Как я уже говорил, он пришел с тростью, но не только это старило его. У него был тусклый взгляд, он шамкал, улыбка обнажала беловатые десны. Было невероятно, что это тот самый человек, чьи совершенства я столько времени ненавидел. Не осталось ни малейшего следа от того ХермАна Вильянуэва, учтивого, любезного, готового изобразить простого школьного товарища. В свои сорок пять он стал лучшим писателем моего поколения – и уже был выведен из строя. Он изо всех сил пытался собрать какую-то фразу, двигая языком самым отвратительным образом. Его книги взяли с него плату огнем, выжгли его. Я вспомнил слова Лауры: «Не знаю, что будет, если отпустить его». В какой момент он пересек невидимую грань и его поиски переросли в деградацию? Странно, я не чувствовал жалости к нему, не восхищался риском, которой он подвергся. Я спасся самым жалким и мещанским образом. Увидев его таким, с неверными губами и длинными полупрозрачными ногтями, я возблагодарил свои последние годы, проведенные без страсти к писательству и защищенные работой в пользу несуществующей страны и тихой красотой Нурии Барсело.
– Плохи мои дела, – сказал Херм;н.
Как ни странно, он не имел в виду не свой внешний вид. Ему были нужны деньги. Его мать самым неудачным образом вложила деньги, его издатели получают компенсацию с его имени за медицинские расходы, дом, который они покупали вместе с Лаурой, остался ей.
– А ты помнишь «Астролябию»? – спросил я.
Выражение его лица полностью изменилось и приобрело важное, почти торжественное выражение. На мгновение показалось, что он обдумывает, что сказать.
– Но это было двадцать лет назад! – воскликнул он гнусаво, возвращаясь в своей обычной сдержанности. – Я уже забыл про это. Прости меня, – сказал он с полной беспомощностью.
Этим утром я прочитал фразу Армии Сапатистов(21), когда они освободили одного касика(22): «Наша месть – это прощение». Цитировать ее полностью не буду, не потому, что она высокопарна, а потому, что я не был уверен, что смогу воплотить эту фразу в жизнь. Моя месть раздумывала.
Другим преимуществом моей работы является то, что моя правая рука, Хорди Льоренс без устали взваливает на себя весь производственный процесс Barandal republicano. В принципе, нам никто не нужен. Потом я подумал, что если Херм;н будет править гранки, Хорди мог бы завершить недописанную книгу о детях Морелии(23), за которую нам уже заплатил владелец пивоваренного завода.
Автор знаменитых «Белых ночей» стал приходить в офис раз в два-три дня, иногда чаще, если было нужно, с пластиковой папкой, в которой держал гранки. Он часами сидел в Зале заседаний с двумя-тремя словарями, чтобы сверяться со своими поправками, и возле настольной лампы с матерчатым абажуром вычитывал статьи, на йоту недостойные его таланта.
Обычно писатели бывают плохими корректорами: они вчитываются в стиль, а не в непослушные тексты, но прежде всего они считают себя выше этой работы и выполняют ее небрежно. Наверное, ХермАн, такой нетерпеливый к написанному мной на семинаре Эдгардо Циммера, ненавидел эту работу.
Но было иначе. Он купил ужасающую трехцветную авторучку, чтобы совершенствовать свои заметки, но вычитывал тексты без комментариев.
Через два месяца я решил, что он с лихвой расплатился за рассказ, который не напечатал в «Астролябии». Я убедил свекра заказать ХермАну монографию об эмиграции испанцев в Мексику. Поскольку предполагалось писать об энном исследовании учения Хосе Гаоса(24) и куполов Феликса Канделы(25), никто не обратил бы внимания, что на это могут уйти годы. Мы могли бы предоставить ХермАну стипендию, пока у него не появится время и желание снова начать писать. Наши офисы были идеальным местом для очень медленного, почти иллюзорного расследования.
Но ХермАн отказался от этого предложения. Его глаза обиженно блеснули. Ему была нужна работа, а не милостыня.
Я решил встретиться с его матерью, пока он правил гранки в зале заседаний перед портретом Лазаро Карденаса.
Дом в Сан-Мигель-Чапультепек(26) был окружен забором, утыканным сверху битым стеклом. Мне открыла дверь горничная в черном платье с белым фартуком. На террасе с четырьмя плетеными креслами и дымящимся на столе чаем меня ждала мать ХермАна, изящная женщина раздражающей элегантности. На руках ее были кожаные перчатки, поверх которых, что мне показалось неприличным, она надела золотые и серебрянные кольца с драгоценными камнями. Она протянула мне руку и поблагодарила за то, что я сделал для ее сына.
Терраса смотрела в просторный сад. В глубине его стоял навес с автомобилем, на который был наброшен брезент.
– ХермАн больше не водит, – объяснила его мать.
Якобы имеющиеся проблемы с деньгами были предлогом, чтобы получить работу. Я не знал, о чем говорить: не было ничего глупее, чем предлагать свою помощь этой женщине в драгоценностях. К счастью, она завладела разговором. ХермАну было намного лучше благодаря работе, которую я ему дал, и после многих месяцев заточения в своей комнате у него есть рабочий график, он снова завязывает шнурки, идя на работу. Я понял, что Barandal republicano стал его терапией.
Я снова пожал ее руку в перчатке, опасаясь, что это протез. Эти пальцы начали объяснять ад ХермАна.
В следующие две-три недели я едва ли перекинулся словом с нашим новым корректором. Хорди был поражен тем, насколько тот хорошо работал, и этого было достаточно. С тех пор, как я вступил в свою должность, я не читал тексты, которые мы публиковали.
Однажды после обеда, не найдя пепельницу в своем кабинете, я отправился в зал заседаний. Там я застал ХермАна. Перед ним на столе лежал коричневый бумажный пакет, из которого он время от времени доставал анисовый леденец, который посасывал так же медленно и сосредоточенно, как работал. Прошло довольно много времени, прежде чем он заметил мое появление. Когда он, наконец, повернулся в мою сторону, глаза его за стеклами очков дрогнули, как будто он пытался узнать меня.
– Не помешал? – спросил я. За пять лет эту фразу в офисе никто не произносил.
– Это замечательно, – он указал на текст, который читал, не отвечая на мой вопрос. Косая улыбка пересекла его лицо.
Через несколько дней я снова вторгся на его территорию, поскольку великолепный зал заседаний стал рабочим местом ХермАна. Я с трудом оторвал его от вычитывания текста. Он снял очки, чтобы в близорукой дымке отгородиться от окружающего.
Я поинтересовался его творчеством. Не тратит ли он себя впустую на этой работе?
– Я больше не пишу, – спокойно ответил он. – Если ты хочешь, чтобы я ушел, скажи, – добавил он без малейшего оттенка обиды. – Серьезно.
– Да что ты… Просто я восхищаюсь тобой… – добавил я еще одну глупость.
Я воспринимал появление этого великолепного корректора как самый причудливый поворот судьбы, пока ко мне не пришла Хулия Морас. Хулия носит много крестиков, но не потому, что она такая католичка, а потому, что верит в черные мессы. Как-то до этого она жаловалась, что испанская эмиграция находится во власти каталонской мафии, но до сих пор не видел ее в ярости. Ее прекрасные глаза метали молнии и жаждали жертвы. Она фыркнула и швырнула мне на стол последний номер Barandal republicano с подчеркнутым во многих местах ее очерком (единственное, что она читала в бюллетене).
Из ложной скромности я забыл сказать, что мы также публикуем статьи на разные темы, которые никто другой не опубликовал бы. Статья Хулии называлась «Паническое волнение. Самоописание». Вот уже пять лет я, радушно извиваясь, печатаю ее размытые теории. Хорди объяснял такое отношение к ней тремя причинами: мы или были любовниками, или есть, или же будем.
С лицом, искаженным от ярости, Хулия показалась мне еще красивей.
– Все, что у меня есть – это мое имя! – вскричала она. – А ты его запятнал!
Пока она изливалась, я просмотрел статью. Каждое подчеркнутое слово предполагало изменение стиля, каждое слово, обведенное кружочком, – изменение смысла. Даже не поставив ее в известность, мы напечатали другой текст, где «благодатную молодежь» изменили на «новаторскую», «незамеченный» на «незаметный», «подробная инструкция по риску» на «подробное описание предотвращения критических ситуаций». В общем,полная катастрофа.
Меня поразило, что ХермАн угадал скрытый смысл в галиматье Хулии, но я не решился сказать ей об этом. От имени редакции я извинился, пообещал найти и наказать виновника и предложил напечатать опровержение в следующем номере. Я держал Хулию за руку, пока она глухо рыдала, и гладил ее волосы, пока она красила мою рубашку своей тушью.
В тот же день мне позвонила профессорша из Колледжа Герника:
– Впервые вы напечатали что-то удобоваримое.
– Вы прочитали статью Хулии Морас?
– Я никогда не читаю эту слабоумную!
Я отправился в зал заседаний и застал там ХермАна, который невозмутимо правил гранки. Я передал ему слова профессорши, потом рассказал о визите Хулии.
– Сколько ей лет? – спросил он.
– Около тридцати двух.
– Красивая? – он улыбнулся, открывая беловатые десна.
Я кивнул, и он открыл папку с фотокопией очерка Хулии, подчеркнутой тремя цветами, и показал каждое из своих исправлений. Он даже увлекся, исправляя ее цитату:
– Она относится к Унамуно(27) как скотина. Я поправил.
Я был согласен с каждой поправкой ХермАна, но вынужден был сообщить, что наш журнал дает сотрудникам право ошибаться. Мы не могли превратить Хулию Морас в Вирджинию Вульф(28)
– Ты помнишь наши семинары? – спросил ХермАн.
– Это совсем другое. Здесь у нас только окончательные версии. Представь, что ты в морге.
Он собрал свои бумаги и ушел, не попрощавшись. Я думал, что он больше не вернется. Однако на следующий день он снова посасывал свои анисовые леденцы, сидя над статьей, которая явно доставляла ему удовольствие.
Хулия позвонила в конце недели. Я ожидал новых упреков, но она заговорила со мной совсем другим голосом, призналась, что в тот день слишком нервничала, поскольку бросила курить и начала поправляться, сказала, что я всегда ее поддерживал, и вскользь упомянула, что получила много поздравлений за свой очерк.
Попытаюсь передать ее воодушевление:
– Знаешь, кто мне позвонил? Симон Парра! Мы с недавних пор в дружеских отношениях, он даже заигрывает со мной, хотя говорят, что он импотент, или что-то в этом духе. Не Штайнер ли говорил, что каждый критик – это евнух автора? Но Симон не может быть таким, хоть я его в постели не проверяла, его ненавидят и завидуют за его независимость; единственное, чем все наделены на этом поприще – это зависть; так вот, он действительно читал статью! Разве это не здорово? Саймон Парра! Я так тебе благодарна!
Я тут же пригласил ее на ужин.
Хулия сияла от своей детской гордости. Ужин закончился в каком-то мотеле возле Толуки(29). На рассвете она разрыдалась:
– Это была не я в этой статье. Статья хорошая, но это была не я. Ты превратил меня во что-то другое.
Растрогав меня вначале своим откровенным тщеславием, Хулия теперь все трезво оценила и впала в неблагодарность.
– Хочу быть собой, – повторила она, но я унял ее жажду самоидентичности долгим поцелуем.
Какое-то время мы не виделись. Это свидание в мотеле она приравняла черным мессам, которые ей так нравились, некоей уникальной церемонии. Навалившеяся на нас напряженность вернула нас к личной жизни и помогла понять, что Barandal republicano – это место, где у нас есть прошлое, пусть запутанное и бесполезное, но не стоящее того, чтобы хранить его.
Я люблю Нурию с не перестающим удивлять меня постоянством, возможно, потому что встретил ее поздно, когда жизнь уже приучила меня к слишком легкомысленным отношениям. После истории в Хулией все вернулось на свои места. На полмесяца.
Кто-то постучал в дверь, и, прежде чем я ответил, вошел ХермАн.
– Кто такая Клаудия Мансера? – спросил он с сильным интересом.
– Одна слепая старушка, которая диктует своей племяннице.
– А-а… – по лицу ХермАна пробежала тень; он задумался на несколько секунд, пока не понял, что я вру.
В следующем номере журнала выходила «Будущая зима в Мадриде», рассказ Клаудии Мансера о ее бабушке, которая сорок лет жила на чемоданах, каждую минуту готовая вернуться в Испанию. ХермАн хорошенько подчистил его, и Клаудия пришла ко мне с лицом, искаженным от чувства вины:
– Спасибо, – сказала она и безутешно заплакала: ей было стыдно слушать незаслуженные похвалы, но и отказаться от них тоже была не в состоянии. Однако прошло три недели, прежде чем Клаудия – с каждым разом все более бледная и виноватая – приняла мое предложение позагорать и поехать со мной на конференцию о Руисе де Аларкон(30) в Таско(31).
С упоением, которое могу отнести тому, что он сменил одну зависимость другой, ХермАн Вильянуэва исправлял женщин. Тексты Хулии и Клавдии, Лолы и Монсеррат заставляли его делать неудержимые правки раскаленной трехцветной авторучкой. Он находил синонимы, придумывал сравнения и определения с необычайной точностью.
Лола и Монсеррат тоже приходили в мой кабинет в противоречивых чувствах: опубликованные варианты их текстов одновременно и унижали их, и в то же время льстили им. Обе хотели соответствовать исправленным текстам и оставаться самими собой, упрекнуть меня и поблагодарить. Не знаю, почему я был для них ключом к их самоидентичности, к надежной и в то же время плохо прикрытой двери. Обстоятельства складывались для меня прекрасным образом, и я тотчас предлагал им улучшить ситуацию деликатным путем, с гарантией, что никто ничего не узнает.
Я не оправдываю себя. Я был негодяем. Меня не извиняет то, что четыре женщины – не так уж много для коллектива, штат которого превышает сотню сотрудников. Без этих уловок с корректурой и возможностью утешать женщин в дальнейшем я никогда не смог бы раздеть их. Больше всего жаль, что, за исключением Хулии, на которой я всегда хотел видеть из одежды только ее оловянные крестики, ни одна из них мне особо не понравилась.
Я уже решил отказаться от этих уловок, как в один день в моем кабинете появилась Марта Арронис, эссеистка с невероятно скучным и правильным стилем. Ей ХермАн также выправил текст. Она сказала, что собирается обсудить этот вопрос с Хорди, когда я вспомнил чьи-то слова, что она сделала операцию по увеличению груди. Я почувствовал безудержное любопытство. Она стала пятой.
ХермАн стал ожившей тенью: он писал свои исправления только поверх уже написанного текста. Я был второстепенной тенью, но его поправки переворачивали мою жизнь, пикантные моменты которой зависели от его едкого и нетерпимого пера. В этой цепи манипуляций я меньше всех имел отношение к написанному и начинал глухо завидовать своим сотрудницам. За годы на семинаре ХермАн ни разу не помог мне, кроме как репликами, что мне не хватает воздуха, когтя или крови.
Я давно не писал, но хранил давнюю рукопись своего романа. Несколько недель я собирался с духом. В один прекрасный день мне позвонила Хулия Морас. Она только что окончила курсы тайской кухни и сегодня приготовила супер-острую вкуснятину. Мне стоило большого труда отказаться от ее приглашения. Я повесил трубку как герой с железной силой воли, чувствуя себя ужасно, но легко. И тут же отправился к ХермАну.
Я сказал ему, что одна из наших сотрудниц только что закончила свой первый роман. Она очень молода, но у нее есть способности.
– Не глянешь?
Так я подсунул ему свою рукопись «Длинная тень». Он вернул ее через сорок три дня, изменив название на «Незавершенная тень». Я прочитал ее в один присест, потрясенный этим первозданным и невыносимым талантом: роман, который я не мог завершить несколько десятилетий (и который служил моей славе «взыскательного» автора), за полтора месяца был преобразован в необыкновенное произведение. Концовка была другой, совершенно неожиданной, по крайней мере, для меня. Самым удивительным было то, что корректор совсем не изменил стиль: стиль безошибочно оставался «моим».
Я соврал, что роман написала наша сотрудница, чтобы стимулировать скрупулезность ХермАна. Но что теперь мне было делать? Я хотел взять женский псевдоним, но знал, что если роман будет иметь успех, на анмонимности он не продержится.
Попытаюсь выстроить в логическую цепь свои противоречивые мысли: я полагал, что ХермАн был мне обязан. Именно благодаря мне Barandal republicano поддерживал в нем жизнь, так неужели я не имею права воспользоваться талантом своего протеже? Кроме того, само название романа несет разгадку для проницательного читателя: тело в поисках чужой тени. Я быстро нашел примеры, иллюстрирующие мою ситуацию: кем был бы Элиот без исправлений Паунда?(32) Но вместе с зудящим страстным желанием выпустить книгу я опасался реакции корректора: а вдруг он разоблачать меня?
Несколько недель я был занят только тем, что боготворил «свою» рукопись. Как-то утомительным воскресным вечером Нурия погладила меня по макушке и сказала:
– А ты лысеешь.
Я решился издать роман.
Нет ничего более отталкивающего, чем автор, вещающий о своих достижениях. Мой случай был другим; я только отчасти гордился, что «Нескончаемая тень» была переведена на 11 языков. Кроме того, внезапная слава в сорок лет имеет свои нюансы. «Наконец-то ты созрел стать собой», – такова была унизительная похвала от Кати.
ХермАн Вильянуэва никак не прокомментировал перипетии романа. Он с педантичной скрупулезностью продолжал корректировать наших сотрудниц, и по своему выбору – других публикующихся в нашем журнале. Я постановил для себя, как кодекс чести, впредь не утешать ни одну из этих безутешных.
Несмотря на гонорары и право продажи для фильма, я продолжал руководить Barandal republicano, потому что мы с Нурией купили дом в Куэрнаваке(33). Там я провел мои лучшие два года своей жизни: там родились наши близнецы, я много путешествовал и плавал в холодных водах Куэрнаваки, как тритон.
Однажды один тореадор с культовой славой, поскольку занимался психоанализом, заявил, что будет читать «Незавершенная тень», пока я не напишу новую книгу. Нурия долго смаковала это замечание, потом посмотрела на меня своими прекрасными черными глазами, которые иногда бывают слишком серьезными:
– Когда ты закончишь писать новую книгу?
С пониманием, не лишенным сочувствия, Нурия разделяла свою любовь и убеждение, что я обязан ей своей работой. «Незавершенная тень» настолько очаровала ее, что она даже решилась сказать мне, что думает о моих предыдущих работах. Она распорядилась построить студию в саду нашего дома в Куэрнаваке, и с трепетом относилась к долгим часам, которые я проводил там, дремля перед каким-нибудь видео.
Комментарий этого тореро и вопрос Нурии означали изменение климата. Внезапно я попал под ливень, и моя тень преследовала меня.
Наверное, лучше всего было бы оставаться в загадочном, исполненном достоинства молчании, окружив свою изолированность трагическим ореолом, пробуждая всякие спекуляции по поводу своего отложенного романа и постепенно превращаясь в то, чего люди, расспрашивая о новой книге, втайне желали: стать интересным отходом, автором с дважды драматической судьбой, написавшим единственное произведение, которое уничтожило его. Только мертвые или гении, которых постигла неудача и которым никто не хочет подражать, вызывают безудержное восхищение.
Но я не мог решиться на эмоциональное самоубийство. Чувство вины перерастало в медленное самоотравление, пока в один прекрасный день я не пошел домой к ХермАну. К счастью, его мать была на своем ранчо в Сакатекас(31).
Он также встретил меня на террасе, как будто в доме не было другого места для приема гостей. Он похудел еще больше, его жиденькие волосы поседели на висках. Я закурил сигару и заговорил о старых временах, о том, скольким ему обязан журнал, о новых передовицах, которые его не интересовали.
– С тобой все в порядке? – прервал он меня вдруг.
– Не могу больше, – признался я, и слезы побежали по моему лицу.
С той далекой поры, когда от меня отказался мой тренер-японец, мне никогда не было так плохо. Когда, наконец, я взял себя в руки, ХермАн посмотрел на меня с холодным вниманием. Что такое с ним могло произойти? Как ему удалось погрузиться в себя и выплыть, словно ничего не было? Из какого вещества был сделан этот человек, всегда отчужденный, который подчинил себе свои иллюзии, отказавшись от них?
ХермАн кусал длинный ноготь с маниакальной сосредоточенностью. Затем издал странный звук, словно хотел позвать собаку или свистнуть. Что-то упало в глубине сада, вероятно, ветка с дерева или старая метла. Этот шероховатый шум нарушил тишину, словно разоблачая нас. Не было ничего более абсурдного, чем находиться здесь, рядом с этим больным человеком с диагональной улыбкой. Все в моих отношениях с ним было ошибочным. В мастерской Эдгардо Циммера я вступил с ним в тщетное соперничество, не в состоянии понять, что жизнь подарила мне великолепную возможность быть его современником, очевидцем. Я был близок к потенциальным книгам ХермАна, к его до сих пор нерассказанным историям. Когда лучший из нас лечился, я относился к этому со злорадным восторгом. Теперь я навестил душевнобольного, который приходил в себя ради нескольких манипуляций с алфавитом.
Я сделал большой глоток чая. После длинной паузы, когда ХермАн, казалось, забыл о моем присутствии, я вспомнил, что пришел не ради того, чтобы исследовать его непостижимый характер, а попросить об одолжении.
– Ты не смог бы подкорректировать мою рукопись? – на этот раз я не стал врать, что речь идет о ком-то другом. Мне были нужны его прощение и его помощь. ХермАн, не мигая, смотрел на меня, потом взял пепельницу с пеплом от моей сигары и подошел к горшку с цветком:
– Пепел помогает растениям.
Больше он не сказал ничего. Он говорил со мной как гуру? Его погасший гений был пеплом, а я – растением?
– ХермАн, помоги мне, – взмолился я.
После молчания он почти неслышно произнес:
– Я не хочу читать тебя. Ты мой набросок, этого недостаточно?
Мне показалось, что я ослышался, и я переспросил, как дурак:
– Ты пишешь обо мне?
– Нет, ты же знаешь, что я уже не пишу.
– Я поступил низко, когда принес тебе свой роман под чужим именем, – наконец, признался я.
С большим трудом я понял неуверенный ответ ХермАна:
– Не беспокойся, я в черновике.
– В каком черновике?
Он потерянно улыбнулся, его рот несколько раз растянулся, как бы повинуясь другим воспоминаниям. Своими слабыми руками он, как кинорежиссер, очертил вокруг меня рамку:
– Это черновик. Ты – мой черновик.
Я уходил от него, как из какого-то галлюциногенного мира. Единственными контактами ХермАна с реальностью были метро до нашего офиса и гранки, которые он вычитывал с необыкновенным вниманием. Но у себя в доме он отнесся ко мне с непостижимым превосходством. Разрушенный наркотиками, душевнобольной, он впал в непомерное высокомерие. Но я – как я мог отказаться от него, когда он был в расцвете сил и славы, и сосуществовать с его останками?
На той же неделе я предложил Хорди Льоренсу поискать замену ХермАну, но тот заявил, что ХермАн незаменим.
Несколько дней я избегал заходить в зал заседаний. Я не знал ничего о ХермАне, пока в один прекрасный день ко мне не пришла незнакомка. Ее зеленые глаза были воспалены, так сильно она их терла. Корректор вернулся, чтобы делать свое дело. В первый раз слезы нашего соавтора вызвали у меня ярость. Она что, не понимает, как ей повезло? Я готов был на что угодно, чтобы оказаться на ее месте. Я чувствовал абсолютную зависть к ней, зависть черновика к черновику. И в этот момент, почувствовав себя одним из бесчисленных сюжетов, исправленных ХермАном, я понял, что он имел в виду на террасе своего дома.
Я отправил зеленоглазую незнакомку Хорди Льоренсу и решил написать эту историю. ХермАн мне дал тему. Посредственный писатель повествует о жизни гениального. Главный герой не замечает, что живет по чужому сценарию, или замечает, но слишком поздно.
Пронзительный гул, растущий во мне, перекрывает эти слова: «ты – мой черновик». Понятно, эта метафора – размытая поэтическая вольность того, кто путает окружающее с написанными текстами, но эта фраза беспокоит меня. Сюжет возник благодаря ХермаАну, но он не мой автор, он мой единственный читатель. Эти страницы попадут в его пугащую пластиковую папку.
Через два дня назад я зашел в тусклую атмосферу зала заседаний. В одном из углов луч золотого света падал на ХермАна, придавая его коже здоровый оттенок. Как ни странно, он читал газету.
Услышав мои шаги, он перевернул страницу (кажется, это был раздел о культуре). На его лице выражалось удовольствие, но не оттого, что он увидел меня, а от прочитанного.
– Писатели раз от раза становятся все смешнее, – сказал он.
Больше он ничего не добавил. Он закрыл глаза, наслаждаясь теплом луча, проникающего через витражные стекла. С улицы донесся резкий шум. ХермАн шевельнулся на стуле, словно от озноба. Неужели он был еще в состоянии реагировать на то, что происходит снаружи? Я смотрел на конечную цель моего повествования – на папку, лежащую на столе из красного дерева. Он открыл глаза и приложил руку козырьком:
– Как дела? – спросил он. – Продвигаются?
Было ясно, что он имел в виду.
ХермАн ждет от меня завершения этой истории, словно желая закрыть эпоху, открытую более двадцати лет назад. Со времен семинара Эдгара Циммера мои тексты не вызывали у него никакого интереса, но спасали от его равнодушия. Может ли мое саморазоблачение с книгой, полностью исправленной им, и интрижках с женщинами, аффектированных его правками, изменить его мнение?
Жестокое смещение наших судеб не выходило из моей головы. Я должен был стать летописцем его гения, душеприказчиком его разбросанных бумаг, его посредником с миром, тенью, свидетельствующей о его величии… А вместо этого ему достанутся от меня только эти страницы, и все, что ему остается – стать надзирателем моей жизни.
Понятно, что писатель обрекает себя на муки за свои слова. Но гораздо хуже, если он мучается из-за слов другого. ХермАн еще сказажет мне горькую правду, в которой отказывал на семинаре Эдгардо Циммера. Что еще больше я могу сделать для саморазоблачения?
С болезненным удовлетворением я представляю его, посасывающего анисовые леденцы. Косая улыбка пересекает его лицо, пока он читает мою рукопись. Наконец-то я стану предметом его интереса…
… Мое признание заденет его настолько, что он захочет уничтожить меня. Впервые он решит опубликовать написанное мной.
1.Рикардо Кахуэла Галли – мексиканский писатель и эссеист, потомок испанских мигрантов
2.абстинентный синдром, абстинентная зависимость – состояние, известное под названием «ломка»
3.Четвертый Интернационал – коммунистическая международная организация, ставящая своей задачей осуществление мировой революции и строительство социализма
4.аргентинский прозаик и поэт
5.Беркли – центр для латиноамериканских студентов в Мексике
6.сарапе – шерстяной плащ
7.Рубен Дарио – знаменитый никарагуанский поэт
8.Эрик Ромер – французский кинорежиссёр, один из наиболее значительных представителей течения «Новой волны» в послевоенном кинематографе (викип.)
9.Сэмюэл Беккет – ирландский писатель, поэт и драматург 20 в.
10.Университет Брауна – один из самых престижных частных университетов США
11.El сaballo – (букв. конь, лошадь) – сленговое название героина
12.Бенефициарий – лицо, которому предназначен денежный платеж, получатель денег, выгоды, прибыли, доходов (викип.)
13.Вайядолид – город в Мексике на полуострове Юкатан
14.Анри Мишо – французский поэт и художник; Жан Кокто – великий французский писатель, поэт, драматург и художник; Уильям Берроуз – американский писатель и эссеист; Олдос Хаксли – английский писатель, новеллист и философ.
15.Excelsior – (лат.) «всё выше!»; газета, издаваемая в Мексике с 1917 г.
16.Barandal republicano – дословно: перила республики
17.Армия Эбро – битва за освобождение Валенсии на реке Эбро во время Гражданской войны в Испании в 1936-1939 гг.
18.Луис Сернуда, Эмилио Прадос – испанские поэты, эмигрировавшие в Мексику
19.Хосе Ортега-и-Гассет – испанский философ и социолог, эмигрировавший из Испании во время Гражданской войны
20.Ласаро Карденас дель Риио (исп. L;zaro C;rdenas del R;o; 1895—1970) – президент Мексики
21.Сапатистская армия национального освобождения – национально-освободительное движение в Мексике
22.Касик – 1. Индейский вождь; 2. Правитель местного масштаба
23.Дети Морелии – испанские дети, привезенные в Мексику в 1937 году во время гражданской войны в Испании
24.Хосе Гаос – испанский философ, последователь идей X. Ортегии-Гассета. Ректор Мадридского университета. Эмигрировал в Мексику
25.Феликс Кандела – известный испанский архитектор 20 в., эмигрировавший в Мексику
26.Сан-Мигель-Чапультепек – престижный район Мехико-Сити, имеющий важное историческое и архитектурное значение
27.Мигель де Унамуно-и-Хуго – испанский (баскский) философ, писатель, общественный деятель
28.Вирджиния Вульф – британская писательница и литературный критик
29.Толука – город и муниципалитет в Мексике
30.Хуан Руис де Аларкон-и-Мендоса – испанский драматург 17 в.
31.Таско (Таско-де-Аларкон) – серебряный город Мексики
32.Эзра Уэстон Лумис Паунд – американский поэт и редактор, выступал и как критик, анализируя произведения своих современников, в т.ч. Томаса Элиота
33.Куэрнавака – город в Мексике, cтолица штата Морелос
34.Сакатекас – город и штат в Мексике
Перевод с испанского и пояснения ШАХРИЗЫ БОГАТЫРЁВОЙ