Они не замечали, конечно, трёхмерности Пика;ссо в кубическом пространстве столовой. И даже округлость мотоциклетного шлема Марко не давала им эту подсказку.
Бело-квадратные выступы кухни в стиле модерн. Выступы атлетических Марковых плеч, прикрытых белой рубашкой с наспех закатанными, усталыми рукавами. Тупой, остриженный коротко, тёмный затылок на крепкой шее - ах, Малага, и тут она подмигивала им лысым своим, лупоглазым черепом!..
Пика;ссовы уши торчали везде. В идеальной шарообразности хромовых салатниц, кастрюль и кастрюлек, в ровной ясности деревянных и пластиковых линий, в приглушённости цвета, где преобладала пастель, но, то тут, то там, с белых поверхностей пялились яркие детские рисунки.
Как и в Библии, в которой собрано множество несуразных историй, а вместе они создают поразительную гармонию, так и в этом столовом пространстве: со множеством баночек специй, полотенчиков, горизонталей и вертикалей, хрома и пластика, с икеевским столом и с неожиданно крупными, шишковатыми лимонами на нём – всё дышало гармонией итальянского дома, семьи.
Той самой гармонией, которую вольно, а, скорее, невольно строила хрупкая, темноволосая Анна. Выстроила и эквилибрировала на ней, как на шаре. И до сегодняшнего дня ей удавалось это не хуже, чем девочке Пабло.
Всё рассыпалось так же легко и окончательно, как и тогда, в её детстве, в Форте дель Мармоль, куда привезли её родители «подлечиться». Лечить было нечего, это мама с вечным своим: «Анук, тебя сносит ветром, ты не ешь даже спагетти! Ну какой хороший итальянец возьмёт тебя замуж?! Поедем на море, там уж ты точно проголодаешься на свежем морском воздухе! Какой тут, в Риме, может быть свежий воздух с их невозможными мотоциклетами?..».
А Анне нравились мотоциклы и не нравилось, когда мама звала её Анук. Не понравилось даже тогда, когда увидела, наконец, любимый мамин фильм, где Анук Эме шла в дублёнке по чёрно-белому пляжу… и та собака на моле со стариком… как грустно. И холодно. Анна не любила холод, именно холод, грусть, умирание навеяли зимний пляж, море, старик со своею собакой и даже главный герой...
Анна плакала, когда смотрела фильм, и не хотела на море. Но оно оказалось совсем не таким, каким увидел его Клод Лелуш. Наверное, ему было очень не по себе, когда снимал он своё кино – думала Анна. Море, в действительности, оказалось весёлым и синим, с голубоватыми прожилками, которые на свету превращались, вдруг, в ярко-зелёные. Поплёскивали где-то там, вдалеке, будто море довольно жмурилось, смеясь над её страхами.
Утром все шли на пляж. Пляжный песок – да, он был белым, но каким-то совсем не таким тоскливым, как в фильме, а слепящим, сверкающим, с тёмными, влажными прогалинами. И Анне понравилось строить песочные «воздушные замки», как их называла мама. Анна не понимала, почему же они «воздушные»? Но слово ей почему-то нравилось. Когда песок подсыхал, и многочисленные башенки и стены замка начинали слегка осыпаться, она бежала к воде, набирала её в ладони и неслась к замку, боясь всё пролить по дороге. И это тоже было весело.
Но однажды, когда объявили штормовое предупреждение, а спасательные вышки зацвели тревожными флажками, Анна заскочила на пляж, чтобы посмотреть на вчера только сделанный замок. Море посерело и стало похоже на то, из фильма. Замок её был виден издалека, стоял одиноко, у самой кромки пляжа, там, где теперь так нервничали волны. Он был самым большим и красивым из всех, что она выстроила тогда в Форте дель Мармоль. Вчера ещё, даже окошки готического этого дворца светились на солнце фольгой от маминого шоколада.
На глазах у Анны, как в замедленной съёмке, из воды выскочил огромный серый язык волны и шлёпнулся тяжело, всей своей грузной массой давя прекрасный её замок. И убрался тут же, будто змеиный. Лишь тусклой занозой блеснула фольга в этом серо-мясистом… На берегу не осталось ничего, никакого замка, только что-то неряшливое и страшное, как скальп мертвеца, то ли водоросли, то ли трупик медузы…
***
Давно Анна не вспоминала Форте дель Мармоль, с тех самых пор, когда передумала становиться дизайнером и пошла работать в паб, где и встретила Марко. Сегодня вот вспомнилось. Она даже физически ощутила тугой удар волны, которая рухнула только что на её дом, на неё саму. Волна слизнула со стен детские рисунки, закрутила сужением водоворота серебристую фольгу кастрюль и салатниц.
Кругом потемнело, ах вот, что они, все эти умные книжки, имели в виду, когда говорили: «темнеет в глазах»! Анна, не замечая, присела на диван, привалилась к подушке. Забытые и найденные на диване очки Марко сползали с переносицы, она автоматически поправляла их и продолжала читать письмо Федерико, которое только что завёз и оставил её мужу их друг Фабио:
«Любимый мой Марко, не горюй по мне. У тебя ведь есть Анна с Глендой и Джо. Это у меня - никого, кроме тебя и… их. За что я благодарен и Господу и тебе. Благодарен за тот вечер в баре, когда познакомился с тобой. Ты мог пройти мимо, не обратить на меня внимания, я же такой обычный… особенно, сейчас. До сих пор не понимаю, почему ты выбрал тогда меня. Ну а я… я знаю теперь, для чего жил – для того, чтобы встретить тебя. Чтобы узнать Анну, и детей, твоих детей, Марко. Они для меня – это ты, как и всё, что тебя окружает. Мне стыдно признаться… Нет-нет, не стыдно, что уж теперь. Я же мог возбудиться лишь при воспоминании о твоём плече, о повороте головы, возбудиться и кончить. Однажды это случилось со мной в автобусе, я просто вспомнил тебя и… еле сдержавшись, чуть не застонал. Пришлось закашляться, чтобы скрыть. Какие же глупости пишу, прости. Ты будешь продолжать жить без меня. Как это, а? Марко? И как это - не жить? Не видеть тебя каждый день? Хочется сказать – тогда я умру без тебя, смешно, правда? Ну вот, вместо того, чтобы тебя успокаивать, я опять туплю. Мне просто не хочется с тобою прощаться, понимаешь? Мы оба знаем, мне осталось день-два, а может – час-два? Потому и пишу тебе, не дожидаясь (господи, никак не могу тебя дождаться!!) твоего прихода. Передаю это письмо с Фабио, он тоже заехал ко мне в госпиталь, надеюсь, отдаст. Мне что-то страшно одному тут, Марко…»
***
Приготовленный суп булькнул на плите и затих. Девочка Анна потеряла равновесие и упала, шар укатился куда-то. Большой, сильный мужчина в слезах бежал к дому. В больнице Санто-Спириту бесшумные сёстры быстро и споро убирали освободившуюся палату. А маленькой Гленде снились холмы, белая лошадь и смешной дядя, он смотрел на её красное платье, улыбался одними глазами, круглыми своими совиными глазами, и тихо произнёс: «Олей!»