Митя Матвеев переживал больше всего за маму. Не знал, жива ли она, и, если бы рядом был той ночью, сумел бы помочь? Здраво рассудив, понимал, что вряд ли.
Вспоминал, жалея до слез, как уходил в субботу вечером на подработку – отстоять за диджейским пультом на дискотеку в дом культуры, как мама провожала:
- Дима, не ходи. Давай я вечерком на дачу поеду, а ты с ребятами у нас посиди, поиграете тихонько, кто мешает? Переживаю ведь за тебя…
Митя упрямо повертел лохматой головой с бритыми висками, в тоннеле в ухе забрякали колечки:
- Мам, я пойду. Пляска закончится часов в двенадцать ночи, пацаны подтянутся, там и поиграем. Заночую там тоже. А завтра вернусь – сгоняем на дачу. Может, кто из ребят подкинет. Где весло мое?
- За шкафом в углу, - безнадежно вздохнула мать, ушла на кухню. Не заметила, как вырос паренек. Уж и отца его давно забыла – роман глупый, мимолетный. Зато сын хороший - и школу – на пятерки и четверки, и в институт поступил. Ну, а голова кудлатая, сережки, да гитара – ладно. Не зря музыкальную заканчивал, гитара – тоже искусство.
Митя мать жалел всегда. Помогал безропотно, сам, еще малышом, из магазина встречал, тащить пытался пакеты. Дома – чистота и порядок, выпивкой и курением при ней – не огорчал.
Когда на призывной комиссии, строго посмотревши в амбулаторную карту и на самого очкастого тщедушного допризывника с вызывающе торчащим пупом, врач спросил: - Ты что, специально что ли болячек насобирал? - Митя обиделся.
- Ничего я не насобирал. Я в погранвойска хочу!
- Хочет он, - передразнил мучимый похмельем председатель комиссии, - Гастрит, частично открытое овальное окно, грыжа пупочная, зрение – всего 0,3. И вдобавок – варикоцеле. Ты из тундры приехал?! Мать-то есть у тебя?
- Вы мать не трогайте, ладно? – насупился, - Это не грыжа, а просто пуп такой.
- Это – грыжа! Видишь - прямые мышцы живота разъехались? - Врач махнул рукой, - Иди, без тебя армия обойдется. За военным билетом через год явишься.
Окликнул у дверей:
- Паренек, ты с варикоцеле разберись. А то детишек не будет, понял?
Митя ничего не понял. Матери не сказал, сам нашел в интернете странное название, прочитал внимательно, все равно неясно. Плюнул на это дело, а мама обрадовалась – не взяли в армию Димку, есть все же Бог на свете!
Утром Митя в подсобке дома культуры глаза протер, пока очки не нашарил, не сообразил – на матрасе на полу с двух сторон его придавили друзья – гитаристы с лопнувшими глазами. Быстро, пятясь, выскочил в зал, а там Юлька, клавишница, сидит на сцене, съежилась, красная, маленькая и плачет тихонечко. Что именно она – узнал почему-то сразу, может, потому что волосы синим крашеные, еще оставались на облысевшей голове, а может – что на тщедушной куриной грудке болтался зеленый кислотный лифчик.
Много прочитано было фантастики, фильмов просмотрено – тьма. Зараза, чужие, вторжение – все вместе передумал. За телефон схватился, на улицу выглянул – понятно, никого нет.
Подошел к Юльке, даже через очки щурясь, присел рядом на корточки.
- Юля, я пойду врачей поищу, ладно? Ты не уходи никуда, побудь тут, я скоро!
Маленькая тварь, вроде еще меньше невысокой миниатюрной клавишницы, перестала хныкать, внимательно смотрела на него, протянула трехпалую лапку. В желтых глазенках – боль застыла, какую не высказать. Замерла, схватилась некрепко за его рукав.
- Юля, я правда вернусь! Ты меня обязательно дождись!
Когда уходил, вроде бы увидел, или пригрезилось, как в глубине глаз этих – отчаянно бьется пойманная девчоночья душа.
Быстрым шагом, почти бегом спешил по пустым улицам. Где-то в домах бухало тяжелым, звенели стекла, выл кто-то нечеловечески дико. Далеко до маминой крошечной однушки на окраине – весь город пересечь надо.
Понял, что безнадега, когда один, второй труп увидел, а страшнее всего – когда мимо него, спрятавшегося за лавками, в тени кустов, пробежал, в ярости, с корнем вырывая березки и клены, слоновьими ногами давя брусчатку, красный хвостатый гигант.
Митя долго смотрел ему вслед, сосредоточенно грызя ногти. Багровая туша смела на своем пути с десяток машин, переломала ограды в парке, пополам, как стебелек, оборвала старый тополь и остановилась как раз за домом культуры, вздымая жирный бугристый загривок, сопя, уставившись в стену перед собой.
- Он абсолютный идиот, - прошептал Митя, - наверное, унюхать не может, скорее только слышит.
Подтверждая это предположение, чудовище будто различило какой-то звук на самом берегу реки, повернуло голову с висячими свиными ушами, подслеповато глядело долго в кисею прибрежных ив.
Митя шел дальше. Мимо потухшего вечного огня, пустых машин с залитыми кровью стеклами, мимо домов с разбитыми окнами и бурой дрянью на фасадах. Как там мама одна? Жива, а может как ребята, или хуже еще, как Юлька несчастная?!
После фонтана у здания театра, быстро перебежал проспект, решил срезать двором сталинского желтого дома и почти налетел на сидящую на скамейке у подъезда растрепанную босую женщину в халате. Низ живота и правая нога темнели в подсыхающей крови, на руках ее, прижатый к груди, замер ребенок лет пяти с безвольно повисшей русой головкой. Заплаканные исступленные глаза остановились на пареньке, протянула в мольбе мертвое безглазое тельце девочки:
- Спаси мою доченьку!! Спа-а-аси же! Меня возьми, Господи, только пусть она живет!
Митя остолбенело замер. Столько тоски было в ее хриплом вопле, что заныло сердце. Приблизился, торопясь обнял женщину за шею, сам еще мальчишка, носом всхлипнув, гладил по голове.
- Тише, тетя, тише! Нельзя сейчас плакать, кричать нельзя. Погубили они вашу девочку, и нас убьют. А мне же к маме надо!
В крошечном, окруженном сараями дворике, в пыли плавало летнее солнце. Митя бережно унес окостеневшего холодного ребенка под маленькую рябинку, наломал веток, прикрыл детский трупик.
- Вас перевязать надо, - осторожно потрогал промокший кровью халат, - крови уже много натекло. Что с вами случилось?
Маша Фомина глядела на парня отстраненно. Явился, будто с неба упал. Думала, Бог пришел этим страшным утром в обличье худенького черноглазого мальчишки, и вот, сейчас, покарав ее за все гадости, что в жизни сделала, воскресит все же малышку безвинную, дочку Катеньку. Не Бог это - только мальчик растерянный, участливый, в глаза смотрит встревоженно.
Жестоко наказываешь, ты меня, Господи! Мало ли в храм ходила, по святыням ездила, мало ли говорила с тобою, и в душе, и гласно?! Вымолила в свои тридцать доченьку, растила, любила – души не чаяла. Чем виновата, за что отнял?
А небо, синее – синее, за белыми кудрями облаков, ответило чуть слышно:
- Знаешь вину свою, Мария.
Река багрово-красная, железом кровяным пахнущая, шелестя ветками плакучей ивы, добавила беспощадно:
- Нет тебе прощения. Не нужна ты небу со своею скорбью, будь проклята.
Высохли слезы, видать, все выплакала. Немеет располосованный когтями живот, ничего не чувствует бедро точеное, крутое, которое – ласкать только, и то не всякому. Это он правильно сделал, муженек обманутый, воистину теперь рогатый! Пусть бы еще страшнее, во сто крат – разорвал бы белую шею острыми желтыми клыками, только бы Катенька жила.
Когда встала ночью пить, увидела мужа сидящим за столом на маленькой кухне. Синяя футболка расползлась на спине, шипастым гребнем исполосована. Повернул рогатую, желтоглазую голову, рыкнул, вскочил на кривые мясистые ноги и когтистой клешней – рубанул по животу, по бедру – так и поползла в стороны кожа, обнажая стеганые пузырьки желтой клетчатки.
Вереща от боли и ужаса, она убежала в спальню, а супруг, перед тем как в полночь обратиться чудовищем, враз узнавший всю правду мира, ушел куда-то, напоследок дугой изогнув помешавшую входную металлическую дверь.
Маша с тоской вспоминала те радостные весенние деньки, когда, отведя дочурку в садик, мчалась на такси домой, надевала самое красивое, купленное, оказывается не зря, дорогое белье, бегом – в парикмахерскую, потом – накрасить чуть-чуть и без того свежее, хорошенькое веснушчатое лицо и – к Нему, к любимому! В его обеденный перерыв, в его стильную небольшую квартиру молодого успешного холостяка – на восемнадцатый этаж стеклянного пентхауса, там, где шелковые простыни, холодное шампанское «Veuve Clicquot» и тренированное тело спортсмена, который знает, чего хочет женщина…
А бывали субботние вечера, когда муж законный, добродушный начальник участка с «Гортеплосети» Коля Фомин, улыбаясь, ища для поцелуя щеку своей красавицы жены, заискивающе гудел:
- Машуня, ну с ребятами договорились же! Судак пошел на озере, представь?! Я смотаюсь, а завтра – как штык, к обеду буду!
- Поезжай уж, - вздыхала, а в груди распускался оранжевый жгучий цветок, - Все выходные я одна и одна! Коля, ну – с тебя туфли, черствый ты человек!
И тогда – Катеньку-дочку на такси к бабушке, ужинать с Ним, потом в клуб, потанцевать чуть, и – не спеша, с полуночи до самой зорьки, потешиться, так и эдак, гореть вместе, как ни с кем другим. А утром, прощаясь с Кириллом, ждать его небрежного жеста, когда поднимет голову за подбородок, уколет специально выверенной длины щетиной, поцелует долго, чтоб в животе потянуло сладкой судорогой…
- Вы меня слышите? – Мальчик тряс ее за плечи, - Нужно вас перевязать и идти. Вы сможете идти? Тетенька, мне к маме надо, времени нет!
Звон в голове не унимался. Куда идти и зачем?!
Что же не убил ты меня, муж мой Коля? Почему не сдавил клешней белое горло, почему не разорвал нежную упругую грудь, добираясь до паршивенького сердца? Это – чтобы терзалась ты вечно, и не будет тебе погибели, как не будет прощения, - отвечала тоненькая рябина, под которой уснула навечно дочка Катя.
Мальчик сбегал куда-то к уличным облезлым сушилкам, притащил полосатые простыни, стиснув зубы, обматывал Маше живот и бедро, стыдясь ее голого тела.
- Тетя, кровь сейчас не идет, - облегченно вытер мокрый лоб, подслеповато щурился даже за толстенными очками, - вот, я палку выломал. Вы опирайтесь этой стороной мне на плечо, а другой – на палку. Давайте попробуем идти.
Маша безразлично кивнула, встала с лавки, охнула, стиснув зубы – нога и пах рванула боль и сразу кровью промокла неумело намотанная простынь.
Оставь меня, - серьезно посмотрела на парня, - Беги к маме. Я тут посижу, уходи, слышишь?!
- Не уйду, - упрямо и отчаянно помотал головой, - На меня обопритесь. Я сильный, уведу вас в каморку, где ночью спасался. Там еще Юлька помощи ждет. А потом сбегаю за мамой. Ну, пошли!
Маша смотрела на его тонкую детскую шею, нелепые тоннели в ушах и лохматую подбритую на висках голову. Старалась не сильно виснуть на пацане, но нога не давала даже привстать на пальцы, отзывалась пульсирующей, до крика свирепой болью.
Первые сто метров кое-как проковыляли вдоль стены дома, остановились на перекрестке отдышаться. На мальчишке – футболка насквозь промокла, пот на лбу градинами, дышит тяжело.
- Постой, тебя как зовут? – с жалостью поглядела на него снизу вверх, упав обессиленно на газон, Маша, - меня Мария.
- А меня – Дима, - бодрясь, пожал ей руку, - Мария, вы не бойтесь, я вас обязательно доведу, смогу.
- Не нужно меня спасать, - залилась она опять слезами, - Жить я не хочу, понимаешь, Дима?! Таких грехов наделала – тяжелее булыжников в землю лечь тянут. Беги, пусть они приходят за мной…
Горизонт нахмурился фиолетовыми дождевыми тучами. Вновь утих ветер, одинокая встревоженная чайка носилась над куполом часовенки в парке неподалеку.
- Вы еще умереть не готовы, - тихо сказал Митя, погладил ее по голове, - Вставайте, Мария, ваше время не пришло.