Пролог
В один из дней июня 1518 года, в послеполуденный час, когда вкусный обед съеден, но ещё не переварен, голова опущена на мягкие подушки в прохладной комнате с плотно закрытыми ставнями, тяжёлые веки сомкнуты, а в разморенном сознании трепещут сладкие сны, бретонский город Фужер был разбужен криками: «Король Франциск едет к нам. Карета с саламандрой! Король, король!». Не открывая глаз, эшевен* города сир Гильберт повернулся на другой бок и снова погрузился в своё сновидение – он стоит во дворе замка Амбуаз, где вместе с десятком рыцарей ожидает приезда короля, который вот-вот должен вернуться с охоты…, - и в эту секунду до его плеча дотронулся слуга:
- Мессир, проснитесь. Король Франции едет к нам. Поспешите...
Сон слетел тут же. Глава города сел в постели и растерянно огляделся по сторонам.
- Кто кричал? – недоумённо спросил он.
- Мальчишки, мессир. Они видели карету короля. Она едет к нам.
- Так… Ну-ка, приволоки мне сюда одного из них, - приказал он.
Слуга кинулся исполнять поручение, однако ватага ребят уже успела переместиться на соседнюю улицу, где с завидным старанием продолжала баламутить её обитателей. Добежав до угла, он увидел вдали стайку сорванцов и крикнул что есть мочи:
- Жан, быстро беги сюда, получишь денье!
Возгласы моментально смокли, вся компания остановилась, развернулась и трое счастливчиков, наперегонки, кинулись к нему. Схватив за руку самого первого – рыжего отпрыска сапожника Жака, слуга потащил его в дом.
- Мальчишка доставлен, мессир, - доложил он.
Распахнув дверь спальни, глава города набросился на парня с вопросом:
- Быстро говори, что ты видел.
- Карета, мессир. Большая, красная, отделанная золотом, и на ней герб Франциска. Я то знаю, что саламандра это…
- Карета ехала одна? – перебил его эшевен.
- Да, мессир, совершенно одна.
- Никого рядом с ней не было?
- Нет, точно нет.
- Хорошо. Значит это не король Франциск. Король никогда не путешествует один, рядом с ним всегда свита…, - размышлял вслух Гильберт. - Скорее всего, это придворный, которому он даровал право пользоваться своей каретой.
- Беги, беги, - отослал он Жана, и тут же закричал на слуг:
- Чего стоите? Быстро подавайте рубашку, чулки, что там ещё.
Через две минуты мессир Гильберт выскочил из дома, на ходу просовывая руки в подставляемый слугой камзол. Задыхаясь и проклиная тот миг, когда приближённому короля пришла в голову мысль без предупреждения нагрянуть в Фужер, он бежал к южным воротам – туда, где как на ладони была видна дорога, ведущая в город. Здесь уже стояло человек тридцать бретонцев – таких же как и он сам: раскрасневшихся, потных, одетых в наспех застёгнутые парадные платья и камзолы. Открыв рты, смотрели они на виновницу сегодняшнего переполоха, которая поворачивала внизу, величаво демонстрируя свои округлые, пурпурного бархата бока, герб короля Франции, а позолота сверкала на солнце так, что зрители, застыв в восхищении, были не в силах оторвать глаз от столь ослепительно-роскошного зрелища.
Карета приближалась.
Шёпот смолк, плечи распрямились, толстые животы втянулись, истощенные старческие груди, наоборот, выкатились вперёд, а пара лошадей, обдав близко стоящих горячим влажным дыханием, остановилась прямо напротив эшевена.
Казалось, настал тот долгожданный момент, когда можно было удовлетворить своё любопытство и увидеть приехавшего незнакомца, но, увы, тяжёлая пурпурная ткань, плотно занавешивающая окна кареты, портила всё дело. Знатные господа и простые бретонцы начали протискиваться ближе, отпихивать друг друга, приседать, вытягивать шеи, – всё для того, чтобы посмотреть… даже не на самого влиятельного господина, а хотя бы на цвет камзола того, кто находился сейчас внутри кареты короля Франции... Всё тщетно. И вдруг дверца приоткрылась, какой-то монах, оказавшийся точно напротив, склонился в низком поклоне, выпрямился, сделал лёгкий шаг вверх и исчез внутри. Дверца захлопнулась прямо перед носом сира Гильберта, который только-только успел расчистить себе дорогу локтями. Карета, как ни в чем не бывало, поехала дальше.
Это было сродни поражению!
Во-первых, имя господина, который только что въехал в город, так и осталось неизвестным. Во-вторых, почему простой монах, на которого никто не обратил внимания, оказался ближе к придворному короля, чем они – высокородные дворяне и богатые буржуа? И в-третьих, этот незнакомец даже не счёл нужным выглянуть и поприветствовать их!
В растерянности смотрели оскорблённые жители города на удаляющийся от них красный, широкий зад, но вскоре опомнились и побежали (а некоторые поковыляли, опираясь на руку преданного слуги) следом за каретой. Не прошло и пяти минут, как большая половина любопытствующих, устав от постоянной беготни сегодняшнего дня, совершенно выбилась из сил. Вперёд были посланы слуги с приказом: догнать, смотреть во все глаза, услышать и доложить.
А карета, тем временем, проплутав по улицам города, остановилась прямо напротив церкви Сант-Леонард. Из неё легко выскочил монах, затем тяжело, медленно, опираясь на протянутую руку, сошёл пожилой человек.
Когда запыхавшиеся подмастерья и дворовые выбежали на площадь перед собором, они увидели широкие плечи, короткий красный плащ, ниспадающие до плеч седые волосы незнакомого старика с могучей осанкой, который тотчас исчез за тяжёлой дверью церкви в сопровождении монаха…
Спустя всего лишь полчаса добрая половина Фужера буквально гудела, обсуждая приезд королевского художника и архитектора Леонардо да Винчи в их город. Знаменитый итальянец провёл десять минут в келье простого монаха, перекинулся несколькими словами с настоятелем церкви, кивнул мессиру Гильберту и, больше ни с кем не поговорив, не приняв ничьё приглашение отобедать, уехал из города спустя чуть более четверти часа после того, как въехал в него.
О чём известный художник, любимец короля, облагодетельствованный им, мог разговаривать с простым монахом церкви Сант-Леонард? – этот вопрос не выходил из умов жителей Фужера несколько дней. Ответ мог знать только один человек – молчаливый и строгий служитель церкви Александр. Но он ни в какую не хотел отвечать на чьи-либо вопросы и лишь сверкал чёрными, как уголь, глазами на постоянно донимающих его любопытных горожан. В конце концов от него отстали.
А вскоре, за повседневными заботами, бретонцы и вовсе забыли о знаменитом итальянце, неизвестно зачем приезжавшим в их город…
Германия, Мюнхен. 2005 год.
9 часов утра. Ресторан с видом на площадь Мариенплатц.
Роберт Хайнц любил завтракать в этом ресторане. Кожаные диваны, горячий ароматный кофе, свежевыжатый холодный апельсиновый сок, свежие французские круассаны и свежая пресса. Хорошее начало утра.
Роберту 45 лет. Он не высок ростом, плотный, спортивного телосложения. У него рано поседевшие волосы, которые, собственно, и выдают его возраст, серые, глубоко посаженные большие глаза, прямой нос и мягкий овал лица. Одет Роберт в джинсы и светлый свитер, и то и другое без модных выкрутасов, классического покроя и безупречного качества.
Завтракает он в этом ресторане почти каждое утро на протяжении двух лет, всегда ровно в 9 утра, независимо от того, будний это день или выходной.
Сегодня, намазывая на круассан масло, Роберт отчего-то вспомнил своё детство. Как тогда, мама, улыбаясь, протягивала ему маленький кусочек чёрного хлеба, посыпанный солью, и не было в целом свете ничего вкуснее, чем этот хлеб. Сейчас он мог себе позволить любой деликатес из любой точки мира, вот только той радости, которая была в мальчишеские годы, увы, он более не испытывал. Можно купить прекрасное вино, свежайшее, наивысшего качества мясо, морепродукты или сыр, но ни за какие деньги нельзя приобрести свет маминой улыбки, полной любви. Любви наивысшей, истиной, незаменимой, не знающей условностей и оговорок. Как давно умерла мама и как сильно - до сих пор, спустя 20 лет! - её не хватает.
Роберт вздохнул, сделал большой глоток кофе, открыл газету и начал читать. Непрекращающиеся битвы за металл, сплетни, скандалы, назначения, прогнозы, которые никогда не сбываются, он уже совсем было хотел отложить газету в сторону, но решил просмотреть последнюю страницу. На глаза ему попалось объявление: «Продаётся старинный замок в Германии. Замок XVI века, хорошее состояние, 8 комнат, оранжерея. Площадь поместья 4 гектара. Красивый вид. Недалеко от Штарнберга». Дальше была написана цена. Он старательно пересчитал нули, их было 6, и, отложив газету в сторону, задумался.
Если бы пять минут назад, ему задали вопрос: «Собираетесь ли Вы в ближайшее время приобрести недвижимость?», он бы с уверенностью ответил: «Нет». Но как-то помимо его воли, неожиданно, замок увлёк его. Ещё некоторое время он ковырялся в своих чувствах, удивляясь этому внезапно вспыхнувшему интересу, а затем позвонил своему помощнику и дал задание договориться о просмотре.
Замок.
Начиналось всё с парка, основательно заросшего, почти превратившегося в лес, но запущенность эта не отталкивала, а, наоборот, привлекала вкупе с большой территорией, с чистым прозрачным воздухом, необыкновенной тишиной, клёнами и лёгким туманом, укутывающим землю белёсыми волнами. Когда он шёл по дорожке, было странное чувство родства. Словно спустя много лет, случайно, он встретил своего одноклассника – того, с кем раньше сидел за одной партой, о котором сегодняшнем не знает ничего, и не виделись они лет тридцать, но вдруг, столкнувшись, узнали друг друга сразу же, и волна тепла и близости поднялась внутри. Роберт, видевший впервые эти высокие белые стены, стройные, несколько обветшалые шпили, был уверен, что перед ним старый, давно позабытый, но от этого не менее любимый им, друг. Его сердце подсказывало: «Это твоё, родное. Это твой дом, о котором ты не знал ранее, но сам того не ведая, шёл к нему…».
А замок радовался – Роберт это видел точно - сегодняшнему дню, утру, солнцу, жизни, и ему, своему возможному хозяину, так долго и напрасно ожидаемому. И Роберт тоже стал наполняться этой радостью, переступил порог дома и… осекся.
Никакого «хорошего состояния», как было написано в газете, не было и в помине. Всё вокруг сыпалось, обваливалось, на полу валялись фрагменты лепнины и штукатурки, двери висели на одной петле, стекла были разбиты.
Агент показывал ему одну комнату за другой - одинаково запущенные, нежилые, мёртвые, а Роберт, с большим трудом сдерживая всё возрастающее разочарование и злость, молча шёл за ним. Когда они поднимались на второй этаж, он нечаянно сделал шаг в сторону от натоптанной центральной части лестницы, и его правая нога провалилась в дыру. Крик боли он сдержать смог, с усилием выдернул ногу, но, наступив на неё, понял - вывихнул. И в эту секунду ему дико захотелось бежать отсюда. Прямо сейчас, не раздумывая, позабыв о красивом парке и высоких белых стенах, какое уж там, к чёрту, чувство тепла - покинуть побыстрее этот дом и не вспоминать более, как страшный сон! Но умница агент стал его уговаривать:
- Пожалуйста, герр Роберт, посмотрите ещё одну комнату. Последнюю. Я Вас уверяю, Вы не пожалеете. Давайте, я Вам помогу дойти…
-Нет, я сам, - хмуро отрезал Роберт и, пересиливая боль в ноге, сильно хромая, пошёл следом.
Это был кабинет. Он вошёл,…. очнулся минут через десять, поймав себя на том, что, разинув рот разглядывает изумительные росписи на деревянных панелях, в которые были «одеты» все стены кабинета от пола до потолка.
Красота XVI века, не помпезная и вычурная, а классическая, строгая, органично сочетающая в себе благородную мудрость наших предков и изысканность, явилась перед ним там, где он и не чаял увидеть что-то хорошее - в доме, немилосердно разрушенном временем. Кабинет был выполнен в одной цветовой гамме – тепло- коричневой, и более сотни полутонов и оттенков, начиная от темного, почти чёрного цвета состаренного временем дуба, до нежнейшего светло-золотого, - восхищали. На панелях, словно живые, взлетали, щебетали и играли друг с другом бойкие канарейки и щеглы. Повсюду были нарисованы листья всевозможных форм и фактур, россыпи ягод и цветы: розы, незабудки, лилии, маки, гвоздики, ирисы, астры. Непревзойденная миниатюрность и изящество каждой детали, неповторяемость сюжетов, заполнивших такое большое пространство, поражали мастерством исполнения. И по контрасту с этой мельчайшей, тонкой прорисовкой на стенах, ближе к окну стоял огромный дубовый стол, а под потолком находились массивные, потемневшие от времени балки. Казалось, даже воздух здесь был другим – спокойным, несуетным, располагающим к раздумью и созерцанию.
Именно тогда Роберт решил для себя определенно – следует покупать.
Агенту в этот день он не сказал ничего, взяв несколько дней на раздумье. А потом начал торговаться. Истово, жёстко, упорно, отстаивая каждый евро. Это была его месть за враньё насчёт «хорошего состояния», за чувство разочарования, за вывихнутую ногу. Когда агент уже чуть не плакал, Роберт успокоился и быстро совершил сделку.
Для ремонта он пригласил самых высококвалифицированных специалистов своего дела - архитектора, дизайнера, реставратора и лучших мастеров по отделочным работам. Первое, что было сделано, - это обновлены и укреплены стены и шпили замка. Планировку решили не менять, на первом этаже так и остались большая столовая, гостиная с камином, кухня, две маленькие комнаты для прислуги и оранжерея в левом крыле, а на втором находились спальни, ванные комнаты и его гордость - кабинет. Во время ремонтных работ деревянные панели освежили, заново покрыв их лаком; положили новый паркет и обработали балки под потолком специальным составом. Благодаря стараниям специалистов, дорогой антикварной мебели и элементам отделки, выполненным специально под заказ в Италии, Германии и Чехии, обстановка во всём замке после ремонта выглядела со вкусом и очень естественно. Красивый, строгий интерьер XVI века, но при этом всё техническое оснащение века XXI.
Переехать в свой новый большой дом Роберт смог только спустя год после его покупки.
На третий день своего пребывания, в 9 -30 утра Роберт вернулся с утренней пробежки и поймал себя на мысли, что здесь он стал позже вставать.
«Спится здесь намного лучше, чем в городе, - подумал он. - Воздух чище, да и природа как-то успокаивает».
Роберт хорошо позавтракал и поднялся наверх, в свой кабинет. Он с удовольствием уселся в мягкое кожаное кресло и провёл ладонью по гладкой поверхности заново отполированного дубового стола. Сегодня перед собой он поставил задачу разобрать документы, перевезённые им из квартиры. Папки, записные книжки, бумаги и письменные принадлежности лежали в нескольких коробках, стоявших сейчас на полу, а Роберт, открыв ящики стола, стал раздумывать – как всё разложить так, чтобы в дальнейшем было удобно и функционально.
Прошло менее часа, когда все коробки опустели, а на большой темно-коричневой крышке остался красивый прибор красного дерева, отделанный серебром, карандаши, которые Роберт намеревался заточить, и бритва (он не любил точилок, и как привык в детстве к бритве, так назло техническому прогрессу и продолжал ей пользоваться). В это время зазвонил телефон. Идти никуда не надо было, телефонный аппарат, изготовленный в антикварном стиле, стоял на тумбочке, пододвинутой вплотную к столу. Поговорив около 5 минут, он убрал карандаши и с удовольствием осмотрел идеально чистую поверхность. «Ну вот, наконец, я всё закончил», - подумал он и поднялся с чувством выполненного долга. Но тут же вспомнил, что карандаши так и не поточил. Роберт принялся искать бритву. Несколько раз оглядев стол, он с удивлением обнаружил, что бритвы на нём не было. Любой другой не придал бы этому никакого значения, предупредил слугу, чтобы убирался аккуратно, и забыл бы о бритве. Любой другой, но не Роберт. Именно внимание к мелочам позволили ему нарастить небольшое состояние отца до хорошего капитала, сохранить его и правильно им распорядиться.
Сначала им был обследован весь пол поблизости от стола – ничего, пусто. Затем Роберт переключился на сам стол. Он доставал ящики один за другим, вынимал оттуда всё содержимое, после этого внимательно осматривал каждый ящик внутри и снаружи, а затем клал папки, бумаги и записные книжки обратно. Когда он дошёл до второго ящика справа и провёл рукой по его внутренней стороне, то почувствовал боль в пальце и увидел несколько выступивших капель крови. Порез был неглубоким, но на всякий случай Роберт вызвал слугу, который быстро обработал рану и тут же ушёл.
«Вот теперь осторожно», - сказал он сам себе. Достал лупу и стал изучать ящик изнутри. Бритва практически провалилась в щель, торчал лишь кончик не более 3-х миллиметров. Сначала он с помощью пинцета вынул её и тут же убрал подальше, а затем его внимание привлекла эта самая щель. Невидимая для простого глаза, она была образована внутренней стороной ящика и узкой деревянной планкой, аккуратно подогнанной по всей длине, а в ширину не превышающей трёх сантиметров. Роберт долго всматривался, не понимая её назначения, затем решил проверить другие ящики стола. С лупой в руке он оглядел каждый из оставшихся пяти ящиков, и вскоре убедился, что ни в одном из них похожей планки не было - везде внутри сплошное дерево. Но в этом, втором справа, она же была!
И тут его осенило: тайник! Именно поэтому нужна эта планка…
Азарт семилетнего мальчишки вселился в него. Бегом он рванул вниз на кухню, где на глазах у ничего не понимающего слуги принялся искать тонкий крепкий нож, которым можно было бы вынуть планку. Прихватив на всякий случай два ножа и кое-какой, по его мнению, подходящий инструмент, Роберт, перепрыгивая через две ступени, помчался обратно.
Вынуть деревянный брусок не составило ни малейшего труда, и уже через пару секунд тайник, довольно глубокий, предстал перед ним загадочной чёрной дырой. Затаив дыхание, Роберт опустил пальцы в таинственное отверстие… - было страшно, в какой-то миг ему вдруг показалось, что сейчас какое-нибудь ядовитое существо схватит его за руку, - но пальцы коснулись всего лишь бумаги. Ошарашенный, сбитый с толку своей находкой, он вытащил неизвестные листы на свет.
Это были четыре письма. Все на тонкой бумаге, написанные одинаковым красивым женским почерком, каждое из них на отдельном листе. Два письма содержали какие-то пометки и схемы, два другие – сплошной текст, но, увы, ни одного слова Роберт прочесть не мог.
«Это, конечно, не немецкий и не английский языки, - думал он, - скорее всего французский, но… я же ничегошеньки не могу понять!»
Ни строчки, ни слова. Тайник, отдав ему свои бумаги, решил, видимо, над ним посмеяться: «На, возьми, прочесть-то ты всё равно не сможешь…».
Роберт разозлился и, не имея понятия что делать дальше, от безысходности решил ещё раз осмотреть ящик. Он вынул его из стола, перевернул, и из тайника выпал крохотный, не более трёх сантиметров в длину ключик с миниатюрным язычком.
- Вот это да, - выдохнул Роберт.
Зазвонил телефон.
- Это я, здравствуйте, – ответил Роберт. - Вы хотите встретиться сегодня? Срочно? – его взгляд упал на ключ и письма, разложенные на столе. - Нет, Вы знаете, сегодня не получится. Никак, извините. Давайте завтра. Вернее, я Вам сам позвоню, как только закончу…, - Роберт запнулся, и потом договорил, – неотложные дела.
Он повесил трубку, аккуратно сложил письма и ключик в маленькую коробку и вышел из кабинета.
-Михель, выведи машину из гаража, - крикнул он слуге, закрывая дверь кабинета на ключ.
Решение пришло к нему, когда он разговаривал по телефону.
«Как же я сразу не догадался! – ругал себя Роберт. - Дядя, вот кто мне переведет письма и поможет в них разобраться».
Дядя Роберта, Генри Хайнц, любитель и знаток истории, свободно владеющий французским и итальянским, жил в Аугсбурге.
«Ну что же, проведаю старика. Да и Генри обрадуется. Историю он просто обожает, а если к истории присовокупить загадку…», - улыбнулся Роберт.
Он быстро спустился вниз, сел в машину, которую слуга уже подогнал к входной двери, положил рядом с собой на сиденье коробочку с письмами и ключом и нажал на педаль газа...
Спустя час Роберт пил чай с дядей Генри в его квартире.
Эту квартиру Роберт помнил с детства, и всё время она была такой – маленькой, уютной, заполненной книгами. С годами здесь ничего не изменилось, разве что заметно прибавилось число книг. На всех полках, захвативших полностью четыре стены и оставивших лишь прямоугольник большого окна, царил хаос из нагромождений, стопок, завалов и пирамид томов различных размеров, тематик, и авторов, написанных на разных языках. Лишь два-три крошечных островка уцелели в этом бушующем море беспорядка, где корешок к корешку, ровненько, правильно, красиво, стояли они, - истинные хозяева этой квартиры. А Генри, их верный и покорный слуга, обожатель и почитатель, не просто не хотел наводить порядок, отнюдь, ему эта разобщенная стихия доставляла явное удовольствие - он ориентировался в ней моментально и точно.
Итак, они пили чай. Роберт - крепкий, уверенный в себе мужчина, и худой старик, с потухшими голубыми глазами. Низко согнувшись над чашкой, Генри дрожащей рукой, не торопясь, помешивал сахар, а Роберт… никогда он не испытывал столько неловкости от собственного тела. Стыдясь своих широких плеч, ровного загара, спортивной фигуры, источающий здоровье, он не знал, как всё это умолить, спрятать на фоне бледности и немощности старика. «Если бы была хоть малейшая возможность поделиться своим здоровьем с дядей!» - неотвязно вертелась у него в голове мысль.
То, что Генри сильно сдал со времени прошлого приезда Роберта (то есть всего лишь за три месяца) явно бросалось в глаза.
Дядя был единственным его родственником и самым близким человеком. В тайне они обожали друг друга, но так повелось, что оба не были приучены к проявлению нежности. Встречи их происходили не так часто, и почти всегда и Роберт, и дядя соблюдали своеобразный ритуал: вначале Роберт приглашал к себе жить Генри, потом тот энергично отказываться - мол, зачем я буду тебе мешать, мне одному больше нравится, я тут сам себе хозяин; а далее наступала самая длинная часть этого миниспектакля - сольная партия Генри, которая состояла из его жалоб на болячки: «поясница болит, голова кружится, и в груди давит, давление постоянно скачет…», но при этом Генри ни в какую не соглашался пойти к врачу.
Сегодня всё вышло по-другому. Роберт не просто приглашал, а настойчиво уговаривал, почти умолял, но дядя не проронил ни слова. Видя, что ничего не помогает, Роберт попробовал надавить на его любовь к чистоте:
- Как ты можешь жить в такой обстановке? Теснота везде, сколько пыли скопилось!
Но тот только устало отмахнулся:
- Нет, Роберт. Стар я, только мешать тебе буду.
-Что ты такое говоришь? Не будешь ты мешать, - взорвался Роберт и посмотрел на обтянутые морщинистой кожей худые щеки старика. – Пожалуйста, Генри, тебе нужен доктор. Хочешь, давай вместе сходим к врачу?
- Да не люблю я их, ты же знаешь, - обреченно вздохнул тот.
Роберт расстроился и даже забыл, зачем приехал. Генри молча мешал остывший чай. Ложка тревожно звякала, громко тикали часы на стене, а Роберт… испугался.
«Я не могу потерять Генри. Мама умерла так давно, отец 10 лет назад, у меня остался только он…», - сердце защемило, и Роберт непроизвольно потер грудину.
- Ладно, ладно, не переживай ты так, - посмотрев на племянника, сказал дядя. Умел он как-то чувствовать его мысли. - Ты зачем приехал-то? Просто навестить или дело какое? – спросил он бодрым голосом.
«Ведь специально делает вид, что всё хорошо, - подумал Роберт. - А сам совсем слаб, на себя не похож. Да и я тоже молодец, забросил старика. Последний раз был три месяца назад… Но как уговорить его переехать?…Черт…Ах, да, зачем приехал…».
Настроения уже не было, про бумаги из тайника он забыл и думать, и теперь гораздо больше его интересовало, как суметь – применить, что ли, силу – перевезти Генри к себе. Тогда бы он смог за ним присматривать и, когда понадобиться, пригласить врача… Но ведь дядя не согласится… И Роберт тяжело вздохнул, пододвинул коробочку, вынул оттуда письма и передал ему:
- Вот посмотри, нашёл тут… на чердаке в своём доме. Я французский не знаю, а тут скорее всего на французском.
Генри медленно надел очки и, не торопясь, стал разглядывать бумаги.
Он внимательно перечитал письма несколько раз, потом стал изучать схемы и рисунки на полях, и тут произошло волшебное преображение. Старик даже начал причмокивать от удовольствия, движения сделались быстрыми и точными, руки уже не тряслись, он выпрямился, и от этого Роберту показалось, даже как-то вытянулся. Всё внимание Генри было полностью приковано к бумагам. Племянник прекрасно знал, что если сию минуту над головой дяди раздастся взрыв, тот его даже не услышит - для него сейчас не существовало ничего, кроме заветных листов. Наблюдая за стариком, Роберт внутренне возликовал - выходит, не так дядя и плох, значит, силы у него ещё остались, и самое главное есть интерес… Прошло около двадцати минут, когда, наконец, Генри оторвался от писем. Он поднял на племянника пристальный взгляд и сказал совершенно другим, сильным и твёрдым голосом:
- А теперь давай всё сначала и подробно. Где ты купил дом, что это за дом и где ты нашёл письма? Только не плети мне небылицы про чердак.
Следующие десять дней после разговора с Генри Роберт не находил себе места. Во время их встречи он, конечно же, рассказал дяде и о своём замке, о кабинете и тайнике в столе, но на все его расспросы: «Что же написано в них, этих загадочных письмах?», Генри отрезал:
- Пока я ничего не хочу говорить, мне надо проверить кое-какую информацию. Как только я во всем разберусь, сам тебе позвоню.
Так Роберт и уехал ни с чем, с трудом сдерживая неизвестно откуда нахлынувшую обиду: он то отдал и таинственные бумаги, и ключик, а взамен не получил ничего, кроме взятого им самим обязательства ждать. Утешало лишь одно – Генри, заинтересованный находкой, явно стал бодрее, а значит, можно было надеяться, что здоровье его хоть немного поправится.
Роберт считал дни, сгорая от любопытства и нетерпения. Почти каждый вечер он снимал трубку телефона и начинал набирать номер дяди, но тут же вешал её назад. Позвонить первым значило бы признать свою слабость, а этого допустить он никак не мог, это было у них, Хайнцов, в крови – все упрямцы и никто не сдавался. Но более всего Роберт опасался… нет, не того, что Генри ничего не отыщет – в знаниях и в чутье дяди он не сомневался, - а что найденные им письма окажутся пустышкой, какой-нибудь женской, ничего не стоящей болтовнёй. Столько его надежд и ожиданий в таком случае рухнет прахом!
Генри позвонил на десятый день вечером. Быстро поздоровавшись, он сразу перешел к делу:
- Давай-ка так, сынок. Пришли за мной завтра шофёра часикам к девяти утра. Тебе будет удобно посвятить денёк своему дяде?
- Да, да конечно, - выдохнул Роберт. – Подожди, так ты завтра приедешь ко мне? Навсегда?
- Роберт, охладись. Конечно же, не навсегда. Но разговор будет важный, - и Генри повесил трубку.
Роберт зачарованно смотрел на телефон, переваривая услышанное.
Во-первых, дядин голос был очень энергичным, во-вторых, он приедет ко мне…! - а делал он это лишь однажды, двадцать пять лет тому назад, когда я жил в студенческом кампусе. В-третьих, он сказал, чтобы я уделил ему целый день, а это значит… есть что-то стоящее! Определенно, письма должны содержать нечто весьма ценное.
И Роберт побежал давать указания: сначала шофёру, а затем повару – необходимо было продумать завтрашний обед. После этого он сделал несколько звонков и отменил все запланированные на завтра встречи, а следом ему пришла в голову мысль, что неплохо было бы купить любимое вино Генри. Так как магазины уже закрылись, на следующий день утром он поехал на поиски вина. Нашёл его лишь в специализированном магазине в Мюнхене, и, потратив в хлопотах больше часа, Роберт ворвался домой за 10 минут до приезда дяди не столько запыхавшийся, сколько довольный - вино было куплено, а все эти разъезды помогли ему поменьше думать о предстоящем разговоре.
Мерседес медленно подкатил к двери, Роберт распахнул дверцу машины и подал Генри руку.
- Ну, здравствуй, сынок, - сказал дядя, выходя из машины.
Он слега похлопал племянника по плечу, потом обошел его и стал с явным удовольствием разглядывать замок. Так они и стояли – Генри, любующийся на замок, и Роберт, не сводящий глаз со старика, причём его восторг был не меньшим. Дядя словно помолодел лет на десять – в голубых глазах появились блеск и оживленность, куда-то ушла сутулость.
- Ну-ка, мой мальчик, побалуй стрика, - сказал он. - Покажи мне своё приобретение.
И Роберт начал показывать и рассказывать. Сначала они сделали круг вокруг замка, потом прогулялись по парку и снова вернулись назад. Роберт видел, что так же, как когда-то и он сам, Генри влюбился в это восхитительное архитектурное творение старых мастеров; что так же, как и он, дядя видит радость замка и отвечает ей свой радостью и чувствует в нём своего друга.
Роберт рассказывал, скорее для того, чтобы не сглазить хорошего впечатления, о своих трудностях – в каком запущенном состоянии он его приобрёл, сколько пришлось вложить в реставрацию, какие работы были сделаны, а Генри молчал и кивал. Уже после того, как они вошли в дом и осмотрели первый этаж, дядя бросил фразу:
- Поздравляю тебя, сынок. Ты сделал очень правильный выбор.
И Роберт, прекрасно знавший, что услышать из уст сдержанного и скупого на похвалу Генри такие слова было наивысшей наградой, покраснел от удовольствия.
- Давай попьем чая. Ты, наверное, устал с дороги, - предложил Роберт, приглашая дядю в столовую.
- Ничего я не устал. От чая, конечно, не откажусь, но пусть его принесут в кабинет, - ответил Генри.
«Конечно же, тайник, - усмехнулся про себя Роберт. – Генри просто не терпится его осмотреть».
Роберт сделал распоряжение слуге о том, чтобы чай принесли наверх, и они поднялись на второй этаж. Открыв дверь кабинета, он пропустил Генри вперёд, но дядя, войдя в комнату, даже не взглянул на стол, а прямиком направился к стене, покрытой деревянными панелями. Он всматривался в каждую из них. Наклонялся ближе, и, чуть ли не водя носом по дереву, изучал тонкий рисунок; после делал шаг назад и любовно смотрел на изумительно выписанных птиц, цветы и гроздья ягод; потом приседал, рассматривая нижние росписи, а следом, запрокинув голову, внимательно вглядывался в верхний ряд. Этакий медленный своеобразный танец – шаг вперёд, назад, на корточки, и вверх, неизменно сопровождаемый возгласами восхищения:
- Ты только посмотри, Роберт, какая красота… Это же великолепно, - говорил он, цокая языком, показывая на какие-то незнакомые ему ягоды. – А цветы, ты полюбуйся!
Очень долго Генри шел по периметру комнаты, не пропуская ни одной панели, ни одного рисунка, а Роберт ждал. Чай давным-давно остыл, Роберт изнывал от нетерпения и уже более не отвечал на всплески восторга дяди, а тот всё продолжал разглядывать и ахать.
- Генри, письма лежали в столе. Может быть, ты осмотришь стол? – не выдержал Роберт.
- Стол? Что стол? Это не так интересно, как росписи, - отмахнулся он и продолжал неторопливое исследование.
Уже пришел слуга за посудой и Роберт знаками, чтобы не отвлекать Генри, попросил его ещё раз подогреть чайник и принести вторично.
Слуга вернулся с горячим чайником, и только когда Генри осмотрел последнюю панель, он повернулся к племяннику с таким счастливым выражением лица, будто бесценные сокровища висели прямо здесь, на стенах кабинета.
- Ну что же, а теперь можно и чай попить, - потер руки Генри.
Чай пили молча и долго. Роберт всё ждал от Генри вопроса о письмах, но тот не проронил ни слова, лишь, как казалось Роберту, излишне громко прихлёбывал горячий ароматный напиток. Наконец, допив свой чай, Генри отодвинул чашку и спросил:
- И где же был тайник?
Роберт выдвинул второй ящик стола и с гордостью вынул узкую планку:
- Вот, посмотри!
Быстро взглянув, Генри произнёс, как показалось Роберту, без должного восхищения:
- Да, молодцы. Хорошая работа.
Следом он деловито достал из-за пазухи пакет, в котором лежали письма и крошечный ключик, аккуратно разложил всё это на столе, и вмиг сделавшись серьёзным, начал:
- Ну что же, перейдем к делу. Что касается писем, то три из них в историческом плане ничего интересного не представляют.
- Но,… как же так? – невольно выпалил Роберт. Он уже настроился на ценную находку, и дядино заявление его сильно обескуражило. - Ты же так долго не звонил, и я был уверен, что в письмах что-то есть!
Генри спокойно выдержал взгляд племянника, сделал паузу, и, улыбнувшись, ответил:
- Во-первых, я сказал почти, во-вторых, не представляют только три письма, но четвёртое очень занимательно. Письма, как ты уже понял, написаны на французском языке. Это переписка замужней женщины со своим любовником. Для нас интересно четвёртое письмо, вернее, даже не само письмо, а схема на его полях.
- Посмотри сюда, - указал он Роберту на изображение сбоку, где были небрежно нарисованы три лилии, а под ними написано:
Anna
Claude Leonardo da Vinci c'est notre peinture.
Catherine
Marguerite
N 8.18
- Ты видишь, мой мальчик, вот именно это самое невероятное. Ну, как тебе, а? - восхищённо сказал дядя.
Роберт изумлённо вглядывался в схему. Французский он не знал, с историей у него всегда были не лады, но он старательно делал вид, будто пытается разобраться... Хватило его лишь на пару минут, потом он умоляюще посмотрел на своего дядю:
- Генри, прости, я здесь ничего не понимаю.
- Читай внимательно, – запыхтел тот, - все имена указанные здесь очень известны, и ты должен мне сказать не только кто эти исторические личности, но и когда они жили, и как связаны друг с другом.
Роберт только пожал плечами, но поскольку настроение у Генри сегодня было явно хорошим, дядя снисходительно сказал:
- Ну, хорошо, хорошо. Тогда рассказываю я. Надеюсь, что такое королевская лилия, ты знаешь? - Генри взглянул на Роберта, но тот лишь пожал плечами. Тогда дядя фыркнул и продолжил:
- Это герб Валуа. То есть имена, написанные ниже, принадлежат королевской династии Валуа. Причём, если ты посмотришь повнимательнее, то даже ты, не зная французский и являясь полным остолопом, увидишь, что это женские имена.
На «остолопа» Роберт решил не обижаться, а имена действительно прочёл:
- Кажется Анна, Клод, Катерина и Маргарита.
- Да-да, все четверо – королевы Валуа и приходятся друг другу близкой роднёй, - сказал Генри.
- Постой-ка, - воскликнул Роберт, радуясь, что всё-таки кое-что ему известно, - Так это королева Марго!?
Генри поморщился:
- Да, теперь её так называют с лёгкой руки Александра Дюма. Правильно - Маргарита Валуа, королева Наваррская. Смотри, королевы указаны в исторической последовательности. Сначала Анна – это Анна Бретонская, дважды королева Франции, затем Клод Французская, дочь Анны Бретонской и Людовика XII, также королева. Сын Клод - Генрих II, был женат, как ты знаешь, на Екатерине Медичи, которая приходится Клод невесткой. А дальше Маргарита Валуа, дочь Генриха II и Екатерины. Кстати, Маргарита, в отличие от трёх предыдущих дам, не была королевой Франции, он была королевой Наварры. А теперь, мой мальчик, всё-таки тебе придётся внимательно слушать и запоминать, потому что схема, нарисованная в этом письме, не является обычной головоломкой, и отгадывать её нам предстоит вместе, - немного помолчав, Генри поправился, - а может быть и тебе одному.
- Итак, давай сначала я вкратце расскажу тебе о наших королевах. Первая - Анна Бретонская. Анна была дочерью герцога Бретани Франциска II, родилась в Нанте 25 января 1477 года. С раннего детства она воспитывалась как наследница герцогства, знала латынь, греческий и французский. Да, да, не удивляйся, в Бретани тогда говорили на кельтском языке. И кстати, ты должен уяснить, что в те времена Франция не была единым государством и поэтому огромные земельные владения Бретани являлись для многих лакомым кусочком, которые, в конце концов, стали принадлежать Франции. Анна умела вышивать, была обучена музыке, а с юных лет её приучали к политике. Что вкратце можно сказать о ней? Женщина очень интересная, дважды королева Франции, и заметь, - обычно у королей бывает множество любовниц, но оба супружества Анны являлись исключением из правил. Ни один, ни второй муж в браке официальных фавориток не имели, и более того, по дошедшим до нас сведениям, оба любили свою жену. От первого брака детей не осталось – все умерли в младенчестве, от второго две дочери, старшая Клод, младшая Рене. Умерла в замке Блуа в январе 1514 года.
Королева вторая - Клод Французская. Родилась в 1499 году. В 1514 году была выдана замуж за Франциска I, ей тогда было 15 лет. Вскоре становится королевой Франции. Умерла в возрасте 24 лет, родив семерых детей, один из которых Генрих, будущий король Франции.
Ну, про Екатерину Медичи и Маргариту Наваррскую я рассказывать не буду. Если захочешь, ты и сам сможешь о них многое узнать.
Давай вернёмся к нашей схеме. Смотри, от Клод идёт стрелочка, и написано Леонардо да Винчи – наша картина.
- Подожди, подожди это тот самый Леонардо да Винчи, известный живописец? – ошеломлённо спросил Роберт.
- Да, тот самый. И именно это и есть самое невообразимое. Дело в том, что последние три года своей жизни Леонардо провёл во Франции. Приехал он туда в 1516 году, и умер там же, во Франции в замке Клу-Люсе в 1519 году. Это было время правления короля Франциска I, а его женой была как раз Клод Французская. Интересно то, что чисто теоретически великий художник действительно мог написать там картину. Доподлинно известно, что он привёз с собой из Италии три своих живописных работы: знаменитую «Монну Лизу», «Иоанна Крестителя» и «Святую Анну с Марией и Христом». Все три сейчас находятся в Лувре. Также сохранились сведения, что в последние годы жизни Леонардо занимался анатомией, механикой, астрономией и принимал участие в подготовке придворных празднеств. Он сконструировал огромного льва, который приводился в движение пружинами. На празднике лев сделал несколько шагов навстречу королю, как будто собираясь на него напасть, и когда король ударил его жезлом, тот остановился, грудь его раскрылась, и все увидели белые французские лилии на голубом поле… Но это так, отступление от темы. По крайней мере, о том, что да Винчи писал новую картину во Франции, никаких воспоминаний не сохранилось.
Жил Леонардо, как я уже говорил, в Клу-Люсе - это маленький замок неподалёку от замка Амбуаз. В Амбуазе не то чтобы постоянно (Франциск обожал путешествовать по стране со своим многочисленным двором), но наездами жила и королева Франции Клод. Расстояние между Клу-Люсе и Амбуазом не более мили. И что интересно, Франциск даже приказал прорыть подземный ход прямо к замку, в котором жил Леонардо.
Но вернёмся к нашей схеме. Написано «наша картина». Во-первых, не очень понятно слово «наша» - то ли имеется в виду, что Леонардо писал Клод, то ли то, что он писал какую-то картину во Франции, принадлежавшую владельцам этого замка в то время, когда Клод была королевой. Но я склонен думать, что это был портрет королевы, потому как в истории о ней сохранилось очень мало сведений, а вот её муж – король Франциск I, очень известная и сильная личность. Во-вторых, даже если предположить, что картина была написана Леонардо, никаких воспоминаний о ней нигде не осталось. И в-третьих, если она действительно была, то где она сейчас?
Итак, всю задачу можно свести к двум вопросам. Вопрос первый: была ли картина? Вопрос второй: если была, то где она может находиться в данный момент?
Да и вот ещё, не менее важное. Я навёл справки. Ты знаешь, что это старинный замок. Я порылся в архивах и нашёл удивительные сведения. Во-первых, когда-то давно здесь жила бывшая любовница короля Франции Людовика XIV, она вышла замуж за владельца этого замка. То есть, если предположить, что Леонардо всё же писал портрет королевы Клод, то она могла, собственно, и привести его в этот замок. Во-вторых, последним хозяином этого имения был некто Эдуард Кауфман, умер он в 20-х годах двадцатого века. Его жена Ольга, заметь имя русское, бесследно исчезла в это же время. Как я понял, примерно тогда же и пропали все бумаги на землю и на сам дом …. Да, да, не удивляйся. Тебе, кстати, перед покупкой тоже не мешало бы выяснить эти сведения. После документы восстанавливали как невозвратно утерянные.
Роберт ошарашено смотрел на дядю:
- Подожди. Ты хочешь сказать, что у бывших владельцев этого замка имелась никому неизвестная картина Леонардо да Винчи?
Генри помолчал несколько минут, а потом, пожимая плечами, ответил:
- Получается, что так.
- Вот это да! – вырвалось у Роберта, и они оба притихли.
Первым нарушил молчание Роберт:
- И где картина может быть сейчас?
- А вот это нам и предстоит выяснить, - скала дядя.
- Но как?
- Посмотри на схему. Что мы не учли? – хитро улыбнулся Генри.
Роберт уставился на письмо.
- Номер 8 точка 18? – неуверенно спросил он.
- Да, - ответил Генри, и тут же его лицо озарила самодовольная улыбка. Только это никакой не номер. Это предсказание Нострадамуса, - с гордостью сказал Генри. - Да, да Центурия 8, катрен 18. И на расшифровку этого катрена я потратил целых… два дня, а это, позволю заметить, очень короткий срок.
Генри достал из кармана свои заметки:
- Итак, слушай, мой мальчик, - он надел очки, и стал читать:
- «Рождённая Флорой будет причиной её гибели.
Некоторое время тому назад выпили молодая и старая,
Ибо три лилии поставят перед ней большую преграду,
И она умрёт от своего дикого плотоядного плода».
Удивительно то, что этот катрен Нострадамуса считается не разгаданным, хотя здесь всё предельно ясно написано. И куда смотрят эти учёные профессора? Ну ладно, ладно. Я думаю, ты догадался, о чём здесь речь? – спросил дядя.
- Нет, я что-то не понимаю,– задумчиво ответил Роберт, - хотя три лилии - это наверняка Валуа.
Генри просто сиял:
- Да, да, ты абсолютно прав. На самом деле всё гораздо проще, чем кажется. Катрен посвящен Маргарите Валуа, которая, как ты знаешь, была первой женой короля Генриха IV.
Давай по порядку: «Рождённая флорой станет причиной её гибели». Здесь речь идёт о Габриэль д’Эстре, любовнице Генриха IV. Именно из-за неё король решил начать свой бракоразводный процесс с Маргаритой, брак с которой длился уже 17 лет. У Габриэль было трое детей от короля, которых он узаконил, и собирался официально жениться на ней. Однако она умерла в 1599 году, её отравили. Фраза «рождённая флорой» указывает на мать Габриэль. Фамилия матери де ла Бурдезьер (Bourdaisiere). Есть такое растение – ломкая крушина (bourdaine фр.), именно поэтому Габриэль – рождённая Флорой. Кстати, в народе это растение называют «волчья ягода».
С этим мы разобрались, поехали дальше: «Некоторое время тому назад выпили молодая и старая». Скорее всего, имеется в виду, что Маргарита Валуа была королевой Франции лишь формально, так же как и Жанна Французская (жена Людовика XII, который добился развода с ней в 1499 году) и Мария Стюарт. Соответственно Жанна Французская – старая, а Мария Стюарт - молодая. Все эти три женщины должны были стать королевами Франции, но так и не были коронованы.
«Ибо три лилии поставят перед ней большую преграду» – ну, это понятно, это близкие родственники Маргариты Валуа: её мать Екатерина Медичи, и два брата – Карл IX и Генрих III. Надо сказать, что эту самую преграду они стали возводить ещё с юных лет красавице Маргарите. Когда у неё начался бурный роман с герцогом Гизом, король Карл IX и Екатерина запретили ей думать об этом браке, так как он усилил бы Гизов и повысил их шансы на престол. А дальше и мать, и брат Генрих пытались всячески образумить Маргариту, которая всегда имела много любовников, причём родные особо не церемонились. После Варфоломеевской ночи она провела какое-то время в качестве заложницы в Лувре. Потом Генрих III нанёс ей страшное оскорбление при дворе, а спустя некоторое время запер в замок Юсон. По его же распоряжению любовник Маргариты был казнён на её глазах. Екатерина Медичи исключила дочь из своего завещания и больше никогда не виделась с ней. Она называла Маргариту «моё несчастье» и «это существо».
«И она умрёт от своего дикого плотоядного плода», я думаю это тоже ясно. Всем известны её многочисленные любовные похождения, которые не прекратились и в конце жизни. Плотоядный плод – это похоть. Ну что же, сомнений не остаётся - Центурию 8, 18 катрен Нострадамус посвятил последней королеве рода Валуа – Маргарите.
- Только знаешь, что самое интересное? – спросил Генри.
Роберт пожал плечами:
- Нет.
- А то, что Нострадамус опубликовал эту центурию, когда Маргарите Валуа было всего лишь три года, будущему королю Генриху IV четыре, а Габриэль д’Эстре ещё не появилась на свет. А великий предсказатель ночью, в своём кабинете, написал катрен 18 из 8-ой центурии, который абсолютно точно повествует о судьбе последней, так и не коронованной королевы Франции из рода Валуа, Маргариты. Вот так. А некоторые говорят, что предвидения Нострадамуса просто выдумка… Мда…Ну, а теперь, – сказал Генри с азартом, - давай открывать заветные ларцы!
Он даже потирал руки от нетерпения.
- Какие ларцы? – недоумённо спросил Роберт.
- Ты действительно ничего не понял? – Генри смотрел на племянника с большим удивлением. – Роберт, оглянись вокруг! Если картина когда-то существовала, то она висела именно в этом кабинете. Я тебе даже подскажу, под панелью, на которой изображено… ну? – подталкивал Генри.
Роберт ещё не успел переварить столько информации: картина Леонардо да Винчи, Маргарита Валуа, Габриэль д’Эстре.
- Генри, извини, я ничего не понимаю. Где могла висеть картина?
- Роберт, па-не-ли, - произнёс он по слогам, как ребенку. - Посмотри вокруг. И потом ключик, который ты нашёл…
- Ты хочешь сказать, что этим ключом можно открыть панель и там внутри висит картина…?
- Может висеть, Роберт. Может! Вероятность очень мала и всё же она есть. Итак, поздравляю тебя – ты догадался. А теперь покажи мне нужную панель.
- Подожди, как я могу знать?
- Катрен Нострадамуса, - снисходительно подсказал Генри.
- Ты говорил волчья ягода?
- Да. Помнишь, как она выглядит?
- Чёрные такие ягоды, листья круглые, - задумчиво проговорил Роберт, обходя кабинет и всматриваясь в панели на стене.
- Генри, посмотри, эта?
- Да, молодец, - подтвердил дядя. – Кстати, обрати внимание, именно здесь и могла висеть картина. Панель находится на уровне глаз, освещение прекрасное – недалеко от окна, но так, что прямые лучи солнца не попадают. Всё очень продумано.
- Подожди, Генри, мы сейчас будем открывать панель, и там может висеть картина? – не унимался Роберт.
- Да, будем открывать и для этого нам понадобиться лупа и очень острый и тонкий нож, - деловито подтвердил дядя. – Потому что был ремонт, панели покрывали лаком, и нам надо прорезать лаковую пленку.
И тут Генри, словно фокусник, вынул из кармана пиджака небольшую коробочку, в которой лежал тонкий нож.
- Роберт, дай-ка мне лупу, – скомандовал дядя.
Роберт поднёс дяде лупу и встал у него за спиной. Вдвоём они рассматривали сквозь увеличительное стекло старинную дубовую панель, на которой в правом нижнем углу было отчётливо видно маленькое отверстие для ключа. Генри очень аккуратно снял лак с замочной скважины, а потом провёл ножом по периметру панели.
- Давай ключик, - сказал деловито дядя, и Роберт кинулся к столу за ключом.
Взяв из рук Роберта ключ, Генри вставил его в отверстие. Тот вошел как влитой. Оба затаили дыхание, Генри сделал оборот, что-то еле слышно щёлкнуло, и он потянул панель на себя. Панель со скрипом открылась, и перед ними предстала большая, серебряная, потемневшая от времени роскошная рама, которая была… абсолютно пуста. Внутри неё белели старинные камни стены.
- Роберт, значит, она была! – воскликнул Генри.
- Картины нет, - в тот же момент уныло заявил Роберт.
- Нет, я глазам своим не верю. Картина самого Леонардо да Винчи висела здесь, - восторженно повторял дядя. - В это невозможно поверить!
- Генри, извини, пожалуйста, но чему ты так радуешься? Ведь никакой картины нет. Есть только пустая рама.
- Ты совершенно прав, мой мальчик, но рама указывает нам на то, что записи на полях письма - правда. Именно это самое главное, - восхищённо говорил Генри. - Значит, она была! Не просто картина, а картина самого Леонардо да Винчи. Кстати, сними раму, давай-ка её посмотрим.
Роберт снял раму и поднёс её к столу:
- Тяжёлая, - констатировал он.
Генри с лупой внимательно осмотрел ангелочков, искусно сделанных внизу рамы, прощупал стрелы, и провёл рукой по пыльной поверхности:
- Да, умели тогда делать красивые вещи, - сказал он.
- Генри, получается, что картина Леонардо да Винчи висела в этом замке, - стал рассуждать вслух Роберт, - причём о ней, кроме бывших владельцев, никто не знал. Но где она может быть сейчас?
- Да где угодно, - отозвался дядя. – А может быть, её уже и нет вовсе. Война и не такое перемалывала… Но, - Генри стал говорить очень энергично. - У нас есть шанс, и мы обязаны его использовать. В существование Трои тоже никто не верил, а тут сам Леонардо да Винчи. Надеюсь, тебе не надо объяснять, что такое картина Леонардо?
- Не надо. «Мадонну с веретеном», похищенную из частной коллекции в 2003 году, оценивали примерно в 60 миллионов долларов. - Роберт замолчал, размышляя, а потом спросил:
- Я что-то не пойму, на что мы можем надеяться? Если картина существует реально, это значит, что она хранится у кого-то. Какие-то люди знают, что у них есть неизвестная картина Леонардо да Винчи, за которую они получат огромную кучу денег, и, наверное, просто ждут, чтобы она ещё подросла в цене, так получается?
- Нет. Не совсем так, - возразил Генри. – Дело в том, что Леонардо да Винчи не подписывал своих полотен. Не спорю, на его картине «Дама с горностаем», которая находится в музее Кракова, сверху выведено Леонардо да Винчи, но насколько я знаю, это единственное полотно, на котором есть имя художника, и написано оно явно не самим Леонардо. Великий итальянец оставлял на своих полотнах знаки, например, взлетающая птица. В этом смысле очень примечательна история его картины «Дама с цветком», или «Мадонна Бенуа» из коллекции Эрмитажа - на ней, кстати, тоже есть этот знак. Так вот, это полотно купил у бродячих артистов купец Сапожников. Позже его внучка, которой картина досталась в приданное, вышла замуж за архитектора Леонтия Николаевича Бенуа. Леонтий посчитал, что это работа Леонардо да Винчи, и Александр Бенуа - младший брат Леонтия, художник и искусствовед, повёз её специально в Берлин, чтобы показать знаменитому Боде (это один из главных авторитетов по истории европейского искусства того времени, директор Государственных берлинских музеев). Посмотрев внимательно картину, тот сказал: «Нет! Это не Леонардо, но, возможно, что это произведение кого-нибудь из соучеников да Винчи по мастерской Вероккио». Потом Александр Бенуа отправил эту картину в Париж на реставрацию. Парижские искусствоведы также отрицали, что картина принадлежит кисти да Винчи. И только спустя 8 лет, в 1906 году, профессор Моллер Вальде, который видел эту картину в Берлине, на основании рисунков Леонардо да Винчи с уверенностью доказал, что «Мадонна Бенуа» является именно его произведением. Я тебе всё это рассказываю к тому, что подлинность установить не так-то легко, и поэтому если картина находится у дилетантов, они вряд ли догадываются, что она принадлежит самому да Винчи. Конечно, конечно, если полотно ещё существует.
- Генри, ну а другие письма? Может быть, отгадка скрыта в каком-нибудь из них? Смотри, вот тут тоже какой-то рисунок, – пытаясь отыскать какую-то зацепку, стал допытываться Роберт у своего дяди.
- Я всё внимательно изучил, - вздохнув, ответил Генри. – Письма написаны женщиной. Ох уж эти женщины! Ни одной ценной детали, никакой исторической информации, ну как так можно писать?! Только платья на уме и любовь. Все четыре письма любовные. Ахи и вздохи по поводу, какой он красивый и как она его пылко любит, и какой де её муж тиран, да ещё указано место, где будет проходить очередное свидание. Наверное, её любовник вернул письма ей, когда они поссорились. Та схема, на которую ты указываешь, это модель рукава платья, которое ей очень понравилось. А другой рисунок - улица, где был лучший магазин духов в Берлине. Там действительно продавали духи, я проверял.
- Но как можно владеть картиной Леонардо да Винчи и никому об этом не говорить?
- Ты имеешь ввиду старых хозяев этого замка? Да, для нас это кажется странным, но мы же не знаем, какие у них в роду были предания, а кстати, заметь, замок всегда принадлежал только роду Кауфманов, передавался от отца к сыну и так далее. Может быть, считалось плохой приметой говорить кому-либо из посторонних о картине…
- И что мы теперь можем сделать? – не унимался Роберт. – Картины же нет!
Генри усмехнулся:
- На это я тебе возражу следующее... Пункт первый - мы обнаружили, что картина всё-таки была, и висела она именно за этой панелью, а это, поверь мне, многое значит, поскольку принадлежала она кисти самого Леонардо да Винчи. И дело здесь не столько в самой картине, а в том, что написана она была величайшим художником в последние годы жизни, а все искусствоведы считают, что Леонардо да Винчи во Франции новых полотен не писал. Дальше, пункт второй – это письма, которые ты нашёл в тайнике стола. Письма датированы началом XX - го века, соответственно и схема на полях нарисована в это же самое время. Скорее всего, картина благополучно висела здесь до того, как был убит владелец Эдуард Кауфман. Что стало с ней потом?
- Да, что же стало с картиной?
- Да всё что угодно! Её могли запросто уничтожить, увезти на край света, даже нарисовать поверх новую. Но, есть одно большое «но». Можно посмотреть на это и с другой стороны. Нам дали шанс, причём превосходный шанс. Ведь не каждый день ты находишь тайники, в которых есть указания на существование неизвестной картины Леонардо да Винчи?
- Конечно, не каждый, - озадаченно согласился Роберт, не понимая, к чему клонит дядя.
- Так вот, а мы нашли письма и убедились, что картина реально существовала и висела здесь. Поэтому мы должны сделать всё возможное,… да и невозможное тоже. Давай не будем предполагать, что картина уничтожена, или что на ней написана другая. Это намного осложнит нашу задачу. Предположим, что картина где-то есть, только неизвестно где. Что бы ты сделал в этом случае?
- Не знаю, начал бы поиски. - И тут Роберт, оживившись, стал складывать в уме обрывки мозаики. – Значит, мы знаем точный размер картины – рама-то осталась. - Роберт посмотрел на Генри и почувствовал себя учеником, отвечающим учителю сложный урок, а учитель при этом активно кивал головой и подбадривал. – Также знаем, что, скорее всего, на ней изображена королева Клод…
- Да, да, - не выдержал Генри и стал продолжать сам. - Ещё нам известно, что это итальянская школа живописи, и нет сомнений, что картина написана с 1516 по 1519 год, даже по 1518, Леонардо умер в начале 1519 года.
- Хорошо. Но что нам это дает? - спросил Роберт.
- Пока ничего, - пожал плечами Генри. - Но надо искать. Я думаю, портретное сходство с королевой Клод Французской должно быть. Прежде всего, надо начать с частных коллекционеров. Я порасспрошу моего хорошего друга, знатока живописи, обо всех частных коллекциях. Потом надо обязательно покопаться в библиотеке и посмотреть полотна XV-XVI веков по всем музеям. Картина может находиться в любом городе в любой точке мира, и, скорее всего, приписана другому художнику, например, Липпи или Вероккио. Ну и ещё, если отпадут эти варианты, нам надо забросить удочки коллекционерам.
- Это как? – удивился Роберт.
- Надо дать знать в крупнейшие музеи мира и крупным коллекционерам, что мы ищем такую-то картину и готовы за неё заплатить хорошие деньги. И когда дилетант, у которого она может висеть, захочет свою картину продать и обратиться в музей за экспертизой, нас известят об этом первыми, за хорошие комиссионные, естественно.
Роберт задумался. Он даже не знал с чего начать такие масштабные поиски, а Генри тем временем смотрел в окно:
- Ну и красиво же здесь, чёрт побери! - воскликнул он.
- А я тебе что говорю! – подхватил Роберт. - Переезжай ко мне, будешь гулять по парку, пить чай в кабинете. А, Генри?
- А ты знаешь, мне кажется, ты прав, - неожиданно для Роберта, вдруг согласился дядя. - Давай-ка и вправду я поживу тут у тебя некоторое время, осмотрюсь. Конечно, если ты не против.
- Ты что, дядя?! Я буду очень рад! Так я дам завтра поручение шофёру съездить к тебе и привести кое-какие вещи?
Генри словно не слышал вопроса племянника и продолжал рассуждать вслух:
- Свою библиотеку я пока перевозить не буду, потом посмотрим. Ты говоришь, шофёр? Может, ты сам съездишь? Я тебе объясню, что надо взять.
- Конечно, конечно, Генри, - сиял Роберт. - Давай я завтра заеду и заберу всё, что ты скажешь. Так это же здорово!
В этот момент в дверь постучались:
- Герр Роберт, обед подан в столовой, - послышался из-за двери голос слуги.
Но не успел Роберт ответить, как Генри опередил его:
- Да, да, ступай, сейчас мы спустимся.
Роберт недоумённо посмотрел на дядю:
- Но почему ты не впустил слугу?
- Роберт, панель, - ревниво сказал Генри. Он уже схватил тяжелую раму и нёс её к стене.
- Давай-ка, помоги мне её повесить. Пойми, пока нам не стоит афишировать это удивительное место.
Роберт усмехнулся, взял из рук Генри раму и повесил её на стену. Потом он смотрел на то, как дядя запирает ключом потайное место, а затем аккуратно убирает письма и ключик в пакет.
- Пакет положи в тайник в столе, - дал указания Генри.
Роберт посмеивался про себя над такой излишней конспирацией, но спорить не стал. Он молча сложил всё в нужный ящика стола. Потом они покинули кабинет и спустились вниз, в столовую.
1517 год. Франция. Замок Амбуаз.
Если смотреть вверх, кажется, их не было вовсе, этих… - даже страшно произнести цифру – шестидесяти лет, и что это не Франция, а горы родного Винчи. И как в детстве, светлой, лёгкой, стремительной волной его влечет туда, вверх, в голубую высь. Небо близко-близко, и как же хочется дотронуться до него!
«Подними руку, – слышит он внутри себя детский голос. - Не бойся, просто потянись вверх. И ты сможешь самыми кончиками пальцев коснуться небес…».
Но разум сильнее, и знания, в которые он с таким наслаждением погружался все эти годы, твердят: небо – это лишь игра света и отражения, а твоё безудержное с детства желание полёта, увы, несбыточно. И что самое горькое, он не может себе позволить, казалось бы, самую малость - вытянуть руку вверх. Он слишком стар, слишком известен, и вокруг слишком много чужих глаз.
Леонардо да Винчи стоит на высоком плато в замке Амбуаз. Далеко внизу течёт река Луара. За голубой гладью воды тёмные леса сменяются изумрудной зеленью полей, на которых красными пятнами разбросаны черепичные крыши крошечных домиков. А рядом, на вершине холма, раскинулся прекрасный сад, разбитый для короля Карла VIII его соотечественником Пачелло да Меркольяно. За садом возвышаются покои королей, апартаменты королевы, апартаменты «Вертю», массивные башни и галереи, а над всем этим великолепием, воздвигнутым стараниями выдающихся зодчих Франции и Италии, не менее восхитительное творение бога - голубой, бескрайний, совершенный небесный океан, по которому большими кораблями и маленькими прозрачными парусниками плывут белые облака.
Да Винчи ожидает королеву Франции, наследницу одного из самых больших состояний во всей Европе, владетельницу Бретани и Милана, дочь Анны Бретонской и Людовика XII. Он обернулся, когда услышал позади шум. Её Величество приближалась к нему в сопровождении двух фрейлин. На Клод было надето простое чёрное платье с лифом из ткани, украшенной золотой нитью, и – что его поразило - не было ни одного украшения.
«Королева, знаете ли Вы, что роскошной свите Вашей матери, которая состояла более чем из трёхсот человек, завидовали все дворы Европы? Знаете ли Вы, что Анна Бретонская содержала её из своего личного состояния, и таких благородных, красивых и богато одетых дам и пажей не было ни при одном дворе? Известно ли Вам, что Ваша матушка обожала драгоценные камни, всегда держала при себе целый ларец и любила одаривать ими окружающих? А вся знать Франции обсуждала цвет её подвенечного платья, ведь платье было белым, и это при том, что белый цвет считался траурным и его носили только вдовы», - всё это Леонардо проговорил про себя. А юная Клод Французская, которой ещё не исполнилось семнадцати лет и которая уже полтора года являлась королевой огромного государства, улыбаясь, смотрела на да Винчи и ответ он прочел в её глазах: «Я всё это знаю, но не люблю богатство. Мне нужен покой и смирение».
Вслух же Клод сказала:
- Король Франциск, мой муж, говорил, что Вы желаете рисовать мой портрет.
- Да, это так, Ваше величество, - поклонился Леонардо.
- Что мне нужно делать?
- Пожалуйста, присядьте вот здесь. Просто сидите, а я буду писать.
Она села в приготовленное для неё кресло, а художник взял кисти, палитру и начал работать. Он накладывал тончайшие мазки и думал о том, какие они разные – король и королева Франции. Франциск – высокий, красивый, мужественный, сильный, властный, честолюбивый, настроенный только на победу; и она – женственная, хрупкая, изящная, не красавица, но очень милая, и точно знающая, что иногда лучше уступить, чем идти напролом. И как же они оба молоды!
Трижды Леонардо просил у короля разрешения нарисовать портрет его жены, и всякий раз видел удивление монарха. Франциск молчал, а да Винчи чуть ли не впервые в своей жизни проявил настойчивость. Не желание написать последнюю прекрасную картину подстегивало его, нет. Не тщеславная мечта о следующем шедевре заставляла его просить снова и снова. Другое. Он был стар, и у него не было иллюзий. Сколько ему осталось: год, два, три? Но помимо холодного дыхания смерти, которое он ощущал всё чаще, в нём говорила душа. Как росток, который бессознательно, всеми своими силами устремляется к солнцу, его душа тянулась к свету, таща за собой отяжелевшие от времени чувства. Она, его душа, хотела побыть рядом с добрым, чистым, большим сердцем Клод. И уже он сам, как художник, мечтал выразить на доске с помощью кисти и красок её чистоту, любовь к миру, нарисовать смирение и такое совершенство духа, которого не было больше ни у кого из всего роскошного Французского двора.
Собственный маятник жизни толкал его вперёд, к свету, вытягивая из мрака, в котором он оказался по своей воле 15 лет назад…
В 1502 году бывший герцог Милана и бывший покровитель Леонардо да Винчи Людовико Сфорцо был занят тем, что расписывал эмблемами стены своей тюремной камеры во французском замке Лоше, а сам Леонардо в родной Италии искал другого, богатого и знатного господина, готового оплачивать его услуги. Его выбор пал на одного из самых влиятельных людей Италии и он, почти не задумываясь, предложил свои услуги… сыну дьявола.
Дьявол жил в прекрасном дворце. Его апартаменты включали анфиладу великолепных залов: зал сивилл, таинств веры, жития святых, зал наук и искусств, зал чудес веры, которые вели к роскошной зале понтификов, чьи стены украшали портреты пап.
Никто во всей Италии не мог соперничать с ним в могуществе. Ему принадлежала огромная территория: на севере, соседствующая с Венецианской Республикой, доходившая до берегов Адриатики, а на юге до земель Неаполитанского короля. Его наместники управляли многими городами, в том числе Орвиетой, Перуджей, Витербо, и даже независимые государства предпочитали не вступать с ним в конфликт и платили дань. Целая сеть агентов на местах верно служила ему, стараясь удовлетворить все его желания.
Дьявола звали Родриго Борджиа - папа Римский Александр VI. С 1492 года по 1503 Ватиканом правил дьявол.
Жизнь, впрочем, как и заповеди Христа, в это время не стоили ничего. Деньги, деньги, деньги и власть – вот главные ценности Его Святейшества.
24 кардинала в Священной коллегии, возраст которых должен быть старше 30 лет – именно так значилось в хартии, - только эти правила не для Борджиа. Он производит в кардинальский сан в 1493 году сразу двенадцать человек (среди которых юноша 15-ти лет), потом в 1500 году ещё двенадцать и в 1503 ещё девять.
А как ещё отблагодарить приближенных и угодить союзникам? Как продвинуть собственных детей и, конечно же, получить деньги?
От 100 000 до 130 000 дукатов - именно столько стоит произвести соискателя в кардинальский сан. И не удивительно, что число кардиналов росло, но по непонятным причинам (на всё воля Господа нашего! – любил говорить Родриго Борджиа) некоторые из них почти сразу умирали.
Имущество отбиралось у всех: у прелатов, умерших в Риме; у богатых купцов; евреев, над которыми повсеместно велись процессы для того, чтобы конфисковать, разорить, разграбить. Бесконечные интриги и борьба за власть, убийства, роскошные пиры и куртизанки, разврат, ложь, лицемерие, обман, жестокость, чревоугодие, алчность – всё это в изобилии присутствовало при дворе папы Александра VI.
Но его сын – Чезаре Борджиа, сумел в своих преступлениях переплюнуть даже отца. Когда Чезаре убил родного брата, у него не дрогнул ни один мускул. Его отец рыдал от отчаяния, но для него это было обычным делом.
В 1501 году младший Борджиа с помощью папских и французских солдат, отданных в его распоряжение Людовиком XII, прикрывшись идеей об единой Италии (на деле просто желающий удовлетворить своё честолюбие), начал разрушительный поход по Романье и Урбино.
Сколько кровавых преступлений, поражающих своей жестокостью! Сколько истерзанных и оскорблённых женщин; отравленных, ни в чём неповинных людей. Самые зверские расправы над побеждёнными, и всё это с абсолютно холодным сердцем и ясным умом. Если герцог Романьи (звание, которое он получил от отца) хотел чего-то добиться, он просто уничтожал всех, кто встречался на его пути. Зная об извращённой жестокости папского сына, жители некоторых городов сами в ужасе открывали ворота, сдавая свой город без боя. Пезаро, Форли, Римини, Имола, Чезена, Фаэнца уже завоеваны Борджиа, и, наконец, Чезаре подкрадывается к Флоренции.
К городу, породившего в XIV веке великого Данте, а в XV веке целую плеяду лучших живописцев и скульпторов Италии. К городу, в котором Леонардо обучался живописи в мастерской Верроккьо и создал свои первые шедевры. И в то время, когда все жители Флоренции трепещут перед семейством Борджиа, уже в открытую называя их дьяволами, да Винчи самолично предлагает свои услуги Чезаре Борджиа.
Сын дьявола, как оказалось, был молод, обходителен, обаятелен, начитан, эрудирован, и при этом безмерно жесток и циничен. В свою очередь Чезаре с радостью ухватился за талантливого гения, который прекрасно умел не только укреплять рвы и каналы, придумывать новые механизмы пушек и усовершенствовать старые оборонительные сооружения, но и устраивать пышные триумфы. Герцог Валентине, как теперь звался Борджиа, любил всяческие парады, празднества, оргийное веселье, пьяные пиры. И ещё, что было совсем немаловажным для папского сына, - гением можно было похваляться, как красивой вещью.
Около года Леонардо да Винчи, наделенный неограниченными полномочиями от самого Борджиа, мотается по Романье, Тоскане, Умбрии, рисуя и применяя на практике новые орудия и системы укреплений. Ему хотелось показать свои способности в военной инженерии, и он с блеском доказывает их кровавому тирану.
Прославленный итальянец, которому уже исполнилось 50 лет, в феврале 1503 года сам покидает Чезаре Борджиа и возвращается во Флоренцию.
18 августа 1503 года по нелепой случайности умирает папа Римский Александр VI (хотел отравить трёх кардиналов, подмешав яд в вино, но перепутал бутылки и сам, вместе с сыном, выпил отраву). Сыну тогда удалось выкарабкаться, но смерть отца убила его мечту об единой могущественной Италии под властью папы, и жизнь свою он закончит четыре года спустя на чужбине.
А Леонардо вернулся в родной город и опять занялся живописью. Казалось бы, всё закончилось благополучно, но спустя некоторое время к нему пришло осознание того, что в нём что-то сломалось. Почти год он наблюдал в непосредственной близости могучего кровожадного зверя, рвавшего добычу и не знавшего жалости. Служил человеку, творившему беззакония, и чернота, которая сперва была вокруг него, постепенно стала проникать внутрь, отравляя не только его самого, но и его картины. Да Винчи боялся её…
Работая над портретом Клод Французской, Леонардо взял на кончик кисти крохотный кусочек охры, и вдруг на одно короткое мгновение почувствовал, как его окружила тьма. Он переждал, пока чернота исчезнет, посмотрел на голубое бескрайнее небо, а потом на королеву, которая о чём-то мило беседовала со своими фрейлинами.
«Я просто устал, ведь прошло уже около двух часов, - успокоил он самого себя. - Мне надо немного отдохнуть».
Передав кисть своему ученику, он вытер руки и сел в приготовленное для него кресло, стоящее рядом с креслом Клод. Выпив предложенной ему слугой воды, Леонардо попросил:
- Ваше Величество, расскажите, пожалуйста, о Вашей матушке, королеве Анне Бретонской.
Клод откликнулась сразу:
- Мама…, - сказала она и замолчала, задумавшись.
Одно мгновение, но как изменились глаза королевы. В них появился огонь, блеск, увлеченность. И вдруг, как будто очнувшись, она спросила:
- А вы когда-нибудь видели океан?
Художник намеревался ответить, но Клод уже не слышала его, она рассказывала:
- Океан бескрайний. Он сливается с небом - темно-синее с голубым. В час заката солнце опускается и окрашивает в розовые, красные и оранжевые цвета воду и небо. Большой красный шар медленно ныряет в синь и плывет по волнам.
Океан огромен. Сильный, могущественный, притягивающий, он правит людьми. Не зная жалости, топит корабли и убивает молодых юношей и сильных мужей, застигнутых врасплох ужасным штормом, а иногда может и одарить сокровищем. Он так силён, что стирает скалы в песок.
А Вам известно, что такое прилив? Огромный напор воды поднимается с быстротой скачущей галопом лошади, а потом, внезапно, вода также быстро уходит вспять и оголяет морской берег, на котором остаётся много рыбы, водорослей и ракушек. И можно ходить по теплому песку, вдыхать соленый морской воздух и представлять себя в царстве Нептуна.
В Бретани огромные розовые скалы отвесно спускаются в океан - на закате солнца они выглядят богаче, чем все сокровища царя Соломона. Рядом зелёные долины, холмы и реки, сочные луга, покрытые цветочным ковром, и тут же бесконечные пески с пытающимися выжить в них тонкими стеблями лаванды. Там запах вереска смешивается с солёным запахом моря, и к шуму волн, бьющихся о скалы, прибавляется жужжание пчел.
Леса Бретани хранят тайны друидов. Крики сов, свист ветра, шелест листьев, и чёрные, огромные, разлапистые силуэты деревьев. В них живут добрые и злые волшебники, гномы, колдуньи, великаны, а по вечерам маленькие эльфы пляшут в тёмных чащах, и среди ночи можно увидеть огоньки от их крошечных свечей.
Больше всего на свете мама любила свою Родину и свой народ.
Кельты мужественны, добры и независимы. У них свой язык, свои обычаи и они не хотят никому подчиняться. Характер бретонцев полностью проявился в их музыке: яркой, сильной, одновременно страстной и печальной. В их песнях слышны порывы ветра и тоска женщин, постоянно ожидающих своих мужей и сыновей, ушедших в плавание; мольба к бескрайней стихии; нежность к зеленым лугам и восхищение красотой бескрайнего неба.
Моя мама родилась в Нанте. Тяжеловесная крепость с приземистыми башнями, огромные каменные стены, окружённые водой, внутри которых стоит изящный замок.
Когда маме было 11 лет, умер её отец, и она осталась одна. Необходимо было защищать свою родину от притязаний английского и французского королевств, и она и её окружение принимают решение срочно найти независимого жениха.
На её руку много претендентов, один из них – эрцгерцог Максимильян Габсбург, будущий Император Священной Римской империи. Выбор падает на него. Обе стороны согласны, и когда герцогине Бретонской исполнилось 13 лет, был заключен заочный брак* .
Но недовольный этим союзом король Франции Карл VIII посылает свои войска против Бретани и покоряет большую часть бретонских городов. Анна вместе с верными ей подданными укрылась в столице, в замке города Ренн. Король осаждает Ренн. Но что может сделать четырнадцатилетняя девочка вместе с плохо вооруженной армией против короля Франции, у которого прекрасное войско, превосходящее и по численности, а тем более по вооружению бретонцев? Карл VIII предлагает Анне сдаться - он сохранит жизнь её подданным, но взамен берёт её свободу. Герцогиня должна выйти за него замуж.
Конечно, Карла VIII более привлекала Бретань, но, требуя согласия на брак, он получал прекрасную жену и присоединял огромное владение к Франции. И Анне Бретонской не оставалось ничего другого, как согласиться. Ей надо было спасать свой народ.
6 декабря 1491 года в замке Ланже состоялось бракосочетание Анны и Карла VIII.
Так моя мама в первый раз стала королевой Франции. Но она лишилась самого дорогого – своей Родины.
Король запретил ей носить наследственный герцогский титул Бретани, запретил ездить в Бретань, но из её сердца он не смог её вычеркнуть.
Мама была хорошей женой. Она умела прощать и приучила себя с любовью относиться к мужу. Она тосковала по нему, когда тот отправлялся в многочисленные военные походы, и он платил ей нежностью. Но бог не благословил этот брак. Только первый сын Карл Орланд прожил три года, остальные дети рождались и тут же умирали. Мама часто вспоминала своего первенца, и говорила, что маленький ангел ждёт её на небесах. За 7 лет брака с Карлом она рожала семь раз и столько же раз хоронила своих детей. Это не могло не подорвать её здоровье - всё чаще она обращалась к лекарям. Но совершенно неожиданно, 7 апреля 1498 года, совсем молодой король ударился лбом о косяк низкой двери и спустя сутки умер. Ему было тогда 28 лет, и, как Вам известно, наследников у него не было.
Клод замолчала, осмотрелась вокруг и указала на галерею:
- Вы знаете, это было именно здесь, в замке Амбуаз, в галерее Акельбак.
Спустя минуту она продолжила свой рассказ:
- Да, мама больше всего любила Бретань. Уже через два дня после смерти мужа она восстановила канцелярию Бретани, а потом вернулась на Родину. Она приказала начать чеканку монеты со своим именем и объездила всю страну, и везде поданные с радостью встречали её. Каждый бретонец тогда надеялся на восстановление мощи любимой страны.
Герб Бретани, герб моей мамы и мой герб - горностай. Potius mori quam feodari* - какое большое значение в такой маленькой фразе!
А вскоре маму ждал новый брак. Она должна была выйти замуж за моего отца Людовика XII, и стать королевой Франции во второй раз.
Клод замолчала, и её глаза стали грустными. Да Винчи понял - продолжать свой рассказ она не будет, и знал почему - ей было больно об этом говорить. Отец Клод тогда был женат. Его женой была родная сестра короля Франции Карла VIII – Жанна Французская.
Двадцать лет просуществовал этот брак, и все двадцать лет жена до безумия любила своего мужа, а муж ненавидел жену. Да, горбатая и хромая Жанна не была привлекательна. Да, Людовика женили насильно, и на собственном свадебном пиру он лил слёзы, не стесняясь этого, но она-то, бедная добрая Жанна, как же она любила его!
Не отходя от постели Людовика во время его заболевания оспой, не боясь заразиться, она ухаживала за ним. Когда муж попал в плен, Жанна обращалась ко всем, кому только возможно, и лишь благодаря её стараниям он провёл в тюрьме всего три года. Но Людовик ничего этого не замечал, а Жанна ждала.
Сначала она ждала, что он обратит на неё внимание и хотя бы заметит её присутствие, потом ждала - пусть крошечной, но - благодарности за все свои старания и заботы... Нет, Людовик даже не хотел её видеть. Герцога Орлеанского постоянно окружали любовницы. А Жанна всё-таки дождалась. Но не любви, нет, а того, что после смерти её брата Людовик стал королём Франции. А что же теперь будет с ней? Ведь она должна стать королевой?!
Формально она королева и будет королевой ещё 8 месяцев, но лишь формально. Больше она не нужна собственному мужу. Людовик XII теперь мечтает о другой жене - молодой, красивой, способной родить наследника престола. А её, так и не коронованную Жанну Французскую, ждал развод и монастырь.
И всё же расторгнуть официальный брак, скреплённый церковью, причём брак высочайших особ, не так-то просто, но… В то время Ватиканом правил Борджиа, а он очень любил деньги.
Людовик заключает договор с Папой Римским - король Франции получит буллу, аннулирующую его брак с Жанной, а взамен сын Папы - Чезаре Борджиа, герцогство Валанское во Франции, со столицей Валентинуа.
Итак, дьявольское соглашение заключено. Соглашение действительно дьявольское, потому как бедной Жанне предстоит пройти ещё одно унижение. В церкви Сен-Гатьен в Туре Жанна Французская подверглась допросу об интимных отношениях в браке. Её муж утверждал, будто никогда не имел со своей женой супружеской связи, и Жанна встала перед выбором: или она соглашается с Людовиком и получает развод, или её ждёт проверка не непорочность. Она выбрала первое - королеве Франции не пристало терять достоинство, пусть всё останется на совести кардинала, папы Римского и её мужа…
В конце декабре 1498 года в город Шинон въехала великолепная процессия. Впереди сотни слуг вели мулов, на спинах которых стояли обитые красной тканью сундуки с вычеканенным гербом семьи Борджиа. Затем, восседая на прекрасном скакуне, копыта которого были подкованы золотом, следовал сам Чезаре Борджиа. На его шляпе красовался огромный бриллиант, шею украшала толстая золотая цепь, а камзол был расшит рубинами и изумрудами. Следом проехала сотня воинов, одетых в сверкающие на солнце кирасиры, и за каждой лошадью, накрытой попоной из красно-золотой парчи, ехал паж в малиновом бархате. Чезаре вёз королю Франции буллу, аннулирующую его брак.
Маленький французский городок никогда не видел столько богатства и роскоши разом. На Людовика XII это зрелище также произвело должное впечатление, - он одарил папского сына не только герцогством. Чезаре получил 2000 всадников и 6000 пехотинцев, двадцать тысяч луидоров и невесту королевской крови - дочь короля Наварры.
А что же бедная Жанна?
Бывший муж оставил ей герцогство Берри в лен. Так и не коронованная королева Франции основала в Бурже, куда переехала, орден Благовещения (орден аннунциаток), в который вступила сама, и где незадолго до смерти приняла обет.
Но… можно ли простить 20 лет унижения? Можно ли простить человека, которому из года в год она дарила любовь, внимание, заботу, и который отбросил её, как ненужную вещь?
Скорее всего, она простила, ведь Христос велел прощать даже самые страшные обиды. Жанна горячо молила Бога, но о чём, не знает никто…*
Сейчас Леонардо да Винчи чувствовал не только боль юной королевы за тот далекий поступок своего отца, но и страх. Клод боялась – у неё пока не было сына. А Франциск, её муж, молод, красив, силён, щедр и… безумно влюбчив. Многие красавицы Франции, привлечённые сиянием его молодости, знатностью и богатством, стремились к близости с ним в надежде на благосклонность монарха.
- Нельзя думать о плохом. - Да Винчи показалось, что он слышит эти слова королевы. Он повернулся – нет, конечно, она произнесла их про себя, но заметил, как Клод выпрямилась в своём кресле, её испуг ушел, а глаза вновь стали такими, как он любил - сияющими лаской и добротой.
Он тихо проговорил:
- Ваше величество, я уверен, у Вас ещё родится сын.
Клод внимательно посмотрела на него, а потом улыбнулась:
- Спасибо,- проговорила она.
А перед да Винчи возник точно такой же ласковый, добрый и нежный взгляд его матери. Нет, не сеньоры Альберы, жены отца, а его настоящей мамы - молодой крестьянки Катарины. Именно она его мать, не та богатая и чужая госпожа, а простая, красивая, любящая, искренняя Катарина. Катарина, подарившая ему жизнь, и сразу же выданная замуж за крестьянина, живущего в горной деревне.
Он, маленький, бежит по узкой тропинке прямо в объятие ласковых нежных рук. Мама обнимает его, крепко прижимается своей щекой к его светлой головке и целует в волосы. Всего несколько минут счастья, которого бедная Катарина ждала долгие годы, но счастья такого недолговечного. Опомнившись, она в испуге оглядывается, боясь чужих глаз – если об этой встрече станет известно отцу Леонардо, ей будет очень плохо. Хвала Господу, вокруг никого нет. Она берёт за руку своё родное дитя и ведет по узкой дороге, убегающей в горы.
- Пойдём, я покажу тебе что-то очень интересное, - говорит мама, и её голос теплой волной отзывается в груди мальчика.
Они быстро идут по узкой, извилистой тропе, поднимаясь всё выше и выше, до самой вершины хребта, переходят его и начинают спуск по другой стороне. Мама ловко обходит камни, держа сына за руку, и подсказывает ему, куда следует ставить ногу. Медленно и аккуратно, хватаясь за редкие кустики, они спускаются вниз. Леонардо вслушивается в шум мелких падающих камушков, выскочивших из-под сандалии, и, вертя головой по сторонам, успевает осмотреть незнакомое место. Они оказываются рядом с узким ручьём и дальше двигаются вдоль его течения.
- Смотри, видишь на той стороне большой камень? Нам туда, - говорит она.
Они пересекают ручей, ступая по ледяной воде, и подходят к пещере, вход в которую прикрывает камень. Мальчик, весь дрожа от холода, крепко-крепко сжимает теплую мамину руку. Вдвоём им удаётся лишь чуть-чуть отодвинуть тяжелый камень, но этого достаточно. Сначала мама, а потом сын, касаясь телом скользкой холодной поверхности, протискиваются за него и попадают в узкое темное помещение. В полной мгле Леонардо делает несколько шагов, и вскоре понимает, что его ноги наступают уже не в воду, а идут по твёрдой земле.
- Не бойся, - говорит Катарина и тянет сына за руку дальше внутрь.
Потом она выпускает его руку, и через мгновение в пещеру начинает проникать свет. Леонардо видит, как мама, поднявшись на высокую плиту, вынимает один за другим камни из свода камеры.
- На, возьми, сынок, - говорит она, передавая ему камни. - Положи рядом. Это я специально закрыла, чтобы никто не нашёл этого места.
Теперь, когда дневной свет попадает помещение, мальчик может рассмотреть его. До сих пор, спустя 60 лет, перед его глазами очень чётко всплывает то видение.
Со всех сторон на него буквально обрушиваются необычайно яркие, нисколько не поврежденные временем краски. Огромная медуза горгона, страшная, отталкивающая, с множеством шипящих клубящихся змей, пугает его. Он зажмуривается и крепко-крепко прижимается к маминой ноге. Но через некоторое время любопытство пересиливает страх, и Леонардо чуть-чуть приоткрывает глаза. Его взгляд падает на другую стену, а там,…там не страшно, там великолепно, прекрасно, завораживающе!
Мужчины и женщины сидят за столом, уставленным яствами. Их красивые правильные лица светятся радостью. Ослепительно-яркие платья и туники: желтые, лиловые, красные, голубые, сшиты из тяжелых дорогих тканей и украшены золотым узором. Леонардо чувствует удовольствие этих людей от удавшегося пира, их безмятежность и торжество. Он читает их характеры: мужественность, величие и смелость мужей, гордость и преданность жен. Кажется, что через минуту они - высокие, сильные, стройные сойдут со стены, начнут переговариваться на своём гортанном языке, послышатся звон посуды, рабы принесут дымящееся мясо…
- Сынок. Леонардо, - только сейчас он слышит голос матери, которая уже давно зовёт его. Катарина смеётся и протягивает ему какой-то свёрток:
- На, держи. Это я нашла здесь. Только никому не показывай. Спрячь где-нибудь. Хорошо?
- А что здесь, мама?
- Посмотри.
Он разворачивает грубую ткань и видит блеск золота. Перед ним лежит большая золотая пластина, на которой разбросаны в определенном порядке разные символы, а по углам мерцают красным светом великолепные камни. Он узнает солнце, луну, но помимо этого на ней с удивительным мастерством вырезаны другие непонятные знаки и буквы.
- Мама, что здесь написано? – спрашивает он.
- Я не знаю сынок, - говорит Катарина. - Я же не умею читать. Да и надписи здесь на другом, древнем языке. Когда ты вырастишь и выучишься наукам, ты всё поймешь.
- Я пойму?
- Да, да. Конечно сынок.
- Мама, а эти люди на стенах живые?
- Нет, они нарисованы. Их нарисовал древний художник давно-давно.
- А я смогу нарисовать так же красиво?
- Конечно, сможешь. Ты только учись.
Они вышли из пещеры, перешли ручей и стали подниматься вверх, на гору, туда, где небо было близко-близко. И Леонардо дал себе слово, что когда вырастет, обязательно вновь придёт сюда, спустится в пещеру, посмотрит на красивые лица древних людей, а после заберётся на вершину хребта, вытянет руку вверх и наверняка (ведь тогда он будет очень высоким) дотянется рукой до небес…
«Я так и не вернулся в то место, - с горечью подумал да Винчи, - Жаль…»
- Ваше величество, извините, - позвала Клод подошедшая фрейлина. - Вас ожидают.
Королева повернулась к художнику:
- Леонардо, Вы будете продолжать писать мой портрет?
- Да, Ваше величество. Конечно, если Вы не возражаете, - наклонил он голову.
- Я не возражаю. Тогда увидимся через несколько дней. Сейчас мне надо идти. До встречи.
- Я буду ждать Вашего приглашения.
Королева встала и направилась к замку, а художник дал указание своему ученику собрать краски и кисти. Пока тот тщательно промывал, обтирал и убирал кисти, Леонардо сидел в своём кресле, смотрел на безмятежное голубое небо и думал, что именно та гробница, показанная ему Катариной, предопределила всю его дальнейшую жизнь. Мама, сама того не ведая, указала ему путь…
Humanus sum possum errare falli et decipi. Я человек и могу ошибаться (перевод с латыни).
И была ночь, и звёзды, постепенно загораясь, озаряли чёрный небосвод отчужденно-холодным, неясным светом, а затем, разом пробудившись, вспыхнули десятками и сотнями на тёмном бесконечном пространстве. И наперекор времени года – был октябрь, вдруг качнувшись всем своим множеством, одним выверенным движением соединились в созвездия - чёткие, ясные, обведённые по контуру тончайшей линией. И не возникало более ни малейшего сомнения, что могучий орёл расправил свои звёздные крылья; застыла медведица - ширококостная, сильная, приземистая; грациозный лебедь летит по чёрным волнам, а великородный лев приготовился к битве… И холодный серебряный свет лился от тонкого серпа луны и мириад звёзд, разбавляя мглу синим и дымчато-серым, освещая медленно идущего по дороге одинокого человека.
Он шел прочь. От зависти и злобы, от лжи; от слишком напыщенного и безвкусного блеска золота, брильянтов, жемчугов, рубинов, изумрудов, кои украшали не только руки, шеи, уши и в изобилии одежды как мужчин, так и женщин королевского двора, но и - что его не мало удивило – лошадей. Истина сию минуту была вокруг – в прекрасном сиянии настоящих драгоценных россыпей, в тихом дыхании ночного неба, в спокойствии, исходящим от потока вечности, льющегося на него. С каждым пройденным шагом, с каждой минутой он чувствовал, как очищается от наносного, лживого, непомерно чванливого роскошества, на которое смотрел последние четыре дня.
Сперва ему польстило, что ради него Екатерина – мать правящего короля Франции Карла IX, вдова Генриха II, включила небольшой городок Салон –де-Кро в программу путешествия по стране, которое она решила предпринять с целью знакомства молодого короля со своим подданством. Бесконечная вереница повозок королевского двора и придворных, нагруженных мебелью, коврами, картинами, гобеленами, арками, посудой и бесчисленными нарядами, покинула Париж 24 января 1564, и лишь к октябрю этот нескончаемый эскорт добрался до Прованса.
Встреча состоялась в замке неподалёку от Салона. Его препроводили в большой зал, где на троне сидела женщина, одетая в чёрное, величавая и сильная, а он… видимо, стал слишком стар. Сперва зарябило в глазах от разнообразия бархатов и шелков, слишком замысловатых причесок и блеска драгоценностей, тут же гул голосов оглушил, не дав сосредоточиться, - и он растерялся. Молча стоял посередине огромной залы, не в силах что-либо произнести, обливаясь потом, это при том, что было довольно прохладно…
Мишель де Нотр Дам и Екатерина Медичи. За ней сила, богатство, власть, за ним… лишь мудрость. Прошло несколько минут, постепенно шум стих, и Нострадамус почувствовал на себе взгляды полусотни высших лиц Франции. Он обернулся. Думая, что увидит в глазах надежду, страх, в конце концов, любопытство, он внимательно всматривался в лица окружающих его влиятельных особ, но всё оказалось не так - превосходством и спесью светились их взгляды. У этих знатных мужей и дам не было сомнений, что пришедший старик - ныне модный при дворе предсказатель, из-за которого они, собственно, и приехали в столь никчёмный город, - явился сюда лишь для того, чтобы исполнить их взлелеянные мечты и желания…
И вдруг, окно распахнулось. И холодный ветер, растрепав прически и качнув тяжёлые золотые серьги в ушах, ворвался в залу. Невидимая тень необъяснимой тяжестью опустилась на плечи присутствующих. Опустилась вместе с ясным пониманием того, что в этот момент истины не будут зачтены их родословные, наличие связей, количество золота и земель,… ничего. На чаше весов лежало гораздо большее – судьба.
Нострадамус повернулся к королеве-матери. Он видел её просьбы к Всевышнему. Она молила о королевской короне для своего любимого третьего сына, мечтала о выгодном замужестве для дочерей, желала спокойствия и мира Франции. И ему ничего не оставалось, как начать свою речь. Он говорил долго, но не сказал… ничего, кроме множества общих, пустых, не выражающих ничего конкретного фраз. Понимая, что Екатерина будет разочарована, он всё же решил умолчать о главном. Слишком жестоким было бы сказать ей, матери, что жить её сыну, нынешнему королю, осталось не так долго. Что в его царствование кровь чёрной ночи затопит Париж, а правление её детей принесёт во Францию много крови, смуты, обнищание народа, гражданские войны и практически разделит страну на два лагеря. Конечно, он мог бы поведать ей, что её любимец Генрих всё-таки будет королём…, но следом пришлось бы пригвоздить её ремаркой – последним из династии Валуа.
Не того ждала Екатериной Медичи, и, конечно же, показала своё разочарование. А вот надежды Нострадамуса оправдались сполна. Это случилось на следующий день, когда он увидел веселого шустрого юношу из свиты короля. Этому чернокудрому мальчику было уготовано стать мудрым королём Франции, тем долгожданным правителем, который принесёт покой и мир в несчастную, залитую кровью страну. И тогда Нострадамус не стал сдерживать себя:
- Вы будете служить королю Франции и Наварры, - сказал он слугам Генриха Наваррского.
Пробыв лишь несколько дней в замке рядом с городом Салоном, Карл IX, королева-мать, принцы, принцессы, сотни знатных дворян, тысячи придворных, несколько тысяч слуг, несчётное число повозок и лошадей покинули маленький городок Прованса. А Нострадамус отправился обратно домой, его там ждали звёзды.
Всю жизнь Мишеля окружали звёзды. А он любил их, скучал по ним, как по своим детям, повторял их имена, знал расположение, блеск, силу и тайны. На звёзды он обожал смотреть с самого детства, а вот видения к нему пришли не сразу. Сперва он изучал латынь, греческий, древнееврейский языки, математику, астрономию, алхимию и более всего медицину. Он работал в папской библиотеке в Авиньоне над оккультными науками, прекрасно разбирался в символах Древнего Египта и Древней Греции, и он лечил.
В юности ему, трепетному, наивному, устремлённому, казалось, что почерпнутые им из множества мудрых книг знания сделают его выше болезней ниспосланных Господом. Он лелеял в себе эту мысль, думал, что в его силах исцелять больных, не раз доказывал это в жизни, и постепенно поднялся в своих чаяниях выше других людей… Он разбился о землю после того, как у него на руках от неизвестной болезни умерла жена и трое детей. Раздавленный, истерзанный горем, тогда он мечтал лишь об одном - умереть.
После Мишель долго странствовал. Объездил Лотарингию, Нидерланды, Италию, а затем опять вернулся во Францию.
В 1546 году в Провансе он сумел одержать победу над страшной болезнью - лекарство, изготовленное им, помогало людям выжить. Он сделал то, что до него мало кому удавалось – победил чуму. А год спустя в маленьком городе Салоне поселился медик Мишель де Нотр Дам. Вскоре у него появилась новая семья, потихоньку начала проходить боль от той страшной потери.
Смотря на небо, Нострадамус видел картины будущего. Образы, проплывающие перед ним, сулили мало хорошего: во многие страны придут новые правители - обманщики, не имеющие ни капли королевской крови, которые сместят законных королей; произойдут страшные сражения и убитых будет великое множество; он видел злость, насилие, смерть. А некоторые вещи Мишель просто не знал, как назвать: что за огромные летающие птицы, которые могут перевозить по воздуху людей? Что за телеги, ездящие без лошади? И раз за разом к нему приходила одна и та же мысль: «Как величественно и прекрасно то, что сотворено Богом, а человек, забывая и нарушая данные ему заповеди, из года в год разрушает этот мир, созданный не им, но для него...».
Но прежде чем рассказать другим эти видения последующих годов, необходимо было их сокрыть, окутать безопасной пеленой, дабы не нанести вред человечеству.
Мишель часто говорил: «Я человек и могу ошибаться».
Ошибался ли он? Это неизвестно, потому что непостижимо измерить силу его дара. Тысячи людей пытались расшифровать и понять все его катрены, но тщетно: такое огромное количество умов оказалось бессильно перед одним талантом. До сих пор, спустя четыре с половиной столетия, не разгаданы все его предсказаний, но те немногие, расшифрованные потомками, поражают точностью предвидения.
1 июля 1566 года друг Нострадамуса Шавиньи Бонуа, прощаясь с ним вечером, как обычно, произнёс:
- Доброй ночи. Увидимся утром.
На что услышал:
- Вы меня не увидите в живых при восходе солнца.
Как всегда, Мишель Нострадамус был абсолютно прав…
2006 год. Германия.
Прошел месяц после того, как Генри поселился в замке. Роберт перевёз из его квартиры два больших ящика с книгами и самые необходимые вещи, и дядя обосновался в светлой спальне, выходящей окнами на запад. Генри много гулял и старался с каждым днём проходить всё большее расстояние, он окреп физически и обязательно дважды в неделю просил племянника подбросить его до библиотеки, где проводил целый день, и вечером с ним же возвращался домой. Дядины восторги по поводу замка постепенно улеглись, но к удивлению Роберта, полностью не прекратились. Нет, нет, но иногда он разражался долгой тирадой о неизвестном талантливейшем архитекторе и старых добрых мастерах, сотворивших эту, как выражался дядя, «архитектурную чаровницу».
Но самыми приятными в жизни двух холостяков стали вечера, которые они неизменно проводили в кабинете. Ожидаемые ими почти с самого утра, уютные, добрые, трогательные. Когда - в зависимости от настроения и погоды - заваривался ароматный крепкий чай и неторопливо пился из тонких изящных чашек вприкуску с печеньем, или потягивалось вино, а иногда из пузатых бокалов маленькими глотками отпивался коньяк; когда Роберт и Генри, сидя в глубоких креслах напротив окна, смотрели на солнце, ныряющее своими округлыми красными боками в зелень парка; на то, как птицы парят прямо перед окном и опускаются сумерки – сначала светло-серые, лёгкие, обволакивающие, потом вязко-сизые, и уже после быстро наливающиеся непроглядной мглой.
Им было приятно друг с другом о чём-то беседовать или просто молчать, и молчание это никогда не было тягостным здесь, в комнате, хранящей тайны прошлого, где мудрость и благородство словно источались великолепно расписанными панелями, окутывая присутствующих лёгкой вуалью спокойствия и неспешности…
Роберт часто удивлялся про себя тому, что только сейчас, на склоне жизни Генри, он понял, как им действительно хорошо и интересно друг с другом.
- Генри, я вот что хотел у тебя узнать, - как-то в один из таких вечеров, спросил он дядю. - Как ты догадался, что картина может висеть за панелью? Ведь до этого ты никогда не видел эту комнату.
- В этом не было ничего сложного, - пожал плечами дядя. - Во-первых, маленький ключик дал подсказку, а во-вторых, похожие панели есть в замке Блуа. Говорят, что за ними Екатерина Медичи прятала свои яды.
- Ну, а твои походы в библиотеку и в архив? Есть какие-то результаты?
- Ничего похожего на наш портрет я не нашёл. Пусто, - ответил задумчиво Генри. - С одной стороны, это хорошо - у нас есть шанс приобрести картину у любителя… Вот только как его вычислить? Остаётся только ждать, мой мальчик. Ждать и верить. Послушай, Роберт, - без какой - либо паузы произнёс дядя. - А не съездить ли тебе во Францию?
Вопрос был столь неожиданным, что Роберт сначала не понял:
- Мне съездить во Францию? Зачем?... Вообще то я был в Париже год назад, - стал объяснять он, - ходил в Лувр, музей Д’Орсе, был на Монмартре и даже в Мулен Руж. - Тут на лице Роберта сама собой появилась блаженная улыбка.
- Мулен Руж, это, конечно, хорошо, - сказал, усмехаясь, Генри. - Но теперь я тебе настоятельно советую посетить замки Луары, побывать в Бретани. В Париже сходи в Сент-Шапель, да и ещё обязательно музей Клюни… Какая там красавица с единорогом! - это лучше, чем твоё кабаре. Да, да, узнай поподробнее о наших четырёх королевах, побывай там, где они жили. Я дам тебе телефончик, и мой старинный друг Жан расскажет тебе много интересного. Поезжай, мой мальчик.
- Узнать про королев? Анна Бретонская, Клод Французская, Екатерина Медичи и Маргарита Валуа. Так, Генри?
- Да, именно так. Анна, Клод, Екатерина и Маргарита…
Свою поездку во Францию Роберт наметил на 15 октября. Накануне, как назло, навалилось много работы, и, приезжая домой уже ближе к полуночи, он с тоской оглядывал пустой открытый чемодан, который достал с антресоли ещё 10-го числа, принимал душ и шёл в постель. Вечером 14-го некоторые попытки собрать вещи он всё же предпринял и закинул в разверзнутую черную пасть пару джинс, рубашки и несколько смен белья, но идущий второй день затяжной дождь своей монотонностью вселял непоборимую сонливость, и как-то сама собой пришла в голову мысль: «Завтра вот встану пораньше и всё сложу…». И так эта догадка успокоила Роберта, так пришлась ему по душе, что он тут же перестал заниматься сборами и лёг спать.
Следующее утро представляло собой полную противоположность вчерашнему вялому вечеру. Началось оно в шесть утра по сигналу «тревога», и через пятнадцать минут на ноги были подняты все обитатели замка.
- Это очень хорошие путеводители по Франции, - дядя стоял перед Робертом в пижаме, держа в руках три толстенные книги.
- Генри, почему такие тяжёлые? – удивился Роберт, взяв их в руку.
- Ничего, ничего, ты же на машине. Не сам потащишь.
- Термос и бутерброды уложены, - появился слуга.
- Зачем мне бутерброды и термос? Я могу перекусить в кафе по дороге, - недоумевал Роберт.
- Ну, знаете что!? Здесь всё домашнее, а там совсем не понятно что, - отчего-то обиделся Михель.
- Не забудь положить тёплую куртку и носки.
- Обязательно возьмите с собой шарф!
- И запасные ботинки, вдруг промокнут ноги.
Понимая, что если он задержится ещё на пятнадцать минут, то количество «жизненно необходимых в поездке» вещей увеличится минимум в два раза и вряд ли уместится в его машине – понадобится скорее грузовик, Роберт проверил документы, схватил тот самый чемодан, в который накануне успел что-то покидать и, сбежав вниз, сел в машину. Ровно в шесть тридцать мерседес отъехал от замка.
Дождь, который не переставая лил в Мюнхене три последних дня, после трёхсот километров дороги остался позади, и с каждой остановкой Роберт чувствовал, что, в отличии от Баварии, где последние две недели стояла холодная и сырая погода, из Франции лето пока уходить не собиралось. То ли в этом была виновата её короткая девичья память, то ли дело состояло в первопричине большинства поступков на земле: в самом сильном и никем неоспариваемом факторе - назло (в данном случае назло осени), но лучи солнца продолжали приятно греть, ароматные розы по-прежнему благоухали, трава оставалась зелёной, и лишь ночами, будто устав, лето отступало на второй план и впускало лёгкий холод и сырой туман, тем самым напоминая о неизбежном. Да, мимолетно и обманчиво. Да, впереди обязательно будут морозы, дождь и мрак, но сейчас-то, в данный момент, можно нежиться и подставлять лицо солнцу, любоваться яркими красками и смотреть на тихо плывущие облака. И Роберт наслаждался, но иногда, вдруг, откуда-то накатывала тоска…
На следующий день Роберт уже был в бретонском Нанте – городе, в котором родилась первая интересующая его королева.
Бретань. Самобытная, вобравшая в себя историю и традиции, и, в отличие от других, по праву гордящаяся своей стариной, настоящей деревенской – истинной! – мудростью. Бретань до сих пор, сотни лет спустя, чтила свою герцогиню. А Анна не только в течение всей жизни дарила любовь и заботу герцогству, постоянно стремилась туда (но при этом сколь часто не вольна была в своих желаниях), она и сердце своё завещала похоронить в Нанте - если не получилось быть вместе при жизни, так хотя бы после смерти не разлучаться!
В реликварии, сделанном из тонко выделанного золота и увенчанного короной из лилий и клевера, хранится сердце любимой бретонцами королевы. На нём выгравирована надпись:
«En ce petit vaisseau de fin or pur et munde
Repose ung plus grand cueur que oncque dame eut au munde
Anne fut le nom delle en France deux fois royne
Duchesse des Bretons royale et Souveraine».
«В этом маленьком сосуде из чистого золота
Покоится величайшее сердце, которого ни у какой дамы на свете не бывало;
Её имя было Анна, дважды королева Франции,
Герцогиня бретонцев, царственная и самовластная».
Как точно сказано - царственная и самовластная, а ещё умная, образованная, искушённая в политике, и не только в политике (надо иметь большое обаяние, чтобы заставить любить себя двух столь разных мужчин). Анна обожала всё красивое: драгоценные камни, гобелены, музыку, книги; учредила институт фрейлин, совершила паломничество по святым местам Бретани, заказала её три исторических описания, и до конца своей жизни с постоянным и неизменным упорством отстаивала её независимость. Она вела переговоры о браке Клод с наследником Испанской короны, но этот союз, к огромному огорчению Анны Бретонской, был расторгнут Людовиком XII.
Четыре дня пробыл Роберт Хайнц в Бретани, а затем направился в Амбуаз. Когда до замка оставалось, судя по навигатору, ещё пара километров, и Роберт плавно ввёл свой чёрный мерседес в крутой поворот на сером извилистом шоссе,… тут же визг тормозов разрезал тишину сонной разморенной долины, а его машина, молниеносно миновав обочину (слава богу, это не был глубокий овраг), откашливаясь и отплевываясь, остановилась в мягкой, темно-коричневой, недавно распаханной земле. Роберт громко выругался, немного обождал, приходя в себя, и медленно – только бы не подвело сцепление! – вывел своего послушного зверя обратно на дорогу. И уже на гладкой ленте асфальта, отъехав метров на сто от этого второго – злополучного, не замеченного им - поворота, прижался к краю и встал.
Он не был неопытным водителем, но сегодня, как глупый юнец, открыв рот, вперив глаза… Неожиданно вдали перед ним явилось чудо: величественные огромные стены, над которыми в небе парил прекрасный замок. Восхитительный контраст приземистой силы и грациозной лёгкости, которому вторил контраст цвета: белые укрепления, темно-серые высокие крыши, окружённые зеленью деревьев, на фоне нежно-голубой бескрайней выси, а внизу, отчеркивая и подчеркивая - яркая синь Луары…
Минут десять Роберт не двигался с места. И если вначале он ещё продолжал ругать самого себя, то потом, быстро успокоившись (во-первых, во всём была виновата эта волшебная красота, явившаяся внезапно и заставившая его забыть обо всём; а во-вторых, хорошо то, что хорошо кончается), он принялся разглядывать замок. Налюбовавшись, повернул ключ зажигания и на максимально разрешенной скорости, теперь уже внимательно следя за трассой, поехал к Амбуазу.
Гостиницу, примостившуюся возле мощных каменных стен, нашёл быстро. Он поставил машину на стоянку и, не став даже вынимать вещи из багажника, направился к замку. Вверх, вверх, на высокое плато, выросшее над рекой, туда, где век пятнадцатый мановением труда, таланта и вкуса оставил изящные дворцы, построенные по приказу двух королей, двух мужей Анны Бретонской.
Прежде всего - экскурсия: неизменная часть его теперешней поездки, а после, уже самостоятельно, Роберт ещё раз неспешно осмотрел покои королей, прошёлся по залам, которые понравились ему больше всего, и заглянул в капеллу Сан-Убер. Покинув её, вышел на высокую террасу, расположенную над рекой, и… замер. От головокружительной близости неба, оказавшегося прямо перед его глазами, от чувства необычайного простора и лёгкости. Он парил, вознесённый природным утёсом над голубой лентой воды, над крошечными человечками и маленькими домиками, которые смотрелись с этой высоты милыми кукольными декорациями. Восторг, сродни детскому, охватил его и, как в мальчишеские годы, сперва задержав дыхание, он сделал глубокий медленный вдох... И вместе с прозрачным чистейшим воздухом пришло ясное осознание того, что где-то там, далеко-далеко внизу, у самого основания этих мощных стен, оставил он извечную суету этого мира.
Отсюда не хотелось уходить. Стоять и смотреть. На небесную тишь и пушистые белые облака, плывущие так близко; на спешащие куда-то воды Луары; на плавные линии горизонта и старинные здания, построенные с присущим тому времени безупречным чувством прекрасного. Ласковый ветер приятно овевал лицо, взор наслаждался незабываемыми видами, и бессознательно - тогда не отдавая себе отчета, но позже, мысленно возвращаясь к этому дню – он почувствовал, что впитал сердцем гармонию этого священного места. Места, которое было облюбовано сначала галлами, а позже древними римлянами около двух тысяч лет назад.
Тогда же Роберт думал о времени. Об этой вечной невидимой субстанции, которая с удивительным хладнокровием перемалывает всё. И смерть короля Карла VIII, начавшего строительство замка Амбуаз; детство и правление Франциска I; страсти огромного королевского двора - влюблённость, интриги, состязания, яркие празднества, а потом… трупы повешенных, здесь же, на зубчатых стенах замка при Франциске II, и уже во времена Французской революции - уничтожение и разруху.
Годы внесли свои коррективы даже в смерть Леонардо да Винчи. Памятная плита в капелле Сан-Убер повествует нам о том, что великий живописец покоится под ней. Но так ли это? Кладбище, где когда-то был похоронен Леонардо, пришло в запустение, были разворованы не только плиты, но и крышки гробов. И когда в XIX веке озаботились созданием его могилы, наугад были выбраны останки из груды неопознанных костей – самый крупный череп, массивные кости... Поэтому кто лежит под плитой капеллы - неизвестно. И как точка, поставленная в конце длинной повести «история замка», после взлета, благосклонности королей, гугенотских войн и забвения, сегодняшняя умиротворенность, спокойствие и… красота, которую, как оказалось, время истребить было не в силах.
Роберт долго не уходил с террасы, боясь, что постигнутая им сегодня магия совершенства разрушится при одном его неловком движении. Потом, всё же решившись, осторожно сделал шаг…, нет, всё оставалось - и чувство покоя и внутренней лёгкости, ощущение счастья и полёта, и, взглянув ещё раз на долину, убедившись в том, что красота здесь, никуда не исчезла, он успокоился и направился гулять по парку.
Не замечая ни усталости, ни голода, не обратив внимания на то, как последние туристы покинули Амбуаз, и лишь внутренне обрадовавшись тишине, он обходил и исследовал каждый уголок. Осмотрев всё, опять вернулся на своё место, туда, где плато нависало над долиной и рекой, и в этот миг сотворённая господом праздничная феерия предстала перед его глазами – горизонт медленно превращался в огненно-жёлтую реку. Следом начали меняться краски, отливать розовым деревья и цветы, и, повернув голову, он увидел тень юной королевы, почти девочки, сидящей в кресле, а рядом с ней могучего старца, рисующего её портрет…
- Месье, мы закрываемся. Прошу Вас покинуть замок.
Роберт вздрогнул и удивлённо уставился на служительницу, говорившую ему на английском. Он не успел ничего ответить, как она повторила свою просьбу:
- Я во второй раз к Вам обращаюсь. Прошу Вас выйти.
Лишь тогда спохватился:
- Да, да. Я ухожу.
Он вышел последним, а когда спустился вниз, в город, понял, что весь сегодняшний день, с самого утра, провёл в Амбуазе. «Ну что же, завтрашний день начну с Клу-Люсе», - решил он для себя.
Если Амбуаз это колосс, великий, неустрашимый, гордый, одетый в шикарный белый камзол, отороченный серым бархатом, то Клу-Люсе – его маленький верный паж. Когда-то Анна Бретонская любила наряжать своих пажей в красный роб с широкими рукавами, в разрезах которых выглядывала ярко-желтая подкладка, и в шапочки – токи с перьями тех же цветов. Клу-Люсе был сделан из красного и белого камня (красный с лица и белый с изнанки), двухэтажный, с высокой шапочкой - крышей, маленькими башенками, резьбой и крохотной террасой.
Внутри замка было довольно просторно и уютно. Здесь жил Леонардо, он поднимался по этим ступеням, спал в этой комнате, думал, писал, делал множество опытов, радовался и огорчался. Охват мысли гения просто огромен. Прошло почти 500 лет, за эти годы сделаны тысячи открытий и изобретений, появились абсолютно новые материалы и технологии, но до сих пор тайны великого да Винчи манят своей загадкой…
Январь 1517 года. Замок Клу-Люсе, неподалёку от Амбуаза.
За окном гремит гром.
Леонардо да Винчи сидит в большом кресле, стоящем в глубине комнаты, и, кутаясь в тёплое одеяло, думает лишь об одном - поскорее бы кончилась эта гроза. Так же, как в детстве, он безумно боится громовых раскатов…
У него необычные пристрастия - он считает совершенством всё, что создано природой: животных, птиц, травы, деревья, реки, горы, моря; ему нравятся страшные, отпугивающие лица людей; доставляет удовольствие смотреть на казнь, но он не переносит пения монахов, звона колоколов, крика младенцев, и боится грозы.
Часы пробили полночь, однако Леонардо не покидает своего кабинета и не хочет зажигать свет. Он ожидает гостей.
Вчера в Амбуазе состоялось посвящение дворян в рыцари ордена Архангела Михаила. После того, как новообращенным вручили орденские цепи, во дворе замка были организованы состязания - схватка льва с тремя огромными сторожевыми псами. В этой схватке победили, отчего-то, псы. Их пришлось оттаскивать ото льва, чтобы те его не разорвали. И уже после этой сомнительной победы какой-то незнакомой паж передал Леонардо записку на языке посвящённых. В ней говорилось, чтобы сегодня в полночь он не спал - к нему придут с визитом.
За долгие годы своей жизни да Винчи прекрасно научился понимать и использовать язык птиц. Много лет назад случайное знакомство с бродячими артистами открыло ему, юноше, делавшему свои первые шаги в мастерской Андреа Верроккьо, дверь в мир древних книг, тайн и ошеломляющих знаний ордена гульярдов. Привлекали Леонардо не столько доктрины этого общества, сколько старинные манускрипты с востока и записи древних греков. Тогда, в благодарность менестрелям, он подарил им одну из своих Мадонн и до сих пор, уже более полувека, был бесконечно признателен тем случайно встреченным бродягам за пропуск в мир сыновей Гуля. Он не сомневался - Мадонна окупилась сполна.
После той встречи Леонардо начал писать в зеркальном отражении. А с годами, невольно, сам не замечая этого, всё чаще в своих трудах стал переходить на язык посвящённых, упуская гласные и соединяя слова…
Сколько прекрасных знаний таили в себе те книги, и тогда, в молодости, ему казалось, что перед ним как на ладони раскрыто множество притягательных загадок, ведь ему известен язык тайнописи. Но когда он познакомился с этими манускриптами, понял - увы, многое было уже взято до него.
«Видя, что я не могу выбрать для изучения большой пользы, большого удовольствия, потому что люди, до меня рожденные, захватили для себя все полезные и необходимые темы, я поступлю так, как тот, кто по бедности своей, последним приходит на базар. Не имея возможности удовлетворить себя никаким иным способом, он забирает всё то, что другие видели и не избрали, а отвергли как малозначительное. Я возложу на себя эту легковесную ношу из товаров, пренебреженных и отвергнутых многими покупателями, и пойду с нею не по большим городам, но по бедным деревушкам, распродавая товар за такую цену, какая ему подобает».
И да Винчи не просто воспользовался теми знаниями, которыми почти все пренебрегали, он как будто заново узнавал их, ставя под сомнение всё прочитанное, перепроверяя каждый постулат, потому что: «опыт никогда не ошибается, ошибочными бывают наши суждения, заставляющие нас ждать от опыта таких явлений, которые он не дает».
Пятьдесят лет да Винчи ежедневно ставил эксперименты, изучал, думал, и на фундаменте из открытий, сделанных древними учеными, создал множество нового, не изведанного ранее... Как там у гульярдов: цель – стремиться к невозможному. Он, Леонардо да Винчи, многого достиг, добиваясь этой цели.
Сидя в тёмной комнате замка, отданного в его распоряжение королём Франции, Леонардо ждал. Не зная, кто к нему должен придти, он прекрасно понимал, за чем придут эти люди. И тогда, увы, он будет вынужден отдать им то, что представляет для него очень большую ценность...
Пять лет назад войска объединенных сил Венеции, Рима, Швейцарии и Испании освободили Милан от солдат французского короля Людовика XII. Вокруг ликование, триумф победителей, веселье, но только не для Леонардо да Винчи. Казалось бы, он тоже должен радоваться вместе со всеми - именно они, эти французские солдаты, превратили в решето его глиняную модель конной статуи Сфорца, над которой он работал без малого 16 лет, но в 1512 году итальянца Леонардо уже мало заботила эта, так никогда и не оконченная им, огромная статуя. На карту было поставлено гораздо большее – его дальнейшая жизнь.
Шесть лет он провёл на службе у наместника Французского короля в Милане - Шарля Д’ Амбуаза, шесть лет получал хорошее жалование и занимался в своё удовольствие наукой. Более того, именно французы помогли ему решить такие щекотливые вопросы, как наследство и выполнение обязательств перед Флорентийской республикой. (Получив задаток за картину «Битва при Ангиари», да Винчи не выполнил условий договора - краски на стене потекли и картина не была окончена. А флорентинцы обязывали великого мастера либо вернуть задаток, либо переписать картину заново). И вот в одно мгновение, вместе с уходом французских солдат, почтенная старость для великого художника и исследователя оказалась лишь призрачным видением.
А да Винчи уже шестьдесят. Он не тридцатилетний молодой человек, который, покинув Флоренцию, едет на службу в Милан. Ему не сорок семь лет, когда он, лишившись своего покровителя Лодовико Сфорца, возвращается из завоеванного французами Милана обратно на Родину. Ему шестьдесят. А за плечами не совсем безупречный для итальянца багаж прошлого: пышные приемы, устроенные французскому королю-завоевателю Людовику XII, служба у его наместника – Шарля Д’ Амбуаза; служение Чезаре Борджиа - папскому сыну, а по совместительству дьяволу; так и не отлитая конная статуя, неудавшийся эксперимент с красками «Битвы при Ангиари». Но самое печальное то, что на небосводе славы о нём забыли. Уже давно прошла эйфория от его «Тайной вечери», стёрлась из памяти небывалая известность, которую принесла Леонардо его гигантская модель коня, и жители Флоренции больше не толпились перед выставленными полотнами мастера. Теперь в Италии другие кумиры: у всех на устах Микеланджело и Рафаэль.
В 1513 году уже пожилой да Винчи идёт на поклон к папе Льву X (Джованни Медичи, сыну Лоренцо Великолепного). Тот помог - Леонардо переехал в Бельведер и стал получать… целых 33 дуката в месяц, в то время как мальчишке Рафаэлю за его работы платили тысячи дукатов. И всё же Леонардо из Винчи никогда не прекращает своей деятельности. Он изучает, ставит опыты, рисует наброски и картины, и… не оставляет попыток найти более могущественного и щедрого покровителя. Задействовав все свои связи, он пообещал самый главный труд своей жизни в обмен на поддержку короля Франции.
Этот труд был для него как выпестованный, долгожданный ребёнок для матери, но поскольку Леонардо не любил маленьких детей, то для него эта работа сопоставима с великим произведением искусства. Подобно тому, как талантливый скульптор случайно натыкается на, казалось бы, совсем обыкновенный кусок мрамора, так и Леонардо когда-то давно заинтересовался старинным текстом. На этот древнегреческий манускрипт мало кто обращал внимания, потому как знания, содержащиеся в нём, не лежали на поверхности. А он интуитивно почувствовал - это то, что ему нужно. Так же как художник кропотливо, не торопясь, начинает очищать, обтачивать кусок мрамора, так и Леонардо тщательно, дотошно, постоянно возвращаясь, перечитывая и вникая заново, стал изучать этот документ. Подобно гению скульптуры, любующемуся на нежное разнообразие прожилок редкого сорта мрамора, на его оттенки и игру света, он вникал в переливающиеся грани знаний. А дальше,… дальше была чисто его работа. Он мог забросить этот манускрипт, как забрасывают мрамор, мог забыть. Но нет, день за днём он перечитывал, ставил опыты, моделировал, и когда догадался соединить то, что изложено в древнем тексте, с этрусской пластиной, которую подарила ему Катарина в далёком детстве, то понял, что её подарок и есть ключ, отпирающий многое. Леонардо сделал восхитительную цельную вещь, создал стройную, законченную систему, позволяющую видеть во времени на десятилетия, и даже столетия вперёд. И вот сейчас он должен всё это отдать?!
Мысли Леонардо прервал стук. Слуга вошел в комнату и доложил, что к нему пришли двое посетителей. Да Винчи велел впустить гостей.
Вошедшие были одеты в монашеские рясы, и большие черные капюшоны, надвинутые очень низко, которые почти полностью закрывали их лица. Один гость был высоким, довольно плотного сложения, а второй… Леонардо не сомневался, что перед ним женщина. Он сразу уловил еле различимый запах дорогих ароматических солей, да и округлости под рясой говорили сами за себя. Да Винчи приказал слуге выйти, плотно закрыл за ним дверь и только после этого предложил гостям сесть. Однако они никак не отреагировали на его приглашение, так и остались стоять. Мужчина произнёс первым:
- Aboie chien voit* .
Леонардо ответил:
- Ame en etoiles* .
После этого сначала мужчина снял капюшон, а затем его спутница. Художник удивился, но удивление постарался скрыть. Господина он узнал, звали его Луи де Брезе - сенешаль Нормандии. Рядом с ним стояла молодая и очень красивая женщина. Правильные черты лица, белоснежная нежная кожа, черные волосы, но да Винчи чувствовал холод, исходивший от неё.
- Я думаю, Вы узнали меня, великий мастер. - Луи де Брезе слегка поклонился. – А это моя жена Диана, урождённая де Пуатье, - сказал сенешаль.
- Я рад видеть Вас, - ответил Леонардо.
Гости молчали, молчал и Леонардо, а в голове всё крутилось: «Может быть не за этим...»
- Великий Леонардо, - начал Луи после затянувшейся паузы. - Нам много известно о Ваших восхитительных полотнах, о Ваших познаниях и изобретениях в различных областях, таких, как механика, математика, астрономия, оптика. Так же нам известно, что мы принадлежим к одному обществу, обществу Квинты. Именно как член этого братства я хочу обратиться к Вам с просьбой: не могли бы Вы дать несколько уроков рисования моей жене?
Мастер терялся в догадках: «Если они пришли не за документами, тогда это просто наглость с их стороны. Я уже давно никого не учу и всё меньше уделяю время живописи, я занимаюсь наукой. Конечно, должность сенешаля - высокая должность, и, по-моему, в ордене он занимает весьма почётное положение, это в какой-то мере оправдывает его, но... А вдруг они просто хотят забрать обещанный мною труд, а это прошение так, для отвода глаз?»
Давно уже Леонардо не чувствовал себя так растерянно. На секунду ему захотелось забыть приличия и выкрикнуть все свои вопросы: «Зачем Вы явились сюда в столь поздний час? Какой ранг Вы занимаете в ордене Квинты? Что, в конце концов, Вы от меня хотите?»
Он сумел совладать с собой и тут же простил себя за минутную слабость: «Как же я не хочу отдавать мой кодекс!» - в сотый раз повторил он про себя.
Великий гений, которым восхищался сам король, не знал, что ответить. Минута проходила за минутой, за окном слышались раскаты грома, а Леонардо всё молчал. Холодный насмешливый взгляд красивой юной женщины, испытующий пожилого мужчины, тревожно-пугающие звуки разверзающегося в ночи неба, яростные всплески молнии и нависшая тишина…
Молчание нарушил сенешаль Нормандии:
- Мессир Леонардо, моя жена Диана очень хочет научиться хорошо рисовать. Она пожелала написать мой портрет, и непременно в пурпурном плаще.
«Значит, пурпурный», - с облегчением проговорил про себя Леонардо.
Он глубоко вздохнул, стараясь сделать это незаметно, дабы не показать своего волнения, и очень учтиво ответил:
- Я думаю, у меня найдется время дать несколько уроков рисования вашей жене.
Опять в комнате повисло молчание. Леонардо не хотел говорить об обещанном им труде, и ждал, так же испуганно и безнадежно, как следующего, более сильного раската грома, неотвратимый для него вопрос.
Вопрос не прозвучал. Вместо этого женщина с видимым почтением, но, увы, еле уловимым пренебрежением, произнесла:
- Обещанные Вами документы понадобятся позже, пока Вы их можете оставить у себя.
Леонардо да Винчи ничего не ответил, он лишь слегка наклонил свою седую могучую голову – сейчас он действительно был благодарен им. Ещё не успев поднять головы, он услышал:
- Нам пора уходить. О времени урока Вам сообщат. Если оно будет Вам неудобно, Вы можете предложить своё время.
- Хорошо, - ответил да Винчи.
- До свидания, - произнёс сенешаль.
И как же Леонардо хотелось ответить «прощайте», но нет, в ответ также прозвучало:
- До свидания.
«В истории современной Европы ни одна организация не играла такой значительной роли, как тайное общество, известное c XI по XVII под именем гульярдов или сыновей Гуля. Эта организация распалась лишь в начале XIX века, после того, как была полностью достигнута цель, к которой они стремились почти тысячу лет, и которая состояла в том, чтобы заменить власть церкви и аристократии властью народа…
Всё, вплоть до самого их названия, было бы похоронено во мраке забвения, если бы они не оставили несколько поэтических сборников на латыни, одинаково странных как по своей форме, так и по содержанию, которые привлекли к ним внимание специалистов...
…Гримм связывает этимологию этого названия с провансальским языком, на котором слова galiar, gualiar обозначают «обманывать», и именно от них он производит слово gualiarder, а от него – Gouliard; но было бы гораздо проще обратиться к парижскому gouailleur – «насмешник», «зубоскал», синониму хорошо известного слова blagueur «хвастун», «враль», «балагур», а также к слову goualeur, которое на арго обозначает певца, если бы всё это не было попыткой поставить телегу впереди лошади. Действительно, гульярды были и насмешниками и певцами; но эти два простонародных выражения происходят от названия ордена, а не наоборот.
…Начиная с IX столетия, то есть сразу после школьной реформы Карла Великого, на дорогах Франции появились толпы бродячих ученых, которые позже стали известны под именем гульярдов.; но далеко не все эти бродяги обязательно являлись членами семьи или ордена Гуля, да и те, которые входили в этот орден, не всегда были бродягами, хотя именно эти последние составляли в нём большинство…
Карл Великий, сконцентрировав в монастырях всё, что оставалось от научных, литературных и ремесленных традиций древности, сумел в то же время изолировать эти традиции от ещё сохранявшихся очагов язычества, и, начиная со времени его правления и до появления больших университетов только в монастырях и нигде больше можно было обучиться архитектуре и всем другим искусствам, с нею связанным, то есть скульптуре, живописи и прочим.
…Общество сыновей Гуля было открыто для всех: для знати и для простолюдинов, для богатых и для бедных, для французов и для чужеземцев, для мужчин и для женщин, для священников и мирян…Он (орден гульярдов) всегда был тесно связан с организациями масонов и, на первый взгляд, ничем от них не отличался. Однако для того, чтобы стать гульярдом, необходимо было иметь степень магистра в одной из профессиональных корпораций, как, например, госпожа Помпадур, гроссмейстер Верховной Ложи, входила в орден только в качестве магистра корпорации граверов. Диана Пуатье, вероятно, была членом корпорации архитекторов, а Карл IX, как известно, принадлежал к корпорации оружейников. Инициация в ордене гульярдов заметно отличалась от аналогичных ритуалов в других обществах, и пройти её было гораздо труднее, чем церемонию посвящения в масоны, где от нового адепта требовался простой денежный взнос. Не всякий желающий становился членом ордена гульярдов, которые были подлинной элитой нации, как бы офицерами во главе войск, сформированными из масонских организаций.
Гульярды не были исключительно французами; их было немало и в Германии, в обществе розенкрейцеров и иллюминатов. Их организации существовали также в Англии, в Италии и в Испании; повсюду они пользовались одним и тем же языком и одной и той же письменностью, искусством шифровать и расшифровывать непонятные для посторонних иероглифы, и это искусство называли они «стихоплетством»…
Если бы мы захотели проследить историю Кварты и Квинты с самого начала, мы были бы вынуждены вернуться к самым допотопным временам…. Мы ограничимся здесь напоминанием, что, несмотря на разнообразие имен и названий, все религии и философии сводятся к двум доктринам, таким же древним, как и сам человек. Все они начинаются с физики и постепенно добираются до метафизики, проходя ряд ступеней, которые можно расположить следующим образом:
Религия: Мужское – Солнечное – Марс – Кварта – Позитивное – Физика – Искусство.
Религия: Женское – Лунное – Венера – Квинта – Негативное – Метафизика – Наука.
Все эти ступени можно представить двумя символами, которыми мы пользовались всегда: + и – (плюс и минус).
В истории многих народов арийские языки служили особым средством, позволяющим выразить символ позитивного. На греческом слово «арийский» (aryen) на самом деле является синонимом слову «мужской» (ares, arren). Поэтому позитивная философия сначала обращалась к греческому языку, затем к французскому, то есть к двум самым точным языкам из всех когда-либо существовавших.
Негативный принцип всегда скрывался в неопределенности и туманности того языка, который мы неточно называем еврейским, но который на самом деле является языком Ханаана. Это слово происходит от QN, или Кенос, что означает «пустой», полый, как тростник (сanne); здесь присутствует та же самая идея и тот же самый образ, что и во французском слове coin (угол) и в римской цифре V (quintus). Противоположная идея выражалась на ханаанском языке, так же как на греческом и на латыне, словом KR, которое имело значение выпуклый, а также «таран». Отсюда слово Квиринус, которое римляне применяли к богу Янусу, олицетворявшему мужское и солнечное начало…
Во все времена и у всех народов религии Кварты и Квинты всегда существовали рядом друг с другом, несмотря на обоюдное желание уничтожить своего противника. У евреев мужскому принципу поклонялись элохисты, а женскому – иеговисты, которые в конце концов изгнали первых вместе с семьей царя Давида. В Риме Квиринус, легенда о котором очень схожа с легендой и Христе, остался богом плебеев, происходивших из Галии. Сенаторы из Аркадии, отличавшие друг друга по привязанной к туфлям лунеле, поклонялись женскому принципу, олицетворяемому Венерой, матерью Энея.
…Все знают, что собака воет на луну и никогда – на солнце, что и позволяет утверждать, что религия луны – это религия собаки. Поэтому пароль лунопоклонников звучал так: Лающая собака видит (Aboie chien voit), на что отвечали: Душа в звёздах (Ame en etoiles). Эта душа и была луной, которую её поклонники называли душой природы…
…Иерархия гульярдов выражалась числами от пяти до одного: IIIII, IIII, III, II, I.
Пять пилонов, - cinq piles – произносились как simple, «простой», а на диалекте жителей Лимузена это слово имело также ещё и значение «слабоумный» - непосвящённый; четыре пилона – quatre piles – произносилось как «carpal», или «жаба». У масонов это имя ещё дают ученикам. Три пилона – trios piles- произносились как trepelu и соответствовали рангу магистра. Два пилона, или пара пилонов – une paire de piles – звучала как «pourples», то есть «пурпурный» и соответствовала кардиналам Римской церкви; и наконец, один пилон оставался для Великого Архитектора, или Божества; если один пилон завершался прямоугольной капителью, то он означал гробницу. «Пурпурные» являлись членами верховной ложи ордена, которая была единственной и, кажется, всегда находилась в Париже. Эта жестокая централизация ордена гульярдов объясняет, каким образом оказалось возможным в уже упомянутый нами момент истории сразу же распустить все его рядовые организации». Грасе д’Орсе «Язык птиц» в переводе В.Ю. Быстрова.
1519 год. Франция.
«… Мессер Леонардо да Винчи, живописец короля, проживающий в настоящее время в месте, именуемом Клу, вблизи Амбуаза…. дарует и оставляет мессеру Франческо Мельци, миланскому дворянину, в благодарность за услуги и расположение, оказанные ему доныне, все и каждую из его книг, которые находятся теперь в его собственности, и другие принадлежности и рисунки, относящиеся к его искусству и занятиям в качестве художника».
3 мая 1519 года в замке Клу во Франции умер Леонардо да Винчи.
Спустя полгода, ранней осенью 1519, три повозки неторопливо ехали по извилистой дороге, направляясь в сторону Альпийских гор. В первой и самой богатой из них сидел красивый юноша с густыми светлыми волосами и грустными глазами. Слушая стук копыт, он смотрел на занесённые снегом горные вершины. Вглядываясь в белоснежные, ослепляющие на солнце миллионами искр Альпы, сам не заметив как, он в своих мечтах миновал их и спустился вниз, в долину, потом дальше на юг, туда, где неподалёку от Милана находился его родной дом. Открыв старую калитку, он вдохнул божественный аромат мирта и левкоя и пошел к дому. Из кухни доносился тёплый запах свежеиспеченного хлеба. Он взялся за ручку двери, медленно потянул на себя, дверь приоткрылась, и щемящая любовь детства разом нахлынула, наполнила его, но не успел он сделать и двух шагов, как неожиданно сердце заныло от острой боли и с силой потянуло назад. На каменистую дорогу, убегающую узкой лентой вверх, в горы, а затем вниз и дальше, дальше на север, в долину реки Луары.
Так мало времени прошло со смерти учителя, и Франческо знал - пока он не властен освободить своё сердце от привязанности. Словно переплетённые годами корни росших поблизости деревьев, кои никто не в силах был разъединить, его сердце приросло к сердцу великого Леонардо да Винчи.
«Со временем боль должна утихнуть, стать меньше», - говорит сам себе Мельци, но пока сердце не хотело слышать его уверений. В попытке отстраниться от мрачных раздумий, он перевёл взгляд с гор на желтеющие поля и ярко-голубое небо, но снова, уже в который раз, на нежнейшем светлом фоне различил небольшое чёрное пятно. Не единожды отбрасывал он от себя это видение, ратовал на то, что оно мимолетно и пройдёт само собой, но где-то в глубине души осознавал – пятно это значило одно: жизнь его, красивого, здорового двадцативосьмилетнего юноши… почти закончена. Всё самое интересное, незабываемое, яркое покинуло её вместе со смертью да Винчи. Впереди много работы, разбор бумаг и записей великого Леонардо, но яркий свет, который раскрашивал мир вокруг удивительными, интересными, разнообразными красками и событиями, освещал его жизненный путь, ушел навсегда.
«Сколько таланта, знаний, мудрости было в учителе, - думал Франческо. - Может ли смертный человек, творение Господа нашего, одновременно хорошо делать и прекрасные скульптуры, и грозные орудия; изобретать сложнейшие машины и механизмы; рисовать гениальные полотна, а ещё разработать водную систему, которая посредством канала соединила бы Италию с центральной Францией? «Трактат о живописи», «Описание потопа», несколько тысяч опытов, восхитительные картины и сотни рисунков, передающих с такой точностью человеческий характер, особенности лиц, складки одежды, что кажется, созданы они не с помощью угля и сангины, а сами воины, красивые сеньоры, мадонны божественным образом ожили на бумаге. И если бы не было Леонардо из Винчи, никто бы на земле не осмелился сказать, что один единственный человек, пусть даже самый одарённый и обладающий огромными познаниями, способен достичь одинаково непревзойдённого совершенства в таких разных областях, как медицина и математика, инженерия и живопись, оптика, механика, философия, архитектура, фортификация. Но есть да Винчи, и теперь мы вправе сказать: «Такой человек есть – это великий Леонардо, и другого такого не может быть не только в одной стране, но и на всей земле».
Леонардо родился в маленьком городе Винчи близ Флоренции. Долина, окруженная Альбанскими горами, бескрайняя свобода, холодный, никогда не прекращающийся ветер, могущество природы, грандиозный суровый горизонт. Вместе с любовью к окружающим его горам, он впитал холодную страсть, неутомимую тягу к познанию и стремление к красоте. Он пронёс нежность и любовь к своей Родине через свою жизнь, и в благодарность к этому городу, затерянному в горах, сделал его знаменитым…
Франческо, уставший от душевной боли, закрыл глаза и, сам не заметив как, начал задрёмывать в карете. Сквозь сон перед ним, одно за другим, проходят воспоминания.
Вот они с учителем гуляют рядом с замком Клу близ Амбуаза. Вот он помогает Леонардо ставить сложные опыты. Потом он видит себя со свечой в руке глубокой ночью - беспокоясь за здоровье уже тяжело болеющего Леонардо, он подходит к двери его кабинета и наблюдает всю ту же привычную картину: да Винчи сидит в своём кресле и работает.
- Мессир, доктор велел Вам больше отдыхать, - приоткрывая дверь, говорит Мельци.
Леонардо поднимает глаза от бумаг и поворачивается к нему:
- Иди спать, Франческо. Как сладок юношеский сон. А что мне, старику, остаётся. - И снова погружается в свои бумаги.
А потом перед Мельци встаёт видение холодного дождливого весеннего утра. В простой повозке в сопровождении кучера он выезжает из замка Клу и везёт по приказу Леонардо сундук с документами в указанное им место. Только поздно вечером он добирается до нужного города. Останавливается у огромного величественного собора, возвышающегося на холме, берёт сундук и подходит к массивной двери храма. Глухой стук раздаётся в ночной тиши. Спустя минут десять Мельци слышит, как кто-то отпирает засов двери, и перед ним появляется монах.
- Приветствую Вас, - кланяется Франческо, - мне нужен монах Александр.
- Это я, - коротко отвечает он.
- Мой учитель просил передать Вам это, - Франческо двумя руками протягивает тяжёлый сундук. Монах принимает его одной рукой, и Мельци невольно поражается тому, что ноша для него подобна пушинке. Опомнившись, он говорит заученную фразу:
- Леонардо велел передать, что надеется на Бартоломео.
- Бартоломео не подведет, - медленно отвечает Александр. Он довольно долго смотрит прямо в глаза Мельци своими большими тёмными глазами, а потом, не говоря ни слова, захлопывает тяжелую дверь прямо перед его носом. Франческо слышит звук запирающегося засова, в недоумении смотрит на массивную дубовую дверь и чувствует, как ледяные капли дождя падают ему за шиворот. Злой, голодный, промокший до нитки, он садится в повозку и направляется в обратный путь.
Он выполнил поручение.
Во сне Франческо недоволен - самые ценные документы учителя, манускрипты, над которыми тот работал так долго, хранятся теперь в неизвестной церкви в далёкой Бретани. Он же, его ученик, ничего не может с этим поделать - Леонардо просил никогда и никому не говорить этого места. Но как же так? Его лучшую, последнюю работу не увидит никто, кроме десятка монахов?
Повозка сильно подпрыгивает на тряской дороге, юноша просыпается, открывает глаза, и тут его озаряет мысль: «Говорить нельзя, но… нарисовать! На языке живописи возможно указать то место - имеющий глаза, да увидит». – И, успокоенный, он засыпает дальше.
Франция 1909 год.
Дождь шёл седьмые сутки. Не останавливаясь ни на секунду, он на короткие мгновения становился тихим, медленным, тем самым вселяя надежду на своё скорое окончание, но затем обрушивал с новой мощью потоки воды. Иногда человеку казалось, что на небе кто-то затеял игру, своеобразное соревнование по выливанию воды на землю. Когда у игроков заканчивались силы, наступал небольшой перерыв, но затем азарт брал вверх и снова, час за часом, сутками, сверху лилось и лилось, как-то слишком безжалостно, бесконечно, беспросветно.
Человек колесил по Франции уже более двух недель. Сначала он трясся на твердых, как камень, дорогах, постоянно глотая сухую пыль, и пытался спрятаться от жаркого светила, чтобы не дай Бог не схватить солнечный удар. Потом целых два дня пребывал в блаженстве. Начался дождь и вода, умывшая, почистившая от пыли деревья, цветы, траву, несла долгожданную прохладу и такую нежнейшую свежесть воздуха, в которой хотелось искупаться. Подставляя лицо и руки под теплые, ласковые струи воды, он улыбался и чувствовал счастье. Но, как оказалось, это был щедрый подарок господина, за которым последовал хлыст. Дождь и не думал прекращаться. Сначала он пытался как-то передвигаться по размокшим, раскисшим дорогам, но длилось это до тех пор, пока его экипаж не увяз по самые обода рядом с какой-то глухой деревней в Бретани. Покинув своё ненадёжное укрытие, он добрался до этого заброшенного населённого пункта, где ему показали крохотную гостиницу, в которой он и поселился.
И вот уже пятые сутки он занимался лишь тем, что перебирал в уме те удивительные события, которые произошли с ним за последние месяцы.
Его жизнь круто изменилась полгода назад. Поворотной точкой стал рассказ одной очень интересной особы о тайных обществах. Именно тогда манящая загадка и раскрыла перед ним свой притягательный бутон. Розенкрейцеры, мистика, алхимия, совершенство духа, владение миром, – его обдало порывом воздуха, в котором чувствовался запах плесени средневековых подвалов и представлялись тяжёлые сундуки, наполненные золотом и драгоценными каменьями. Ему почудилось, что он стоит в полушаге от разгадки тайн тамплиеров и катаров, погребенных под тяжким грузом столетий, но от этого не только не утративших свою привлекательность, а, наоборот, сделавшихся ещё более желанными. И самое волнующее – он вдохнул притяжение славы. Услышанные им слова до предела обострили его интуицию, заставили в полную силу заработать серое вещество мозга, а азарт, к которому присоединилась вера в своё предназначение, породили удивительную смесь, состоящую из безудержной энергии, желания и напора. Он начал действовать, и фортуна, скорее всего поддавшись его настроению, повела его по избранному пути.
В начале мая 1909 года Гарвей Спенсер Льюис сел на теплоход, отходящий из Америки и направляющийся в Старый свет. Спустя десять дней он ступил на трап в Марселе. Марсель встретил его утренним солнцем, голубым небом, французским громким ррррр, а Льюис, сев в поезд, покинул этот город в тот же день. Его путь лежал на север.
Приехав во Францию, он, точно зная, как называется его мечта, не имел понятия о том, как она должно выглядеть. Его интересовало всё – информация, записи, бумаги, какие-то сведения, рассказы, древние книги о розенкрейцерах, вернее, даже не о них, а об их тайном учении. Слово «тайном» он всегда мысленно подчёркивал про себя. Удивительное стечение обстоятельств привело его к этому учению, и он решил, что розенкрейцерство станет его Клондайком, с которого он впоследствии, как всякий американец, желал получить очень хорошую прибыль.
Первым пунктом его назначения был, конечно же, Париж. В столице Франции судьба улыбнулась ему во второй раз (первым он считал рассказ о розенкрейцерстве). Там он не просто нашёл общий язык, а получил поддержку основоположника католического ордена розы и креста Жозефа Пеладана. Этот человек стал его учителем и другом, дающим очень ценные рекомендации: какие книги и статьи требуется прочесть для вступления в орден, с кем следовало бы завести полезные знакомства, и чего следует избегать.
Прежде всего, Льюису предстояло изучить историю розенкрейцерства, ведущую своё начало от первых фараонов, затем метафизику, мистику, конспирологию, и даже, в некоторой степени, алхимию. Спенсер засел за книги и древние тексты. Несколько месяцев американец не поднимал головы, потом успешно прошел испытание, и далее судьба преподнесла ему даже не дар, про себя Льюис называл это диким везением – он был посвящён в члены тайного ордена креста и розы в замке Тулузы. В 1898 году старший брат Жозефа Пеладана получил посвящение в этом же замке, и такая преемственность внушала Льюису небывалую гордость.
Предпринятое им путешествие во Францию оказалось более чем удачным - теперь у него имелось официальное посвящение, знания и полезные связи. Всё это открывало для него некогда закрытую дверь, за которой простирался новый, удивительный и сулящий богатство путь - создание собственного ордена в Америке, и он, в качестве Императора (в мечтах он часто называл себя этим титулом), во главе этого ордена. Во Франции его более ничто не держало, и можно было бы смело ехать обратно домой, в Америку, где браться за реализацию своих планов, но… Спенсер решил обождать.
То ли в нём говорило шестое чувство, то ли давала знать перегруженность информацией последних месяцев, но его организм буквально требовал тайм-аут.
«Отдохни. Эмоции должны поутихнуть, все события встать на свои места, тебе нужна передышка», - постоянно нашептывали изнутри.
В конце концов он сдался . Сказав самому себе: «лучший отдых - это путешествие», он отправился по маршруту: Иль-де-Франс, Нормандия, Бретань, а после намеревался вернуться в Марсель, где, наконец, сесть на свой пароход и отправиться домой.
Ливень застал его в Бретани. Сначала Льюис досадовал на погоду за столь неожиданное препятствие, потом подумал о том, что можно было бы преодолеть несколько миль до ближайшей железнодорожной станции, сесть на поезд и ехать дальше, но позже решил вынужденную остановку использовать с выгодой для себя.
«У меня появилось время, - сказал он сам себе. - Имеется множество записей и мыслей, а значит, надо соединить всё это воедино и наметить дорогу на ближайшие года два».
Место оказалось самым что ни наесть подходящим: маленькая чистая комната, в которой стояла узкая кровать, шкаф, и, к его большой радости, удобный письменный стол. Ещё были приветливые хозяева, хорошая еда и … непрекращающийся ливень за окном.
По вечерам он спускался на первый этаж, где под бесконечное постукивание дождевых капель беседовал о том о сём с хозяином крошечной гостиницы, а днём обед в его комнату приносила дочь хозяина Викторена, которая во время трапезы имела привычку оставаться у него и смотреть на то, как кушает их единственный постоялец. Льюис не возражал, - такое внимание молодой красивой француженки было ему приятно, и к тому же напоминало детство - когда-то его мать любила смотреть на то, как он ест.
На третий день его пребывания в гостинице, Викторена, сидевшая напротив него за столом, весело засмеялась и сказала:
- Вы так смешно кушаете… Точно, как мой жених. Он монах.
Подперев двумя руками свои розовые щёчки, она улыбалась и смотрела на него. Льюис ничего не ответил. Он продолжал поливать соком лимона лежащую перед ним очень аппетитную рыбу, а затем, закончив это весьма серьезное занятие, поднял голову и с удивлением посмотрел на Викторену:
- Монах? – переспросил он.
- Да, - начала она с живостью рассказывать. – Понимаете, он монах в одной церкви, которая в Фужере. Он мне сказал, что ему ни в коем случае нельзя оставлять её, но Вы не представляете, как Жан, так зовут моего жениха, меня любит. Мы всё обдумали и решили убежать. Правда! Вы только не говорите отцу.
Спенсер кивнул и продолжил свою трапезу. Доев нежнейшее белое мясо рыбы под хрустящей корочкой и печеную картошку, он неторопливо вытер руки и рот салфеткой, отодвинул тарелку в сторону и придвинул чашу с фруктами. Не отрывая взгляда от сочных яблок и спелого винограда, он нехотя спросил:
- Но как же вы встречаетесь, если он монах и не может покидать свою церковь?
- Ой, однажды он отпросился к своей матери, вот тогда мы и познакомились. А теперь Жан приезжает почти каждые два месяца, чтобы увидеться со мной, - с гордостью сказала Викторена.
- Какое у Вас интересное кольцо, - без какой-либо паузы воскликнула она. – Можно, я посмотрю?
Спенсер протянул ей правую руку, а левой положил в рот несколько ягодок винограда. Викторена, ни капли не смущаясь, взяла в свою теплую нежную ладонь его пальцы и стала разглядывать кольцо.
- Представляете, у моего жениха почти такой же перстень. Только у него он более старинный, чем Ваш. А крест с цветком… да, в точности как у Вас. Вроде бы роза, только лепестки немного другие.
- Это лотос, - сказал Спенсер и быстро выдернул руку. В следующую секунду он закашлялся, – к нему пришло осознание слов девушки – кольцо со знаком розенкрейцеров могли носить только посвящённые.
- Викторена, а ты ничего не путаешь? У твоего монаха действительно изображен на кольце крест, а на нём роза? – откашлявшись, начал допытываться он.
- Истинная правда, месье Спенсер. Крест, а внутри цветок такой же, как на Вашем перстне. Но у моего жениха ещё есть символы всякие, у Вас таких нет.
- Он монах какой церкви? – продолжал расспрашивать Викторену Льюис.
- Церкви Сант-Леонард в городе Фужер. Его мать ещё ребенком туда отдала. У них семья большая – десять детей, попробуй всех прокорми, да ещё обуть и одеть надо. Вот она младшего и сдала.
- И давно он там монахом?
- Его в шесть лет отдали, а сейчас ему двадцать три. Вот и считайте.
- Название у церкви какое-то странное. Во Франции есть ещё церкви с таким названием?
- Нет, мне Жан говорил, что эта, вроде бы одна. Она особенная, туда сам Леонардо да Винчи приезжал.
Спенсер в этот момент, совсем некстати, положил в рот очередную ягодку винограда. Раздался сильный кашель. Викторена тотчас подошла к американцу сзади и стала услужливо стучать ему по спине. Она не могла видеть, как Гарвей Спенсер Льюис широко открытыми от удивления глазами смотрит в одну точку прямо перед собой. В его голове крутились слова Пеладана:
«Художники, которые верят в Леонардо и Нику Самофракийскую, будьте членами Розы и креста!».
Наконец Льюис громко втянул воздух, встряхнул головой и произнёс:
- Всё в порядке, Викторена. Спасибо.
Девушка села обратно, а он никак не мог придти в себя от удивления. Обдумывая только что услышанное, Спенсер внимательно всматривался в хорошенькое личико Викторены. Он видел, как спустя минуту, выражение её лица изменилось. Теперь она смотрела на него так, как будто намеревалась что-то попросить, и просьба не заставила себя ждать.
- Уважаемый месье Льюис, - начала Викторена. - Я Вам говорила, что мы хотим с моим женихом бежать. Мы решили ехать в Америку. Жан сказал, что если он останется во Франции, его непременно найдут и убьют. Но в Америку билеты дорогие… Ну, Вы и сами это знаете. Месье, не могли бы Вы одолжить мне денег на два билета? Жан мне рассказывал, что в его церкви есть очень ценная тетрадь, написанная самим Леонардо да Винчи, и он может её продать за очень дорого. Мы отдадим её Вам подешевле, а Вы мне сейчас дадите денег.
Сначала Спенсер поблагодарил про себя Бога за то, что вновь не принялся есть виноград, потом громко вздохнул:
- Викторена, ступай, дорогая, - сказал он девушке. - Мне надо всё обдумать. К тому же я хочу побыть один и поработать.
- Месье, но как же деньги? Вы нам сможете помочь? – умоляла Викторена.
- Девочка, давай подождём несколько дней. Дождь и не думает прекращаться. Я буду здесь и никуда не денусь. Мне надо подумать.
Красавица нахмурилась, пожала плечами, быстро убрала со стола и покинула комнату. А Спенсер так и остался сидеть неподвижно.
Церковь Сант-Леонард, монах с кольцом посвящённых, какая-то загадочная тетрадь - он ничего не понимал. Что в словах этой красотки было ложью, а что правдой? Определенно, ей от него нужны лишь деньги, но всегда ли она лгала? А вдруг действительно существует эта церковь? Да Бог с ней, с церковью, но если удастся заполучить тетрадь самого да Винчи, о которой говорила Викторена…?!
Он встал и начал ходить по комнате. Измерив полсотни раз шагами небольшое помещение вдоль и поперёк, и немного успокоившись, Спенсер решил поработать. Он разложил перед собой на столе бумаги, устроился поудобней в кресле и начал внимательно всматриваться в свои записи, но мысли его в это время были заняты совершенно другим. В голове беспрестанно вертелось: «Леонардо да Винчи, тетрадь, монах…»
«Вымысел или правда? - спрашивал он самого себя. - Как я смогу это проверить? Или просто забыть, выкинуть из головы её слова… Но манускрипт да Винчи! А вдруг он существует, а я упущу такой шанс? Всё же надо съездить туда…».
Дождь кончился через четыре дня.
Проснувшись утром, американец увидел на небе солнце и, позавтракав, тотчас принялся собирать свои вещи. Он уже сложил чемодан и наполовину собрал сумку, когда в дверь его комнаты кто-то тихо постучался. Открыв дверь, он увидел Викторену. Девушка стояла перед ним, опустив голову.
- Проходи, Викторена, - пригласил он её.
Она молча вошла в комнату.
- Так Вы не дадите нам денег, месье Льюис? - тихо произнесла она, смотря себе под ноги.
- Викторена, - начал он бодрым голосом и тут же осёкся, увидев, как по её лицу текут слёзы.
- Послушай меня. Я хочу съездить в Фужер и посмотреть ту церковь, где служит твой жених. Если твои слова - правда, я дам Вам денег.
Викторена вскинула на него сияющие глаза. Она уже улыбалась и, вытирая слёзы ладонью, с жаром принялась убеждать Льюиса:
- Это правда, месье, клянусь Вам. Давайте я напишу записку Жану, чтобы он Вам всё рассказал. Только помните - это у нас в деревне его зовут Жан, а там он монах Пётр. Спрашивайте монаха Петра!
Девушка быстро села за стол, схватила лист бумаги и карандаш, и написала несколько предложений. Потом сложила листок и отдала американцу.
Белый, сложенный вчетверо листок покинул красивые женские пальцы и лёг в большую ладонь Спенсера Льюиса.
Спустя четыре часа этот листок был отдан монаху Петру…
Что-то противоречащее было в нём. Белёсость, почти прозрачности кожи как-то неестественно контрастировала с глухой чернотой длинной широкой рясы. Его глаза, большие ярко-голубые, буквально притягивали своим светом, и в то же время были настолько переполнены страхом, что Льюис непроизвольно перенял его состояние и сам впал в беспокойство. Длилось это, правда, совсем недолго - он быстро внушил себе, что ни малейшего повода чего-либо бояться у него нет.
Взяв протянутую записку Викторены, монах быстро прочел её и тут же отдал листок обратно Спенсеру. Дальше произошло что-то необъяснимое. Испуганно дрожа, оглядываясь по сторонам и заикаясь, Петр несколько раз пытался произнести какие-то слова, но понять что-либо из сказанного им было невозможно. Повторив свою попытку трижды, монах раскраснелся, смутился, замолк и, опустив голову, стал смотреть себе под ноги. Потом, как будто опомнившись, начал дико озираться и снова принялся вымучивать звуки.
- Уезззжайте,… месье. Я пппрошу Вас…, - с трудом выговорил он.
- У Вас есть тетрадь Леонардо да Винчи? – задал свой вопрос Льюис.
- Тетттрадь? О, Господи, прости меня…- заметался жених Викторены.
Последнюю фразу он произнёс без запинки, и Спенсер понял, что заикание его происходит скорее от испуга.
- Жан, не волнуйтесь, - проговорил Льюис, успокаивая его голосом. - Я лишь хочу узнать, существует ли в твоей церкви тетрадь да Винчи? – мягко, с ласковой улыбкой на губах спросил он.
- Викккторена…Это правввда. Тетттрадь есть, но… Я не могу…, - монах буквально застонал. Он сделал большой шаг в сторону, повернулся к американцу боком и крикнул:
- Уходите, умоляю Вас. Больше не спрашивайте меня, не ищите… - И бросился бежать.
В своей рясе он походил на большую чёрную птицу, неуклюже подпрыгивающую по зелёной траве. В быстром махании рук, в посадке головы, буквально вжатой в худые плечи, в несогласованности движений, Спенсер читал страх…
Монах скрылся за высокой крепостной стеной, а Льюис, проводив его взглядом, так и остался стоять, удивлённо смотря на серые древние камни, продолжая держать в руках записку Викторены. Ответа о документах Леонардо да Винчи не было.
«Вроде бы манускрипт существует, - наконец, опомнившись от только что произошедшего, стал размышлять Спенсер. - Да, монах сказал, что тетрадь есть, но добиться чего-то определенного от этого безумца вряд ли удастся».
Американец в нерешительности походил взад и вперёд по дороге перед высокой стеной, потом, спустя примерно четверть часа сел в свой экипаж и велел кучеру ехать назад.
Жених Викторены оставил его ни с чем, и теперь путь Льюиса лежал прямо на юг.
Казалось бы, всё предопределено – дорога в Марсель, корабль, дом. Но на следующее утро произошло весьма странное событие. Сделав непонятный крюк, двуколка, в которой находился Спенсер, остановилась перед той самой крохотной гостиницей, в которой он провёл неделю под проливным дождём.
Этому поступку не было никакого рационального объяснения. Льюис ни в коей мере не питал надежды на получение будущей прибыли, но вопреки этому он, рассудительный и расчётливый материалист, поднялся по деревянным ступням, прошел через чисто убранную комнату и вложил в тонкую женскую руку белый конверт, в котором находились весьма солидная сумма денег.
(Причиной этого явилось весьма досадное недоразумение - Спенсеру никак не удавалось выкинуть из памяти заплаканное лицо Викторены. Всякий раз, задремывая в экипаже, он видел её слёзы, и жалость к девушке буквально отравляла все его мысли. Но при этом, даже себе самому, он не мог признаваться в такой излишней сентиментальности. И поэтому находчивый американец придумал красивую версию - этим своим поступком он вернул долг. Да, именно долг за те щедрые подарки, которые ему преподнесла судьба во время его путешествия: за дружбу с Пеладаном, за посвящение в орден, за то, что он стал преемником розенкрейцерства. А то, что Викторена не имела к этим дарам Фортуны никакого отношения, значения не имело. Деньги попали в её красивые белые ручки по весьма веской причине – она в них так нуждалась).
Когда Викторена взяла протянутый ей конверт, её прекрасные темные глаза засветились таким светом восторга и нежности, который заставил холодного американца улыбнуться широчайшей улыбкой счастья. Льюис буквально нырнул в теплые лучи её благодарности, но даже в эту секунду доброта в нём боролось с расчётливостью. Он опасался самого себя - того, что может передумать, и, не обождав и минуты, отвернулся и быстро покинул гостиницу.
Спустя три дня он уже стоял на палубе корабля и смотрел, как медленно и неудержимо исчезает вдали берег Франции.
Прошло четыре месяца.
Всё чаще Спенсер стал ловить себя на мысли на том, что постепенно забывает своё необыкновенное путешествие в Старый свет. Как вещи из сундука, он доставал из этой поездки новые знакомства, демонстрировал свои удивительные знания и официальное посвящение. Ему даже начало казаться, что этот сундук пуст, пора насовсем закрыть его крышку и отставить его в сторону, но…
В тот день лил дождь. Да, как это не покажется парадоксальным, дождь – его благодетель - тончайшими нитями протягивал с небес в его жизнь новое чудо.
Сидя над бумагами в своём кабинете, Льюис услышал тихий стук. Он выглянул в окно, но ничего не смог разглядеть за темной стеной воды и, подумав, что ему померещилось, продолжил свою работу. Шум дождевых капель усыплял, притупляя зрение и слух. Спенсер снова принялся за свои записи, и, незаметно для самого себя, поддался тому размеренному ритму дождя, когда вроде бы что-то делаешь, но в какой-то блаженной полудрёме. Вдруг отчетливо послышался уже более громкий стук. Звук нарастал, и сомнений больше не было - к нему пришли нежданные посетители. Льюис нехотя встал, спустился на первый этаж и открыл дверь.
На пороге стоял худой высокий светловолосый парень, который показался ему смутно знакомым, а рядом с ним Викторена. Она была без зонтика и шляпки, её мокрые волосы прилипли ко лбу, по лицу текла вода, и красными от холода руками она сжимала пальто, больше напоминающее грузный балахон, но, к немалому удивлению Льюиса, выглядела она сейчас просто обворожительно - Викторена улыбалась так искренне и радостно, как будто только что выиграла ценный приз.
Хозяин пригласил гостей в дом, предложил раздеться и просушить вещи.
Началась суета. Лужи на полу, извинения, с огромным трудом усаживание в кресла поближе к камину, опять извинения за то, что кресла намочены и испорчены, заверения в том, что ничего страшного не случилось, и, наконец, приготовление горячего чая. Викторена что-то безостановочно говорила и смеялась, а парень всё это время был серьёзным и не проронил ни слова.
Потом, спустя месяцы, Спенсер Льюис удивлялся, что в тот миг не почувствовал ничего. Не было ощущения происходящего с ним чуда. Ну, приехали из Франции, это значило лишь то, что Викторене вместе с её странным женихом удалось сбежать. Скорее всего, им понадобилась помощь в чужом городе, и они пришли за ней, и наверняка сейчас попросят…
Чай был принесён и выпит. Одежда гостей немного обсохла, и только после рассказов о прекрасном путешествии на корабле, об океане и об их ощущениях в новой стране, Викторена, мило улыбаясь, как о чём-то совсем обыкновенном, проговорила:
- Льюис, Жан привёз тебе ту тетрадь, которую обещал.
Спенсер поднял брови вверх – он точно не ожидал никакой тетради.
Её жених в это время опустил голову и начал доставать что-то из-за пазухи. Вынув оттуда небольшой сверток, он развернул слой намокшей газеты, затем сухую толстую материю, потом пожелтевшую от времени бумагу и, наконец, как младенца из пеленок, достал сшитую ниткой древнюю тетрадь, которую протянул Спенсеру.
Льюис, не переставая удивляться происходящему, взял её в руки, перевернул первый лист и уставился на абсолютно непонятные символы.
- Вы ничего здесь не разберёте, - усмехаясь, наконец, произнёс Жан, причём на хорошем английском языке.
- Вот перевод, - сказал он и положил перед ним другую, новую тетрадь. Спенсер открыл её. Первая страница, полностью исписанная очень аккуратным и красивым почерком, вызвала у него чувство умиления - как будто он увидел хорошо выполненную работу своего сына. Потом он быстро пролистнул тетрадь и убедился, что она заполнена почти вся.
И опять в нём не было ощущения радости. Недоумение, удивление - да, но не радость. Спенсер всматривался в непонятные мелкие иероглифы манускрипта, ему неудобно было при гостях разбирать текст по-французски, написанный в другой тетради, и тогда, машинально, он положил свою руку на старинные листы, которым было четыре сотни лет. И тёплый поток времени ожил под его большой ладонью, представ видениями: великолепные картины Леонардо да Винчи, замок Клу-Люсе во Франции, где художник провёл последние годы жизни, смерть ученого и живописца. А дальше? Что было дальше?
И в этот момент, именно рукой, под которой угадывалось необъятное число прошедших с момента написания манускрипта событий, Спенсер Льюис физически ощутил, что ему дико повезло. У него, а не у кого-то другого, оказался этот бесценный документ, который мог потеряться на пыльном чердаке, испортиться от сырости в подвале, сгореть, истлеть, исчезнуть без следа, так, что никто бы никогда и не подумал, что эти листки, написанные великим Леонардо да Винчи, вообще существовали. А теперь, под его правой ладонью (как на Библии) лежала старинная тетрадь, более того, она практически являлась его собственностью…
Викторена и Жан были досыта накормлены и определены в хорошую квартирку неподалёку, сдававшуюся значительно дешевле других. Спустя несколько дней Жану был открыт счёт в банке на очень крупную сумму, а сам он был устроен на работу. А Спенсер, наконец, в полной мере осознал, что владеет документом, за который многие отдали бы не только свои состояния, но и жизни…
22 июня 1916 года Император Древнего Мистического Ордена Розы и креста (Antiquus Mysticusque Ordo Rosae Crucis – A.M.O.R.C.) Гарвей Спенсер Льюис в присутствии корреспондента американской газеты «Нью-Йорк Уорлд» произвел фантастический опыт – он превратил цинк в золото. К сожалению, на сотрудника газеты это уникальное событие не произвело впечатления: «…Император A.M.O.R.C. более похож на фокусника, чем на алхимика… В XX веке всякому разумному человеку понятно, что такого не может быть…» - было написано на следующий день. Ну а Спенсер не стал настаивать на подлинности продемонстрированного им чуда. Он попросту начал строительство огромного комплекса, включающего в себя египтологический музей, библиотеку, Розенкрейцерский Университет и Храм и, несмотря на последующую Великую депрессию, у американца Спенсера Льюиса хватило средств достроить задуманное. Эти роскошные сооружения и сейчас поражают своим размахом.
Истоком же такого поразительного алхимического превращения послужило не знакомство Льюиса с Жозефом Пеладаном, не его посвящение в орден розы и креста в замке Тулузы, не тайны розенкрейцеров, а те семь дней, прожитые им в глухой Французской деревне под проливным дождём. Именно этому незначительному событию суждено было стать для него главным подарком судьбы.
Та неделя, проведённая им в крохотной бретонской гостинице, послужила отправной точкой для следующего дня - 21 ноября 1909 года, когда в дом Спенсера постучались Викторена и Жан. Ну, а эта дата, в свою очередь, сделалась катализатором для двух жизненных траекторий. Именно в ней судьба одного человека - американца Гарвея Спенсера Льюиса, начала своё стремительное восхождение к славе, а судьба второго - бывшего французского подданного Жана Сюрдо, не менее стремительное падение.
Впереди Спенсера ждёт статус Императора, власть, поездки по всему миру и беседы с Муссолини, и спустя годы он уже не помнил, как дважды под проливным дождём вытаскивал свой счастливый билет. Он, император A.M.O.R.C., больше не был сентиментальным и уязвимым, а потому, не задумываясь, отпихнул от себя мешавшую, надоедавшую и вызывающую лишь неприязнь гадкую шелуху, ту самую, которая когда-то принесла ему золотой манускрипт.
А Жан Сюрдо, этот бывший монах французской церкви Сант-Леонард… Ко дню демонстрации Спенсером чуда перед корреспондентом «Нью-Йорк Уорлд» он был не в состоянии обойтись без выпивки более трёх часов. Именно столько, с утреннего девятичасового бокала, опрокинутого им залпом, до полудня ему удавалось продержаться, но больше, физически, не пить он не мог.
Только после того, как Жан делал несколько больших жадных глотков виски, пропадал ненавистный тяжёлый обруч, ежесекундно сжимавший его голову. Лишь опрокинув второй бокал, страх - постоянный, стоящий в груди холодным липким комом - покидал его, а по телу разливалось теплая волна, которая не только согревала его члены, но и ласково убаюкивала страшного зверя, сидящего внутри и постоянно отравлявшего его своей бесконечной злобой на весь человеческий род.
Лекарство действовало. Виски излечивал, заживлял страшные раны предательства и лжи, с которыми Жан жил вот уже 8 лет, и, сам не замечая этого, Сюрдо начинал улыбаться. И тогда его, успокоенного и просветлённого, влекло назад в прошлое – то единственное чистое, незапятнанное, что у него осталось.
Ему шесть лет. Он худой испуганный мальчик, который, крепко держась за мамину руку, подходит к церкви Сант-Леонард. На нём синий костюмчик, белая рубашка, и ему безумно страшно. Собор кажется непостижимо огромным. Он заставляет себя преодолеть испуг, делает большой шаг, переступает порог и… замирает – у него перехватывает дыхание. Даже сейчас слабые отголоски той огромной волны неудержимого восторга, восхищения и радости от увиденной им красоты доходят до него. Как же божественно прекрасен, величав и гармоничен этот храм!
Он стал его домом. Там Жан, отдыхая от тяжелых полевых работ и постоянных шлепков и насмешек старших братьев, с радостью окунулся в спокойную жизнь церкви. Собор - этот живой огромный организм, медлительный, таинственный, строгий, любил порядок и тишину, ни в коей мере не перенося суеты, тщеславия, лести и лжи. И поведение служивших в нём монахов было именно таким, подчинявшимся его, господина, негласным правилам. Все много молились, работали, мало разговаривали, а в свободное время были погружены в чтение ценнейших книг. Но если вдруг кто-то заболевал, можно было ожидать определенно - на помощь придут все. Будут дежурить в кельи сменами, обтирать холодной водой, поить специальными травяными настоями, и выходят самого опасного больного. А когда тот выздоровеет, в ответ на его благодарность, кротко улыбнутся, перекрестят и опять на службу. Всё было строго и правильно.
В 21 год состоялось истинное посвящение монаха Петра. Братство Квинты, тайные документы Леонардо да Винчи, которые, как оказалось, хранились в церкви Сант-Леонард, – вот к чему он стал иметь самое непосредственное отношение. На него была возложена ответственность сберечь эти древние манускрипты. Никто, кроме пяти служителей церкви, посвящённых в орден, не должен был знать об их существовании, не говоря уж о том, что ни одна живая душа не имела право вынести хотя бы один листок из стен храма.
К Жану приходят воспоминания: вот только-только окончилась служба, и он умоляющим взглядом смотрит на настоятеля. Тот делает чуть заметный кивок головой, и для него наступает самое сложное – надо сдержать себя, суметь заставить своё тело не побежать в ту же секунду. Дрожат руки, подкашиваются ноги, но он медленно и достойно идёт до самой двери, ведущей в подвальное помещение, а там, закрыв за собой тяжелую дубовую дверь, бросается к своим идолам – древним манускриптам, испещрённым мелкими непонятными символами. Тогда, отпив сладкий яд познания, он никак не мог утолить своей жажды. Забывая о молитвах, не обращая внимания на смену дня и ночи, он буквально нырнул в изучение латыни и языка тайнописи. Как же ему хотелось расшифровать все тетради великого Леонардо да Винчи...!
Затем следующая картина: узкая келья Бенедикта. Настоятель сидит за большим столом, а он, монах Петр, отворачивается от него не в силах сдержать слёз. Не совладав с собой, он всхлипывает в голос и убегает.
Как настоятель мог так с ним поступить? Как жестоко с его стороны было нанести ему такой удар! Бенедикт, суровый и требовательный, который всегда заставлял неукоснительно соблюдать все правила и никогда никому не давал поблажек, отчего-то поддался уговорам этой сухонькой напористой женщины, и что было совсем непостижимым, велел ему, монаху церкви Сант-Леонард, ехать домой на целых три недели! (И как же некстати мать приехала из деревни и стала упрашивать отпустить своего сына на некоторое время домой).
Он, монах Петр, не хочет уезжать. Не желает расставаться с древними документами, боится насмешек родных братьев, память о которых до сих пор холодным кошмаром приходит ему во сне, но у него нет другого выхода – это приказ.
Только спустя годы Жан понял, почему Бенедикт принял такое решение. Настоятель опасался за его здоровье и, видя, как его подопечный лишает себя сна, постоянно что-то бормочет себе под нос, что все мысли его заняты лишь манускриптам да Винчи, предпочёл отпустить на некоторое время Жана домой, и тем самым избавить от помешательства.
А дальше перед взором Жана встают прекрасные женские глаза. Большие, чёрного влажного бархата, о Боже, как они были восхитительно красивы! И как всё изменилось! Куда делся блеск любви? Откуда в них появилось столько злобы, вражды, ненависти?
Но нельзя о том, что сейчас. А тогда…, ох уж эти глаза черноокой Викторены.
И он, бедный Жан, ещё не успевший привыкнуть к своему прежнему имени, страдающий от истощения и постоянного недосыпания последних месяцев, раздавленный грузом обиды на настоятеля, угодил прямо в жаркие объятия красивых женских рук. Не в силах отвести взора от прекрасных тёмных глаз, он, вместо того, чтобы отстраниться, наоборот, с неистовством полетел навстречу запретной страсти своей плоти.
Три недели пролетели как один миг. Жан вернулся обратно в церковь, опять стал монахом Петром, опять увидел древние документы, но те более не влекли его. Разве можно сравнить расчётливых холод букв с жарким телом молодой девушки? Разве можно сопоставить пожелтевшие от времени листки с упругой высокой грудью и алыми сладкими губами? Мыслимо ли чувство господства над женщиной, всепоглощающее желание, страстный шёпот чёрной ночью, белоснежный атлас безупречного тела променять на сухие слова, пусть даже и сулящие сокровища, но сокровища призрачные, не настоящие, которые нельзя ощутить сейчас же. Перед монахом поставили весы - на одной чаше лежало познание, а на другой любовь. И не колеблясь, так же, как когда-то Парис, он выбрал любовь…
Он предал, он совершил страшное.
Потом предали его.
В этом лишь отчасти была вина Викторены, которая всегда любила многих мужчин и убежала с ним из родной деревни из-за того, что устала слышать за спиной пересуды о своих неблагонравных развлечениях. Жан понимал, что намного в большей мере это была расплата с ним высших сил.
Преследование его и его семьи, постоянный животный страх, необходимость убегать, менять место жительство и прятаться, отсутствие работы, пьянство – это лишь ответный ход ему, монаху Петру, когда-то укравшему бесценный документ да Винчи. Это счёт, предъявленный Господом за совершенный им поступок - за обман родной церкви. Но даже этих счетов он боялся меньше, чем людей настоятеля. Ему, посвящённому, было хорошо известно, что разглашение тайн ордена карается смертью. Пока люди Бенедикта опаздывали, и ему чудом удавалось убегать первым, но… лишь пока. Тот миг, когда они хотя бы на долю секунды опередят его, будет его последним. Когда-нибудь они убьют его - Жан знал это.
Он наливал ещё и ещё дешевого виски, заставляя себя не думать о неизбежной смерти. Мысли переметнулись на дочь, но и здесь его ждало разочарование. До сих пор он не знает - его ли эта дочь. Скорее всего, нет, - ни единой черточки в ней нет от него. Ни единой… Но она ребёнок, она не виновата.
А потом перед глазами плыл пароход. Стальное огромное животное испускало пар, громко сопело и несло на своей спине людей в бескрайние бирюзовые воды океана. Наверху, на голубом высоком небе, сияло солнце, а он ступал по теплой палубе, обнимая любимую… Как тогда он стремился к свободе, и думал, даже более того, был уверен, что едет в рай…, а попал в ад.
Викторена давно сбежала бы от него, если бы не счёт на кругленькую сумму в банке, открытый на его имя. Её держат деньги, а в отместку она выплёскивает свою злобу, и с большим удовольствием наставляет рога. Грязь её обмана и смердящая грязь его предательства.
Ещё стакан виски и снова погрузиться в воспоминания. Так легче, так можно забыть действительность.
На этот раз самое приятное из пошлого. Это воспоминание он всегда оставлял напоследок. Это история, слышанная им в церкви много раз. Раньше, когда он был монахом, он почти не вспоминал её, но потом, став Иудой...
Для него это было больше, чем рассказ братьев из родного храма, это была часть его. Вернее, даже не часть, в этом был он сам, монах Пётр, который ещё жил в нём, скрывался, прятался, был слишком незаметен и всё же жил. Светлый, чистый, наивный, искренний, верующий в людское добро, верующий в Бога монах. Как тогда он каялся на исповеди? Он, монах Пётр, недостаточно внимательно слушал службу. О, Господи, как это смешно! Это просто уморительно – когда-то в этом состояло его самое большое преступление?! Неужели это было? Неужели его глаза когда-то были прозрачно–голубыми и светлыми как безмятежное небо Бретани, а не мутного серого цвета? Неужели его душа когда-то была чистой, как утренний нежный цветок?
Как он мог так погубить себя!?
Господи, прости. Прости, если сможешь простить и слушай мой рассказ. Рассказ о монахе. Об очень сильном монахе.
Конечно, он не сразу стал монахом. Когда-то это был обыкновенный мальчишка, которого звали Бартоломео Вальтерелло. Родился он в конце XV-го века неподалёку от Флоренции в семье каменщика. Его отец умер, едва мальчику исполнилось восемь лет. Денег в семье было мало, и поэтому, когда в их дом зашёл дядя Бартоломео и предложил матери взять старшего сына в качестве помощника с собой во Флоренцию, та, едва выслушав просьбу, радостно закивала головой - по крайней мере одним ртом будет меньше.
Очень скоро Бартоломео сделался хорошим подмастерьем. Он схватывал всё на лету, молниеносно исполнял поручения, был абсолютно честным и, казалось, никогда не знал усталости. Ему стали платить неплохие деньги, из которых он, практически ничего не оставляя себе, всё отправлял в родную деревню.
Если бы тогда у Бартоломео спросили: «Что ты ел? Где спал?», он бы ответил: «Я этого ничего не помню, я помню только её, Флоренцию».
Это было правдой - кудрявый мальчишка жил своим прекрасным городом. Он впитывал в себя красоты Флоренции, постоянно думал о ней, ловил взглядом каждую интересную деталь - колонну, карниз, выступ, свод потолка, фреску, и никак не мог налюбоваться прелестями города-лилии. Словно юноша, который в сотый раз на дню вспоминает совершенства своей возлюбленной и снова и снова мыслено восхищается ими, Бартоломео во время работы мечтал лишь о том, как вечером, по дороге в свою крохотную каморку, увидит огромный купол Филиппо Брунеллески и колокольню Джотто, как подойдет к вратам Баптистерия, сделанным Лоренцо Гиберти, а на следующий день будет любоваться на яркие, сочные, мудрые, совершенные фрески Андреа Орканья и Джотто в Санта Кроче, или на работы Мазаччо и Мазолина в монастыре Санта Мария дель Кармине.
Так, в работе и любви к Флоренции, Бартоломео провёл восемь самых счастливых лет. Яркое солнце согревало его, тёплый ветер ласкал густые чёрные кудри, а красивый город создавал для него изумительно красивые, яркие, неподражаемые декорации. На этих огромных подмостках разыгрывались разные представления: смерть Лоренцо Великолепного, изгнание Медичи, гражданские смуты, провозглашение республики. В этом жизненном спектакле были свои главные герои: Савонарола и Медичи, были и второстепенные, но не менее значимые – Донателло, Верроккьо, Боттичелли, Гирландайо, Леонардо да Винчи, Казимо Рассели, Микеланджело. Им поклонялась не только Флоренция, но и почти вся Италия. Для Бартоломео они были богами.
Когда юноше исполнилось шестнадцать лет, его и ещё нескольких рабочих позвали на строительство в Милан. Если бы он тогда отказался ехать, то наверняка бы до самой своей кончины продолжал жить в любимой Флоренции. Но он согласился. Ему хотелось увидеть огромный замок Сфорца, посмотреть новые палаццо и храмы, и, самое главное, помочь своей матери - за работу обещали хорошие деньги.
И вот в Милане, Бартоломео узнал на себе, что значит крушение древнего могущественного рода Висконти–Сфорца, правившего герцогством Миланским более ста лет. Древо этого рода было настолько огромным, а падение его столь стремительным, страшным и безжалостным, что судьбы многих людей оказались погребенными под этими обломками, поломанными, искалеченными.
Бартоломео раздавило. Пленником французской армии он покидал любимую им Италию и слёзы текли по его впалым, запылённым щекам. Ему было жаль себя, жаль свою мать, которая теперь останется без средств к существованию, но более всего он не мог смириться с самой страшной потерей – ему никогда, никогда более не увидеть своей возлюбленной Флоренции! Не вытирая слёз горя, он просил прощение у своей первой и единственной любви – своего города. Он прощался с ним навсегда.
Во Франции его ждала тюрьма.
От длительного заточения Бартоломео спасло то обстоятельство, что, принадлежа в родной Флоренции к цеху каменщиков, он хорошо знал язык посвящённых и не был «профаном». Как оказалось, во Франции орден Квинты был распространен намного шире, чем в Италии, а члены братства оказывали друг другу поддержку.
Вскоре Бартоломео вновь стал каменщиком. Он опять начал строить дворцы, почти такие же, как на Родине - открытые, изящные, грациозные. Он укладывал те же кирпичи и камни из туфа, над ним светило то же солнце, что и над Флоренцией, но Бартоломео Вальтерелло больше не существовало. Его сломало войной, перемололо недолгим пленом, убило разлукой с Родиной. Вместо него был седой каменщик Барто, в котором никто не узнал бы прежнего пылкого чернокудрого флорентийского юношу. Каждое утро каменщик вставал с рассветом, ел, работал, ложился спать. Он хорошо делал порученную ему работу, но его сердце разучилось чувствовать. Никогда улыбка не появлялась на его губах, он не радовался, не огорчался, ничему и никому не удивлялся - у него не было эмоций, так же, как не было друзей.
Прошло семнадцать лет после того, как Бартоломео покинул Флоренцию, когда летом 1517 года, работая на строительстве во Французском замке Амбуаз, каменщик Барто случайно увидел… Бога. Человек, который на Родине был для него равен Всевышнему, неторопливо прогуливался по двору замка.
Барто замер. Длинные, совершенно седые волосы Леонардо да Винчи ниспадали по красному плащу, сильные плечи ссутулились под тяжестью лет, и в облике великого живописца Барто различил силу и усталость.
Два месяца каменщик наблюдал за Леонардо. Он подметил, что великий мастер приходит в замок или рано утром, или же когда солнце опускается за горизонт; что его визиты бывают не чаще двух раз за неделю, а в те минуты, когда да Винчи работал над портретом юной королевы Франции, Барто явно читал на его лице удовольствие.
Смотря за да Винчи, каменщик вдруг с удивлением обнаружил в себе ожившие осколки когда-то разбитого сердца.… И он решился! С большим трудом преодолевая робость и страх, ведомый желанием узнать хоть что-то о Флоренции, ощутить… пусть краешек, крохотный кусочек возлюбленной в своём сердце, он заставил себя подойти к своему великому соотечественнику. Барто выждал время, когда художник остался один, и, робея, направился к нему. Поклонившись, он представился и… внутренне сжался. Кто он? Бывший пленный и ничтожный каменщик, а перед ним лучший художник, которым восхищаются герцоги и придворные, несравненный учёный, любимец короля Франциска…
Но, услышав родной язык, да Винчи обрадовался и сам принялся расспрашивать Барто. Он попросил рассказать его о жизни в Милане, о плене, работе во Франции и теперешнем существовании. Леонардо внимательно слушал, задавал вопросы, а потом поведал Барто о Флоренции. Совсем немного, но это было слаще самого лучшего нектара! Какое блаженство слышать из других уст знакомые, обожаемые каждым флорентийцем названия: Санта - Кроче, Санта-Мария Новелла, палаццо Питти, палаццо дель Синьория, лоджия Ланци, понте Векьио. Художник упомянул Медичи, а затем коротко описал свою жизнь ученого при дворе короля Франциска. Во время разговора Леонардо сделал вид, что подыскивает слова и как бы случайно произнёс фразу на языке посвящённых. Каменщик понял и ответил, и тут же увидел улыбку на губах Леонардо. Он был чем-то доволен.
Их беседа длилась недолго – да Винчи пригласили в замок, а бывший флорентиец, бывший пленный и нынешний каменщик стоял пораженный, чувствуя, как часто бьётся в груди его взволнованное сердце.
Спустя месяц после этого разговора, начальник Барто подозвал его к себе:
- Собери свои вещи, - приказал он ему. - Завтра поедет повозка в Бретань, ты должен будешь ехать с ней.
Барто ни о чём не стал его расспрашивать, поклонился и вышел. Как было приказано, уложил свои нехитрые пожитки в мешок, а на следующее утро сел в повозку, направлявшуюся на запад.
В незнакомом городе его встретил монах, который проводил в церковь Сант-Леонард. И уже через три дня каменщик сделался монахом Александром.
Позже он узнал, что просил за него у настоятеля храма не кто иной, как Леонардо да Винчи.
…Ранним июньским утром 1518 года монах Александр миновал высокую крепостную стену, вышел за город и остановился на холме, откуда была хорошо видна дорога, ведущая в Фужер. Нежная прохлада утра постепенно сменилась жарой. Раскалённое солнце, поднимавшееся всё выше и выше по небосводу, принялось нещадно жечь черную рясу, но монах не чувствовал горячих лучей. Его глаза неотрывно вглядывались вдаль, а сам он прислушивался к своим внутренним чувствам. Второй раз за последние восемнадцать лет постоянное спокойствие оставило его. Волнение, робость, боязнь того, что встреча не состоится - вот что он испытывал сейчас, ожидая своего благодетеля и Бога.
Александр лишь краем уха расслышал крики мальчишек, которые пробежали мимо него и взбаламутили весь город. Он не видел, как спустя несколько минут, жители Фужера, на ходу натягивая камзолы, шляпы, перчатки и даже сапоги, выбегали из ворот и становились рядом с ним. Он всматривался туда, где голубое небо соединялось с зелёной далью полей и тёмной полосой леса, и наблюдал, как крохотная точка на горизонте медленно превращается в силуэт кареты, запряжённой парой лошадей, и потом, увеличиваясь с каждой минутой, всё быстрее и быстрее приближается к нему.
Карета большая, пурпурная, отделанная золотом, остановилась прямо напротив. Монах поклонился и одним быстрым ловким движением вскочил в приоткрывшуюся дверь…
Разговор между монахом церкви Сант-Леонард и Леонардо да Винчи был не долог. Вовсе не ради того, чтобы в нескольких фразах высказать свою просьбу, проделал пожилой художник этот длинный и весьма нелёгкий путь. Он хотел видеть глаза монаха, посмотреть в них и убедиться в правильности своих надежд, или, наоборот, разочароваться и уехать ни с чем.
Монах внимательно выслушал придворного короля, кивнул и произнёс:
- Вы можете положиться на меня.
И во взгляде этого седого человека было столько уверенности, преданности и желания исполнить порученное, что Леонардо да Винчи более не сомневался - вчерашний каменщик и сегодняшний монах, флорентиец, когда-то потерявший всё, положит все оставшиеся у него силы на выполнение его поручения. И сделает он это не из желания угодить ему, ученому из Винчи, а с тем, чтобы начать строить заново свою, некогда разбитую, жизнь, в которой теперь он обрёл главное – цель своего каждодневного пребывания под голубым небом Франции. (И всё же Александру было чуточку жаль, что не Флоренции, но впервые с самого миланского плена он вдруг осознал, казалось бы, очень простую вещь - здешнее небо очень похоже на небо над его любимым городом, на то самое, которое окружало его в далёкой юности и дарило радость...)
Монах Александр не просто сдержал своё обещание. Он создал и довёл до совершенства систему, прекрасно функционирующую четыре столетия.
Ни в одну из церквей Франции кандидаты не проходили столь жесткий отбор, как в Сант-Леонард. Честность, отсутствие привязанностей, знание древнееврейского и древнегреческого языков (это помимо французского и латыни) – вот условия, предъявляемые к желавшему стать монахом. Правда, на деле оказалось, что подыскать юношей, обладающими такими личными качествами и столькими познаниями, было совсем нелегко. Поэтому ещё настоятель Александр начал практику набора в храм детей в возрасте 6-7 лет, которых обучали и воспитывали братья Сант-Леонард. Не менее 10 лет за монахом, принятым на службу, внимательно наблюдал настоятель, и только в том случае, если служба его была безупречна, а честность не вызывала сомнений, монаха, которому исполнился 21 год, принимали в «Братство Квинты». Он клялся всегда охранять тайные манускрипты, никогда и никому не рассказывать о них под страхом смерти, а в случае пропажи во что бы то ни стало отыскать и вернуть их на место, причём сделать это любой ценой, в том числе и ценой собственной жизни.
Эта прекрасно спрятанная от всех тайна пережила Французскую революцию (документы тогда срочно пришлось закапывать в землю, монахов казнили, но ни одна душа никогда и никому не сказала о том, что манускрипты вообще имеют место быть), и реконструкцию храма. При реконструкции настоятель заботливо взял на себя сохранение бесценного сокровища.
За долгие годы система претерпела некоторые изменения. Как-то сами собой упростились требования к поступающим в храм монахам. Уже давно стало не обязательным знание древнегреческого и древнееврейского языков, достаточно было лишь владеть латынью. Но и с этими допущениями модель, созданная монахом Александром, действовала исправно.
Несколько раз Жан из уст старших братьев слышал рассказы о том, что ещё при жизни настоятеля Александра и некоторое время после его смерти разрешалось передавать бесценные бумаги другим посвящённым, которые жили вне храма. В этом случае настоятель сам решал, кто будет удостоен великой чести видеть документы да Винчи, но всегда манускрипты отдавались лишь на время, а затем обязательно должны были быть возвращены в церковь.
Ещё, неизменно шёпотом и в тайне, братья передавали друг другу истории о найденных в разные года неподалёку от храма восьми убитых монахах. Говорили, что четверо из них, ненароком, что-то взболтнули своим родственникам; трое пытались выгодно продать тайну, а один монах влюбился и даже украл манускрипт, но его настигли на границе и убили. Рассказы заканчивались всегда одинаково - наказание неизбежно достигает своей цели.
И вот эту систему, созданную бывшим флорентинцем Бартоломео Вальтерелло со всей любовью и старанием, разрушил он, монах Пётр.
Он, нашедший приют в церкви Сант-Леонард, всегда обласканный вниманием и заботой настоятеля, который за все 17 лет, прожитые им в храме, не видел ничего, кроме добра и помощи братьев, оказался предателем. Манускрипт Леонардо, спокойно хранившийся почти четыре сотни лет в стенах храма, в 1909 году покинул церковь, оказался переправленным через океан, и, более того, был продан совершенно постороннему человеку. И сделал это он, Жан Сюрдо…
Жан уронил голову на руки. Он не мог простить самому себе такого обмана, и, чтобы хоть как-то загладить вину, оправдаться перед собой и Господом, взволнованно повторял:
- Я украл одну тетрадь, там оставалось ещё четыре. Боже, прости меня, я взял только одну!
Не отдавая себе в этом отчет, Жан говорит вслух. Его голос хрипел, он плакал и запивал свою боль виски...
В течение последних нескольких лет Викторена Сюрдо, помимо того, что с каждым годом уменьшала на пару сантиметров длину своих юбок и примерно на столько же увеличивала глубину декольте ярких кофточек, так и норовящих лопнуть на её пышных формах, воспитала в себе привычку делить свои дни на хорошие и плохие. Хорошие - это когда ей удавалось познакомиться с каким-то парнем (вернее, мужчиной за сорок), и провести с ним время в баре, а ещё лучше в его постели. Плохими же были те дни, в которые она была вынуждена сидеть дома вместе с ненавидимым всей душой мужем-алкоголиком.
В такие дни Викторена с небывалой громогласностью (которая первоё время вызывала в Жане неизменную зависть отличной работой её лёгких) буквально обстреливала его тяжёлыми снарядами своей злобы. Она лепила их из обид на Жана, который испортил её жизнь бесконечными переездами с места на место; присоединяла к обидам месть за свою утраченную молодость, а цементирующей связкой служила её дикая ненависть к нему. Вынужденное сосуществование с ним под одной крышей и его пьянство – вот причина её ненависти, но при этом Викторена даже не отдавала себе отчет в том, что жить её с Жаном, в общем-то, никто и не принуждал. Она сама оказалось накрепко привязанной к мужу толстой верёвкой, название которой банковский счёт (гораздо проще наорать на мужа-алкоголика и жить безбедно, чем в одиночку строить свою карьеру с нуля). Ну а для Жана ненависть жены была нестерпима. Раны, оставляемые её снарядами, болели, кровоточили и не заживали годами…
Однажды, в один из своих плохих дней Викторена ворвалась в тёмную крохотную каморку мужа. Она уже открыла рот, чтобы всласть накричаться, но услышала слова:
- Я взял только одну тетрадь. Там оставалось ещё четыре… Только одну…
Викторена, немного подумав, закрыла рот. Её немного покоробило то, что обычный ритуал семейной жизни супругов Сюрдо закончился сегодня, так и не начавшись, но сейчас для неё куда важнее было дослушать Жана. Её муж стал что-то бормотать себе под нос, а она, затаив дыхание, старалась не пропустить ни одного слова… Заплетающимся языком он снова и снова говорил, каким чистым был монах Пётр. Викторена поморщилась, постояла ещё немного, в надежде узнать что-то более интересное, но Жан больше ничего не сказал, лишь продолжал опрокидывать в свою глотку один за другим бокалы виски. Тогда Викторена отвернулась и тихонько покинула темную комнату.
Засыпая в тот вечер, она подумала о том, что сегодняшний день выдался, на удивление, удачным.
Тот, кто несчастен.
Лодовику Моро, некогда всемогущему герцогу Миланскому, несколько лет подряд снился один и тот же сон – могучие, тёпло-коричневые, шершавые стволы деревьев вставали перед ним. Стройные, высокие, ровные, они устремлялись ввысь, и там, наверху, множество толстых и тонких, больших и маленьких ветвей и веточек, усыпанных нежно-зелёными листьями, разрастались вширь, переплетались и чудесным образом замыкались в огромный живой шатёр.
Листва наверху шелестит и трепещет, привносит прохладу, отражает солнечные лучи и источает удивительный аромат летнего блаженства, и герцог в немом восхищении любуется на прекрасный живой купол над своей головой. Проходит некоторое время, и Моро с удивлением начинает различать золотые нити, которые тут и там проглядывают сквозь ласкающую глаз зелень, образовывая прекрасный орнамент. Затейливые петли и переплетения необычайно красивы, но их созерцание не вызывает у него восторг, наоборот, в нём начинает нарастать страх. К нему приходит понимание – это вовсе не лес, а выписанные рукой талантливого мастера могучие ивы на потолке большой залы. Ветви нарисованных деревьев соединяются в правильный завораживающий узор, в который включены и гербы. На одном гербе изображён стоящий на хвосте лазоревый змей, и из его пасти высовывается человек – герб Сфорца, а на втором тот же змей и раскинувший крылья орел - герб Висконти.
Золотые отсветы, проникающие сквозь окна и поглощаемые миллионами листьев, теплы и приятны, и, кажется, должны дарить покой, но Моро чувствует тревогу. Непонятно откуда возникает ясное ощущение противника, находящегося в каких-нибудь двух шагах от него, и что самое жуткое - противника невидимого. Холодный ужас сжимает его внутренности, он быстро поворачивается то в одну, то в другую сторону, надеясь увидеть хотя бы тень врага. Его рука судорожно стискивает меч, все мышцы напряжены, глаза безрезультатно ищут соперника и вдруг… он исчезает.
Его нет.
И снова перед ним дерево. То самое, нарисованное на стене огромной залы. Это дерево тянет свои ветви к небу… в бесконечно–бесплодной молитве. А потом, непонятно как, он превращается в листок. Листок согрет потоками солнца, обласкан ими, легкое дуновение убаюкивает его, но неожиданно налетает стремительный ветер. Порыв ветра срывает листок, и тот, моля о помощи, падает вниз. Но мольбы тщетны, его не слышат, и, более того, безжалостно втаптывают ногами в холодную землю, разрывая, делая больно, погружая в беспроглядную тьму...
Герцог в испуге открывает глаза и… постоянно, неминуемо, беспощадно его взгляд упирается в сырую каменную стену. Вокруг него холод и мрак.
Один и тот же сон, одно и то же горестное пробуждение. И так день за днём, неделями, месяцами, годами…
Лодовико Моро находится в тюрьме французского замка Лоше, и что самое страшное – никогда не сможет покинуть её.
Настоящая жизнь осталась в прошлом. Огромный замок, богатства, молодая красавица жена (О, Господи, как же она была по-детски мила, капризна и прекрасна!), сладчайший вкус власти, сыновья и верные подданные. Ещё придворные музыканты, карлики, поэты, астрологи, математики и живописцы, среди которых, бесспорно, самым талантливым был Леонардо да Винчи, расписавший потолок в зале его замка прекрасными ивами.
Но прошлая жизнь ушла безвозвратно, а в этой единственным развлечением для него становится рисование на стенах собственной камеры. Рука, ранее командовавшая тысячей верных подданных, держащая в повиновении сотни тысяч граждан, свергавшая властителей, правящая огромной территорией, теперь неумело выписывает звёзды, эмблемы и трагические, полные аллегорий фразы на холодных сырых камнях. Краски, кисть и ещё… лучи солнца – это всё, что осталось у герцога Миланского. И каждый день он, затаив дыхание, ждёт… Нет, не собственного освобождения (Лодовико не столь наивен, да и к тому же давно разуверился в помощи Всевышнего), а того, упадут ли золотистые блики надежды на стены ненавидимой им клетки. Лишь они - солнечные нити, немного скрашивают его до крика безысходное, невыносимое, ужасно-мрачное заточение.
В начале плена он выл от злости, плакал, стучал в сырые камни камеры, но всё напрасно. Его не слышали. Слишком толсты стены, а приказы, которые даны охранявшим его солдатам, просты и определенны: не обращать внимания на пленника и два раза в день приносить еду.
И тогда он стал заново проживать свою жизнь. Герцог перебирал в голове всё то, что с ним произошло, стараясь отыскать тот единственный неверный шаг, свою ошибку, которая обернулась гибелью могучего древнего рода Висконти - Сфорца. С какого момента возврата к прежней блаженной жизни больше не было? Из-за чего всё рухнуло? В чём причина его собственной гибели?
Казалось, им было продумано, просчитано и учтено всё. Умело заключая союзы и вовремя пуская в ход лесть и дипломатию, он добился того, что после смерти Лоренцо Великолепного стал одним из наиболее могущественных правителей Италии. И уж поверьте, ему - пятому ребенку герцога Милана Франческо Сфорца (бывшего генерала герцога Филиппо Мария Висконти) и его жены Бьянки (незаконнорожденной дочери того же Висконти) стоило это неимоверных трудов. Наперекор судьбе, долго, терпеливо, целеустремлённо он шел к самой желанной цели – власти. Он взошел на герцогский престол в 1494 году, став седьмым герцогом Милана.
Хитрый, честолюбивый, настойчивый, он умело лавировал между интересами Венеции, Флоренции, папы Римского, Неаполя и притязаниями императора Священной Римской империи – Максимильяна I. Более того, считая свою власть до того полной и незыблемой, он часто повторял: «Папа – мой капеллан, император Священной Римской империи – генерал, а французский король - мальчик на побегушках».
Моро мог бы править долго и счастливо, если бы не одна единственная роковая оплошность. Из-за боязни войны с Неаполитанским королевством он предложил французскому королю Карлу VIII прийти в Италию и заявить свои древние права на Неаполь. Делая это предложение, Лодовико сам не верил в то, что французы отважатся перейти Альпы. Но Карл VIII не просто перешёл горы и вошел в Италию, он шёл во главе прекрасно-вооружённой армии.
Герцог быстро осознал свой неверный шаг и тотчас с необычайной энергией стал исправлять прискорбную ситуацию, организовав против захватчиков союз. Этот союз заставил французские войска вернуться обратно, и, казалось бы, всё встало на свои места - снова можно спокойно править, - но…
Герцог Милана никак не мог рассчитать, предугадать, предвидеть и тем более знать, что бездетный французский король Карл VIII в 28 лет ударится головой о косяк этой проклятой двери во Французском замке Амбуаз и умрёт спустя 9 часов.
И вот тогда, в этот чёрный для Моро час, на престол Франции взошел бывший герцог Орлеанский, который стал королём Людовиком XII. А его бабушкой была ни кто иная, как Валентина Висконти, дочь первого герцога Милана. И Людовик XII считал, что у него гораздо больше прав на Миланское герцогство, чем у Лодовико Сфорца - сына кондотьера и правнука крестьянина.
В начале 1499 года король Франции Людовик XII отпраздновал свадьбу с Анной Бретонской, в июле того же года он во главе войск перешел Альпы, а в октябре уже подступил к Милану. В Милане, население которого было недовольно слишком высокими налогами, вспыхнуло восстание, и Сфорца был вынужден покинуть город. Он не сдался, нет - негоже сыну кондотьера уклоняться от боя. Лодовико организовал сопротивление и 5 февраля 1500 года во главе войск, состоящих в основном из швейцарских наёмников, вернулся в Милан. Но его предали! Предали после того, как он 3 месяца самоотверженно сражался с французами, и сделали это всё те же наёмники из Швейцарии, коих было множество не только в его войске, но и в стане врага. Им было выгоднее сдать в плен самого Лодовико Моро, чем сражаться друг с другом.
7 апреля 1500 года Лодовико Маурус Сфорца (который ради шутки взял себе имя иль Моро-мавр) был взят в плен французскими войсками.
Неимоверные богатства, роскошные дворцы, замки, любовницы, интриги, ложь сменились глухими стенами, невыносимой тишиной и постоянным мраком. И если в начале плена у него была хоть какая-то надежда, то спустя годы своего мрачного заточения он беспрестанно, день и ночь молил Господа лишь об одном - поскорее даровать ему смерть.
Его жизнь закончилась 7 апреля 1500 года, дальше было медленное умирание, которое длилось без малого восемь лет. Скончался Лодовико Моро 27 мая 1508 года в тюрьме французского замка Лоше.
Но понял ли он, чего стоила его единственная ошибка?
Вряд ли он мог даже предположить, что эта роковая оплошность обернулась не только крахом древнего рода Висконти-Сфорца, она на долгие-долгие годы открыла путь чужеземному владычеству в Милане.
Ольга.
В 1918 году в доме месье Шаверне появилась помощница – молодая симпатичная девушка со странным для бретонцев именем Ольга. Ей отвели маленькую комнату на чердаке, она помогала мадам Шаверне по хозяйству, а заодно и обучала её дочь Агнесс гимназическому курсу. Совсем скоро мадам Шаверне обнаружила, что Ольга - это дар, посланный ей небесами. Она скромна, хорошо образованна, абсолютно не привередлива, берётся за любую работу, и при этом довольствуется мизерным вознаграждением, а Агнесс её просто обожает. Первое время мадам опасалась, что парни будут околачиваться возле красивой девушки, но вскоре заметила, что Ольга никого к себе не подпускает – неизменно вежливо, но твёрдо отказывает молодым людям, ищущим её благосклонности. И всё же, несмотря на очевидные достоинства, у её постоялицы был…- даже не недостаток, а скорее своя особенность: её ни в коем случае нельзя было расспрашивать о прошлом. Однажды, из любопытства, Изабель Шаверне попросила рассказать Ольгу об её родителях, но та в ответ… замолчала. То есть не то, чтобы она не отвечала на её вопросы, она плотно сжала губы и в течение следующих двух дней не проронила ни одного слова.
- Мадам, - на третий день произнесла Ольга, - я Вас очень прошу, никогда…, никогда не спрашивайте меня ни о моих родных, ни о моём прошлом.
Мадам Шаверне подняла на неё глаза, намереваясь ответить, что в её вопросе не было ничего особенного и тем более оскорбительного, и вовсе не стоило играть в молчанку два дня, и что у любого человека есть родные, а если даже Ольга с ними не в очень хороших отношениях, то может поделиться с ней, и она, Изабель, конечно же, всё поймет и подскажет, как следует себя вести, но, посмотрев Ольге в глаза, она увидела в них столько боли и тоски, что ей сделалось страшно. И, быстро потупив взгляд, она пробормотала:
- Да, да, Ольга, конечно.
Единственное, что мадам Шаверне было известно, так это то, что Ольга была родом из России.
Город.
Город был особенным. Он жил, дышал, своевольничал и удивлял.
Город творил. Он умел соединять разные стили, эпохи, индивидуальности так, что рождался новый, не похожий ни на какой известный ранее архитектурный стиль. Он ставил рядом классические греческие формы и дома в стиле барокко, этих пухленьких барышень, разноряженных в обвешанные рюшами пышные платья; делал соседями стройную, убегающую высокими шпилями в небо готику и тяжелый массивный флорентийский ростверк; а дома–денди: идеально-выверенные, лаконичные, строгие, прилеплял к домам-нуворишам, которые за выпяченным богатством скрывали полное отсутствие вкуса.
Так хотел город, значит по-другому… невозможно, нельзя, уныло и скучно, непривычно, наконец. Именно так было правильно.
Город создавал тайну. Предвидеть, предугадать что-либо в нём было невозможно. За углом следующего дома могли оказаться и венецианские окна и резные старорусские ставни, мраморные колонны и гранитные львы, кариатиды, атланты, драконы, химеры, и витиеватые балконы в стиле ампир зачастую нависали над низкими, давящими арками. И пройдя мимо египетских сфинксов, после обязательно нужно было погладить серых круглоухих львов, а затем, запрокинув голову, смотреть, как плывут по небу золотые, луковичные, увенчанные крестом купола.
В этом городе проспекты были огромны. Широкие, прямые, длинные, они безудержно уносились вдаль и там круто обрывались в воду или плавно перерастали в мосты, соединявшие разделённые водой части города. А вот каналы – его голубые жилы - наоборот, теснились. Зажатые, стиснутые гранитными блоками, они так и норовили выплеснуть свои неспокойные воды, убежать, пожаловаться ей, его хозяйке - полноводной, глубокой, серой, могущественной реке.
Город жил контрастами. Как часто он становился темным, холодно-серым, злым, ощетинивался дождями и сбивающими с ног ветрами, пугал потоками поднимающейся воды, а потом… возносил золотом света, переливами листвы, голубой лентой вод и запахом… Как же пах шиповник у Петропавловской крепости! Как сладко пьянил жасмин! И как спокойно, мужественно, постоянно, не заглушая, а дополняя другие запахи, витал над городом запах моря.
В этом городе серебристо-тёмные воды прижимали к своей груди остров, а потом, раскинув руки с нанизанными браслетами- мостами, мчали вдаль, в простор, в большие воды Финского залива. Там белые чайки призывно кричали и разрезали голубое небо, золотой купол Исаакия напоминал перевёрнутый роскошный кубок, висящий в небе, а два ангела, разделённые Невой, парили почти напротив друг друга – один, золотой, на шпиле Петропавловского собора, а второй, гранитный, на Александрийском столпе.
И ещё этот город учил терпению и радости. Немилосердно испытывая моросью и проливными дождями, серостью, туманами, он заставлял ждать, чтобы потом согреть светом, озарить, приласкать, раскрасить красками дома, аллеи, парки. Как же летом грела ступни сквозь тонкие подошвы туфель разгорячённая мостовая! Как искрилась на солнце вода, и ослепляли золотом купола церквей! И наслаждаясь лаской природы, вдыхая, жмурясь, пытаясь не улететь вверх за душой, рвущейся от счастья к чайкам, она шла тогда по его улицам.
Касаясь длинным подолом платья гранитных камней, она проходила вдоль Невы, затем на остров, прижатый к груди водами, потом поднималась на выгнутую спину моста, чтобы здесь, с лучшего места на земле, наблюдать сумасшедше-красивый спектакль заката.
Только в этом городе можно было видеть такие закаты!
По рыхлым глубоким оврагам, по пушистым белым горам кто-то водил огромной невидимой кистью. Как изысканны цвета - золотой, пурпурный, розовый, охристый, красный, багряный! Как ярка палитра! Кисть утопала в ослепительно белых кружевах, красила, выводила ленты, узоры. Розово-белые склоны, золотисто-багряные расщелины, алые вершины. В одно мгновение вдруг горы расступались, показывая ярко-голубое небо, и тут же просвет захлопывался, свет становится приглушённым. Солнце садилось, опускалось на купола церквей, на крыши домов, озаряя, обливая их пурпуром и золотом, приминая собой город…
Почти каждую ночь ей снились закат и город.
Там, в своём сновидении, Ольга шла вдоль холодной серой реки, гуляла по широким проспектам, заходила в парк, а потом, почему-то неизменно, выходила к зданию, на котором висела небольшая доска белого мрамора, с высеченными на ней золотыми буквами. Во сне она понимала, что что-то важное сказано ими и, силясь прочесть, вдруг видела, что букв нет, они исчезли, а вместо них… кровь, которая течёт тонкой струйкой по белому лицу отца. А рядом голова мамы, наклоненная неестественно, как-то слишком. Она отчетливо узнавала волну черных с проседью волос, маленькое изящное ушко, такое родное и близкое, завиток на тонкой шее, но цвет шеи другой, не розово-белый, а желто-восковой,… мёртвый.
Ужас. Беспредельный, поглощающий, который желал затянуть её в вязкий водоворот густого окровавленного месива, и, задыхаясь от страха, Ольга каждый раз вырывала себя из ночного кошмара. Ещё не проснувшись, вскакивала на ноги, но ноги были держать не в силах, и она падала на постель.
Дышать, дышать, вдох, ещё, чтобы вытолкать липко-холодный ком страха, высасывающий из неё её саму, и застрявший там, внизу живота. Пальцы судорогой вцепились в матрац. Она сжимает его со всей, какой только возможно, силой. Воздух постепенно начинает проникать вниз, достаёт до холодного кома и медленно, нехотя, тот начинает выходить изнутри.
Руки онемели от напряжения и для того, чтобы выдрать пальцы из грубой ткани, ей требуется приложить усилие. Ещё несколько жадных глотков воздуха и только сейчас она в состоянии сесть на постели и достать из-под подушки серебряный портсигар - то немногое, что осталось от её прошлой жизни.
Трясущимися руками пытается открыть его, роняет на пол, поднимает и снова начинает приподнимать крышку. Не чувствуя удара по онемевшим пальцам, наконец, достаёт сигарету. Вздрагивая, зажигает спичку, поднося слишком близко, чуть не опаляет себе лицо, и… глубокий вдох дыма в лёгкие…
Легче, стало легче.
Теперь, после первой выкуренной сигареты, можно подойти к окну и приоткрыть его. Для того, чтобы перестало трясти и прекратили дрожать руки, надо ещё как минимум три.
Последняя сигарета выкурена, несчётное число раз повторено про себя: «у меня всё хорошо», и не поверив, а лишь прикрыв сознание этой фразой, она вновь ложится в постель, чтобы остаток ночи смотреть в темноту, а, если удастся, немного задремать, но уже, слава Богу, без сновидений.
Утром, обычно всегда, просыпается оттого, что теплые лучи солнца падают на её сомкнутые в напряжении веки. Ещё не открыв глаза, находясь в полудрёме, она понимает, что это чужое солнце. Как? Почему? Чем оно отличается от её родного, северного, Ольга не может этого объяснить. Просто знает, что здесь солнце другое, и всё.
Встаёт с постели и подходит к большому зеркалу, висящему на стене. Из глубины смотрит она, – другая: старая, с неподдельным ужасом в покрасневших глазах и скорбно сомкнутыми губами.
Ольга отворачивается. Как и была, босиком, в длинной ночной рубахе, выходит из своей комнаты, находящейся прямо под крышей, и оказывается на ступенях узкой лестницы, ведущей вниз. Спускается на второй этаж, проходит тёмным коридором ровно десять шагов до второй лестницы и тихонько, стараясь никого не разбудить, ступает по деревянным ступеням. Оказавшись внизу, поворачивает направо. Теперь самое главное - затаив дыхание, она берётся за медную ручку массивной двери, ведущей в кухню и плавно, очень плавно, тянет на себя, лишь бы не скрипнуло… Уф, сегодня повезло. Теперь надо сделать пять шагов вдоль левой стены просторного холодного помещения кухни, наклониться и открыть ещё одну, совсем маленькую дверцу - крышку, расположенную в полу и ведущую в подвал. Три ступени вниз и вот оно, то, за чем она спускается сюда каждое утро – ведро с ледяной водой, приготовленное ею самой с вечера. Взяться за ручку и обратно. Запах сырости подвала, ведро поставить на пол, крышку закрыть, обжигающий ноги холод пола кухни, затем аккуратно прикрыть тяжелую дверь и наверх, сначала по широким ступеням, потом коридор и узкие, крутые, её ступени - раз, два, три… семь. Она у себя. И сразу за дело.
Долго и тщательно промывает глаза, растирает щеки, трет лицо, как въевшуюся грязь смывает с себя ночной кошмар. Потом аккуратно одевается, расчёсывает волосы и опять возвращается к зеркалу. Остаётся самое главное – натянуть улыбку. Сначала через силу, потом более уверенно, заставляет себя улыбнуться. И вскоре на неё смотрит вполне милая девушка, выглядящая на свои двадцать пять лет, а не на тридцать восемь, со светлыми вьющимися волосами, большими голубыми глазами и даже чуть розовым румянцем на щеках.
«У меня всё хорошо. У меня есть работа, мне есть, где жить и что кушать. А это сейчас, после окончания войны, главное», - говорит она вслух каждое утро зеркалу.
Слова произнесены уверенно и чётко и… Ольга никогда им не верит. Они так и остаются лишь пустыми звуками, глупой привычкой, в которой нет пользы. Вернее она надеется, что когда-нибудь количество перерастёт в качество, и в один прекрасный день она поверит, но, увы, пока не действует. Она выходит из своей комнаты, спускается вниз и, не заходя в кухню, сразу выходит из дома.
У неё есть полчаса. Полчаса, пока не проснулся дом, полчаса до того, как надо будет готовить завтрак, это её - личные, полчаса на прогулку. И даже не задумываясь, в какую сторону ей направиться, Ольга идёт вслед за ногами. Не смотря по сторонам, не видя красоты восходящего солнца, не чувствуя свежей улыбки утра, она лишь улавливает отражение звуков, которые вырываются из-под её каблучков, отскакивают от серых стен домов и возвращаются эхом: чу-жой, чу-жой.
Город чужой. Из своего любимого города она бежала тогда без оглядки, переполненная животным страхом. Этот страх иссушил её слёзы, заставил забыть широкие проспекты, могучую красавицу-реку, жениха, друзей, родных. Главное, как можно дальше оказаться от того ужаса, виденного… не во сне, вживую. Она улепётывала, не замечая ничего вокруг, с распахнутыми от муки глазами, – главное убежать.
Вскочив чуть ли не в последний вагон переполненного, душного, набитого битком злобно-ухмыляющихся солдат поезда, она покидала Россию, и ей было всё равно куда, - лишь бы уехать из этой страны. Она смогла убежать,… лишь убежать. Забыть ей так и не удалось.
Чужая страна, чужой дом, не родная семья.
Маленькая тёплая память детства, спрятанная в её голове, тогда спасла её. Французский язык, на котором она говорила с рождения, постоянно слышала от матери и отца и который стал для неё первым, но не главным (главный всё-таки был русский), после беды, обрушившейся на её страну, сделался единственной козырной картой, с которой она протискивалась к новой жизни, стремясь выжить.
Сейчас, спустя два года, она часто задавала себе вопрос - зачем? Тогда же сработал инстинкт: надо работать, надо где-то жить, надо чем-то питаться.
Ей, на удивление, удалось. Вынырнув из волн революции, Ольга осталась жива. Она выжила благодаря состраданию дальних родственников матери, которые приютили её первое время у себя, а после дали нужную рекомендацию, что и помогло ей устроиться помощницей к мадам Шаверне. Но это не было выигрышем. Она лишь удержалась на плаву. Её не убило, нет, её покалечило, ранило, контузило, из её тела исчезла она сама – прежняя. Для себя она сделалась чужой, так же, как и город, в котором она сейчас жила, был чужим для неё.
Этот город был меньше и значительно старше её города. Хозяйничала здесь не река, в нём главенствовала стена. Высокая, мощная, устрашающая, она росла когда-то вместе с ним и так же пережила период своего расцвета, но с тех пор прошло слишком много времени. Воинственность стены пала перед совсем никчёмным противником - кустиками травы, которые, не испытывая никакого почтения к возрасту, к боевым заслугам, своевольно, издевательски выросли в ней, превратив стену-воина в доброжелательного, совершенно не страшного, спящего почтенным сном великана.
Стена огибала холм, на котором расположились улицы с одинаковыми старинными домами, выложенными из камня, ухоженными, чистыми, почти как с картинки. А Ольге…как же ей не хватало безудержного размаха её города, разобщённости, неоднородности, разноэтажности домов, широкого всплеска проспектов, огромных серых вод, убегающих в море… Но нельзя об этом.
Она жила в бретонском городе Фужер, обучала дочь главы дома гимназическому курсу, а заодно и помогала его жене по хозяйству. Денег ей почти не платили, но была кровать, еда (что в послевоенные годы - почти роскошь), и к ней хорошо относились, а это действительно значило много. Только ночи никак не давали покоя, не отпускали, обрушивали снова и снова страшную боль, которую она тщетно пыталась забыть, изматывали.
«Может быть, не стоило тогда бежать из Санкт – Петербурга? - всё чаще в последнее время думала Ольга. - Пусть бы убили, зато разом кончены все страдания, страхи… Господи, прости мне грешные мысли…».
Механическая прогулка, при которой мысли погружены внутрь себя, а ноги несут неизвестно куда, не принесла ей ни малейшего облегчения. Быстрым шагом, преодолев значительное расстояние, она ровно через 30 минут вернулась назад, домой. Дальше всё по расписанию: приготовление завтрака, накрывание на стол, сам завтрак, затем занятия с одиннадцатилетней Агнесс.
Агнесс, смышленая и серьёзная, нравилась Ольге, и именно эти часы обучения были для неё отдушиной. В это время, за разговорами, обсуждением, она забывала прошлое - оно не вкрадывалось в её мысли, не мучило, не приносило боли.
Сегодня занятия шли легко, в удовольствие. Когда Ольга рассказывала историю царствования Капетингов, в дверь просунулось раскрасневшееся круглое лицо хозяйки дома:
- Девочки, вы ещё занимаетесь? Сегодня же суббота, отдыхать, отдыхать.
- Спасибо, мама. Уже идём, - откликнулась Агнесс, и они, переглянувшись с Ольгой, улыбнулись друг другу.
- Агнесс, иди, поиграй с подругами, а я…тоже схожу погуляю, - сказала Ольга, быстро собрала учебники и вышла из комнаты.
Она поднялась в свою каморку под крышей - пять шагов в длину и три в ширину, где стоял небольшой шкаф, узкая кровать и крепкий добротный стол. Положила учебники, одёрнула платье (платьев было всего два, одно нарядное, а второе это, повседневное) и отправилась на прогулку. Уже выйдя из дома, решила, что пойдет сегодня в готический собор Сант-Леонард, который возвышался над городом.
Ольга не могла этого объяснить, но чувствовала по гулким звукам, поглощаемым холодными высокими стенами; по тяжёлым плитам пола; по множеству непонятных символов и знаков, разбросанных везде; по изумительным средневековым витражам, по воздуху, в котором висела тоска по прошлому, что он - строгий, высокий, древний Сант-Леонард знает какую-то тайну, что-то загадочное, мистическое, важное. Что это могло быть? Открытия алхимиков, клад рыцарей-крестоносцев, история бедной Эсмеральды, средневековые пытки? Ольга ломала голову, проходя по большому гулкому нефу. Задрав голову, она пыталась отыскать в витражах фигуру, знак, от которого можно было бы оттолкнуться и дальше распутывать клубок тайн и, поглощённая этим, не посмотрев по сторонам, не заметив, буквально наткнулась спиной на молодого мужчину. Он первый начал извиняться, весь залился краской и быстро отошел, а Ольга застыла в удивлении.
Это невозможно, немыслимо, но перед ней стоял… Пьер Безухов. Настоящий Пьер - полный, высокий, с чуть ссутулившейся спиной, с круглыми стёклами очков, стеснительный и застенчивый.
«Так не бывает», - решила она про себя, но глаза-то его, Пьера, видели… «Удивительно, как похож на книжный персонаж. Смешно, а несколько лет назад я была буквально влюблена в него. Интересно, знает ли он, что он Пьер? Читал ли он Толстого? – гадала Ольга. - Даже если читал, я не Наташа Ростова. И даже не та Наташа, после смерти у неё на руках Болконского. Мне досталась другая боль… Но, как же похож! Разница только в одежде».
И какая-то дурацкая тёплая волна, как при встрече чего-то родного, знакомого, поднялась в груди. Так захотелось прижаться, прикоснуться к его доброте, укрыться в любви этого большого Пьера, стать легкомысленной Наташей, а ведь так просто, надо всего лишь пройти мимо и уронить, скажем, перчатку или платок. Сколько книг написано об этом простом приеме!
Но вместо этого Ольга резко повернулась и быстро вышла из церкви.
«Я не имею права на любовь. Я виновата. Мне дано испытание, наказание, и я должна его пройти», - именно так она говорила себе.
Груз вины, который она самолично взвалила на себя, давил. То, что гибель родителей - это ужасное стечение обстоятельств, почему-то не приходило ей в голову. Вместо этого Ольгу мучили вопросы: «За что так страшно покарали маму и отца? В чём их вина? В чём моя вина? О, Господи, отчего так жестока кара?!».
И она убедила себя, что ей суждено страдать - так определила судьба.
Молча, ни с кем не делясь, никому не говоря, она водрузила на себя всю неподъёмную тяжесть самовиноватости. Страдая от боли и страха по ночам, утром она стряхивала с себя темный липкий ужас. Так день за днём - раздирающая ночь, залечивающее утро. Молодость пока брала своё - ей удавалось скрывать ночные кошмары, она даже могла улыбаться, но боль с каждым днём вселялась глубже, больнее ранила и раздирала.
Сколько способен выдержать её организм? Когда наступит сбой и что её ждёт дальше? Ольга боялась, что однажды это выльется - болезнью, сумасшествием, смертью,… чем? И тогда ей уже не выжить - никто её больную, сошедшую с ума, держать в своём доме не будет, и в этом случае для неё предпочтительнее смерть. Она понимала эту горькую истину.
День был испорчен. Пьер забыт. Ругая себя за слабость, за глупый порыв любви и теплоты, который ей недозволен, она отправилась гулять в одиночестве. Даже не понимая, куда несут ноги, погруженная в свои мысли, она не видела, как молодой человек, так похожий на Пьера, на значительном расстоянии следовал за ней во время прогулки…
Эдуард.
Эдуард не мог сказать, что познал любовь к женщине, и всё же он любил. Он любил образ. Образ, который видел лишь раз, мельком, мимоходом, в далеком чужом городе - молодая, тонкая, восхитительная девушка, крепко прижимая к себе букет цветов, шла мимо и… такое волшебное сияние исходило от неё, такое необыкновенное чувство счастья тёплой щемящей волной разлилось у него внутри, а вокруг, подобно объятьям, множество колонн прекрасного собора гигантским полукругом обнимали его и её… И он замер, не в силах отвести глаз.
Эдуард не побежал за ней, нет. Она ушла, её свет погас, но тепло внутри осталось. Он часто испытывал его, когда вспоминал тот образ. Эдуард не мог найти этому объяснения, - неосязаемое, никогда не виденное им ранее видение, и такое родное и близкое?
Через два года после этой встречи у него случился непродолжительный роман – его студентка посчитала его перспективным и буквально навязалась ему. Хорошенькая, шустрая, быстроглазая девчонка, но почему-то тот далекий образ был для него ближе, чем эта вертящаяся вокруг него кокетка. Вскоре они расстались, со временем Эдуард забыл их ссоры и размолвки, осталась лишь хорошая память о несостоявшейся любви, но всё равно, ту, которую он видел лишь раз, он любил больше.
Что это, глупая прихоть, которая засела у него внутри? Или действительна та незнакомка была предназначена судьбой, а он - полный идиот - упустил свой шанс? Эдуард долго искал ответ на этот вопрос, а видение тем временем не покидало его, и, что самое удивительное, не угасало. Любимый образ часто приходил к нему, и тогда мир озарялся, вокруг вспыхивал свет, а перед глазами шла девушка в белом длинном платье, прижимающая к груди букет синих ирисов…
Он решил для себя, что эта память и свет его сердца.
Два дня назад Эдуард приехал в город Фужер и не мог даже предположить, что за 2 000 миль от Санкт-Петербурга встретит ту девушку. Он узнал её сразу – тот же тёплый свет, который он видел тогда, то же чувство счастья, перехватывающее дыхание в груди, и всё же что-то его насторожило. Эдуард вспоминал образ, виденный им ранее, сравнивал с настоящей, живой девушкой, и понял - изменились её глаза. Тогда они были наполнены счастьем. Это счастье переливалось, искрилось на солнце, превращалось в золотые отсветы, отражалось от воздушно-белого наряда... Теперь они были полны болью и страхом. Подобно двум темным омутам, они вызывали в нём тревогу. Её глаза стали другими, но это была она - память его сердца, и он решил не упустить свой шанс.
На значительном расстоянии направился он следом за ней. Но хрупкая красавица не то что ни разу не оглянулось, она как будто старалась от кого-то убежать. Быстрым шагом, дважды, длинной дугой обогнула она весь город - не поднимая глаз, постоянно смотря под ноги, погружённая в свои мысли, не замечая никого. А Эдуард, следуя позади, проводил её до дома и ни с чем вернулся в гостиницу.
Что ему делать дальше? Как подойти? Как обратить на себя её внимание?
Следующее утро выдалось хмурым и пасмурным. Он завтракал в отеле, когда дверь открылась и вошла она.
«Здравствуйте, Мишель, как Ваши дела?» - услышал он нежный голос. Вопрос обращался к директору гостиницы, пожилому приятному толстяку.
- Доброе утро, Ольга. Всё хорошо.
Они говорили о пустяках: погоде, мелких делах, обсуждали новости, а Эдуард сидел за своим столом и, забыв про еду, не мог оторвать от неё взгляда. Он видел свет. Чистый, пленительный, нежный, который проникал внутрь него и …опять, как в те кратчайшие минуты счастья, испытанные им в далеком городе, что-то приятно сжалось в груди.
Он посмотрел на улицу - там, на удивление, сияло солнце. Дождливая серость исчезла, тёплые ласковые потоки солнца лились на мостовую, цветы перед домом напротив стали яркими и красивыми, а сам дом словно приосанился и сделался моложе.
«Ольга, какое красивое имя», - подумал Эдуард, а она, видимо что-то почувствовав, повернулась и посмотрела на него.
- Давайте я Вас познакомлю с господином Кауфманом, моим постояльцем, - откуда-то издалека услышал Эдуард голос директора гостиницы.
- Да, пожалуйста, - произнесла Ольга.
Она глядела на вчерашнего Пьера, который сейчас вскочил из-за стола и улыбался так искренне, радостно, счастливо. И тоска охватила её - как же давно она не видела такой улыбки!
- Господин Эдуард, познакомьтесь, это мадмуазель Ольга, она живёт у моих друзей, - представил Мишель Гранье.
- Очень приятно, Эдуард.
Директор гостиницы посмотрел на продолжавшего глупо улыбаться Эдуарда, на Ольгу, взирающую на немца с удивлением и радостью, и решил отойти.
Ольга села, Эдуарда опустился на свой стул напротив неё, и они молча, не отрывая глаз друг от друга, всматривались, впитывали, узнавали...
Он смотрел на густые светло-русые волосы, заплетенные в длинную косу, большой открытый лоб, милые ямочки на щечках, и курносый нос, который ему показался таким милым и домашним. В её больших голубых глазах, помимо блеска удивления и любопытства, была боль, и он чувствовал эту боль своим сердцем…
А Ольга видела его полноту, стеснительность, доброту и сострадание. Она не сказала ему ни слова о себе, а он смог различить её беду, заметить её, не остаться равнодушным. И ещё его большие зелёные глаза, спрятанные за стёклами очков, были до предела наполнены любовью. Любовью-нежностью, любовью-обожанием, любовью, которая не требует, а отдаёт. Ольга невольно удивилась – любви сразу столько! Не припрятанной, завуалированной правилами хорошего тона и скромностью, а открытой, заявляющей о себе.
Но надо что-то говорить. Что? А вдруг она напридумывала себе его чувства, вдруг это только её фантазия, а он совершенно другой?
- Вы знаете Пьера Безухова? – спросила Ольга полушутливо, потому что: «смалодушничала, струсила, испугалась этих глупых «вдруг», - отругала она тут же сама себя, - ведь любовь, которую видно, нельзя подделать, нарисовать, она есть, должна быть...»
- Пьера? Какого Пьера? – удивился Эдуард.
- Вы читали книги Льва Толстого?
Эдуард смутился, покраснел, заерзал:
- Нет, не читал. Но я прочту, правда, прочту!
Ольга рассмеялась. Он говорил с небольшим акцентом по-французски и эта его готовность исполнять любое её пожелание была ей приятна.
- Я Вам дам книгу, - сказала она уже по-немецки.
- Вы знаете немецкий?
- Да. Конечно, не так хорошо как французский, но более-менее сносно. У меня небольшой акцент.
- Нет у Вас никакого акцента. Вы говорите великолепно! - сказал он с таким восторгом, что Ольга невольно улыбнулась, и подумала про себя: интересно, а если бы я не промычала связно и двух слов по-немецки, он, наверное, сказал бы то же самое?
- Вы приехали сюда надолго? – спросила она.
- Я… не знаю, как получится.
Эдуард отчего-то растерялся, и Ольгу это удивило.
- Вам нравится в Бретани? Вы ведь из Германии, да?- она решила переменить тему.
- Да, я немец, живу неподалёку от Мюнхена. Бретань? Вы знаете, до того, как я встретил Вас, Бретань мне нравилась намного меньше.
Эдуард сам удивился смелости своих слов, но это было правдой, чистой правдой.
- Ольга, могу я Вас видеть почаще? – к смелости прибавилась настойчивость.
- Да, конечно, - не ломаясь, ответила Ольга. И вдруг вспомнив, быстро добавила:
- Правда, мне сейчас пора уходить. Мы можем встретиться…
- Вечером? Могу я Вас видеть вечером?
- Да, скорее всего.
- Где Вы живёте?
- Вы знаете, это не совсем удобно. Я могу сразу после ужина зайти сюда.
- Да, да, я буду Вас ждать, - заулыбался и закивал Эдуард. - Вы ведь придёте, правда?
- Я приду, - пообещала Ольга.
Она встала из-за стола, кивнула господину Гранье и быстро вышла.
Свет угасал. Золотой, чистый, подобно длинному шлейфу её платья, он уходил вместе с ней. Несколько отсветов упали на стойку директора гостиницы, а тот, к удивлению Эдуарда, даже не поднял головы. Затем свет озарил цветы перед входом, камни мостовой и пропал.
Эдуард сидел ошеломленный. Это было чудо, в которое он пока не мог до конца поверить. Чудо любви, но не любви к образу, а к настоящей, живой, самой лучшей девушке на свете. А ему необходимо было ждать вечера. Как же это долго! И как непостижимо жестоко не видеть её столько времени!
Прошла неделя. Семь дней счастья Эдуарда, семь волшебных вечеров их встреч.
У Ольги исчезли ночные кошмары. В следующую же ночь после их свидания она не проснулась от ужаса, и это было,… она даже не могла подобрать слова: счастье, чудо, дар божий! Она поняла, что Эдуард избавил её от мучений.
Пытаясь найти этому рациональное объяснение, Ольга придумывала теории и версии, но потом оставила. Ведь главное не почему, а сам результат – ночных мук больше не было. Она радовалась, летала, наслаждалась. Впервые с того страшного дня она перестала бояться засыпать, и как же ей хотелось, чтобы этот страх покинул её навсегда!
А Эдуард забыл, зачем приехал в Фужер. Теперь он жил Ольгой - её настроением, улыбкой, светом, который до сих пор видел, когда смотрел на неё.
Они прогуливались вместе вдоль узкой реки, когда Ольга решилась задать свой вопрос:
- Эдуард, расскажите, зачем Вы всё-таки приехали сюда, в Фужер?
Он остановился. Сперва ещё он продолжал улыбаться, а потом она увидела, как улыбка, подобно воде, стекает с его лица, и, вмиг сделавшись серьёзным, Эдуард сказал:
- Для того, чтобы ответить на этот вопрос, мне надо сначала рассказать, из-за кого я сюда приехал, но это длинная история. Вы готовы слушать?
- Да, да. Рассказывайте.
- Я здесь из-за Женевьевы, - он помолчал минуту и добавил, - это моя мать. Знаете, Ольга, даже сейчас, когда после её смерти прошел уже четыре года, я почему-то не могу называть её мамой, только Женевьевой.
Она француженка. Пепельные волосы, огромные зелёные глаза, стройная и гибкая, весёлая и капризная. Вы не представляете, как же она была красива в юности! И мой отец, которому тогда исполнилось сорок лет, решил жениться на этой шестнадцатилетней девочке, всё приданное которой состояло из одной большой коробки с платьями, коробки со шляпкой и ожерелья из дешёвого жемчуга. Любил ли он её? Вряд ли. Мне кажется, он вообще кроме денег, контрактов и замка ничего не любил. Этой женитьбой он приобрёл очень красивую вещь. С Женевьевой ему не стыдно было показаться на люди, она умела обворожить важного партнера, заставить робеть конкурента и принять его совсем не выгодные условия сделки. Она была мила, молода, восхитительна, прекрасна, но ни в коем случае не глупа. Женевьева знала себе цену. Любя роскошные платья и драгоценности, почти после каждого такого «делового» вечера, она просила, а иногда и требовала от отца подарок.
Их брак нельзя было назвать ни счастливым, ни несчастным. В конце концов, обе стороны смирились с привычками друг друга и научились относиться к другому уважительно, но без особых эмоций.
Я родился, когда Женевьеве было 25 лет и… был помехой. Обо мне забывали. Отец был постоянно занят работой и разъездами, а Женевьева… Мне это нелегко говорить, но она обожала флирт. У неё было множество поклонников. Ей нравилось слушать комплименты, принимать подарки, нравилось, когда в неё влюблены, и более того, для неё это было необходимо как воздух. Только с мужчинами она чувствовала себя по-настоящему красивой и счастливой женщиной. Женевьева понимала, к чему могут привести такие связи, и была всегда крайне осторожна. Она тщательно продумывала свидания, принимала меры, чтобы об её романах не знал никто, и никогда не выставляла свои связи на показ. Хоть это и звучит смешно, она, в своём роде, заботилась о чести семьи. К тому же отец достаточно часто уезжал по торговым делам. Скорее всего, папа что-то подозревал, но поймать её с поличным не мог. Да и наш садовник Жан всегда был на стороне Женевьевы. Он врал, не моргнув глазом, подтверждая её верность, передавал письма, исполнял все её поручения и всячески выгораживал её перед отцом.
Жан – это добрый гений нашего дома. У меня были няни, гувернантки, но больше всего я любил Жана. Он читал мне книги, играл со мной, всегда интересовался моими делами и увлечениями, а это было так важно для меня. Родителям, увы, было некогда заниматься своим единственным сыном. Извините, Ольга, наверное, я излишне жалею себя…
- Нет, нет. Я Вас понимаю. Это очень плохо, когда тебя не замечают.
- Да, это действительно плохо. Так я и жил до восемнадцати лет, а потом поступил в университет в Берлине. Я изучал химию. Вы знаете, это было такое прекрасное время. Друзья -студенты… Мы снимали несколько комнат в пансионе и, наконец, я почувствовал себя хоть кому-то нужным.
Осенью 1912 года стояла какая-то абсолютно чудесная погода – днём было ещё тепло, солнечно и всё вокруг завалено упавшими листьями. У нас дома так принято, что садовник почти до самого прихода зимы не убирает листья. В этом нет никакой практичной стороны, скорее, эстетическая. Дело в том, что Женевьева просто обожала ходить по осенним листьям.
Представьте, стройная ножка в изящной туфельке поднимает шуршащий ворох, невысоко подбрасывает и ступает дальше по золотому ковру. Шорох, шелест, лёгкое потрескивание и… аромат. Листья вдохнули в себя тепло летнего знойного дня, впитали свежесть утренней росы, щебетание птиц и полёт бабочек, и вот пришло время, когда им предстоит расстаться с этими запахами лета, отпустить их, забыть, заменить на запах свежего морозного утра, холодного голубого неба, тоненького льда на лужах. И весь этот круговорот дней и ароматов живёт в каждом листке, упавшем под ноги. Листья хранят в себе воспоминания лета, в них тоска по солнцу, прощание с теплом, сожаление о мимолетности счастья…
В тот день Женевьева, как обычно, отправилась на прогулку. Она прошлась по парку, усыпанному опавшими листьями, осмотрела ещё продолжавшие цвести в оранжерее розы, поднялась на второй этаж нашего небольшого замка, в кабинет отца, и увидела его уронившим голову на стол. Отец умер от сердечного приступа. Ему было 78 лет.
Понимаете, Ольга, надо знать мою маму. Для Женевьевы его смерть не была ударом, скорее, она почувствовала облегчение.
Теперь она могла жить так, как хотелось ей - устраивать приёмы, покупать драгоценности, заводить, уже никого не опасаясь, новых поклонников. Всё так и шло, но длилось чуть меньше года, до тех пор, пока не началась война.
Остатки когда-то огромного состояния отца испарились с началом войны. Женевьеве исполнилось 55 лет и выглядела,… если честно, старела она некрасиво.
Конечно, можно было бы прожить безбедно, но для этого пришлось бы продать всё золото и бриллианты, да и средства тратить очень разумно, но моя мать попросту не умела экономить - она никогда в жизни этого не делала. А о том, чтобы лишиться любимых украшений, не хотела даже слушать.
Прошел всего лишь год после смерти отца. Год безграничных наслаждений Женевьевы, и в один миг рухнуло всё. У нас теперь не было денег, мама не в состоянии была свести концы с концами, и что было для неё самым страшным – её покинули поклонники. Те немногие, ухаживающие за ней скорее всего ради подарков, перестав получать презенты, просто испарились. Она осталась одна.
Это был удар. Очень тяжелый удар для неё, но принимать поражение она не собиралась.
В первую очередь она вызвала из Берлина меня. К началу войны я уже несколько лет как окончил университет и занимался научной работой. Как Вы понимаете, я не горел желанием возвращаться домой. В тот год мне исполнилось 30 лет, я мечтал о полной самостоятельности и никак не хотел, да и не умел решать денежные проблемы, свалившиеся на нашу семью. Но отказать своей матери я не мог. По её задумке я должен был не только восстановить почти утраченное состояние отца (это при том, что в его делах я ничего не смыслил - он попросту никогда не посвящал меня в них). Было ещё одно обстоятельство - Женевьева нашла в тайнике папиного письменного стола его записную книжку.
Оказывается, ещё довольно давно отец случайно нашёл записку самого Леонардо да Винчи. В этом коротком послании великий художник зашифровал какой-то текст. И более десяти лет папа бился, по - сути дела, над четырьмя предложениями. Он заносил в записную книжку всё, что имело хоть какое-то отношение к дешифровке: возможные варианты переводов слов из записки, основные тезисы и мысли конспирологов, занимающихся распутыванием средневековых ребусов, цитаты из трудов Леонардо, замечания к его биографии…
- Эдуард, подождите, подождите. Я ничего не понимаю. Можно я Вас спрошу? – прервала рассказ Ольга.
- Да, конечно.
- У Вас собственный замок? Я не ослышалась?
- Да, у меня свой замок в Германии. Он принадлежал моему отцу, деду и так далее по отцовской линии. Ольга, это не совсем то, что Вы подумали. Я не богач. Замок небольшой, но он очень красивый.
- Так, хорошо, но записка Леонардо да Винчи? Откуда у Вашего отца записка да Винчи?
- Он нашёл её в раме картины. На раме были такие пухленькие амурчики, однажды кончик стрелы одного из них отломился и отец увидел там свернутую бумажку.
- Но почему он решил, что эта записка именно Леонардо?
- Потому что картина принадлежит кисти Леонардо да Винчи, да и записка написана характерно. Её можно прочитать только в зеркальном отражении.
- Картина Леонардо? Откуда у Вас его картина? Извините, Эдуард, мне кажется это очень похоже на выдумку.
- У нас в доме есть картина да Винчи, - обиженно сказал Эдуард.
- Вы обокрали Лувр? – выпалила Ольга. В её голове никак не укладывалось, что её другу может принадлежать работа великого художника. Но Эдуард, казалось, не расслышал её едкого замечания и спокойно возразил:
- Ольга, у нас дома находится одна картина Леонардо да Винчи. Это чистая правда.
- Какая картина? У него не так много картин. Какая, Эдуард?
- Вы не можете знать… Её никто не знает. Понимаете, это тайна нашей семьи.
- Этого просто не может быть! – негодовала она. - Владеть неизвестной картиной да Винчи и держать это от всех в тайне?! Это немыслимо – и первое и второе, то есть и обладать картиной и скрывать её столько времени!
- Ольга, поверьте как существующему факту - у нас дома висит картина Леонардо. Это его последний портрет, на нём изображена королева Франции Клод Французская.
- Жена Франциска I?
- Да, именно.
- Но почему Вы скрываете её ото всех? Почему о портрете Клод никто не знает?
- Понимаете, в нашей семье существует традиция, которая повторяется из поколения в поколение: сын дает слово отцу никому не говорить о портрете. Считается, что это принесёт в дом беду.
- И Ваш отец тоже взял с Вас это обещание?
- Да, конечно. Я дал ему слово.
- Странно, очень странно. Для меня это совершенно не понятно… Ну, хорошо, так Вы сказали, что Ваш отец нашёл в раме картины записку Леонардо? И что же в ней было написано?