Коротышка, сделав каменное лицо, замолк, а Гурий Петрович, тотчас став серьёзным, посмотрел по сторонам.
— Да, коллеги, именно здесь и располагался этот самый Приреченский ИТЛ, где у бородатых мужиков воспитывались нежные чувства, обширное хозяйство было. Двадцать лет назад всё стояло здесь честь по чести: и сторожевые вышки и, как у нас на нарах говорили, «библиотека», где личные дела «воспитанников» хранились. На случай, чтобы их огонёк не повредил, специальную кирпичную клеть в бараке соорудили. Где эти бараки, где эти кирпичи? Что-то их не видно. Сгинули вместе с «библиотекой» за ненадобностью. А теперь непосредственно о моей персоне. Вы, мои дорогие, втравили меня в историю с географией, а как прикажете вам помогать — сказать забыли. Может быть, если на этом пустом месте раскопками займёмся, лопаты буду вам точить? В прошлом я по этой части профессионалом считался. Кто тут у нас главный? Кто нас сюда заманил? Как я понимаю, в начальниках у нас ты, Кирюша. — Гурий Петрович наставил палец на высокого спутника. — А коли начальник, распоряжайся.
Названный Кирюшей развёл руками.
— Деваться некуда, инициатива была моя, но я, конечно, не рассчитывая увидеть Приреченский в первозданном виде, всё-таки полагал, что от него что-то сохранилось. Основания были. Туристы, которые шатаются по тундре, уверяли, что брошенные лагерные посёлки за двадцать последних лет хоть и обветшали, но с лица земли не исчезли. Некоторые даже по малости заселены. Живут люди. Знакомые ребята в одном заброшенном бараке лагерную канцелярию обнаружили с архивом. Добрые молодцы-хозяева, в одночасье ставшие бывшими, торопились, а когда государевы мужи торопятся, они долго не рассуждают: раз списано — значит подписано, а коли подписано, то и с плеч долой. Сели в вагон и, не забывайте наших, умотали. Туристам везло. Я тоже на везение рассчитывал, но оно, получается, мне не улыбнулось.
Рослый Кирюша растерянно улыбался и мял пальцами извлечённую из пачки сигарету, а Гурий Петрович почему-то снял с головы свою широкополую шляпу и принялся пристально её рассматривать. Воцарилось неловкое молчание, минутой-другой спустя нарушенное коротышкой Маратом Павловичем.
— Вы, Гурий Петрович, похоже, собираетесь сдуть со шляпы дорожную пыль. Самое время, коллега. Как говорят, пора паковать чемоданы и убираться восвояси. Не то, неровен час, нагрянет новая туча: время такое, первая вторую за собою тянет. Тогда уж, Гурий Петрович, Вы точно ножки свои промочите.
Гурий Петрович усмехнулся и, как бы последовав совету, демонстративно дунул на шляпу, встряхнул и водрузил её на голову.
— Ну зачем же спешить? Даром что ли на билеты потратились? Не бог весть какие деньги отвалили, но всё-таки, батенька, расход. Его оправдать нужно, и по-моему ещё не всё потеряно, кое-какие шансы у нас ещё имеются. Потрудитесь, поверните голову налево. Что Вы видите? Подсказываю: дворец в стиле ампир. Во дворцах, стоящих на краю света, канцелярий не держали: по правилам не полагалось. Но в них, помимо шикарных апартаментов — это уж, конечно, на чей вкус, имеются чуланы, куда всякое барахло наваливали, в том числе и бумаги. Писанины во все времена в русском царстве-государстве хватало. А там ещё и чердак. Туда всё лишнее, нужное и не нужное, волокли. На таком чердаке пару архивов заморского короля, случись нужда, можно упрятать.
— Деревянный ампир. — сморщившись, ядовито усмехнулся Марат Павлович. — Кощунствуете, достойнейший, издеваетесь над словом. Злословию нужно иметь предел. Ампир. Ну что в этом деревянном трёхэтажном сарае от изысканного стиля? То, что Вы, как предполагаю, шутейно намерены выдать за портал, вместо того, чтобы быть выдвинутым вперёд, вдавлен внутрь конструкции, а то, что мы тут по нашему невежеству мысленно величаем колоннами — всего-навсего деревянные столбы. Чтобы стать колоннами, надобно иметь ещё и пилоны. И, наконец, самое главное: вход в этот, с позволения сказать, дворец заперт, придётся взламывать замок, а это означает, что случись что-нибудь после (бродяги, проникнув вовнутрь, церемониться не станут, выломят дощечку-другую, соорудят костерок для обогрева души, и прощай деревянный ампир), на пустом месте, господа следопыты, можно срок схлопотать. Вы, Гурий Петрович, похоже, по нарам соскучились.
Гурий Петрович ухмыльнулся, лицо его приняло привычное загадочно-ироническое выражение.
— Какие нары, юноша, где Вы их разглядели? Ваша забота, конечно, меня умиляет, но я не вижу оснований на них угодить, если Вы, естественно, имеете ввиду те самые, на которых жёстко спится. Впрочем, когда что-то ищешь, то непременно чем-то рискуешь. Мы же, на мой взгляд, рискуем только потерей времени. Но как могла прийти в Вашу умную голову мысль, что я призываю взломать вход в сооружение, которое, возможно, уже состоит на учёте у экспертов ЮНЕСКО, как редкий объект культурного наследия? Может быть Вы разглядели во мне какую-то наклонность к вандализму? Скажите прямо, не стесняйтесь, я приму это к сведению и уже на следующий день займусь самовоспитанием. Только, пожалуйста, ради всех святых не напоминайте мне о нарах: я старый, впечатлительный человек, ещё чего доброго схлопочу бессонницу. Уверяю Вас, юноша, что мы не отщипнём от входа в этот монумент даже щепку. Взлом дверей в наши планы не входит — мы просто ознакомимся, заперты они или открыты для любознательных. Только и всего. В наше время за любопытство уже не казнят.
На бледных щеках Марата Павловича появился досадливый румянец. Он резко вскинул голову.
— Ну как знаете. Вы упомянули время. Для меня время — это время. Я им дорожу.
Марат Павлович сделал прощальный жест, круто повернулся и зашагал в сторону железной дороги. Гурий Петрович посмотрел ему вслед, вздохнул и театрально развёл руками.
— Ну вот мы и осиротели. Голова покинула туловище.
— Два туловища, — поправил рослый Кирилл. Гурий Петрович хмыкнул и согласился.
— Именно так, коллега. И этим двум ничего не остаётся делать, как подчиниться ногам. А ноги, как оговорено, должны понести нас в сторону деревянного ампира. И поэтому не будем терять того, что так ценит покинувшая нас голова — времени. До сооружения с колоннами было шагов сто—сто пятьдесят, оно стояло на том же взгорке, где объявились мужчины в оранжевых куртках. Деревянный ампир воздвигли на семи ветрах, которые не щадя секли его со всех сторон света, летом поливали дождём, зимой норовили завалить снегом, а вокруг расстилалась тундра: посмотришь направо — заскучаешь, посмотришь налево — вздохнёшь. Это про неё, про тундру, кто-то однажды глубокомысленно заметил, что она не имеет пейзажей, а всегда, во все времена года, всего лишь только вид. Впрочем, такой приговор далеко не бесспорен — немало тех, кто думает иначе. Разной ширины бывает угол зрения, да и воображение единой мерой не измеришь.
— К этому святилищу культуры из провалившегося в тартарары и сгинувшего с белого света посёлка вела дорога, — произнёс, пристально присматриваясь, Гурий Петрович, — приметная, отсыпанная угольным шлаком, — и тотчас воскликнул. — Ба! Надо же! Она до сих пор цела. Гляньте-ка, на ней даже свежий след от шин. Кто-то недавно прокатился.
Его высокий спутник склонился над отпечатком и не преминул заметить.
— След от мотоцикла. Только каким ветром его сюда занесло?
Гурий Петрович сделал нарочито удивлённое лицо.
— Попутным, коллега, попутным. Тем самым, который через моря и океаны с лёгкостью переносит. Что ему стоит какого-то жалкого мотоциклиста через тундру перекинуть. По-другому не получится. Как шутили у нас на нарах: дорога, на которой мы стоим, пролегала из никуда в никуда. А ведь зря злословили: начало у неё всё-таки имелось на железнодорожном разъезде, а конец, и опять же начало, только в обратном направлении, вот у этого, с позволения сказать, деревянного дворца. Сюда ведь по зимней поре уголёк доставляли: в подвале котельная имелась — всё честь по чести, как в какой-нибудь Европе. Носы в помещениях не отмораживали. По этой дороге рядовые, которые нас, любителей поспать на нарах, от тундровых бесов охраняли, два раза в неделю на промывку и укрепление мозгов в этот дом под командой сержантов лихо маршировали. Однако не всем полагалось ноги утруждать. Наш главный начальник, он тут был царь и бог, много в себе достоинства носил, пешим никогда не передвигался. Такое он себе не позволял, хоть и в двух шагах от комендатуры, но к месту только на машине. Был в его распоряжении, так называемый, «иванвиллис», что-то вроде американского джипа советского производства времён войны. Он вроде бы и по кочкам мог передвигаться, но, наверное, только на бумаге. Наша «контора» и второго большого начальника имела. Да, коллега, их было у нас два. Один командовал, второй воспитывал. Оба капитаны. Шутники между собой наше заведение называли «хозяйством двух капитанов». Можно второй роман-римейк под таким названием сочинить. Сюжет забавный. Не хотите ли, Кирюша, заняться? Дерзайте, я помогу. Название дадим интригующее: «Два капитана-2». От читателей отбоя не будет. Между прочим, наш второй капитан тоже пешком почти разучился ходить, всё на четырёх колёсах передвигался. За ним трофейный «опелёк» был закреплён, маленькая такая машинёнка. По выходным он давал ей жару: по этой самой дороге туда—сюда жену свою катал, только брызги из луж от колёс летели. Дальше-то не уедешь, а казённый бензин нужно списывать, не сжигать же его в какой-нибудь яме.
Вблизи здания они остановились, и Гурий Петрович с видом, будто ему мешает какой-то сторонний свет, не довольствуясь полями шляпы, приложил ко лбу ладонь и прокомментировал увиденное.
— Окна заколочены, но не наглухо. Почему? И сам ответил: — Не иначе держали в уме вернуться. А стёкла-то целы, и вот это удивительно. Попробуйте, коллега, догадаться, как такое могло получится в местностях, где каждый житель, будь то взрослый или малолеток, заметив такой соблазн, не поднимет с земли камень и не преминёт метнуть в цель. Не ломайте голову, ответ прост: место сие не посещаемо людьми. Возможно, мы одни из первых, включая мотоциклиста, которого занёс попутный ветер. Но то, что толпами народ здесь не слонялся — это неоспоримый факт. Впрочем, мы, коллега, уже у места. Пора продолжать исследования. Ай-яй-яй! Вы только взгляните: двадцать лет оказывается немалый срок, крылечко-то прогнило, дырка на дырке, как бы, шагнув, не повредиться.
У самого входа в центре деревянной площадки зияла уже настоящая дырища не меньше метра в диаметре. Поднявшиеся по ступенькам спутники заглянули в неё. Под лестницей валялись останки какой-то чёрной птицы. Гурий Петрович покачал головой.
— Похоже, там лежит ворон. Когда-то мне говорили, что если он дохлый — это к удаче, живой же — наоборот. Вы, Кирилл, как относитесь к приметам? Не отвечайте, по лицу вижу, что никак. Я же, грешный, будучи старожилом на нарах, от них немного суеверием заразился. Но Вы не придавайте этому значения.
У входа они остановились. Двухстворчатая массивная дверь, обитая фанерой, когда-то покрашенной для солидности под орех, за двадцать бесхозных лет от атмосферного дискомфорта успевшая облупиться и подгнить в местах, где обивка окончательно разрушилась, демонстрировала своё незатейливое происхождение из дюймовых, тоже уже изрядно тронутых временем сосновых досок. Висячий замок на петлях отсутствовал, зато имелась приличной величины замочная скважина.
— Ключ не понадобится: дверь просто забили, — решительно объявил Гурий Петрович, вытаскивая из истлевшей древесины заменивший внутренний замок ржавый шпигрь, вбитый наискосок из одной створки в другую. — А теперь попробуем дверь открыть.
Он засунул шпигрь в карман, поплевал на ладони и двумя руками взялся за дверную скобу. Сил открыть ему не хватило и он, чертыхаясь, уступил место сильному спутнику. Тот в свою очередь потёр ладони, напрягся, рванул дверь изо всех сил, она свирепо крякнула, с неохотой поддалась и, возможно, впервые за двадцать лет приоткрылась. Гурий Петрович, подбадривая себя бормотанием под нос, первый протиснулся внутрь помещения. Спутник последовал за ним, отжимая тяжёлую створку плечом. В вестибюле царил полусумрак и пахло затхлостью. Свет, проникавший через распахнутую дверь из зала заседаний, сочившийся сверху через лестничный пролёт со второго этажа, высвечивал рассыпанный по полу мусор, облезлые, частично лишённые штукатурки стены, свисавший с потолка подобно крупной змее кабель, питавший в своё время электричеством исчезнувшую люстру. В вестибюле стояла гробовая тишина, нарушаемая пронзительным, похожим на визг скрипом под подошвами ботинок рассыпанной по полу штукатурки. По правую сторону мутно темнел отделённый от вестибюля барьером гардероб. Гурий Петрович понизил голос.
— Не удивлюсь, если там что-то болтается на вешалке. Впопыхах всегда что-нибудь забывают. Но забытое барахло нас пока не интересует.
И, на мгновение задумавшись, добавил.
— Послушайте, коллега, как называют незваных гостей, явившихся без злого умысла, а скажем так, по необходимости? — и, не дожидаясь ответа, продолжил. — Визитёрами. Думаю, нас с Вами это устроит. Так на время и будем зваться. А сейчас вперёд наверх: здесь поиск напрасен.
Визитёры осторожно, прощупывая ногой каждую ступеньку, поднялись по лестнице на второй этаж. Пол с сохранившейся на нём красно-коричневой эмалевой краской на площадке второго этажа был усыпан пустыми пузырьками из-под хорошо известного в те уже давние годы тройного одеколона. Но больше всего привлёк внимание одинокий, нагло задравший кверху носок, большой, по стандартам обувной размерности предельной величины, ещё вполне пригодный для носки солдатский ботинок. Гурий Петрович состроил удивлённую гримасу.
— Бывает же такое, похоже, какой-то богатырь пировал и дошёл до полного умопомрачения, даже часть амуниции потерял. Что с ним, бедолагой, потом приключилось? Как Вы думаете, коллега?
Кирилл усмехнулся в свою очередь.
— Думаю, проспался, стал искать свою обувь. Искал и не нашёл. И ещё я делаю вывод, что где-то на втором этаже не иначе как имелся киоск с парфюмерией.
Гурий Петрович кивнул, соглашаясь.
— Был и исчез. Приватизировали киоск. И ассортимент употребили вовнутрь. Но киоск нас не интересует. Рядом с одеколоном бумаги не хранят. Полагаю, нам нужно в первую очередь попасть на чердак, внутренний голос подсказывает, что там нас ожидает сюрприз.
— А может быть сначала заглянем в читальный зал? — предложил Кирилл, указав на закрытую дверь с закреплённой жестяной табличкой с соответствующим названием. — Там всё-таки кое-каким просвещением должно пахнуть.
Гурий Петрович согласился.
Распахнув дверь читального зала, оба едва разом не вскрикнули: там царил форменный разгром. Книги, порванные и целые, не потерявшие страниц, по преимуществу растрёпанные, валялись на полу вперемешку с черепками от цветочных горшков, с осколками лампочек и тем, что осталось от настольных ламп железного.
— Просвещением здесь пахнет пожалуй даже слишком, такое и во сне не приснится, —проговорил ошеломлённый Гурий Петрович, машинально пятясь к двери. — Кажется, здесь веселился какой-то бесноватый. И надо же было так постараться — всё вверх дном.
— Не кажется, а скорее всего всё так и было, и не без помощи громилы, потерявшего ботинок. Называется же это безумие так: последствия белой горячки- после десятка тройного и сбеситься можно, — отозвался не менее удивлённый спутник.
Гурий Петрович уже обрёл себя. Лицо его сделалось насмешливо скорбным, едва не плачущим.
— Вот и верь после увиденного в божественное происхождение человека. Согласитесь, коллега, такое способно убить любую веру. Авторы этих несчастных книг поди в гробах перевернулись. Например вот тот.
Гурий Петрович нагнулся, поднял первую попавшуюся под руку, сохранившую обложку книгу и изобразил на лице почтительную мину.
— У-у-у, мать честная. Фридрих Энгельс. «Диалектика природы». С вами-то, дорогой мыслитель, почему так обошлись? Как-никак это были ваши единомышленники и ученики. Придётся вас прихватить с собой, как свидетельство. Вдруг однажды пригодится в суде. Увы, в гипотетическом, конечно. Нам же, коллега, чтобы сохранить присутствие духа и веру в человечество, следует поскорее отсюда убраться и всё забыть, будто мы в этот книжный могильник и не заглядывали. Нас ждёт чердак.
С площадки третьего этажа они увидели люк, закрывающий вход в пространство под крышей. От пола к люку вела крутая, всего с несколькими перекладинами железная лестница, выкрашенная охрой. За лестницей к стене был прибит кусок фанеры с угрожающе строгой красной надписью: «Складирование имущества строжайше запрещается! Пожароопасно! За нарушение — арест!»
Восклицательные знаки впечатляли размерами. Краски на них не пожалели. Кроме того, ниже предупреждения рука писавшего изобразила символическую крышу с высокой трубой, охваченную зловеще извивающимся языком пламени. Помимо предупреждения, видимо, для большей гарантии на петлях люка висел большой замок.
Гурий Петрович прочёл вслух предупреждение, смерил глазами лестницу, присмотрелся к замку и сложил руки крестом.
— Коллега, посещать чердак не имеет смысла: он пуст. Внутренний голос ввёл меня в заблуждение. Не будем зря
терять времени, вернёмся на второй этаж и поищем какойнибудь чулан.
Он потёр подбородок и, прикрыв глаза, сосредоточился.
— Мой опыт, а я ведь воробей стрелянный, кое-что мне подсказывает. Довелось мне их видеть и по необходимости в них заглядывать. Что не бывает с человеком, когда тот долго живёт. Опыт, и он подсказывает, что чаще всего чулан расположен в конце коридора напротив туалета. Почему именно против них, этих самых, не берусь судить, но думаю что из соображений удобства, чтобы инструменты для чистки сортира были под рукой, всякие там веники, швабры и другое — мало ли что требуется для уборки.
Покрытый слоем долголетней пыли коридор на втором этаже оказался сравнительно не замусоренным. Два-три куска отвалившейся от потолка штукатурки, невесть как попавший на пол гранёный стакан, ну и изредка окурки — всё, как говорится, наперечёт. В конце коридора и в самом деле оказался устроенный с предельно рациональной простотой туалет: деревянный стульчак с круглым отверстием, открывающимся в пустое пространство до земли. Чулан, как и предполагалось, находился напротив туалета и вопреки ожиданиям вовсе не на замке. Там обнаружилось пара швабр, истлевшая мешковина для мытья полов, какие-то неясного назначения скребки и небольшая кипа пожелтевших бумаг на полке: накладные на получение какого-то инвентаря и среди них несколько листов с профессионально выполненными карандашом лагерного художника портретами местных персон в погонах и без оных. Гурий Петрович внимательно в них всматривался в надежде узнать какое-нибудь знакомое лицо, но так ничего не обнаружил.
Дверь в чулан, в отличие от прочих на этаже, открывалась не во внутрь, а в коридор. Её внутренняя сторона по каким-то причинам была прикрыта большим, пожелтевшим от времени листом ватмана, прикреплённым канцелярскими кнопками. Кирилл провёл по запыленному ватному пальцем и полюбопытствовал вслух.
— Чистый лист. К чему бы это?
Ватманы были в дефиците: лист, даже пожелтевший от времени, представлял полезную находку, и Кирилл, посчитав его как небольшой трофей, принялся одну за другой отколупывать кнопки. Думал он в это время о чём-то своём, далёком от бумаг таинственного капитана. Наконец ватман с шорохом отвалился, открыв то, что не удержало Кирилла от удивлённого возгласа.
— Ого! Гурий Петрович!
С листа, оказавшегося под первым, на визитёров смотрело мужественное мужское лицо с волевым подбородком, в форменной фуражке с «крабом». Слегка наморщенный лоб и плотно сжатые губы свидетельствовали о напряжённом раздумье. Подпись под портретом, выполненная каллиграфическим почерком, сообщала: «КАПИТАН ПОКА ДУМАЕТ, НО ТЕРПЕНИЕ ЕГО ИСТОЩАЕТСЯ. ЖДИТЕ И НАДЕЙТЕСЬ».
— Кажется, это тот самый, кого мы ищем, — не скрывая радостного возбуждения, проговорил Кирилл.
Гурий Петрович торопливо кивал головой.
— Похоже, похоже, коллега. Это хорошо. Но было бы ещё лучше, если его превосходительство Капитан подсказал, где сохраняются бумаги. Ну-ка, ваше превосходительство, рассказывайте, не тяните. Но портрет, как и полагается рисунку, помалкивал. И тогда, став на минуту-другую очень серьёзным, даже больше того — торжественно-официальным, Гурий Петрович, обратившись к спутнику, проговорил:
— Коллега, давайте оставим его на месте в прежнем виде. Не мы его здесь поместили, и не нам снимать. Это ведь не документ, и увы, дорогой, он ничего не разъясняет. Я старый насмешник, но готов ещё раз признаться, что немного суеверен. Нары, нары, голубчик, научили. Этот портрет не просто хороший рисунок — это символический герой тех, которых, думаю, не мало, и которых мы плохо знаем, их символ, возможно, ещё живых, но может быть уже и мёртвых. Это не наш герой, и поэтому не очень нам понятный. Сам по себе возникает законный вопрос: зачем нам касаться чужих символов? Быть может по понятиям тех, о которых мы не ведаем, чужим касаться их категорически запрещается. Это Вам, юноша, говорю я, видавший разные виды, стреляный воробей. И к моим словам стоит прислушаться. Бумаг же этого капитана, если они не результат чей-то изощрённой выдумки, не мираж и в действительности существуют, здесь нет, потому что эти бумаги почти виртуальная реальность, а виртуальные реальности, поверьте мне, всегда не там, где их ищут.
Они возвращались к месту, где останавливался подбиравший грибников и охотников местный поезд, шли напрямик через тундру, по той самой, которая по мнению некоторых не имеет пейзажей, и которая ждала осеннего сигнала, чтобы вспыхнуть всеми цветами радуги, превратиться на всю полярную ширь в разноцветный ковёр, описать который из-за дефицита слов заведомо невозможно, а сравнивать с какими-то аналогичным явлением не имеет смысла. Это нужно увидеть. Но сигнал ещё не поступил, его следовало чуточку подождать. Низкое солнце, меланхолично висевшее у горизонта, простреливало лучами во всю ширину, придавая горной гряде в самой дальней точке на востоке романтическую голубизну. Оно светило идущим в спину, превращая их, одетых в оранжевое, в яркие пятнышки с бесконечно длинными тенями, упирающимися концами едва ли не в те манящие своей загадочностью горные вершины на горизонте. Спутники оживлённо беседовали, говорили по очереди, не перебивая и не задавая вопросов. Говорили о разном, в том числе о феномене времени, непостижимой физической субстанции, которая имеет безграничную власть над судьбами стран, народов и отдельных людей. Они соглашались друг с другом, что время, как невидимое нечто, испытывает изломы, прямо касающиеся человеческого бытия, и убеждали друг друга, что смогли наблюдать последствия такого излома, произошедшего двадцать лет назад, заглянув за стены чудом избежавшего разрушения деревянного сооружения в стиле деревянного ампира.