Капли боли

Ольга Прилуцкая
Памяти моего прадеда Антона Хмелевского

(Отрывок из повести «Роман в интернете»)

Больно мне, больно! Плюнули в душу те, от кого этого никак не ожидала. Что ж, подлость и злоба не вчера родились… Надо «переболеть» этим. И лучше всего это сделать во сне. Нужно спать, спать!
Я с трудом забываюсь в полудрёме. Душа и там болит. Голова в каком-то странном состоянии — кажется, что её заморозили. Она словно в ледяном прозрачном шаре. Мне холодно оттого, что лёд потихоньку сковывает всю меня. Я замерзаю? Но, говорят, замерзать страшно и больно только сначала. Потом впадаешь в приятное сновидение. Так и я впадаю, впадаю…
Я слышу музыку. Что это? Что за звуки, отрывистой капелью проникающие в самое сердце? Да это же Паулс, «Капли боли»… Да, больно мне, больно! Значит, я ещё не до конца замёрзла, ещё чувствую что-то…
И вдруг я вижу глаза своего прадеда Хмелевского. С той единственной старинной фотографии, которая у меня осталась. Его умные, тронутые лёгкой усмешкой глаза, отчего тоненькие морщинки лучиками расходятся к вискам. Он всё понимает! Потому что не раз испытывал такую боль в своей жизни. И замерзал он так же, как я. Почти так же. Я знаю, что его вывели в феврале тридцать восьмого на плац Новосибирской тюрьмы. Мороз под тридцать. В чём он был одет? Да какая разница? Вряд ли у заключённого была шуба. Я слышу, как некто, чувствующий себя властителем человеческих жизней, с ухмылкой говорит моему прадеду: «Ну, пан, коль ты такой горячий, то давай, остудись немного. Как остынешь, скажи, что ты понял… Ты такой же, как все здесь, враг народа! Ты вредил рабочему государству, травил лошадей. Считаешь себя выше, умнее других? А ты просто говно, которое нужно отмыть и сделать человеком, как все другие, в нашей стране! У нас все одинаковые, запомни!».
Дальше я слышу команду: «Включай воду!». И захлестала из шланга струя сильного напора, в полёте распадаясь на капли. Кажется, некоторые из них замерзали, ещё не долетев до моего прадеда Антона, падали на брусчатку остекленевшими шариками. А он стоял, скрестив на груди руки, словно прикрывал своё сердце от стужи. О чём он думал в те минуты? О том, что почти всё, сказанное этим мерзавцем — ложь? Что не мог он, всю жизнь любивший больше всего на свете женщин и лошадей, причинить им вред?
Наверное, сначала не верил, что воду скоро не перекроют. И потому мелькала мысль — воспаление лёгких ему обеспечено. Как ветеринар, который зачастую помогал и людям избавиться от хворей, он понимал, что это серьезно, что в тюрьме ему вряд ли удастся справиться с этой болезнью. Прожил он уже немало. А что повидал в этой жизни? Повидал немного, хотелось бы больше… Только в холодных северных краях и пожил — Томск, Иркутск, Красноярск. До Сахалина доехал… А вот до своей родной Польши, про которую так много рассказывал отец, Викентий Хмелевский, сосланный после восстания в Сибирь, так и не удалось добраться. Но порядок, заведённый отцом, свято хранил в своей семье. Следил, чтоб и младшие братья не нарушали родительской заповеди.
В древнем роду Хмелевских из поколения в поколение передавались два имени — Антон и Викентий. Ими называли первенцев. Он был Антоном Викентьевичем и старшего сына назвал Викентием. Спасибо Богу и его Тосечке, первым родился парень. Потом две дочери. И снова сын — Генрих. Эти родились ещё до революции. А вот Бригида — после. Жена не хотела называть её нерусским именем. Уговаривала дать имя попроще — время придумывает иные имена. Но он не мог предать свой род, свою нацию. Они поляки! Все дети знали язык предков — он строго следил за этим. Требовал, чтоб они обязательно играли на нескольких музыкальных инструментах, побольше читали, участвовали в самодеятельных театрах. Какая разница, что на театральные подмостки они всходили какими-то синеблузниками? Что ж, времена другие, другие нравы... Главное — быть близкими к искусству. Оно не дает очерстветь, замерзнуть душе.
… Я слышу «Капли боли». Раймонд Паулс за роялем. Он играет. И в своей манере иногда слегка отстраняет правую руку от клавиатуры, трогая пальцами ладонь. Сейчас мне кажется, он проверяет, не замерзли ли пальцы, не онемели, смогут ли ещё играть? Могут! Дай Бог, чтоб ещё долго могли!..
А мой прадед? Под какую музыку в душе замерзал он? Когда понял, что воду не выключат, потому что он не сдастся, не откажется от того, что Хмелевский Антон Викентьевич — польский шляхтич, дворянин, как бы ни пытались уничтожить в нём это за долгие годы. Наверное, он слышал песни своего народа. Потом — Шопена. Этюд «Революционный». Как хорошо, что российские революционеры тоже любили его! И в Советском Союзе часто можно было слушать по радио этот гимн польским повстанцам. Но что это? Свободолюбивые звуки сменяются нежностью шопеновского Ноктюрна. Рояль, на котором играет отец… Потом, в Красноярске, в доме купца Смольникова он ещё раз услышал эту музыку. Играла юная Ксения, дочь Василия Смольникова. Антон сразу же влюбился в эту кроткую девушку, которая и головы не поднимала, чтоб он не видел её синих глаз. Но он увидел и не мог уже уехать из этого дома, не сделав ей предложения. Он знает, сколько слёз пришлось пролить его юной невесте, прежде чем согласиться стать его женой. И не потому, что он не люб ей. Нет! Просто надо было сменить веру, чтобы обвенчаться с ним. А от веры отказаться — всё равно, что от родной матери… Но Ксения Васильевна Смольникова стала Антониной Хмелевской. И всю жизнь, сияя своими лучистыми, любящими, добрыми глазами, следовала за мужем. Знала, что его очень любили многие женщины, в душе, конечно, страдала от этого, но и гордилась им. Она прекрасно понимала всех, влюблённых в её Антуся — ведь он самый лучший и красивый! Да, увлекающийся человек. Но очень честный и порядочный. А Антусь и вправду, нашёптывая ласковые слова очередной пассии, не забывал сказать ей о своих детях и жене. Пусть сами делают выбор… Они и делали. Ни одной женщины в своей жизни он не обидел. А жене говорил: «Ты, Тосечка, рожай, рожай! Я только крепче буду любить тебя!» И любил…
А вот в Новосибирске, куда его отправили на курсы, встретилась одна женщина, напомнившая Антону молодую маму. Ольгу абсолютно не смущало, что была она почти на двадцать лет его моложе. Решительная, горячая! И при этом столько нежности было, чувственности, возвышенности. Всё в ней восхищало, покоряло собой. А может, просто весна неожиданно и не вовремя ворвалась в его осень?.. Ольга уговорила Антона перебраться с Сахалина поближе к ней. Обещала ничем не беспокоить его семью. Только бы изредка видеться с ним. Вот уж поистине: «Мы правим миром, а нами — женщины»! Не устоял. Собрали нехитрый скарб и поехали в Новосибирск. Старший сын Викентий к тому времени жил самостоятельно, женившись на большеглазой красавице в Иркутске. А у Ольги родился сын. Назвала его Виктором. Никогда не видел Виктор Антонович своего родного отца. Может, тот человек, который был мужем его матери, и оклеветал Антона Хмелевского? Теперь уж не отыскать истины.
…Капля за каплей проникает в тело, и тут же замерзая, сковывает его льдом. От этой ледяной оболочки, покрывающей Антона Хмелевского, ему становится теплее, теплее… Уже нет сил сопротивляться приближающемуся сну, вечному покою. Да — поляк, и дети — поляки! Ещё Польска не сгинела! Это как завещание отца. Но Россия давно стала родиной. Езус Мария, пусть последние аккорды, эта мощнейшая кода шопеновского этюда, уже не тревожат душу. Пусть она возносится к небу под перебор звуков Ноктюрна, пробегая по клавишам самой верхней октавы рояля! Пусть эта боль, последняя боль в его жизни, будет сплетена из нежных триолей музыки и сладких воспоминаний. Он всех любил и старался никому не делать больно. Простите все! Прощайте!
… Я засыпаю. Музыка Паулса понемногу удаляется, как повозка, которую нехотя тянут от моего дома по хуторской дороге усталые кони. Да, мне часто хотелось жить где-нибудь на хуторе, чтоб соседи были далеко-далеко…
Капли боли становятся мягче, падают реже и уже не так сильно отдаются в сердце…