3
— Но сегодня день уже на исходе, будем считать его не в счёт, а потому давай закурим, — предлагаю я Иринке и достаю из кармана помятую пачку «Примы».
— Я такие не курю, — отказывается она, — только с фильтром, и то в основном не наши, а американские.
— Тогда я тоже не буду, а сигареты выброшу...
Уже совсем стемнело. Мы прошли центр города, удалившись от парка более чем на километр. Улица, на которой мы находимся, оказывается без единого фонаря, так что, выбрасывая пачку, незаметным движением я всё же прячу пару сигарет в карман пиджака.
— Вот мы и пришли, — Иринка останавливается и поворачивается ко мне лицом.
— Ты что, у Лёли живёшь? — спрашиваю я, видя, что мы остановились возле Лёлиного дома.
— Нет, я живу у бабушки, её дом там, — она машет рукой в сторону забора, — в глубине Ленкиного двора, или как ты говоришь, Лёлиного.
Я стою, переминаясь с ноги на ногу, и не знаю, что предпринять дальше. Уходить не хочется.
— Пойдём, посидим на лавочке, — предлагает Иринка, помогая мне в моей сегодняшней нерешительности.
— Пошли.
Мы усаживаемся на лавку в Лёлином палисаднике, который густо зарос кустами сирени, делающими тьму ещё более непроницаемой. Сидим тихо, не шевелясь, не говоря ни о чём. Слышна только музыка, доносящаяся со стороны парка, да сверчок, соревнуясь с ней, где-то рядом напевает свою заунывную песню. Я хочу обнять её, но боюсь чего-то и замираю в нерешительности.
— Покажи мне Полярную звезду, — первая прерывает молчание Иринка.
Я оживляюсь. Звезды — мой конёк, о них я готов рассказывать сколько угодно. Разбуди меня пьяного посреди ночи, и я отвечу на любой вопрос по звёздной теме.
— Вон, смотри, — правой рукой я показываю в небо, а левой как бы нечаянно прикасаюсь к её спине, — видишь большой перевёрнутый ковш — семь звёзд? Это Большая Медведица. Над второй звездой ручки ковша еле видна маленькая звёздочка — Алькор, по-нашему, значит Всадник. По ней зрение проверяют, и все почему-то выбирают её своим талисманом. А я назло выбрал другую, её очень трудно найти на небе.
— Почему назло? И какую именно, покажи, пожалуйста, — просит Иринка.
— Не знаю, почему, но назло всем. Я об этом никому не говорил, тебе первой, но показывать и тебе не буду — нельзя, мои загаданные желания не исполнятся… Смотри теперь дальше, — продолжаю я, — берём две крайние звезды ковша Большой Медведицы, проводим через них мысленно прямую линию и откладываем вверх пять расстояний между этими звёздами. — Во-о-он, видишь, — пальцем я показываю куда-то вверх, а левой рукой стараюсь обнять Иринку.
— Мне холодно, — слышу я шёпот у самого своего уха.
Я так и замираю с протянутой рукой, потом судорожным движением расстёгиваю пиджак и укрываю им Иринку. Внутри у меня всё дрожит. Я пытаюсь что-то лихорадочно сообразить, но события сегодня развиваются помимо моей воли.
— Можно, я тебя поцелую? — тихо спрашиваю я, пытаясь справиться с возникшим волнением.
— Можно.
В темноте я не сразу ловлю её губы, а целую в нос. (Потом я полюблю целовать кончик этого дорогого мне носа, но сейчас об этом рано.)
Наконец всё получается как нужно, губы припадают к губам, и нежность, тихая грустная нежность, неведомо откуда влетевшая в палисадник, начинает вливаться мне в грудь. Дрожь понемногу успокаивается, а затем проходит вовсе. Никогда прежде не испытывал я ничего подобного. Тело и душа слились на мгновение в едином сладостном порыве… Наверное, так у всех бывает впервые.
Не прерывая поцелуя, осторожно начинаю рассматривать её лицо. Глаза закрыты, пушистые ресницы опущены, нос прямой, немного вздернутый на кончике, на лбу каштановая чёлка волос. Я чувствую её неровное дыхание с легким подрагиванием и стараюсь сильно-сильно, как самое дороге на свете, прижать её к себе.
Разглядываю, и опять выплывает эта мысль о схожести с Женькой: «Да, я теперь ясно вижу, она — вылитая Женька, почти такая же красивая, а я вот её целую — невероятно».
Обнимая, я машинально поднимаю руку и смотрю на часы — десять минут двенадцатого. (Впоследствии этот жест станет предметом наших мнимых размолвок. Ведь, когда я поднял руку, часы оказались на уровне её уха. Она прекрасно слышала их тиканье и без труда поняла, что я делаю во время поцелуя.
«Первый раз целовал, а сам на часы смотрел», — упрекала она меня в дальнейшем, но я опять опережаю события).
— А ты на неё похожа, — неожиданный ляп срывается с моего языка.
Иринка открывает глаза и, не мигая, вопросительно смотрит на меня, никак не реагируя на произнесенное; губы её полураскрыты, она молчит и, по-моему, не понимает смысла услышанных слов. Я отстраняюсь от неё и говорю:
— Наверное, нам пора?
— Пора, — как эхо, повторяет она и спрашивает. — Завтра мы встретимся снова?
И тут только я вспоминаю, что завтра мне уезжать в Брянск на практику.
— Нет, завтра не могу — уезжаю в институт. Но даю слово: в следующую субботу обязательно приеду. Ты будешь ждать меня?
— Буду, — отвечает Иринка, глубоко вздыхая.
— Значит, в субботу в девять вечера на этой лавочке, идёт? — говорю я весело и крепко сжимаю её ладони.
Она утвердительно кивает, но, кажется, не очень уверенно. Я ещё раз, тихонько прикоснувшись, ласково целую её, рассеянно взглядываю на часы, поворачиваюсь и быстро ухожу не оглядываясь. Оглядываться я не люблю, после одного случая, произошедшего ещё в школе.
Однажды 9 мая, после возложения венков, я учился тогда в восьмом классе, непонятно как мы с Женькой остались одни. Все ребята куда-то разбежались, а я пошёл её провожать. По пути она рассказывала о своём отдыхе в «Артеке». Я слушал, развесив уши, так как к тому времени ещё нигде, кроме N-ска, не был. Мы шли рядом, боковым зрением я видел, что она выше ростом, поэтому всё время приподнимался на носки, стараясь идти с той стороны тротуара, откуда начинался уклон. Уклон был невелик, и толку от предпринимаемых усилий было мало, но я старался изо всех сил. Когда мы были уже почти у её дома, она вдруг остановилась, хитро посмотрела на меня своими чёрными глазами, в которых на секунду блеснул зелёный огонёк, и сказала:
— Дальше провожать не надо, — и неожиданно добавила: — Приходи сегодня на танцы, я там буду.
Затем круто повернулась и легко зашагала к дому. Я стоял, не трогаясь с места, и заворожено глядел ей вслед. Я молил Бога, чтобы она обернулась, но мольбы были напрасны: то ли она чувствовала спиной мой взгляд и старалась выдержать характер, то ли просто сразу забыла о моём существовании. Я долго стоял и смотрел, но она так и не обернулась.
С тех пор, расставаясь с девушками, я никогда, повторяю — никогда, ни единого раза не обернулся и не обернусь впредь.
Остаток того весеннего солнечного дня провел я как на иголках, всё ждал вечера, когда можно будет пойти на танцы. Наконец вечер наступил, но я на танцы не пошёл. Зачем было туда идти? Лишний раз увидеть, как она танцует со своим возлюбленным Васькой Рыбаковым?
На следующий день в школе мы встретились, как ни в чём не бывало. Почему я не был на танцах, она не спросила, и вообще вела себя так, будто не существовало в природе вчерашнего дня и меня вместе с ним.
И вот сейчас, удаляясь от Иринки, чувствую ли я спиной её взгляд? Чтобы узнать, надо всего лишь обернуться, но я не посмею сделать это.
Свернув в переулок, быстро извлекаю из кармана одну из спрятанных там сигарет, зажигаю спичку, но так и остаюсь стоять в этом положении, не предпринимая дальнейших действий. Что-то мешает мне закурить, не позволяет сделать это. Спичка догорает, я выбрасываю её, следом летят на землю обе сигареты. Через несколько минут я в Верхнем Саду.
Верхний Сад — наша достопримечательность. Ему больше двухсот лет. Говорят, что сажал его сам граф Разумовский, в чьих владениях состоял тогда наш N-ск. Ставший тайным мужем царицы Елизаветы, он снискал в истории достаточную известность. Воскресенский собор, высящийся на 70 метров в центре нашего города, построен на его деньги и был предназначен для тайного их венчания. Граф увлекался ботаникой, и большинство деревьев в Верхнем саду посажены собственными его руками.
Сад вышел на славу: тенистые липовые аллеи, уходящие вглубь, соперничают по красоте с окаймляющими сад аллеями кленов. Дубы растут внутри, они стоят в гордом одиночестве, подпирая могучими кронами голубое небо. Между липовыми аллеями разбиты правильной четырехугольной формы травяные лужайки. Когда-то давно, мне рассказывал об этом мой дед, в саду стояли большие стеклянные оранжереи, в которых круглый год выращивалось все что угодно — от заморских фруктов до обыкновенной земляники. Теперь оранжерей больше нет, они давно разрушены, и сад пришёл в запустение, но всё же ещё не полностью утратил своё былое величие.
Я быстро шагаю по узкой тропинке в абсолютной темноте, но оступиться не боюсь — здесь мне знакомо всё: каждый кустик, каждая кочка и выбоина. Пахнущие ночными сумерками листья шепчут что-то в ночной тиши. Кажется, они чувствуют мое настроение и искренне радуются ему. Млечный Путь, тускло сияя, освещает дорогу. Ночная свежесть приятно холодит грудь, и впервые в жизни мне вдруг становится легко и свободно, будто спадают с рук и ног тягостные оковы, мешавшие жить до сих пор, и расправляются за спиной выросшие крылья. Придя домой, я осторожно раздеваюсь, боясь растревожить переполняющие меня впечатления, и быстро засыпаю.
http://www.proza.ru/2016/06/12/1572