Море я увидел в Судаке. Мы приехали туда вечером; быстро, не торгуясь, сняли квартиру, бросили вещи и пошли к морю. Оно открылось неожиданно, вдруг ударило в глаза своим диким пустынным простором, своим неприкрытым сладостным лоном, из которого вечно исходит жизнь; своей бесконечностью, непостижимостью, тайной; своей безумной мощью, красотой, величием. Какой-то приятный страх и трепет разлился по моему телу, упоение бескрайней шири переполнило сердце, и душа превратилась в этот зеркально-небесный простор, сотканный из крыльев синих ангелов. Мне захотелось кричать, прыгать, кружиться, плясать, бегать, визжать, топать ногами, размахивать руками, свистеть (хотя я и не умею), улюлюкать, хохотать и восклицать: "Море! Море!!" Я понял тогда древний минойский возглас: "Таласса!", что и означает "море". Увидеть необозримый синий простор, переливающийся гранатовым золотом заходящего солнца, влекущий в свои нежно-свирепые объятья, отражающий всё небо и хранящий в своих глубинах весь творческий хаос Вселенной - это минута застывшего в восхищении дыхания, это взрыв и тишина непредсказуемого, невыразимого, неведомого. Остаётся только крикнуть во всю мощь лёгких, так чтобы эхо твоего голоса сбило белые верхушки волн: "таласса!"
Я буду называть Чёрное море Чёрным только в смысле его загадочности и непроницаемости запредельных глубин и просторов, только в смысле нераскрытости его сокровенных мифов, только в смысле его пленительного, чарующего незнания. В остальном я буду называть его Синим морем. Конечно, я не упущу возможность использовать богатые россыпи эпитетов. Ещё мне нравится как называл его Чосер - Великим морем. Но больше всего мне нравится Синее. "У самого Синего моря..."
Когда я смотрел на него сквозь узкую бойницу судакской крепости, оно было синим до рези в глазах. Я никогда не думал, что море может быть такого цвета - синим до искусственности. Я думал, что оно бывает таким только на фотоснимках и открытках. Море лежало передо мной как половинка античного расколотого блюда, покрытого яркой небесной глазурью, которую богини сварили из облаков, своего молока и спермы богов. Изящные рисунки, нарисованные пеной волн и солнечными лучами, узкая изумрудная кайма мелководья и чёрная полоса галечного берега ещё сильнее подчёркивали обворожительный цвет этого античного шедевра. Хотелось взять его в руки и целовать, как твои груди.
А потом я видел море, стоя на краю утёса, выраставшего из фиолетовых глубин, как фаллос Посейдона. Казалось, море окружает меня со всех сторон и поглощает своей архаической красотой. Как голубая кровь поверженных титанов оно разлилось среди изрезанных ветрами скал и пропитанных сухим золотом долин, и затаилось, чтобы неожиданно наброситься на меня своим колдовством и обаянием, своей радостью и великолепием, захлёстывая своим исступлённым вожделением и неистовостью, обнимая меня до удушья, до смерти трепетными волнами, зацеловывая своими глубинами и просторами, разрывая меня бурями и сохраняя меня в своих бесчисленных тихих лонах. Я стоял на вершине моря. "Выше самых высоких вершин море, смятённое вечным рождением Венеры..." (Артюр Рембо). Море было огромным глазом, рассыпаясь волнами тысяч глаз. Я стоял на самой оси выпуклого синего зрачка и видел себя в бесчисленных отражениях этого непомерного глаза, немигающе глядящего на меня и на небо. Я был лучом, устремляющемся от хрустальной плоти к хрустальному духу. Я был прозрачным ангелом, несущим небу весть о земле в обьятих морской стихии. И где-то там в разрывах облаков я осязал твои нежные формы и обонял твои запахи, равных которым нет, и грезил твой взгляд, который ценнее любых возможных и невозможных смыслов во всех созданных и несозданных мирах.
Когда смотришь на море, на память приходят гомеровские эпитеты. Он один из первых донёс до нас древний восторг и удивление перед морской стихией, древнее благоговение перед ней. Море - разлившиеся вином оргии Диониса, расплавленные кристаллами виноградной мякоти, выжатые из спелых наливных ягод возбуждёнными руками вакханок. Море - глубокий прозрачный свет, растворённого в вине неба. Море - потаённость и всевыразимость человеческих глаз. Я стоял на самой кромке суши над тихой расслабленной стихией, как над обнажённой, просыпающейся, потягивающейся с улыбкой на устах. исцелованной утренней ленью и негой, женщиной, и пропитывался спокойной и радостной страстью, и моя кровь переливалась в море, и, смешавшись с горькой солью земного пота и запахами морских эякулятов, вновь вливалась в меня пенящимся элексиром невозможных творений. Я верил, что стоит рождаться и жить, даже нестерпимо тяжело, только ради того, чтобы созерцать Море.