5
На мгновение я отвлекаюсь от мыслей и смотрю на часы. Автобус сегодня опаздывает. Уже девять ч
асов вечера, а мы еще в пятнадцати километрах от N-ска.
К заветной скамейке я лечу как на крыльях, но добираюсь до Лёлиного дома лишь в начале одиннадцатого. Скамейка пуста, никто меня не ждет. Я останавливаюсь перед ней, смотрю на густые кусты сирени в палисаднике, и мне кажется невероятным, что неделю назад я сидел здесь и даже кого-то целовал.
«Может, она только что ушла? — стараюсь я успокоить себя. — Может, ждала?.. Нет, вряд ли, если бы ждал я, я бы до утра сидел… Хотя, впрочем, она еще совсем девочка, школьница — посидела, замерзла или страшно стало одной в темноте, и она ушла».
Мучиться сомнениями дальше не имеет смысла. Я решительно отворяю калитку и вхожу внутрь знакомого двора. Подойдя к дверям веранды, громко стучу. Открывает Лёлина мать.
— Это ты, Митя? — говорит она своим приятным голосом, узнав меня. — Я её сейчас подниму. — Лена, вставай! — кричит она, когда мы входим в дом. — К тебе пришли.
Из спальни появляется заспанная Лёля в ночной рубашке.
— Где ты был? — обращается она ко мне. — Пойдём скорее, может, Иринка еще не легла. Она тебя целый час ждала, изнервничалась, издёргалась вся. Я ей говорила: не волнуйся, приедет, никуда не денется, — а она не выдержала, ушла к бабушке.
Лёля набрасывает на себя пальто, и мы направляемся к странного вида избе, смахивающей издали на сарай. Изба находится в глубине Лёлиного двора, почти у самого огорода. На стук открывает поразительного вида бабуля, в темноте очень смахивающая на Бабу Ягу. Сзади неё неожиданно вырастает фигура Иринки, одетой в ту же белую рубашку и черную юбку.
— Ты почему опоздал настолько? — спрашивает она обиженно. — Я тебя так ждала.
— Сейчас все объясню, — отвечаю я и, видя, что бабуля подозрительно на меня смотрит, прибавляю: — Пойдём отсюда скорее.
Я беру её за руку, и мы выходим за калитку.
— Извини, Иринка, я билет взял только на последний рейс, — начинаю я оправдываться, но она перебивает:
— Не надо, я уже успокоилась, главное, что ты приехал и не обманул меня.
Я смотрю на неё, и на душе светлеет. Тёплый летний ветерок теребит её волосы и задувает их сзади на лоб, Иринка инстинктивно щурит глаза и убирает волосы рукой.
— Знаешь что, — продолжает она, — я за эту неделю всё про тебя узнала: и что ты отличником в школе был, и что не выпивал совсем и не курил, занимался спортом и уроки всегда делал.
— Кто тебе такой ерунды наболтал?
— Есть добрые люди, — Иринка смеётся, глядя на меня, глаза её радужно искрятся сквозь роскошный веер ресниц.
— Ну что, идём на танцы? — предлагаю я.
— Не хочу. Пошли лучше просто так по парку прогуляемся.
Я соглашаюсь.
Что происходит дальше, помнится как во сне. Будто видел сон — яркий, красочный — и внезапно проснулся. Всё увиденное ещё стоит перед глазами, но уже нет того сладостного ощущения, которое только что тебя охватывало.
Сперва мы долго бродим вдоль берега реки по влажной траве, лунный диск мерцает в вышине над нами, отражаясь в темной речной воде. Невдалеке слышна музыка, она льется тихими волнами по воздуху и проходит сквозь нас. Внизу, в реке, часто всплескивает сонная рыба.
Неожиданно становится холодно, сырой речной воздух проникает через наши легкие одежды и пробирает тела до озноба; мы замерзаем, но прижаться друг к другу стесняемся. Я хочу заговорить о чём-нибудь, но не могу подобрать начальной фразы. Потом в темноте мы набредаем на скамейку, сооружённую под огромным развесистым дубом, садимся на неё, я целую Иринку в губы, и нас будто прорывает. Я целую её неистово в самый глубокий засос так, что не хватает воздуха, и она отвечает мне тем же. Мои руки непроизвольно скользят по её рукам, по груди, и, когда как бы нечаянно забираются снизу под юбку, она торопливо сжимает ноги и уводит их в сторону. Лица наши разгораются, становится жарко; на лбу у меня выступает испарина, волосы Иринки спутываются. Я целую её все сильнее и сильнее, а она больно кусает мой язык. Сколько продолжается такое неистовство — точно не припомнить; кажется, не меньше часа, хотя наверняка определить невозможно — на часы мы не смотрим.
Незаметно мы всё же устаём от взаимных объятий, а устав, понемногу успокаиваемся. Я иду к горящему фонарю и стреляю там у знакомых ребят сигарету, которую мы очень вкусно выкуриваем вдвоём. Но вот всё заканчивается.
После свершившегося, уже ближе у ночи и явно после одиннадцати, мы возвращаемся домой. Нервное напряжение, дрожь, жар лиц и сердец — всё осталось там, в парке. Нам немного стыдно и неловко друг перед другом, но в то же время чувствуем мы себя совсем родными.
Иринка держится двумя руками за мой локоть и идёт, склонив голову ко мне на плечо. В воздухе пахнет тёплой пылью июльского лета, голубоватый свет горящих кое-где фонарей делает происходящее нереальным. Не верится, что вот так просто может случиться самое главное в моей жизни...
… А может, уже случилось?...
Вокруг одного из ярко горящих фонарей снуёт множество всевозможных букашек. Они бросаются на него, отскакивают, но снова и снова повторяют этот бессмысленный сизифов акт. Неужели и человеческая жизнь — такая же глупая пустая шутка?!
Дорогой Иринка рассказывает разные интересные и не очень интересные истории из своей школьной жизни. Она очень увлекается, а я иду рядом и думаю: «Как же я скажу ей сейчас, что завтра уезжаю? И как не хочется мне никуда уезжать...»
— Что ты сегодня молчишь? — обращается ко мне Иринка, чувствуя, видимо, мое напряжённое состояние, — почему не разговариваешь со мной?
— Я завтра уезжаю, — мрачно произношу я.
— Опять в Брянск, на практику?
— Нет, практика закончилась. Я еду с друзьями на Север… — и я вкратце рассказываю суть нашего авантюрного плана.
— Вот еще новость, — возмущается Иринка, — а ты не езжай, нужен тебе этот Север. Неужели тебе плохо со мной? Я здесь пробуду ещё неделю, и мы можем провести её вместе. Разве ты не хочешь?
— Хочу, очень хочу, но ведь я дал ребятам слово.
— Ты обманываешь меня, — голос Иринки переходит на высокие тона, в нём чувствуется близость неминуемых слёз, — я тебе надоела, так прямо и скажи, и нечего придумывать какой-то дурацкий Север.
— Нет, что ты, — неумело оправдаюсь я, — я очень хочу остаться. Ты не представляешь даже, как я хочу остаться и быть с тобой, — голос мой сникает, я смотрю в землю и тяжко вздыхаю, — но всё же завтра я уеду, и давай больше не будем об этом.
Говорю я это твердо и добавляю:
— Уже поздно, сегодня нам недолго осталось быть вместе… Тем более, тебе уже спать пора, — пытаюсь я пошутить, но шутка не получается.
Дальше мы идем молча, разговор не клеится, и потом, сидя в Лёлином палисаднике на лавочке, по-прежнему упорно молчим.
— Дай мне свой кишинёвский адрес, — первым не выдерживаю я, — я тебе напишу с Севера, мне почему-то кажется, что расстаёмся мы сейчас не навсегда. Придёт время, — продолжаю я, всё больше воодушевляясь, — и потом мы опять будем вместе.
— Не нужно мне никаких потом, я сейчас хочу быть с тобой, — голос её начинает вибрировать, на глазах выступают слёзы. Иринка всхлипывает, шмыгая носом.
— Ну не надо, милая моя, — шепчу я, обнимая и прижимая её к себе.
— Отпусти, а то я сейчас заплачу, — Иринка вырывается из объятий, но я не отпускаю. — И почему ты не называешь меня по имени, а говоришь «моя»? Я не твоя и теперь не хочу ею быть.
Слезы катятся по её щекам, прокладывая мокрые дорожки. В одной из слезинок я вижу вспыхнувшую звёздочку и непроизвольно загадываю желание. Желание слишком желанное, кажется — неисполнимое, в нём я боюсь признаться даже самому себе.
— Как ты хочешь, чтобы я называл тебя? — спрашиваю я.
— Не знаю, — Иринка все еще продолжает горько всхлипывать, но уже не вырывается, — дома меня зовут Иринкой, в школе — Аринкой, мне это не нравится, но я вообще не терплю, когда меня называют Ирой или Иркой.
— Я буду звать тебя Иришкой, хочешь?
Она смотрит на меня блестящими от слез глазами и кивает головой.
— Но завтра мы ещё встретимся? — просит она, и уже сама прижимается ко мне.
— Конечно, — отвечаю я и целую её мокрое лицо. В ответ она обнимает меня, тяжко вздыхает, и на минутку мы затихаем. Я ласково глажу её волосы, потом достаю из кармана носовой платок и начинаю промокать им остатки слёз на Иришкином лице.
— Завтра утром мы обязательно встретимся, — говорю я тихо, — но только утром. После обеда я должен ехать.
— Я дам тебе свой адрес.
Непроизвольно Иришка еще крепче обнимает меня и целует в губы. Я чувствую соленый привкус её слез.
— Только ты напиши мне с Севера, хорошо? Я буду ждать.
На следующий день без пяти девять я, как на крыльях, подлетаю к Лёлиному дому. Через минуту выбегает Иришка — «моя Иришка», как отныне и вовек я буду её называть.
Мы нетерпеливо льнём друг к другу и идём гулять в Верхний Сад. Как прекрасен наш древний сад в этот последний июльский день. Лето набрало полную силу и дышит всей грудью. Жизнь пульсирует в каждом листочке, в каждой травинке и паутинке.
Зелёный блестящий жук, басовито жужжа, перелетает с цветка на цветок; такой же зелёный, но ещё более яркий ковёр травы стелется под нашими ногами. Мы ходим по этой первозданной нетронутой природе, как первобытные люди, крепко прижавшись и не отрываясь друг от друга. Потом нам надоедает так бродить, мы расцепляемся, начинаем бегать и резвиться, как дети. Иришка носится вокруг толстой разлапистой липы, высоко, по-девчоночьи поднимая ноги; я гонюсь за ней и делаю вид, будто не могу догнать.
Все кажется прекрасным, только лишь время — неумолимое время не позволяет слишком долго плескаться беззаботной трепетной радости, наполнившей нас до краёв. Оно, это бессердечное время незаметно кончается, положив на сегодня предел нашему безмятежному счастью.
— Я не пойду провожать тебя на вокзал, — говорит напоследок Иришка, — там я не выдержу и разревусь. Все будут на меня глазеть, а я не люблю этого. Давай простимся здесь.
Она целует меня в губы, но не сильно, крепко сжимает на прощание руки, глядя при этом ободряюще в глаза, и уходит, не оглядываясь. Я смотрю ей вслед, и сердце у меня сжимается.
Через несколько часов я снова в Брянске, переступаю порог родного общежития. В нём, к своему величайшему изумлению, никого из друзей, с кем собрался ехать, не обнаруживаю. На вахте бросается в глаза приколотая кнопками записка: «Дмитрий! Срочно жми на вокзал, поезд отходит в 18.00».
Я смотрю на часы: половина седьмого — жать некуда. Я сажусь на стул, закуриваю купленный на вокзале N-ска «Беломор» и шумно выдыхаю. Через секунду клубы сизого едкого дыма, освещённые жёлтым светом сорока ваттной лампочки, повисают в воздухе.
— Здесь ещё есть один отставший, — обращается ко мне вахтёрша тётя Катя, — ты не огорчайся, сынок, он где-то тут бродит. Наверх, кажется, пошёл, может быть, вдвоём что-нибудь придумаете.
Поднявшись на четвертый этаж, я встречаю своего сокурсника по фамилии Медведюк — смуглого высокого парня с копной чёрных курчавых волос на голове, издали здорово смахивающего на негра. Но зовут его по-русски — Серёгой. Он тоже изъявил желание поучаствовать в нашей авантюре и тоже опоздал к поезду.
— Куда хоть поехали, знаешь? — спрашиваю я его.
— В Княжпогост, в леспромхоз, — отвечает Медведюк и прибавляет: — Не переживай. Мы их в пути догоним.
Потом внимательно оглядывает меня, будто впервые: кажется, он что-то подозревает, потому что неожиданно спрашивает:
— Ты точно решил ехать?
— Точнее некуда, — отвечаю я, иронично улыбаясь.
— Тогда айда на вокзал за билетами.
Билетов до Москвы на сегодня не оказывается, нет их и на завтра. Мы покупаем на послезавтра.
— Что ж, — подводит итог Серёга, — в пути теперь мы их не догоним, зато свалимся в Княжпогосте как снег на голову, когда уже ожидать перестанут, — пусть тогда радуются.
Договариваемся встретиться послезавтра за час до отправления поезда и расстаёмся.
Медведюк — местный, он едет домой, а я — в общежитие. Туда я приезжаю поздно, в первом часу ночи. Комната наша пуста, ни души, постели сданы коменданту, спать не на чем. Я бужу абитуриентов, поселившихся напротив, отбираю у одного из них матрац, ложусь на него и пытаюсь заснуть. Но сон не идет. Что ж, у меня есть в загашнике две припасённые пачки «Интера». Я закуриваю и, окутавшись клубами густого синего дыма, начинаю вспоминать. О том, что я теперь не засну до утра, я прекрасно знаю, но не отчаиваюсь. Из любого положения можно извлекать полезное зерно. Буду думать и мечтать.
Вообще, странно я устроен, уже давно заметил за собой интересную черту: я не могу существовать, не думая ни о чем. Иду куда-нибудь — думаю, ем — думаю, ложусь спать — обязательно думаю, посему и засыпаю всегда последним. Некоторые ребята только голову до подушки донесут и уже храпят. Раньше я завидовал им, а теперь нет. Ведь думы для человека — не последнее дело, он ведь не скот.
И сейчас я начинаю думать и вспоминать о своём безрадостном детстве, где единственным светлым лучиком была Женька. Мне вдруг отчетливо припоминается моё тягостное прозрение летом после седьмого класса.
… Это случилось жарким июльским днём. Мы только что выкупались в реке; мы — это я и два моих одноклассника и соседа: Витька Гуреев (ныне, к сожалению, покойный, светлая ему память) и Сашка Самосадный по прозвищу Панчик.
После купания мы вдруг решили слазить в болото за белыми лилиями. Топкое дно, крапива, которой густо обросло болото, колючие заросли на берегу — всё это представляло определённую опасность в осуществлении задуманного. Достать несколько лилий и идти с ними домой, непринуждённо держа их в руках, считалось на нашей улице своего рода шиком.
Пробравшись через колючки и самые густые крапивные заросли, неоднократно уколовшись и обжёгшись, я сорвал три самые большие и красивые. Ребятам, конечно же, достались поменьше и похуже. Выбравшись на берег, пришлось ещё раз окунуться в реке, так как мы после проведённой операции походили от грязи на болотных чертей.
Домой шли не спеша, поглядывая по сторонам и приняв непринуждённый вид. Весь берег реки был усеян многочисленными купальщиками, день выдался жаркий и знойный как никогда.
По пути мы поравнялись со столиком и двумя скамейками, сооруженными недалеко от берега для вечерних посиделок молодежи. Сейчас там сидели наша пионервожатая со своим ухажёром и вместе с ними Женька. Мы хотели пройти мимо, но вожатая окликнула нас:
— Что ж вы, ребята, такие красивые цветы мимо несёте?
— Вот еще, — огрызнулся Панчик, — разным девкам цветы дарить. Пошли вы подальше.
— Ну-ну, полегче, — грозно предупредил нас вожатовский ухажёр, — проходи побыстрее и помалкивай.
Мы уже миновали столик, он остался позади, но тут я вдруг не выдержал и, оставив на время моих изумленных друзей в одиночестве, вернулся к нему обратно.
Женька смотрела на меня в упор, хитро прищурив глаза. Я выбрал самую красивую лилию и протянул ей.
— На, возьми, — сказал я и покраснел.
— Спасибо, Митя. — Она бережно взяла лилию, непроизвольно понюхала и прижала к груди.
— Это тебе от меня, — уже более уверенно произнес я, затем резко повернулся и побежал догонять ребят.
— Зачем ты ей отдал, лучше б выбросил, — насел на меня Панчик, совершенно не подозревая, что творилось в моей душе. — Послал бы эту выпендривающуюся особу подальше, и всего делов.
Я промолчал.
Дальше мы миновали отрезок Садовой улицы и вошли в Верхний сад, о чем-то по дороге разговаривали, но я не врубался в происходящее. В душе включился какой-то радостный мелодичный органчик и распевал на все лады.
Очнулся, только открыв калитку и войдя в собственный двор. Решение созрело мгновенно; я захлопнул за собой калитку, перемахнул через ограду в огород и стремительно понёсся к оврагу. Спустившись в него, я с бешенной скоростью, огибая кольцом Верхний Сад, помчался по направлению к реке. Я летел к столику как на крыльях.
«Сейчас я ей всё скажу, — яростно стучало в голове, — сейчас всё объясню. Никаких Васей Рыбаковых быть не может, только мы двое. Я и она, и весь мир только для нас. Нам никого не надо».
Еще издали я заметил, что столик пуст. Сбавив скорость и перейдя на шаг, осторожно приблизился к нему. От того, что я увидел, на мгновение потемнело в глазах. Моя лилия была растерзана по лепесткам, жалкие остатки её валялись в пыли.
«Вот и всё, — подумал я, — кончилась моя любовь. Теперь всё ясно окончательно».
Опустив голову, никуда уже не спеша, я медленно побрел домой. Солнце, забравшись в небо на самый верх, нещадно палило. Затылок трещал от зноя и мрачных мыслей — мыслей о несправедливости и жестокости жизни, которые теперь надолго поселились во мне.
Когда я поравнялся с ее домом, меня вдруг будто дернул кто-то; я остановился, посмотрел на две оставшиеся лилии, зажатые в руке, решительно открыл калитку и вошёл внутрь. В этот миг я не боялся ничего. Подойдя к порогу, я бережно положил лилии на решётку веранды. Потом круто повернулся и быстро зашагал домой.
В этот день кончилась моя юность, так и не начавшись. Любовь! Почему ты обошла меня стороной в такой момент? Что я сделал плохого, чтобы платить в этом возрасте столь непомерную плату? Неужели нет Вселенского Разума или он ничего не видит в своей слепоте?..
Я выкуриваю последнюю сигарету из второй пачки, сетка кровати жалобно скрипит от моего ворочания, за окном светает.
http://www.proza.ru/2016/06/13/705