4
Глава II
На следующий день просыпаюсь рано и сразу чувствую всю необыкновенность нового летнего утра. То, что оно необыкновенное, я ощущаю всеми клеточками своего тела.
«Не пробежаться ли мне? — думаю я, и, радуясь этому давно забытому ощущению предстоящей пробежки, натягиваю спортивную форму, не спеша, выхожу из дома и начинаю бег. Бежится легко, дышится ещё легче. — Какое сегодня солнце ласковое, и небо — синее-синее, словно раскрашенное яркими красками. Что за новое необыкновенное чувство появилось и бродит во мне? Так легко дышится, так радостно бьётся сердце, будто тесно ему в груди, и оно готово вырваться наружу. — А ведь я люблю её»! — обжигает вдруг ворвавшаяся в мозг шальная мысль.
«Кого — её? — неожиданно возражает внутренний голос, — ты давно уже никого не любишь, разве только Женьку свою все никак забыть не можешь. Да ты же вчера эту школьницу и не разглядел в темноте, как следует».
«Но мне хорошо, — пытаюсь я не согласиться с внутренним голосом, — так хорошо, как ещё никогда не было».
«Чепуха, — возражает он, — просто вчера ты, наконец, выбросил из головы десятилетние школьные грезы и стал свободным.
Любовь — это болезнь, когда любишь — всегда плохо».
«А мне хорошо! Но я не буду тебе перечить, моё второе я, пусть всё будет, как будет», — и я начинаю накручивать круги вокруг местного стадиона.
Вечером того же дня я в Брянске. В общежитии всё происходит, как всегда в последнее время: стол накрыт, на нём сковородка жареной картошки и несколько бутылок вина.
— Бери штрафную, — приказывает Боря.
— Не буду, я бросил, - пробую я возразить ему, но чувствую, что это бесполезно.
— Иди лучше умойся с дороги, — смеётся он, — а то несёшь какую-то чепуху.
Я выпиваю стакан портвейна, закуриваю первую за день сигарету, и всё становится на свои места.
«И что я так о себе возомнил, — думаю я, пьянея, — далась мне эта школьница»?!
К ночи я опять напиваюсь вдрызг.
Неделя течёт своим чередом. Пьянки идут параллельно с подготовкой к одной авантюре, о которой я совсем забыл. Мы собрались ехать на заработки и решили отправиться непременно на Север, на лесосплав. Как это осуществить — никто толком не представляет, но в любом авантюрном деле всегда находится инициатор или зачинщик. Им оказался Яшка Арсенов. Он изучил заблаговременно все вывески в Брянске, где имелась информация о потребности в сезонных рабочих, и разослал директорам северных леспромхозов письма. Пришло несколько положительных ответов, и на прошлой неделе мы окончательно решили, куда и когда ехать. Положили двинуться в следующее воскресенье, а вот куда, толком я ещё не выяснил. Желающих набралось двадцать пять человек. Получился настоящий «дикий стройотряд».
В следующую пятницу производственная практика заканчивается, и мы становимся свободными.
Вечером, после обмытия успешного окончания первого курса, Боря собирается домой в Рославль — приготовить еду, одежду и все прочее, необходимое для предстоящей поездки. Он забегает ко мне в комнату, интересуется, как настроение, и бежит на вокзал, чтобы успеть к последней электричке. Настроение моё неважное, пятикурсники уехали в военные лагеря под Новозыбков, я в комнате остался один, и выпить решительно не с кем.
Я брожу из угла в угол и курю одну сигарету за другой. Ближе к ночи в душе возникает неосознанное волнение; оно растет, ширится, превращаясь в тревогу, и охватывает меня всё сильнее и сильнее. Я лежу, ни о чём не думая, и боюсь признаться себе в причине тревоги. Неужели из-за неё?
На другой день Боря приезжает рано, весь чистый такой, свежий, уверенный в себе. Как я завидую ему, почему у меня не бывает такой уверенности, такого душевного спокойствия, всегда что-то мешает.
Боря рассказывает о доме, о семье, о том, что его отец бросил недавно курить и теперь бегает по утрам, как молодой. Я слушаю, но мысли мои незаметно отделяются от Бориного повествования и уходят в другое русло.
«Ехать или не ехать к ней сегодня? — тревожно бьётся в груди. — Поеду!!!» — наконец решаюсь я.
— Знаешь, Боря, — перебиваю я его интересный рассказ, — я тебе скажу одну вещь, но только тебе, а то другие не поверят, подумают, что я сдрейфил и не хочу ехать на Север. В прошлую субботу я ездил домой и встретил там одну девушку, она из Кишинёва, мы провели в ней вечер и договорились встретиться сегодня. И вот я чувствую, что мне надо ехать, а завтра после обеда я непременно вернусь, и мы двинем на Север.
— Да ну, Мить, брось ерунду городить, — огорчённо возражает Борис, — зачем тебе сейчас баба, да ещё из Кишинёва? Приедем с Севера с деньгами, найдёшь тогда себе любую.
— Не зли меня, Боря, — я с завистью смотрю на его холеное лицо, — ты ничего не понимаешь в жизни. Живёшь и все время лыбишься, наверное, слишком доволен? А я всю жизнь мучился. Да что говорить, я тебе рассказывал про себя не раз.
— Это про то, что тебя отчим лупил, и ещё Женька не любила? Чепуха все это. Меня отец тоже нередко драл как сидорову козу.
— Тебя драл, а для меня вся жизнь дома была сплошной пыткой. Хочешь, я расскажу, как он избил меня однажды за счетчик?
— За какой счётчик? — удивляется Боря.
— За обыкновенный, который киловатт-часы отсчитывает… Было мне тогда десять лет, я учился в третьем классе, но всё это помню отчётливо, до мельчайших подробностей до сих пор, а иногда мне кажется, что и умирать буду — всё равно вспомню.
— Это уж ты чересчур хватил, — возражает, улыбаясь, Боря.
— А вот послушай, — начинаю я свой невесёлый рассказ.
— Сидим мы дома с братом… Ну ты знаешь, у меня брат есть Александр, на два года старше. Он сейчас в армии, этой осенью должен демобилизоваться.
Так вот, сидим мы с ним утром за столом, и мать с нами, завтракать собралась. На дворе весна — конец марта, школьные каникулы начались. Снег уже тает, и солнце припекает сильнее...
Заходят в дом два мужика, постучавшись предварительно, говорят, с проверкой электричества. Осмотрели проводку, выключатели, розетки; потом один полез к счетчику и вдруг спрашивает: «Чего у вас стекло на счётчике разбито?»
Мать растерялась и говорит: «Это дети баловались и разбили».
Брат съежился весь от этих слов, но молчит, а я возьми да ляпни:
«Всё мы, — говорю, — да мы. Это отчим пьяный с дядь Колей туда плёнку вставляли и разбили...»
- Ну это для того, чтобы диск не вращался, — поясняю я Боре. -
- Мужики заулыбались, довольные.
«Хорошо, — говорят, — сынок, мы с этим делом разберёмся. Здорово ты нам помог». И с этими словами удалились.
Мать посмотрела на меня, как на врага народа, и говорит: «Теперь они нас оштрафуют на 50 рублей. Я все ему скажу». Я опешил, только тут до меня дошло, что я натворил. Представив, какое последует за этим возмездие, сгорбившись, как сомнамбула, я вышел на улицу и побрел незнамо куда.
Дело, повторяю, было утром, и до вечера, когда возвращался с работы отчим, я не знал, как дотянуть. Пошел к соседу и стал помогать ему убирать снег с его двора.
Время тянулось медленно, но неумолимо. В шесть вечера пришёл брат и сказал, что меня зовет отчим. Сердце при этом известии у меня оборвалось. Придя домой, я увидел отчима ходящим из угла в угол. Выражение лица его было каменным, глаза сверкали, как у хищного зверя. Он был трезв. На мое появление никак не отреагировал, продолжал мерно вышагивать.
«Может, ещё не знает?» — мелькнула спасительная мысль. Но он давно все знал, мать доложила, просто не придумал еще, каким образом приступить к экзекуции.
Я стоял перед ним, понурив голову и, ожидая дальнейших, явно неблагоприятных событий, молчал. — «Ну что молчишь? — неожиданно громко спросил отчим, остановившись, — верно, героем себя чувствуешь?»
Я продолжал упорно молчать.
«Ты понимаешь, что меня теперь на 50 рублей оштрафуют, ты мне эти деньги дашь?»
Последние слова повисли в воздухе тягостным звоном.
«А ну снимай штаны, живо!» — вдруг заорал он что есть мочи, и слюна брызнула из его рта во все стороны.
«Папочка, я больше не буду, — взмолился я, — это не я, это мамка виновата… Я больше не буду».
А что не буду? — разве я тогда знал.
Отчим схватил меня за шкирку, взял в левую руку (он левша) заранее приготовленный ремень, зажал мою голову в своих коленях и начал уверенно охаживать. Удары получались хлесткие, кожаный ремень так и впивался в тело. Боль была нестерпимой, и я визжал, как резаный поросенок.
Не помню как, изловчившись из последних сил, я вдруг резко ущипнул его сзади за ягодицу; на мгновение он разжал колени, и я метнулся на свободу. Но с перепугу побежал не на улицу, а в другую комнату. Это было непростительной ошибкой. Отчим озверел, он загнал меня в угол между стеной и кроватью и стал стегать ремнем по голове, по плечам, по лицу. Я пытался прикрывать глаза руками, но понял, что это бесполезно, вероятно, он решил меня убить.
Сколько времени продолжалось истязание, я потом не помнил, видимо, от болевого шока у меня помутился рассудок.
Очнулся на печи, отчим сидел внизу за столом, курил свой любимый «Беломор», перед ним стояла початая бутылка водки. Я посмотрел на свои руки — они были синими, все в фиолетовых рубцах и опухли. Тело горело и жгло, как сплошная рана. Во рту чувствовался сладковатый привкус крови. Я облизал губы языком, они были разбиты; попробовал пошевелиться — в ответ резкая боль мгновенно пронзила всё тело.
«Хоть бы умереть, — подумалось мне, — на том свете будет легче».
Я со злостью смотрел на отчима.
«Как я вас всех ненавижу», — зашевелился в душе отчаянный ком.
Через час пришла с работы мать. Испуганно она посмотрела на отчима, потом заглянула на печь. Глаза ее округлились, вероятно, то, что она увидела, сильно поразило ее. Наверное, голова и лицо у меня были такими же синими, как руки.
«Семён, что ты с ним сделал? — набросилась она на отчима. — Посмотри, на кого он похож. Как бы не пришлось «скорую» вызывать».
«Вызови, попробуй, — зло проговорил я с печи, — я им все расскажу, пусть посмотрят чужие люди, что вы со мной сделали… Как я вас ненавижу, — заревел я, — когда вырасту, а вы будете старыми, с голоду у меня сдохнете, я вас в дом престарелых сдам, — продолжал я сердито выкрикивать с печи, нервно икая и захлебываясь слезами. — Я вам этого до самой смерти не прощу...»
Вот так, Боря, — заканчиваю я свой рассказ, — и все за 50 рублей, а ты говоришь — тебя драли.
Боря сидит ошеломленный и жадно затягивается сигаретой. Он с жалостью смотрит на меня.
Дальше, Боря, — продолжаю я, тоже закуривая, — я совсем замкнулся, невзлюбил людей, да и сейчас не очень-то их люблю. Все они быдло, тупые скоты, почти в каждом — лишь набор животных инстинктов, смотреть противно. Исключение — один-два процента. Женьку после этого я полюбил ещё больше, ничего ведь в жизни не оставалось, но ты знаешь, чем всё кончилось. И вот сейчас я встретил её, ту, о которой всё время грезил в розовых мечтах. Я поеду к ней, Боря, пусть она меня и не ждет. Поеду для очистки совести, чтобы удостовериться в полной своей ничтожности.
— Хорошо, Митя, — говорит Борис, раздавливая окурок в пепельнице и выпуская остатки дыма через нос, — поезжай, а завтра раньше вечера не спеши, побудь с ней, если она того пожелает, а на СеверА мы успеем.
— Спасибо, Боря, ты настоящий друг, — я крепко пожимаю ему руку.
Прибыв на автовокзал, я покупаю билет лишь на последний рейс, на два предыдущих мест нет. Выезжаю в N-ск поздно, когда уже порядком темнеет. Автобус медленно тащится по окраинам Брянска, заходит на заправку и всё никак не может выехать на загородное шоссе.
Немытые фонари на столбах горят тускло, они освещают мне дорогу в неизвестное будущее.
Салон автобуса наполовину пустой, рядом со мной свободное место, я усаживаюсь поудобнее и начинаю думать о предстоящей встрече. Но мысли почему-то лезут в голову совсем не те, что хотелось, представляется вдруг, что она давно забыла обо мне и гуляет сейчас с кем-нибудь другим, целует его нежно, а я, я — пустое место. Скорее всего, она и не вспомнила обо мне ни разу, как когда-то в школе не вспоминала Женька.
Я пытаюсь представить лицо Иринки, но не могу, образ его вылетел из памяти.
«Она на Женьку похожа, — припоминаю я и пытаюсь воспроизвести её черты, — тёмные густые волосы, чуть вздернутый нос и ещё что-то? Что же еще?»
Помимо воли неожиданно ясно всплывает из глубины памяти лицо Женьки. Я вижу его отчётливо и вспоминаю выражение глаз, когда она смотрела искоса в мою сторону, передавая мне записку. Это было в десятом классе, я уже давно знал, что она меня не любит. Учились мы с ней в другой школе (в районе, где проживали наши родители, была только восьмилетка), уже неоднократно мне били морду в этом районе; короче, многое я уже понимал и многое не представлялось больше в розовом цвете. Васю её исключили за неуспеваемость ещё в девятом классе, он учился в Ленинградской мореходке, часто наезжая к ней в школу в морской форме.
И вот однажды на уроке истории (урок этот вела у нас безалаберная учительница, и мы делали на нём, что хотели) я от нечего делать решился на странный поступок - взял лист бумаги и написал Женьке записку. Никогда раньше я не мог даже помыслить о таком, а тут что-то снизошло на меня.
«Женя, — написал я и содрогнулся от своей пропащей решимости, — я хочу в восьмидесятом году полететь с тобой на Марс, только именно с тобой». И слово «тобой» подчеркнул два раза. Затем передал записку по назначению. Она сидела за одной партой с Лёлей, её лучшей подругой, и тоже, как и все, занималась посторонним делом — вязала что-то своему Васе.
Вижу, взяла записку, развернула, наклонилась над ней, читает. Потом обернулась в мою сторону, странно взглянула и быстро начала писать ответ. Через минуту я его получил.
«Я тоже хочу, — писала она и дальше спрашивала: — Почему со мной»?
И слова «со мной» подчеркнула два раза.
«Потому что ты знаешь, почему, — написал я и добавил подозрительно самоуверенную фразу, — и будь уверена, что я смогу добиться этого».
«Я согласна», — пришёл ответ.
Дальше переписка пошла полным ходом, вплоть до самого звонка. Мы писали о том, какую одежду возьмём с собой, какие книги будем читать в полёте и что будем есть. Посылая ответы, я украдкой из-под руки смотрел на Женьку. Было видно, как она, обернувшись, внимательно смотрит в мою сторону и о чём-то напряжённо думает. Тень улыбки или тихой грусти озаряла её лицо.
«Все же я что-то могу, когда сильно захочу, — подумалось мне, — почему же раньше не удавалось такого?»
Поздним вечером того же дня, сидя за столом, я разглядывал дорогие мне листки. Ровный каллиграфический почерк, идеально параллельные строчки, никаких помарок. Эти кусочки бумаги держали её руки, я хочу поцеловать их, но какая-то неведомая сила запрещает сделать это. Я аккуратно собираю их со стола, бережно несу в руке и так же бережно бросаю в печь. В мгновение ока они вспыхивают и превращаются в прах.
«Вот и всё, — думаю я, — игра в любовь закончилась».
На другой день мы ведем себя на уроках, как ни в чем не бывало, записок больше не пишем и внимательно слушаем учителей. Я смотрю украдкой на её красивое лицо, которое теперь ничего не выражает, она в мою сторону за весь день не взглянет ни разу...
http://www.proza.ru/2016/06/12/1599