Провожая грустного солдата.
...Тверская земля. Неведомая мне станция Шлюз. Пасмурное июньское утро. Цветущие тверские травы – белые ромашки и сныть, синий мышиный горошек, розовая и лилово-синеватая герань...
Поезд остановился надолго. Он никогда раньше здесь не останавливался. Сейчас мы встали из-за аварии под Лихославлем. Я боюсь смотреть на часы. Так боишься взглянуть на свежую рану, отняв от нее прижатый впопыхах платок или ладонь.
Утро пасмурное, время не слишком раннее. Пассажиры вылезли из вагонов поразмяться.
...Можно сто раз проезжать в скором мимо станции Шлюз и не догадываться о ее существовании.
Пассажирам надо в Москву – а дальше кому-то на Казанский вокзал, на сибирские поезда, кому-то в Шереметьево — на самолет в Дели, как этим двоим индийским студентам с толстым щенком-ротвейлером. Кто-то спешит в саму Москву или же в Подмосковье. Командировки, встречи, каникулы, свидания...
Я одна еду на похороны. Я еду провожать близкого человека, которого видела в жизни однажды – в ноябре 1992 года, а слышала — слышала его голос с детства... Голос, ставший родным.
Успеть, только бы успеть! Поезд опаздывает на шесть часов. Вместо 20 часов он отправился с Московского вокзала в 3 часа ночи.
...Я топала по ночному Кузнечному переулку от подруги Людушки с улицы Достоевского на вокзал и пела: « Вы слышите, грохочут сапоги...» …
Дождливая серая ночь в асфальтовом трауре... Я бежала, выдыхая слова песен и верила, что успею.
...Утро. Станция Шлюз. Деревянный вокзальчик. На скамейке сидит старик – инвалид с двумя деревянными тростями. Худой, обросший сивой щетиной, сутулый, похожий на старого солдата, может быть, николаевских времен... Ему не уехать в Тверь – нет электричек из-за аварии. Рядом три местные девушки – светловолосые, улыбчивые, дружно пьют молоко из стеклянной банки. Одна из них наливает деду полную кружку. Я возвращаюсь в вагон, приношу для старика бутерброд с сыром. Разговорились.
– Дедушка, вы старый солдат???
– Нет, я не успел на войну, – говорит он.
Я что-то в ответ говорю ему, что жалко — нет с собой вина, а то надо бы помянуть одного старого солдата, понявшего весь ужас вечных войн …
Пассажиры курят, болтают и жуют. Студенты прогуливают щенка по травке.
Я любуюсь цветами у полотна...Набрать букет или завянут???
Успеть, только бы успеть!
«Пока Земля еще вертится..»
Сколько раз я шептала эти слова и в поезде, и на станции Шлюз?
Молитва помогла. Поезд тронулся. Миновали тот злополучный Лихославль ( название у него подходящее) – опрокинутые цистерны, вагоны, рабочие в оранжевых жилетах и милиционеры в серых плащах... И дождик над всем этим.
...В Твери на вокзале огромная надпись: «КАЛИНИН». И памятник «Всесоюзному старосте». Все одинаково-серое, как ментовская униформа. Староста-староста... Жену свою и то не отстоял.
И вспомнились мне две исторические трагедии. Две истории двух семей.
Шалва и Ашхен. Шалву расстреляли. Ашхен выжила в казахстанском лагере. Их сын осиротел в тринадцать лет, потом воевал, был ранен...стал поэтом...
Я еду его хоронить.
...Акмал и Евгения. Акмала расстреляли. Евгения погибла в лагере — ее заморозили заживо.
Их сын Камил не попал на фронт — он ушел по этапу в пятнадцать лет. Вернулся из лагеря и стал писателем. Успел написать много книг , последнюю – об отце и умер...
Поезд проезжает мимо пригородных платформ — пустых, мокрых, мирных...В вагоне дети на верхней полке шумно разгадывают кроссворд...
Я выхожу в тамбур и стою у окна, и песни сами собой поются...и о виноградной косточке, и о бумажном солдате...
На Ленинградском вокзале миловидная рыженькая продавщица цветов спрашивает: « Что пожелаете?»
– Восемь роз.
… Я выбрала некрупные темно-бордовые. Спросила продавщицу, как побыстрее найти на Арбате театр Вахтангова.
– По правой стороне, там не заблудитесь...Удачи Вам!
...Странная продавщица! Какая там удача, если роз восемь...
Половина второго. Успеваю! Успела...
Арбат. Множество людей с цветами. Множество людей – не толпа. Множество личностей. Кто-то плачет.
Театр. Черный занавес. Поле цветов на сцене. Гроб. Почти такое, узнаваемое лицо...
Это немыслимо. Неотвратимо. Необратимо.
Голос над сценой – с магнитной ленты. Песни, которые кажутся вечными. Голос негромкий, неброский и живой. Голос – отдельно.
«...А душа уже взлетела вроде...»
Сын Антон то стоит, то ходит – стройный, кудрявый, в очках – весь он – боль...
Неуместные, бессмысленные запоздалые «если бы...»
Волшебники и сказочники не умеют спасать самих себя.
Когда умирают тысячи человек — это страшно.
Когда умирает один человек — это потеря, не страх, но боль в ней.
Старый грустный солдат. Поэт с гитарой. Сказочник. Волшебник. Человек. который подарил мне целую планету — АРБАТ...
Бард. Поэт. Прозаик. Сын двух революционеров и мучеников той самой революционной тирании. Они мечтали о рае земном, а выстроили нечто совсем иное.
Тбилисец. Москвич. Мальчик из арбатского двора. Умирающий в кламарском госпитале старый человек. Человек, рожденный за 21 год до 1945 года в будущий День Победы и умерший в день независимости России.
Булат Шалвович Окуджава.
Ветер. Мелкий дождик над Арбатом. И асфальт действительно, «как в реке вода» …
И у кого-то в открытом окне стоит древняя радиола, и слышится :« Ах, Арбат, мой Арбат...»
Люди стоят под окном — кто-то из нас молчит, кто-то подпевает.
Надо как-то жить.
Надо что-то писать.
Жить? Честно и по-доброму.
Писать? Хорошо.
Голос звучит над Арбатом. Москва для меня, питерского человека, не чужая. В ней остался голос Булата Окуджавы.
«А иначе зачем на Земле этой вечной живу...»
Июнь 1997