Память, как старая, дырявая калоша, которая то утонет в воде, оставляя чистую гладкую поверхность, то вдруг всплывет и, слегка покачиваясь, медленно движется по течению…
...Август. Тихое, ласковое утро. Солнце только поднимается над крышами из-за старых акаций. Пахнет спелыми яблоками, вянущей травой и влажной пылью.
Я осторожно ступаю, стараясь не поднимать фонтанчики пыли, чтобы не испачкать старые парусиновые туфли с пуговками: мама вчера вечером начистила их зубным порошком и теперь они сверкают яркой белизной на моих загорелых, в ссадинах, ногах. На мне коротенькая юбочка «в гармошку» из черного сатина и вышитая мамой белая батистовая кофточка с цветными кисточками у шеи. Одной рукой я крепко держусь за мамину руку, другой время от времени трогаю на голове большой бант из красного крепдешина - единственную обнову ко дню рождения, мамин подарок. Сегодня мне исполняется шесть лет, я кажусь себе очень взрослой, нарядной и красивой.
Мама целует меня у калитки и я вхожу во двор детского сада. Сейчас! Сейчас все увидят меня, мой бант, и догадаются, что у меня праздник, день рождения!
Медленно иду мимо песочницы, где уже копаются несколько моих сверстников, подхожу к воспитательнице, сидящей на скамейке в тени у стены старого кирпичного здания детского сада. Она что-то оживленно рассказывает нашей поварихе, тете Паше.
- Здравствуйте, Елизавета Николаевна! Тетя Паша, здравствуйте! - громко и радостно заявляю я о своем прибытии и останавливаюсь возле них, жду.
Вот! Вот сейчас они посмотрят на меня и скажут:
- Света, какой красивый у тебя бант! У тебя, наверное, сегодня день рождения?
Но на меня не обращают внимания, меня не слышат.
- Здравствуйте! – уже почти кричу я.
- Что ты так кричишь, Света? Видишь, мы разговариваем. Не мешай! - сердито отмахивается от меня воспитательница.
От калитки по дорожке поднимаются Майка Бабушко с матерью. На Майке новое, в яркую клетку, платье с большим белым воротником, на ногах белые носочки и черные, блестящие, настоящие кожаные туфельки с красными пуговками - бусинками. Две тоненькие косички мышиными хвостиками достают ей до плеч и заканчиваются пышными, - из настоящих лент!,- бантами. Мама ее в шелковом, - по голубому полю большие красные маки,- платье с подставными подушками на плечах, в которых утопает белая пухлая шея. Короткие ноги в туфлях на высоких каблуках. Волосы ее впереди уложены высоким валиком и тугими локонами падают сзади на спину. На сгибе круглого локтя висит кожаная сумочка. И напоминает она мне, (простите!), свинью с картинки в книжке «Кошкин дом», - такая же толстенькая, коротенькая, без шеи и на высоких каблуках-копытцах...
Лицо Елизаветы Николаевны расплывается в улыбке. Она поднимается им навстречу:
- Здравствуй, Майечка! Какое у тебя красивое платье! И туфельки! И ленты! - поет она и тут замечает, что я стою рядом: - Что тебе, Света? Иди к детям, играй, - и легонько подталкивает меня в плечо.
Я сглатываю комок в горле и медленно бреду к песочнице. Поднимаю к голове руку и, растопырив пальцы, выдираю бант из каштановой копны волос, что теперь свободно падают мне на лоб, зажимаю его в кулачке и сую за пазуху, под кофточку. Теплый шелк мягко щекочет мне грудь, живот, словно мамины пальцы. Сзади наседкой кудахчет Елизавета Николаевна.
Мне грустно. Я ухожу в дальний угол двора, забираюсь в кусты шиповника и тихо плачу. Мне жаль мою маму в стареньком, стиранном - перестиранном ситцевом платье и стоптанных туфлях, жаль бабушку, которая каждое утро спрашивает маму об одном и том же: - «Катя, что сегодня варить?»,- хотя кроме мелкой молодой картошки и лука в доме ничего нет, - и мама каждый раз ей уже на ходу раздраженно бросает: «Что хочешь!". Жаль босоногого и всегда голодного брата. Жаль себя.
Никто меня не ищет, и, только поддавшись чувству голода, я выбираюсь из своего укрытия, чтобы вместе со всеми поспешить к завтраку.
Праздника уже нет, и нет для меня уже прежней, горячо любимой и обожаемой Елизаветы Николаевны. Теперь, приходя в садик, я невнятно бормочу куда-то в сторону «здрассьте» и сразу ухожу к подружкам.
Больше в своей жизни я никогда и никому поклоняться не буду...
...Зима. Солнечный морозный день. Воскресенье. Мы с братом шагаем по глубокому снегу в канаве, что тянется вдоль мостовой. Выбираем сугробы поглубже, проваливаемся в них порой по пояс. Я в новеньких черных валеночках, впервые за всю зиму гуляю на улице после болезни. Снег в наших краях
не такое уж частое удовольствие и мы испытываем истинное наслаждение, ныряя в его мягкую и холодную глубину. И вдруг:
- И тебе не совестно, Света? Разве для этого тебе дали в садике такие хорошие валеночки? Ты же их затопчешь и они промокнут в снегу! Вас с матерью пожалели, дали вам новые валенки, а ты...
Я в страхе застываю в сугробе и поднимаю голову: прямо над нами на мостовой стоит моя воспитательница, Елизавета Николаевна! Она страшно недовольна
и рассержена.
Да, конечно, я могу в этих новых валеночках пройти от дома в садик и обратно, - их надо держать сухими и чистыми,- ведь мне их подарили не для того, чтобы бродить по снегу! И я должна быть благодарна тем, кто мне их дал!…
Все это мы выслушиваем с братом, стоя по пояс в снегу, понуро опустив
головы. Хмурые, возвращаемся домой. Прогулка закончилась очень быстро. Мамины расспросы не дают результата. А утром я наотрез отказываюсь надевать эти валенки. Приходится рассказать маме о нашей встрече.
В садик я иду в старых маминых валенках с огромными и тяжелыми калошами- чунями, а новые черные валеночки мама несет под мышкой. Раздев меня, она проходит к воспитательнице, кладет перед ней на стол валеночки и, ни слова не говоря, поворачивается и уходит.
Все громкие последующие разговоры в садике об этих валенках уже не трогают ни меня, ни маму.
- Гордячка! – говорят о маме.
А я молча горжусь своей мамой и хожу в старых, дырявых валенках.
...Этой же зимой. Какой-то праздник, может, Новый год. Нам за обедом дают по две конфетки-леденца, а в полдник печенье. Строго велят все съесть за столом, не прятать в карманах. А вечером, при выходе из группы, нас ощупывают и выворачивают карманы: нельзя уносить домой конфетку или печенье.
А я знаю, что дома меня ждет братик и надеется, что я хоть что-то принесу от стола: он школьник, и дома голодно.
За обедом я прячу конфеты в карман, а вечером, увидев в коридоре, за головами родителей, маму, быстро сую их в рот, под язык. В дверях с готовностью показываю пустые карманы и выбегаю к маме. Мы выходим на улицу. Здесь, отвернувшись, я выплевываю теплые, мокрые леденцы в ладошку и крепко зажимаю их в руке. Дома я сразу бегу к Левке и раскрываю перед ним липкий кулачок. Он счастлив! Осторожно берет пальцами конфеты и по одной кладет себе в рот. Зажмурив глаза, с наслаждением причмокивает толстыми губами. При этом его большие, прозрачно-розовые в свете лампы, уши шевелятся. Вдруг он открывает глаза, смотрит на меня и запоздало спрашивает:
- Хочешь?
- Не-а…,- отвечаю я, украдкой глотая слюну.
...Лето. Мы играем в саду. Наступает тот счастливый час между полдником и ужином, когда мы предоставлены сами себе. Воспитатели устали, им все надоело до чертиков и, собравшись в кружок, они говорят о своем, взрослом.
А наша фантазия в это время не знает границ: то мы "дочки-матери", то ищем «сокровища», то играем «в свадьбу». Но самое любимое занятие, -
игра в театр. Я переношу ее со своего двора в детсад.
Итак, вся наша старшая группа – артисты, остальные – благодарные зрители.
«Спектакль» сочиняется по ходу действия, «режиссеры» - я и Майка. Майка - хорошая, добрая девочка, очень смешливая и послушная, мы с ней дружим. Она изображает капризную «барыню». Ее мы усаживаем на стул, вокруг устраиваются «слуги» - садовники, повара, конюхи и прочие персонажи сказок, словом, почти вся наша группа. Стасик Волынский – «дворецкий», главный распорядитель при «дворе» (все девочки влюблены в него и я – не исключение). Главную роль, –Ваньку-дурачка, - играю я.
«Слуги» угождают «барыне», отгоняют ветками мух и комаров, обмахивают «веерами» – листьями лопуха, укрывают от солнца, расчесывают и заплетают Майкины мышиные хвостики. «Барыня» покрикивает на них, привередничает, временами, не выдерживая роли, звонко хохочет. Дворецкий приказывает Ваньке (мне) принести барыне любимую кошку. Я бегу по кругу, повторяя:
-Кошку! Кошку! - но вдруг запинаюсь, падаю на землю, затем быстро вскакиваю, хлопаю себя ладонью по лбу, словно вспоминая что-то, и снова несусь по кругу, уже громко крича:
-Ложку! Ложку! - и подаю Майке ложку.
Зрители смеются, «барыня» и «дворецкий» бранят меня и велят принести подушку, но я приношу – «лягушку». Так может продолжаться бесконечно.
Наступает кульминационный момент: все, хором, придумывают мне наказание. Самое лучшее для меня, - станцевать или рассказать какую-нибудь историю:
сочиняю на ходу...
...У нас в детском саду гостья – москвичка, племянница Елизаветы Николаевны. Меня зовут со двора в музыкальный зал, - так громко называют комнату, где стоит старенькое пианино. За ним уже сидит наша пианистка, маленькая, седенькая Анна Ильинична.
Мне велят посмотреть и поучиться танцевать польку, как покажет гостья. Передо мной стоит высокая девочка, лет восьми, в голубом платье и белых туфельках. Две косички завернуты аккуратными бубликами за ушами, в бубликах голубые банты. Она смотрит на меня чуть сверху, во взгляде любопытство, насмешка и легкое презрение. Так смотрят на туземцев-дикарей.
Я съеживаюсь внутри, чувствуя свою беззащитность, так как стою босая, в одних трусиках, волосы мои взлохмачены и в них торчат сухие листья и белые лепестки,- мы только что сидели в засаде в кустах жасмина, охотились на «колдуна».
Анна Ильинична играет что-то радостное и быстрое и девочка легко бежит по кругу, выделывая белыми туфельками сложные коленца, хлопая в ладоши и звонко пристукивая каблучками. Я смотрю, не двигаясь с места.
Воспитательница подталкивает меня, - ну, попробуй! Я стою. Девочка снова пляшет перед нами и уже с откровенной насмешкой смотрит на меня.
И тут я не выдерживаю, пускаюсь в пляс и, пришлепывая босыми ступнями и пристукивая голыми пятками по теплому деревянному полу, не только легко повторяю ее движения, но и танцую, по-своему, так, что Анна Ильинична, довольная, смеется и подзадоривает меня громкими аккордами, высоко поднимая свои маленькие ручки и с силой опуская их на клавиши пианино.
Воспитатели тоже смеются, хлопают в ладоши, а гостья останавливается, удивленно глядя на меня. А я убегаю во двор, - там у меня неотложные дела, там ждет меня босоногая, полуголая братия...
...Конец лета. Август. Мы с Левкой бежим по дороге. Облачко легкой теплой пыли несется вслед за нами. Левка крепко держит меня за руку и я едва поспеваю за ним. Платье парусом вздымается за моей спиной, короткие косички двумя рожками торчат на затылке, подрагивая в такт бегу. Мне трудно дышать, но жаловаться я не смею и стараюсь не отставать.
Вбегаем в ворота школы. Так же, бегом, поднимаемся по лестнице. Запыхавшись, влетаем в коридор и останавливаемся, только оказавшись в классе перед столом, за которым сидит старая учительница.
- Вот, это она, - переводя дух, сипит Левка, - ей уже семь лет, - для верности добавляет он.
Учительница внимательно смотрит на меня поверх очков.
- Тебе уже семь лет? Как тебя зовут?
- С-света, - почему-то робею я. Затем громко, почти кричу: - Я - Белопольская!
- Тихо, не надо так кричать, - морщится она. – Пусть мать принесет ее метрику, - говорит Левке.
Что-то пишет в своей тетрадке и снова обращается ко мне:
- Приходи завтра в школу, будешь учиться у меня в классе.
Теперь только понимаю, что я стала ученицей,- Левка справился сам, пока мама на работе...
Проучилась я в школе в том году всего два месяца, потом простудилась, тяжело заболела и до Нового года просидела дома. От этих двух месяцев учебы в памяти не осталось ничего, лишь всплывает перед глазами тетрадный лист с моими каракулями и поправками, сделанными синим карандашом, и жирная синяя двойка, похожая на головастика и подчеркнутая дважды синим...
В школу я тогда больше не пошла. Мамин брат, дядя Вася, директор нашей школы, посоветовал оставить меня дома до следующего учебного года. Думаю, немалую роль тут сыграли мои «успехи» в учебе.
- Подрастет, пойдет вместе с моей Лидой, - то есть, с его дочерью, младшей меня на год.
Так и поступили..