Посвящая С е б я великому Н а ш е м у служенію, М ы призываемъ всехъ верныхъ подданныхъ Н а ш и х ъ служить Н а м ъ и Государству верой и правдой, къ искорененію гнусной крамолы, позорящей землю Русскую, — къ утвержденію веры и нравственности, — къ доброму воспитанію детей, — къ истребленію неправды и хищенія, — къ водворенію порядка и правды въ действіи учрежденій, дарованныхъ Россіи Б л а г о д е т е л е м ъ ея Возлюбленнымъ Н а ш и м ъ Р о д и т е л е м ъ.
«Манифест о незыблемости самодержавия» , К. П. Победоносцев[1]
Следующий день стал для Дарьи настоящим испытанием: после ночного разговора отец вернулся в свою комнату, где спала мать, и, по всей видимости, у них был долгий тяжёлый разговор; и когда дети, взволнованные, со страхом ожидавшие, что будет впереди (с тех пор, как Сергей поджёг «Колокол», Александр вернулся к своему прежнему спокойствию, да только теперь весь вид его можно было охарактеризовать словом «слишком»: слишком спокойный, слишком тихий, слишком равнодушный; Дарье не составило труда понять, что у него на душе), увидели свою испуганную мать, они поняли: всё, что доводилось им испытать недавно, ни в какое сравнение не идёт с тем, что настало сейчас.
И когда взгляды девочки и матери встретились, когда Мария Финке, посмотрев на своих перепуганных детей и осознав ситуацию, тихо вздохнула, когда Дарья ясно увидела в глазах своей матери нескрываемое разочарование — тогда она опустила голову и зажмурилась, чтобы никто не видел её слёз.
Но чем больше пыталась она скрыть свои эмоции, тем яснее становились они для окружающих. И Сергей показал на дочь пальцем со словами: «С ней, может, не всё ещё потеряно. Но вот этот!..»
Александр даже не посмотрел ни на кого из родителей.
Чтобы объяснить то, что произошло далее, следует углубиться в сеть взаимоотношений и обязанностей в семье Финке. Отец здесь был скорее образом непоколебимой суровости, этакого железного кулака, направляющего само течение жизни, а остальные, либо завороженные этим образом, либо не видящие другого выхода, ему подчинялись. Мария Финке относилась к первым: муж вполне мог её побить (но, надо отдать ему должное, никогда не делал этого при детях, считая, что это навредит их воспитанию), но чаще кричал — и это он любил делать как с женой, так и со всеми детьми. При всём этом женщина его любила и отличалась покорностью, ведь воспитана она была в точно такой же семье.
Теперь вернёмся к взволнованным детям и их разочарованной матери.
Какое-то время она молчала, взирая на Александра и Дарью, до сих пор не проронивших ни слова. Девочка заметила, как по щеке Марии покатились слёзы, и едва она успела пристыдить себя, как женщина тихо сказала Сергею: «Делай, что нужно», и ушла.
Скрип закрывающейся двери ещё долго стоял в ушах Дарьи, которая не в силах была принять этот поступок.
— Слышали? — Сергей, говорил, казалось… с ненавистью? — Негодяи. Я решил, что надо с вами делать. Ты, — он указал на Дарью, — будешь жить в комнате Дуни. Ты, — на Александра, — в крепостной деревне. И чтобы никаких больше ночных встреч! Это ясно вам? Ваши комнаты обыщу и сожгу все ваши поганые книги до последней. Негодяи…
Скрип закрывающейся двери на этот раз был куда громче.
… Первым очнулся Александр.
— Слушай, — медленно, будто всё ещё находясь в себе, проговорил мальчик. — Запомни, что я сейчас скажу, потому что в ближайшее время он нам не даст поговорить. Мы должны уехать, — наконец он посмотрел на неё - почти что умоляющим взглядом. — Ты слышишь?
— Зачем? — тихо спросила Дарья, чувствуя, как почва уходит у неё из-под ног.
— Будем свободными людьми.
— Куда мы пойдём?
Молчание.
— В Петербург.
Дарья замерла и уставилась на пол.
— Это… далеко.
— А тут лучше?
Девочка подняла голову и внимательно, пристально посмотрела на брата, стремясь понять, говорит он правду или обманывает её, сон всё это или явь — и не могла решить, что пугает больше.
— Что нам делать в Петербурге?
— Я всё продумал, — начал он, смотря куда-то на стену. — Там он нас не найдёт. А ещё именно там будет развиваться революционное движение. Мы сможем спастись от него и внести свой вклад в Революцию. Не сейчас, но мы обязательно уйдём отсюда.
Их взгляды встретились.
— Мы сможем? — тихо, с надеждой и трепетом спросила Дарья.
— Обещаю.
И девочка, не в силах сдержать внезапный наплыв эмоций, подбежала к брату и крепко вцепилась в него, смеясь и плача одновременно, чувствуя, как Александр обнимает её в ответ.
***
И с тех пор в доме установилось постоянное, не стихающее напряжение: и до того тихая мать теперь, казалось, всегда находилась в неком трансе, в своих мыслях, которые были неизвестны никому, кроме неё. Взгляд отца был полон злобы, и когда он приходил к Дарье в её маленькую тёмную комнатку, где она жила вместе с двумя служанками, она вздрагивала и готовилась ко всему. Но постепенно и злоба эта затихла, уступив место суровому холоду, и одним из немногих признаков того, что отца ещё хоть сколько-нибудь волнует его дочь, были периодические визиты, когда он рассказывал ей об истории, патриотизме, упорно внушал ей мысль о подлинной любви к родине — о том, что самодержавие есть сама русская природа, а всё, что его отрицает, противоречит ей и должно быть искоренено.
После оглашения Манифеста многие крестьяне предпочли уйти: как решила Дарья, из-за презрительного и в какой-то степени даже уничижительного обращения к ним Сергея. Те же, кто остались, судя по всему, остались вовсе не из желания, а просто потому, что им некуда было идти. Так было со всеми, кроме её новых соседок; девочка не понимала, откуда у них все эти убеждения, но они твёрдо верили, что им суждено пробыть здесь всю жизнь, несмотря ни на что, и служить её отцу, для чего они и родились на этот свет.
Уход крестьян здорово отразился на состоянии как отца, мрачневшего и проклинавшего Манифест, так и всего их поместья и прилегающих земель. Как и в душе отца, всё здесь приходило в запустение.
Но её это волновало меньше, чем то, что она давно не видела Александра. Ему пришлось ещё хуже: служанки жили рядом с господским домом и, в общем-то, не в самых худших условиях, а вот присматривать за состоянием крепостной деревни, как называл её Сергей даже после отмены крепостного права, у родителей не всегда доходили руки.
Но однажды, неделю на вторую-третью после злополучной ночи, к ней пришёл один из братьев — тех самых, которые во всём походили на отца и с которыми Дарья никогда не была в особо тесных отношениях. И не успела она ничего сказать, как Дмитрий, двенадцатилетний мальчик, взял её за руку и вывел из комнаты под молчание служанок.
— Отец разрешил с тобой встретиться, — начал он, когда они выбрались на улицу. Девочка оглянулась: где-то вдалеке виднелись фигуры людей, а позади — её родное поместье. Над головой было ясное голубое небо, светило мартовское солнце, и всему этому так противоречил мрачный вид обветшалого домика прислуги. — Я хочу поговорить.
В нём не было ни следа враждебности.
— О чём?
— О вас с Александром.
Всё это напоминало Дарье странный сон, который никогда не воплотился бы в реальность. Как Сергей разрешил ему прийти сюда, говорить с ней вот так вот, свободно, без свидетелей? Что на уме у этого мальчика, которого она никогда не знала?
— Зачем вы это сделали? — на неё смотрели большие любопытные глаза. В голосе его слышалось разочарование. — Как вы могли читать эти… книги? Хотеть отмены крепостного права? Это ведь то, на чём стоит Россия, — сказал он любимые слова отца, видимо, заученные им наизусть. — Зачем?
Дарья не смогла бы ответить на этот вопрос и самой себе. Для чего она вступила на эту скользкую дорожку, совершенно не зная, что ей предстоит, и не совсем даже понимая, что твердил ей Александр? Что привлекло её в революционных идеях? Этот вопрос ей только предстояло решить для себя, а пока она могла только молчать и грустно улыбаться.
— Что вы сделали с матерью, — тихо сказал Дмитрий. — Отец не пускает её к вам и постоянно говорит, что вам нужно излечиться от крамолы. Это помогает вам?
Он говорил совершенно искренне.
— Может быть, — так же тихо ответила Дарья, поймав себя на мысли, что отец рассудил правильно: разделив их с Александром, он посеял зерно сомнения в её душе — сомнения в правильности всех их разговоров и идей. Правда, едва ли он хорошо знал свою дочь и понимал, что на самом деле без брата ею попросту некому оказалось управлять, а это было необходимо для такого человека. — Всё может быть.
… Вернулась она в настроении задумчивом и подавленном. Это не ускользнуло от внимания соседок, которые тут же принялись спрашивать её, в чём дело, о чём говорил с ней Дмитрий, и тем самым ещё больше ввергая её в уныние. Теперь она как никогда просто хотела побыть наедине с самой собой.
— Ты же не говорила мальчику о своих идеях?
Ещё одна причина, по которой уныние её было совершенно оправдано: эти две женщины имели вполне определённые взгляды на жизнь, и к ней относились как к некоторой диковинке. Дарья никогда даже не пыталась рассказать им о том, что было у неё на уме, но соседкам это и не требовалось: они сами начинали такие разговоры.
Теперь она стала злиться.
— Не говорила я! — вскричала она, вставая с кровати и злостно смотря на женщин, которых в ту минуту посчитала своими злейшими врагами, воплощавшими главную причину всех её бед. — Поняли? Не говорила! И никому больше не скажу, никогда!
Они переглянулись.
— Да мы же просто…
— Что вы просто? Просто хотели в очередной раз намекнуть, что я опасна для бедного маленького мальчика?! — всё вокруг помутнело от слёз. — Да плевать я хотела и на вас, и на него, и на семью, которой у меня нет! И никогда не было! Ясно вам? Никогда её не было!
И тут перед ней ясно встала картина произошедшего: родители, родные родители, отправили её жить со служанками, которые контролировали каждый её шаг, разлучили с братом, и все, абсолютно все, относятся к ней как к какому-то необычному животному. В тот момент ей это показалось чем-то даже смешным, ведь она, хотя и не принимавшая взгляды своего отца, а значит, и большей части семьи, как оказалось, не могла жить и без неё тоже.
Она рассмеялась — со слезами в глазах, с болезненно-безумным видом, — и решила сразу же, прямо сейчас, уйти отсюда, уйти куда угодно, побежать, да так, чтобы её никто не смог догнать и не смог никогда найти… и Бог с ним, с Александром, со всей жизнью: ей просто нужно уйти, сейчас же, а не то… что будет в противном случае, она не додумала, потому как, отсмеявшись, направилась к двери.
— Стой! — закричали только теперь опомнившиеся женщины и, подбежав, успели её схватить и удерживать, пока у Дарьи не закончилась истерика.
Потом одна из них ушла в поместье, а девочка, решив, что всё кончено, легла на кровать и забылась тяжёлым сном.
[1] К. П. Победоносцев указан как автор Манифеста, который был дан в начале правления царя Александра III, сына Александра II. Таким образом, под словами «себя», «нашему» и т.д. следует понимать Александра III, под «благодетелем» и «нашим родителем» — Александра II.