Впалые глаза деда были закрыты, льняная рубашка отвечала на дрожание его слабых кистей.
На противоположном краю влажного деревянного стола стояла металлическая кружка с облезлой каёмкой, которая сейчас боялась встречи с ледяной водой. Бабушка, не пролив ни капли, заполнила её и беззвучно поставила изогнутый кувшин рядом.
Бледно-синее свободное платье заметно ограничивало её движения, будто наказывало за каждый жест.
Бабушка не спеша опустилась на ветхий стул и, схватившись толстыми пальцами за ручку, жадно отпила.
Её глаза пытались впитать напряжение, которое растеклось по полу, чтобы очистить горло и возразить давящей на их двоих тишине.
Дед прикусывал опущенные губы – он всё ещё думал.
– Марта, – стон терновником обвил его голову.
Это заставило её поднять на него отсутствующий взгляд, скрывающийся за тонкими усталыми веками.
Чистые реки потекли по иссушенным бороздам на его лице. А Марта не могла найти себе места на стуле, от чего его ножки тоскливо скрипели.
Она улыбнулась так, как искренне улыбается ребёнок, когда первые листья нежно щекочут его нос.
Дед выжидающе всматривался в её сжатые губы.
Марта смяла влажными ладонями ткань и ртом откусила кусочек воздуха – окончательно распробовав горечь, она робко произнесла:
– Оким...
И русла их солёных рек сошлись, течения бились друг о друга.
Оким достал из кармана выцветших штанов небольшую бумажку, на которой неровным почерком, но крайне старательно, было выведено два слова.
Марта с наивным намёком на радость в смехе вытирала глаза, когда в Окиме проснулась надежда:
– Это всё, что... у нас есть.