53. Цвет зайчика
Сколько у русских песенок и стихов о заиньке, памятных, кажется, с самого рождения.
Есть ведь и другие милые зверьки.
Бурундучок, полосатый бочок.
Ласковая (как представляется) ласка.
Норка в норке.
Но главная любовь российского ребенка отдана зайцу.
Заюшка мохнатенький в шубке пуховой.
Ушки длинные — хвостик короткий.
Прыг да скок, из травки под кусток.
Летом серенький — зимою беленький.
Потому что его очень жалко.
Из всех зверей самый жаленький.
Жизнь безжалостна к нему, кроткому, слабенькому. И всегда-то попадает он в беду.
- Не плачь, заинька, не плачь, серенький!
- Как же мне не плакать!
Пригорюнился Зайчик, да делать нечего.
Только заинька
Был паинька -
Под капустою лежал.
По заячьи лопотал.
Плачут зайки на лужайке.
Сбились, бедные, с пути,
Им до дому не дойти.
Зайку бросила хозяйка,
Под дождем остался зайка.
Со скамейки слезть не мог,
Весь до ниточки промок.
И поможет беззащитному звереночку только добрый человек.
Некрасовский дедушка Мазай (в имени - корень "зай") спасающий зайцев.
Плывущий в челноке по реке, по в разверзшимся хлябям небесным.
За ушки хватающий тонущих.
Половодье, родина, весна.
Доброта.
Справедливость.
Другая ипостась: веселый, удалой "косой":
Заюшка, поскачи!
Серенький, попляши!
Ах, ах, поскачи!
Ах, ах, попляши!
Похвалялся зайка -
Поди догоняй-ка!
Радовался зайка -
Ты меня поймай-ка!
Считалка, заклинание, словесный оберег, который все мы много раз в жизни повторяли:
Раз, два, три, четыре, пять,
Вышел зайчик погулять.
Вдруг охотник выбегает,
Прямо в зайчика стреляет.
Пиф-паф, ой-ё-ёй,
Умирает зайчик мой.
И везут его домой
По дороге столбовой.
Привезли его домой,
Оказался он живой.
Это наш национальный оберег.
Заговор от лютыя смерти.
От лукавого совета.
Языкастого навета.
От лихого человека.
От звериной пасти.
От ярой страсти.
От всякия напасти.
От горя-злосчастия.
Мой дед Филипп однажды, только однажды рассказал мне о войне.
Историю о зайце, которого бойцы нашли под кустом на поле боя и принесли в госпиталь.
Потом он долго жил там.
Привык. Спал в корзинке. Ел солдатские щи.
Больные, медсестры, главврач — все его полюбили.
Барабан и паника
Отставших полков.
Скачет в поле заинька,
Боится волков.
Лейтенант в бинокле
Видит, сквозь чад:
У траншеи, во поле –
Ушки торчат.
Серые два уха.
Эх ты, страна!
Разруха-непруха,
За войной война.
В норке зайка-серенька
Зайчат родила.
Выживи на севере,
Дождись тепла.
Спрячься хоть за веточку
У самой земли,
Сохрани ты деточку
От пули, петли.
Мягкая лапка
Да хвостик-пушок.
Была в детстве шапка,
Сбилась в катышок.
Лейтенант Лешка
Зайца поймал,
Гладил его, в плошку
Щей наливал.
Баю-баю-баиньки,
В поле ходят заиньки,
Добриньки да беленьки,
Пушисты да маленьки,
Они носят валенки –
Не подшиты, стареньки,
Латаны тужурочки,
Заштопаны шкурочки.
Лейтенант, налейте нам!
Покуда ты жив,
Расскажи о лете,
О любви расскажи!
Ведь не все же нам из фляг
Огня занимать.
– Атакуем, левый фланг!
За родину-мать!
Скачи, скачи, зайка,
Мины берегись!
Будет тебе сайка,
И весна, и жись.
Умирая, мальчик
Все шептал сестре,
Что на небе зайчик –
Пляшет в заре.
Дед умер после войны, но от войны.
Она шла за ним, шла, и дошла.
Он был волшебный человек, мой дед Филипп Дмитриевич Дутов.
С особинкой, явной для друзей и близких, а порой заметной и для случайных встречных.
Знающий нечто, для нас неведомое.
Фронтовик, вынесший испытания, дошедший до конца земных мытарств и не боящийся уже ничего.
Понимающий всему цену.
Не на логику полагающийся, не на рацио, а на нечто высшее над ними, не называемое словами.
Не умеющий обойтись без книг (его библиотека и мне многажды пригождалась), без классической музыки, которую, с советских и трофейных пластинок слушал почти беспрерывно — фон его жизни.
Без живописи, в которой разбирался.
Играл на шестиструнной гитаре («Прощание с Альгамброй», «Не пробуждай воспоминаний», прелюдии Рахманинова — для меня «дедушкины»).
Писал картины. Пейзажи Восточной Сибири.
«Багульник цветет».
«Исток Ангары».
«Утиное болото под Бурдаковкой».
«Саяны».
«Пик Черского».
«Остров Ольхон на Байкале».
Знал много сказок. Сам сочинял их.
Про мальчика Петруньку, который умел разоваривать с птицами, летал с ними по небу.
Про братство зверей, которые жили все вместе в лесу, в бревенчатой избушке.
Пел мне в детстве, над моей кроваткой, когда я засыпала:
В лесу густом зеленом
Домик крошечный стоит.
Шумят густые клены,
Ручеек журчит...
Он любил меня. До сих пор помню мелодию, слышу внутренним слухом его голос...
Умер от лучевой болезни.
Рак крови.
Лейкоз.
Радиация.
На фронте в полевых условиях делал рентген раненым, практически без защиты, даже без свинцового фартука.
Вот и облучился.
Невидимая смерть.
Некто в сером.
Который и за нами, в свою очередь, явится.
Может быть, дед был самым лучшим — самым добрым — человеком, которого я знала.
Но доброта — нет, не серого цвета.
Как не серого цвета — а лазурная, малиновая, яхонтовая, багульниковая, черемуховая, золото-купольная — Россия.
Как не серого цвета - радость, радуга и рай.
Радужна любовь.
Свинцово горе.
Когда дед умер, у его гроба в почетном карауле стояли Саяны, Пик Черского, ветры Култук и Верховик, Баргузин, остров Ольхон, Ангара и Байкал.
И мальчик Петрунька, и птицы, и лесные звери...
И Заинька.
И я стояла, плача.
- Не плачь, заинька, не плачь, серенький!
- Как же мне не плакать?