На снимке: Владимир Юльевич Блушинский (слева) и Мирон Черненко. Дом отдыха "Южный" в харьковсом пригороде - пос. Южном (платформа Комаровка), ныне г. Южный, 1950 год.(Снимок из архива семьи Черненко-Лесовых публикуется с любезного разрешения Антона Мироновича Черненко (Москва).
* * *
С Володей Блушинским мы, старшеклассники из другой, не его, школы, познакомились в конце 40-х годов прошлого века, когда стали посещать детско-юношеский филиал самой большой в Харькове научной библиотеки имени Короленко. Там работал литературный кружок, и мы в нём участвовали. Помню интересное занятие по обсуждению романа Вениамина Каверина «Два капитана». Руководила кружком (и, кажется, заведовала читальным залом) молодая, пригожая Инна Сергеевна Гончарова, приветливая и уважительная. Но всё-таки занятия кружка были нам скучноваты – не хватало шуток, юмора, хотелось пошалить даже и на литературные темы, и ребятам пришло в голову выпустить свой, не зависящий от взрослого надзора и контроля, рукописный литературный журнал. Очень скоро номер первый был готов, журнал назвали «Кактус», но этот сюжет я уже исчерпал в своём давнем очерке «Заговор перфектистов», а здесь лишь напомню: «перфектисты» были придуманы– ну, как пародия, что ли, - на знаменитых футуристов, только как бы наоборот: футуристы – это будетляне, поэты будущего времени? А мы – наоборот, ориентирумся на перфект, время прошедшее, на совершенные древности! На самом деле никто всерьёз такие тезисы не выдвигал, просто хотелось поиграть, пошустрить, побаловаться. В таких видах и возник разговор о том, что организуется «Литературное Общество Перфектистов» - ЛОП. Членов этого общества будто бы называют – лопы, его противников – анти-лопы, всех же остальных – осто-лопы! Ха-ха-ха, присоединяйтесь: похохочем хором!
Надо, однако, вспомнить, какое это было время: мы издали свой «Кактус» в 1948 году, лишь за три года до этого окончилась самая кровавая в истории Вторая мировая война, советские воины-победители возвращались домой, но 27 миллионов только из СССР - погибли. А те, кто выжили и побывали в освобождённой от нацизма Европе, с изумлением увидали, что там, на Западе, люди жили, как правило, гораздо богаче, чище, сытнее, чем в Стране Советов. И рассказывалось об этом в семьях, если те сохранились. Наше поколение, старшие школьники и первокурсники вузов, доотказа напичканные вызубренными назубок формулами о том, что наша страна – самая счастливая, самая свободная и богатая, столкнулись с тем, что всё вокруг кричаще противоречит этому: читая у Ленина, что при социализме заработная плата чиновника не должна превышать зарплаты квалифицированного рабочего, - знали, что на деле начальственные советские и партийные чиновники получают гораздо больше, а рабочие – меньше; приезжая в колхозы и совхозы на полевые работы – видели такую беспросветную нужду и бесправие, что начинали задавать учителям вопросы, на которые ответить было невозможно. И по стране повсеместно стали возникать неформальные молодёжные кружки по изучению … марксизма-ленинизма: простая логика внушала молодым подозрение, что себя расхвалившая советская власть зашла сама и страну завела куда-то не туда!
Сейчас хорошо известно: в Воронеже будущий поэт Анатолий Жигулин в 1947 г., тогда 17-летний, принял участие в создании «Молодёжной коммунистической партии», которая, конечно же, вскоре была раскрыта, её участники брошены в лагеря, и Жигулин несколько лет провёл в местах заключения: в Сибири и на колымской каторге. Живший в Челябинске Саша Поляков (далее текст из Википедии): «в 1946 году в возрасте 14 лет в Челябинске был арестован за составление и распространение листовок. Полгода отбывал срок в колонии для несовершеннолетних в посёлке Атлян Челябинской области, потом срок был заменён на условный». Родной отец подростка погиб на фронте, его усыновил второй муж матери, и Саша принял его фамилию: Воронель. Сейчас его хорошо знают в Израиле и в мире: это выдающийся физик и публицист, главный редактор старейшего здесь журнала «22» на русском языке.
В Москве примерно в те же годы был «раскрыт органами» «Союз борьбы за дело революции», также состоявший из подобной молодёжи 1931 (не старше!) – 1934 гг. рождения. Дело осложнилось тем, что к тому времени (1952) как раз наблюдался всплеск советского государственного антисемитизма, а многие из арестованных были евреями. Разумеется, организация была объявлена «сионистской», троих мальчиков РАССТРЕЛЯЛИ, троих девушек приговорили к десяти годам заключения, двое мальчиков и восемь девочек на пороге жизни получили от самого гуманного в мире советского суда срок заключения в ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ ЛЕТ!
Если кто-нибудь из читателей думает в эту минуту, что участники нашего озорного карикатурного ЛОПа воспринимали тогдашнюю действительность менее радикально, чем вышеупомянутая молодёжь других городов Советского Союза, то возражу цитатой из воспоминаний нашего ровесника и товарища, учившегося на филфаке университета в одной группе со считавшимся главой ЛОПа Володей Блушинским. Эпизод относится к зиме 1949 года – это пересказ того, что говорил мемуаристу Володя на прогулке:
«Как всегда с Володей, разговор получался очень интересным. Несмотря на мороз, мы гуляли долго. Мерзли ноги в легкой обуви, но мы не замечали холода. Уж очень важна была тема: мы говорили об экономике и политике. Вернее, он говорил, и очень убедительно, а я слушал. То, что я слышал, противоречило всему, чему я верил. Оказывалось, социалистическая экономика СССР это фикция, это просто-напросто… государственный капитализм, что богатство страны распределяется не в интересах каждого равноправного человека, а в интересах государства; что марксистская формула: от каждого по способностям – каждому по труду – не осуществляется, и малоквалифицированный рабочий получает немногим меньше, чем врач или учитель; что, вопреки всем лозунгам, на самом деле просто происходит эксплуатация труда…» (А.Туманов, «Шаги времени», гл. VI)I.
Ничего нет удивительного в том, что и наша литературная игра привлекла бдительное внимание харьковского управления МГБ. Одного из “ло;пов” - нашего с Мироном и Володей Блушинским товарища, Игоря Гасско чекисты дважды задерживали для пристрастной беседы о том, что собою представляет «общество», чего оно добивается, а, главное, где находится тираж журнала, им выпущенного. Игорь немедленно бросился домой к Мирону и уговорил его сей же час сжечь «тираж» издания: единственный экземпляр. В котором (в «Манифесте перфектистов», сочинённом самим Мироном – этим нашим «лордом-хранителем печати») была крамольнейшая строка: «Мы стремимся к свободе слова!» Правда, запретное это слово было авторской самоцензурой заменено на на семь точек, но расшифровать их не стоило труда…
В 1950 году наших с сестрою родителей в один день арестовали, а чуть позже по бессудному приговору отправили на 10 лет лагерей без малейшего упоминания их конкретной вины – была лишь указана статья 58 уголовного кодекса РСФСР («антисоветская деятельность») с двумя вменённым им пунктами: 10 (антисоветская агитация) и 11 (участие в контрреволюционной организации). Какой? – об этом ни слова. Потому что они никогда ни в чём подобном участвовать не могли.
Мирон хорошо знал моих родителей и, как выяснилось много лет спустя, сам был сыном «польского шпиона», расстрелянного по приговору советского, самого справедливого в мире, суда в 1938 году. На самом деле Марк Миронович Черненко служил скромным бухгалтером харьковского «Коксохима», имел несчастье в середине 20-х годов побывать по службе в «панской Польше», а через десять лет за это поплатился жизнью по приговору безумной сталинской «тройки». Сын его без лишних слов мне сочувствовал. Когда руководство учреждения, где много лет проработал отец и вплоть до ареста продолжала работать мама, безжалостно выжило нас с бабушкой в маленькую комнатку в неотапливаемом доме, то книжный шкаф, сохранившийся в довоенной квартире, я продал за бесценок именно Мирону, и мы вдвоём отнесли его на руках с нашего шестого на его шестой этаж через весь сад Шевченко. Несли, думалось мне и так вспоминается до сих пор, словно гроб…
Захаживая по старой памяти в детский филиал библиотеки, встречались там с приятелями, вот так я встретил Володю и рассказал ему о нашей беде. Он сочувствовал, но рассказал, что его папа, член партии с 1917 года, персональный пенсионер союзного значения, за всю свою весьма партийную жизнь ни разу не подвергся во время чисток ни выговору, ни даже замечанию, все периоды партийных и государственных репрессий оставаясь, как жена цезаря, вне подозрений. Боже, как страшно он сглазил! Но сам об этом уже не узнал. По его словам, ректор университета Иван Николаевич Буланкин, когда к нему по какому-то делу зашёл Володин отец, по старой памяти ужасно испугался: помнил старого Блушинского чуть ли не как грозного председателя ревтрибунала времён гражданской войны… Вообще же Буланкин слыл в еврейских кругах города чуть ли не юдофилом. Мне и в самом деле известно несколько случаев, когда проваленные в те годы на приёмных экзаменах еврейские абитуриенты находили поддержку и возможность всё-таки быть принятыми в студенты благодаря бескорыстной помощи ректора.
Летом 1952 года, то есть уже после четвёртого курса, Володя Блушинский как и его сверстники со всех факультетов, был направлен на военный сбор под Харьков. Далее им предстояло, сдав экзамен по военной специальности, по получении диплома быть аттестованными на звание лейтенантов запаса. В тот июльский день его рота или взвод отправились на полевые занятия. Но были застигнуты грозой. От ливня спрятались в какой-то сарай, составив внутри винтовки с примкнутыми штыками в ко;злы. И тут шарахнула молния, сарай сразу же загорелся…
Не знаю, проводилось ли расследование. Писать о подобных происшествиях в газетах, тем более, когда дело произошло в воинской части, было категорически воспрещено. Погибло, «при исполнении служебных воинских обязанностей» (так это называлось официально), 9 студентов. Говорили, что одного сразу же забрали и похоронили в родном селе родители, восемь остальных гробов, закрытые крышками и намертво заколоченные, были установлены в зале одного из университетских зданий на ул. Тринклера. Здесь и состоялась гражданская панихида.
Мне было 21 год, впервые я хоронил друга, почти ровесника. Картинки того дня вошли в память на всю жизнь. Вот группа студентов хочет пройти в зал, но один из солдат, охраняющих «мероприятие», заступил им дорогу. «Ты - что?! Да я там рядом чуть не погиб!» - выкрикнул студент, и солдат попятился, пропустил крикуна…
Вот слышится сквозь шумок толпы женский голос: «Ой: старичок плачет…!» И я вижу рядом с почерневшей лицом Володиной сестрой Майей их старика отца, рыдающего, как женщина! Они стоят над заколоченным красным гробом, и впервые вижу, как в буквальном смысле этих слов Майины глаза вылазят из орбит, и чья-то рука (родственника? друга?) привычным движением что-то делает пальцами у её горла, глаза-шары вваливаются обратно, на своё место, а через несколько минут – снова эта ужасная конвульсия нечеловеческого горя…
В два приёма, по четыре гроба в открытых траурно декорированных грузовиках проследовала на воинское кладбище в конце Пушкинской многотысячная траурная процессия. Над свежими могилами дважды прогремел салют конвоя – залпами из винтовок.
Через несколько дней Мирон мне рассказал, что Майя хочет повесить в доме фото Володи, но не нашла подходящей рамки. Уж так мне хотелось хоть чем-то поддержать в горе её и их отца, что я отправился на рынок, нашёл подходящую деревянную рамочку со стеклом, купил и привёз к ним на Юмовскую. Майя едва меня знала в лицо, я пробормотал ей что-то, отдал в руки свой скромный подарок и ушёл. С годами мы познакомились ближе и потом случайно встречались у общих знакомых. Этому предшествовала, однако, новая беда в их семье… Но произошла она пять лет спустя после похорон Володи. За это время я отслужил солдатом в Советской Армии: ведь в педагогическом институте, мною оконченном, военное дело не преподавалось и на солдатские сборы нас не посылали.
Шёл второй год моей службы, когда прибыло изветие о том, что маму освободили по амнистии, для чего пересмотрели её дело, чтобы заменить 10-летний срок на пятилетний: заключённые с её гиблой статьёй (антисоветская деятельность) подходили под амнистию только со сроком до пяти лет. Командование полка так было потрясено небывалым случаем (на волю выпустили «антитсоветчицу»!), что предоставило мне по семейным обстоятельствам отпуск с выездом на родину. Через несколько месяцев после моего возвращения состоялся ХХ съезд КПСС, а ещё через какое-то время стали ко мне приходить удивительные письма от друзей: там допускались такие резкие выражения по адресу покойного Сталина, что я понял: на «большой земле» произошло что-то небывалое. Но что именно?
Теряясь в догадках, обратился к симпатичному секретарю партбюро полка с предположением: там, в Москве и около, вышел в свет некий документ, который пока ещё до нас доползёт, а ведь у меня, товарищ капитан, от этого, возможно, вся жизнь зависит. Вы ведь знаете, что мать отпустили, а отец всё ещё в лагере… Нельзя ли, если есть новый документ, мне с ним тоже ознакомиться?
И вот я сижу в комнате полкового партбюро с решётками на окнах, - я, рядовой радиотелеграфист второго года службы, передо мною -тонкая брошюра с надписью на розовой обложке: Н.С.Хрущёв, «О культе личности и его последствиях», доклад на закрытом заседании съезда, и я, запертый парторгом снаружи на замок, читаю полуправду о недавней истории страны, в которой жил…
Недели через две или даже через месяц этот доклад довели до сведения всех солдат дивизии. Подавленный услышанным, вернулся наш взвод в землянку-каптёрку, и молчун Витя Андреев, побагровев лицом, вдруг рявкнул:
- Скоро Мммаркса ррразоблачат!
Прошло несколько недель, и выпустили на волю моего реабилитированного отца. Мать, тоже реабилитированная, встретила его в Москве, где они оба на заседании Комитета партийного контроля при ЦК КПСС были восстановлены в партии после двадцатилетних измывательств над ними и над здравым смыслом. Ещё почти через год, отслужив положенный срок, вернулся домой и я. На вокзале узнал от встретившей меня жены: отец слёг в инсульте, он парализован.
Неожиданной вышла и встреча с друзьями: мне рассказали, что отец Володи и Майи – Юлий Израилевич Блушинский, рождения 1889 года, член КПСС с 1917 года, старый большевик с незапятнанной партийной репутацией, в эти дни арестован и посажен в тюрьму. Вскоре его судили и вынесли приговор: пять лет заключения за оскорбление памяти… товарища Сталина!
Нашего отца старательная советская медицина сумела было подлечить и даже вернуть на работу … на один день! После чего болезнь опять за него взялась и вскоре доконала. Накануне его смерти я встретил в аптеке Майю Блушинскую, и она мне сообщила радостно, не зная о состоянии моего отца: «Папу перевели из тюрьмы на принудительное лечение!» В результате её неутомимых хлопот он был освобождён из неволи и вскоре умер дома – как говорится, в своей постели: великое счастье и везение для общественно активного гражданина страны победившего идиотизма!
Судьба образцового старого большевика, не затронутого ни одной из политических неурядиц своего века, прошедшего невредимым через все ленинско-сталинские чистки и репрессированного тогда, когда репрессии окончились, меня потрясла. Однажды, ещё где-то в середине или в конце 60-х, мы с женой зашли в очередной раз проведать отца нашей общей подруги, которую после её тяжелейшей болезни мать увезла в Москву для лечения у лучших врачей. Отец оставался дома с младшей дочерью, он был с детства слеп, но ещё в юности вступил в комсомол и, как выяснилось, учился с моим отцом в харьковском комвузе имени Артёма, хорошо его помнил, пел сочинённый моим папой на мотив «Взвейтесь, соколы, орлами» «Гимн артёмовцев»… Не помню, почему, по какой ассоциации, я вспомнил о старике Блушинском и стал было рассказывать ветерану эту историю, тревожившую меня своей нелепостью, как вдруг заметил, что моего собеседника странно взволновал мой рассказ: он начал нервничать, резко и судорожно сжимал мою руку… Испугавшись, я прервал свой рассказ, но старик сказал мне: «Ничего, деточка, продолжай, просто я вам потом что-то расскажу».
И действительно, едва я закончил, он повёл свой рассказ, начав так:
- Вы, молодые, не знаете и не помните, но я и помню, и знаю, какова была обстановка в 1937 году. Я тогда уже преподавал политэкономию в университете, когда однажды был вызван в НКВД к следователю. Он мне сообщил: на меня поступил сигнал, что я… ПОДДЕЛАЛ СЕБЕ БЕЛЬМА! Что на самом деле я не слеп, и меня в 1919-м видели в Екатеринославе при денининцах в форме белогвардейского офицера с золотыми погонами на плечах и отнюдь не слепого… Вы понимаете, что я должен был почувствовать, услыхав такое нелепое обвинение?! Я на всю жизнь напуган этой злодейской властью, при которой возможно всё!
А потому, получив, вскоре после ХХ-го съезда партии, письмо, которое мне читали и комментировали домашние (ведь сам я, полностью незрячий, читать обычных писем, книг и газет не могу) – не на шутку испугался: это было малограмотное воззвание, автор которого сообщал, что создаётся группа противодействия террору со стороны последователей тирана Сталина, и меня приглашают в ней участвовать. Жена привела примеры безграмотности писавшего – например, было написано: «Иоску Сталин»… Я решил, что это проверка, провокация. и что провоцируют, пров6ряют меня на лояльность властям органы ГБ... Потом пришло ещё одно подобное письмо, а вскоре позвонил по телефону неизвестный мужчина: «Вы получили наше письмо? Мы призываем вас к действию, ждите инструкций».
Теперь я не испытывал сомнений: это провокация, затеянная именно «органами». А ведь я преподаю в юридическом институт, среди моих бывших студентов – председатель харьковского управления КГБ. И я позвонил ему на службу – благо номер указан в городском справочнике. Рассказал о письмах и звонке. И он меня тут же научил: «Договоритесь с домашними и, когда позвонят в следующий раз, пусть по вашему условному знаку выскочат к соседям и вот по этому номеру позвонят и попросят зафиксировать, с каким номером телефона соединён ваш аппарат. А дальше уж наша забота…»
Мы так и сделали. Оказалось, это звонил нам из своей квартиры старик Блушинский, с которым я и знаком-то не был. Но КГБ его арестовал. Его судили и приговорили к пяти годам заключения «за оскорбление памяти вождя советского народа». Меня как свидетеля вызывали на суд. Я пытался высказать мнение, что подсудимый психически болен. Но экспертиза этого не установила. А его дочь, раньше дружившая с моей старшей, той, что больна, встречая её на улице, стала демонстративно отворачиваться…
* * *
Всю эту историю, дорогой читатель, я пытался изложить лет 25 назад здесь в печати, но чего-то мне не хватало для публикации. И вот недавно по случаю мне переслали опубликованные в российской газете «Совершенно секретно» документы о реакции советского народа на тот «закрытый» доклад Хрущёва о «культе». Оказывается, наряду с традиционным, организованным во всех газетах и по радио «одобрямсом», имели место в живой жизни серьёзные критические выпады против «ленинского ЦК» и лично Хрущёва. Об этом, например, свидетельствовало «дело» сотрудника академии общественных наук Шарикова. Нет, не «Полиграфа Полиграфовича», героя булгаковского романа, а вполне реального Ивана Степановича с фамилией той же, что и у персонажа из «Собачьего сердца».
Этот человек, по рождению из простой семьи, фронтовик в Отечественную войну, израненный инвалид, после Победы стал преподавателем в вузе. А во время обсуждения в парторганизации хрущёвского доклада о «культе личности» в присутствии тогда лишь выдвиженца – кандидата в члены ЦК КПСС, но уже секретаря этого ЦК Шепилова (очень скоро его опять «задвинут», оставив навсегда с переосмысленным русскими людьми титулом «и примкнувший к ним») – доцент философии И.С.Шариков смело и решительно воспротивился попытке Хрущёва представить прошлое руководство ЦК, и себя в том числе, «не имевшими возможности» обуздать культ вождя. Здесь не место для подробностей, но вот лишь цитата из статьи А.Богомолова в февральском номере газеты «Совершенно секретно»:
«Кандидат философских наук, доцент и автор более чем двух десятков научных трудов (речь об И.С. Шарикове. - Ф.Р.) замахнулся на самое святое – непогрешимость Центрального комитета КПСС. А именно на ней строились все конструкции хрущёвского доклада «О культе личности и его последствиях». Хрущёв пытался продвинуть мысль о том, что ЦК не мог бороться с давно сформировавшимся культом личности, но после смерти Сталина действовал оперативно и решительно. А Иван Шариков, совсем не стесняясь присутствия секретаря ЦК и даже время от времени апеллируя к нему, начал резать правду-матку».
Шепилов написал в ЦК донос, и Шарикова, по привычке сталинских лет, посадили и сломали. Он написал покаянное письмо, его судили за «клеветнические измышления в адрес партии» и приговорили, по новым, вегетарианским, временам, «всего лишь» к двум годам, но, учитывая «раскаяние», отпустили из тюрьмы через 10 месяцев, а впоследствии даже разрешили преподавать философию.
В статье Богомолова приводятся и ещё несколько случаев «неправильной», но по существу вполне логичной реакции советских людей на криводушное, трусливое, совершённое задним числом и весьма неполное осуждение сталинизма, без попытки на деле искоренить его последствия. В числе приведённых казусов – и краткое упомианание о «деле Ю.И. Блушинского: «Блушинский Ю.И. 1889 г. р., еврей, образование незаконченное среднее, член КПСС с 1917 года, персональный пенсионер союзного значения, старший препаратор в политехническом институте (г. Харьков) в апреле 1956 года изготовил 28 анонимных писем. В январе – феврале 1957 года написал ещё 6 писем, считая, что таким образом он борется с культом личности Сталина». Свои действия он аргументировал следующим образом: «После ХХ съезда нам читали письмо ЦК КПСС о культе личности Сталина. Я этим сообщением был очень взволнован. Выступая на собрании, рыдал как дитя». Через два года после осуждения был реабилитирован.».
(Цит. по сайту http://www.sovsekretno.ru/articles/id/5333/ ).
За этими сухими строчками нетрудно почувствовать человеческую трагедию: всю жизнь Юлий Израилевич, что называется, молился не тем богам, а осознав это, испытал сильнейший нервный срыв и попытался хотя бы на финише жизни повести себя сообразно велению совести. Но КПСС, провозглашённая, аттестованная своим безбашенным руководством как «ум, честь и совесть эпохи», так вести себя не позволила…
Сейчас в моду вошёл невесть кем и где рождённый афоризм: «История не знает сослагательного наклонения». Дескать, бесполезно гадать, что было бы, если бы в такой-то момент такие-то люди поступили не так, а вот так. Но почему это «бесполезно»? Что же, вообще условное, сослагательное наклонение надо исключить из грамматики как ненужную категорию? Нет, переигрывать, перепроверять прошлое – необходимо, это маневры мозга, коллективного человеческого опыта, приносящие свои плоды. На прошлом опыте мы видим, сколько возможностей упущено, и учимся не повторять ошибок. Для того и существует история! Пусть войдёт в неё и не забудется и дело Юлия Блушинского, Ивана Шарикова, других смелых людей, высказывавших, вопреки превратностям времени, собственные мнения.
* * *
Едва поставив последнюю точку в конце этой статьи (сегодня 10 июня 2016 г.), прочёл в Интернете, в «Литературной газете за послезавтрашнее, 12 июня статью Ильи Пожидаева под длиннейшим заголовком: «Гениальность модели госбезопасности при Сталине-Берии и острейшая необходимость такой модели для нас сегодня». Для меня, изведавшего действие указанной «модели» на примере собственной семьи, в которой, по самому скромному счёту, было репрессировано 11 только близких родных (мама, папа, дяди, тёти, родной мамин дядя и т. д., из них двое расстреляны, а впоследствии ВСЕ, включая покойников, РЕАБИЛИТИРОВАНЫ, то есть, словами песенки Юза Алешковского, «оказались ни при чём", - для меня, моей семьи и других миллионов таких же объявление г-на Пожидаева – очевидное издевательство. Приведённые в моей статье примеры свидетельствуют о том же. Автор пытается впарить в мозги своих читателей совершенно безумную мысль: будто его славословие по адресу, как их теперь называют в России, «менеджеров» - Сталина и Берии касается лишь модели и не имеет ровным счётом никакого отношения к необоснованным и массовым беззакониям, происходившим в то время. Вздор! Так не бывает! Беззакония и есть суть и следствие системы и «модели». Сравните число одних лишь беззаконно расстрелянных и, с другой стороны, выловленных за то же время действительных шпионов и диверсантов, – вы ужаснётесь, насколько ничтожен будет «коэффициент полезного действия» этой «гениальности».
Чтобы облегчить себе жизнь, автор заранее отсекает самую возможность возражений со стороны «либералов» (слово, теперь ставшее ругательством в политическом языке современной России). Но я – не либерал, я бы считал правильным, если бы автора восхвалений по адресу злодеев, распявших большую и некогда гордую страну, привлекли к суду и уголовной ответственности по нынешним же законам этой страны, как за оголтелый ЭКСТРЕМИЗМ. Потому что на деле, прославляя палачей, он призывает к повторению свершённых по их воле злодейств.