Возле славного города Зареченска, столь любимого и даже обожаемого своими жителями, расположилось несколько сёл. Есть здесь село Буяновка, обитатели которой азартно выходили с давних пор на забаву молодецкую – стенка на стенку, а прямо за Буяновкой лежат Лежни, но речь пока будет не о них. Если пройти дальше от Победилова, да краем соснового леса и мимо поля, что по осени столь красиво колосится, то можно выйти к маленькой деревушке Барановке, мирно доживающей свой деревенский век. Когда-то довольно крупная, сократилась она ныне до десятка дворов, да и те уже держались на «честном слове».
На самом краю Барановки, у околицы, разместился домик, где проживала престарелая Анфиса Потаповна, державшая десяток кур, нахального петуха Гаврилу, да кошку Матрёшку. Вот у неё-то, то есть у Анфисы Потаповны, на сеновале и проживал домовой Ерёма. Домовому нравилась жизнь в Барановке. Тёплый, пусть даже и чуток пыльный сеновал с залежами душистого сена, действовал умиротворяюще на своенравный характер домового. Потаповна несколько лет назад, с большим сожалением расставшаяся с любимой Бурёнушкой, как-то не примечала, что хоть сено и не заготавливается как ранее, но сеновал по-прежнему остаётся набитым пахучими травами, в которых шуршат по ночам осторожные мыши и неутомимо стрекочут сверчки. А ещё там царствует Еремей. Забравшись на стропила, выставив вперёд большую кудлатую бороду, он качается на крепких руках и, внезапно отпустившись, падает в кипу сена. Поднимается облако пыли, в котором слышен радостный гогот домового. Конечно, так он развлекается не каждый день, а лишь тогда, когда Потаповна уходила в Победиловскую церковь или к соседкам, посудачить о старых временах и былых нравах.
Поболтать о старине любил и Еремей. Иногда, ночной порой, обходил он картофельные заросли, по-хозяйски раздвигая кусты, и направлялся к своему закадычному приятелю Бору. Его так и звали – Бор, и всё. Бор в старой заброшенной баньке приспособил самогонный аппарат и потому в гости к нему хаживали не только домовые, но и кикиморы и даже порой лесовики. Стоит кому увидеть, как из кирпичной трубы, увенчанной дырявым чугунком, вьётся лёгкий прозрачный дымок, стелющийся по крытой дранкой крыше, как все ночные обитатели знали, что Бор варит самогон из мухоморов, которые ему часто таскали кикиморы. И веселились ночные жители, гудели, благо ночами было тихо, только звёзды бросали призрачные отблески на крыши, да где-то на другом конце деревни на столбе покачивалась и мигала стоваттная лампочка, установленная возле дома пастуха Ивана Ивановича.
Вот Еремей заглянул в окошко баньки, забранном помутневшим от времени стеклом. Так и есть – у Бора уже сидели две кикиморы, покрытые мхом, улыбались сквозь зеленоватого цвета нечёсаные космы. У каждой в руке берестяной стаканчик, а в сморщенном кулачке зажат боровик. Это, значит, на закуску.
Ерёма деликатно постучал, кашлянул в кулак, распахнул скрипучую дверцу из трёх сколоченных досок, степенно поздоровался с гостями, поклонился хозяину, шуровавшему кочергой угли в печи. Затем присел на берёзовый чурбан.
Хозяин повернулся, сдвинул порыжевший от времени кроличий треух на затылок и достал из-под скамьи засаленную колоду карт. Начиналось самое интересное. Играли в «колдовского дурака». От обычных карты отличались тем, что не было здесь ни вальтов, ни тузов, ни десяток, ни шестёрок, а изображались шишки да грибы, ёлки да берёзы. Тузами были чёрные коты с жёлтыми дьявольскими глазами, а королями – домовые, как две капли похожие на самого Бора. А прелесть игры для ночных обитателей заключалась в том, что карты неожиданно меняли масть, и заурядная шестёрочная шишка могла оказаться и котом- тузом и дубом – валетом. Поэтому игралось интересно и весело, с азартом.
До утра играть Ерёма не остался, хотя мухоморовка ещё не закончилась, а кикиморы ему игриво подмигивали. Всё бы хорошо, но дела звали Ерёму домой, ведь дела домового в том и заключались, чтобы держать хозяйство в порядке, следить за всем и вовремя подсказывать, где и что надо сделать. Вот и сейчас Ерёма поднялся на полати, где спала бабушка Анфиса, и принялся нашёптывать ей на ухо про горох, на который позарились слизняки. Говорил он, что подошла пора сбора груздей, и про разного рода житейские мелочи, что примется делать бабка Анфиса, лишь пропоёт на утренней зорьке петух Гаврила. В дневную пору домовой носа с сеновала не казал, солнце воздействовало на него как сильно расслабляющая штука. А если застанет тебя солнце далеко от укрытия, так и вовсе заболеть можно. А болеют домовые, чтоб вы знали, не так, как люди.
Они худеют и становятся прозрачными, а то и вовсе исчезнуть могут. И тогда пострадает весь дом. И крыша проваливаться начнёт, плетень непременно повалится, курицы растеряются и даже кошка Матрёшка от томительных чувств из дома сбежать может. Поэтому и прятался домовой, то на чердаке, где слушал, полузакрыв в дремоте глаза, пение птиц да щебет пернатого потомства, которое родители вскармливают жирными червяками, то ещё в подвале, где шныряли мыши, а порой попадались и крысы. Крыс Ерёма не любил, так как они его плохо слушались. Конечно, если повысить голос да прикрикнуть на них, то они поджимали свои голые хвосты и убирались в самые тёмные углы, где таились. В остальное время они нахально носились по подземным закутам, порой даже наступая домовому на ноги.
Но больше всего любил Ерёма лежать за печкой, на шестке. Можно притаиться и смотреть как Анфиса Петровна с утра пироги стряпает. Это дело Ерёма обожал. Нет, он не ел пирогов, он любил, когда люди что-то делали с душой, с увлечением. Ерёме вполне хватало лунного света, который он впитывал всем своим волосатым тельцем, набираясь от него ночной силы. В полнолуние сил накапливалось столько, что ночные обитатели начали порой даже шалить. Особенно любили озорничать лесовики, вспугнувши какого-либо ночного пешехода, придумавшего в неурочный час куда-то спешить по лесной тропинке. Они неожиданно громко ухали с-под ближайшего куста и дико хохотали вслед испуганно улепётывающему прочь человеку или зверю. Обитатели же деревень и сёл были степенней и, если уж невтерпёж пошутковать, то озорничали над пьяными, которые потом, с круглыми глазами, пересказывали свои «видения» собеседникам, ахая то и дело и клянясь бросить пагубную привычку. А самым своим лучшим озорством Ерёма считал прошлогоднее, когда ночью он выследил, как соседка Акулина залезла ночью в Анфисин огород и принялась дёргать морковку, озираясь опасливо на тёмные окна Анфисиного дома. Тут-то домовой и влез в пугало, которое внезапно повернуло к Акулине голову и, явственно шевеля нарисованными губами, глухим голосом отчётливо произнесло: «Воруешь, Акулина? Может помощь нужна какая?». И тут же с деревьев, растущих плотной купавой поблизости, сорвалась стая ворон, которые принялись бестолково носиться над огородом, оглушительно каркая и хлопая сонными глазами. Акулина присела, выронила из ослабевших рук кошёлку и, тоненько повизгивая, поползла к своей хате. Потом, проходя мимо огорода соседки, Акулина вздрагивала, поглядывая на самое что ни на есть обычное пугало, сооружённое из старого мужниного пиджака и наволочки с почти выцветшим нарисованным лицом, и мелко крестилась. Еремей глядел тогда сквозь щели, зиявшие в рассохшихся дощатых стенах сеновала, и посмеивался свозь кудлатую бороду.
Если честно признаться, то Ерёма считался довольно молодым домовым. Ему и трёхсот лет ещё не исполнилось. Это по людскому летоисчислению. Молодость играла в мохнатом теле ночного существа. Любил Еремей обернуться пушистым чёрным котом и поноситься по огородам с Матрёшкой, или покаркать с крыши сарая вместе с дурами- воронами ранним- ранним утром, когда солнце ещё только примеряется обнять Барановку своими первыми ласковыми лучами. Потом, спрыгнув с самой верхушки крыши, Ерёма медленно, покачиваясь в воздухе, опускался в высокую траву и пролезал сквозь неприметливую щель в тёмную прохладу, где сонно дышали лягушки, и поднимала свой остренький носик мышка- полёвка, забежавшая к своим деревенским сородичам.
Животные и птицы не боялись домовых, они считали их за своих, таких же созданий Природы, пусть и чуть иной организации. Никто из них не обижал друг друга, а порой случалось Еремею и выпускать какого-нибудь зайчишку, сдуру залезшего в огород да запутавшегося в кустарнике. Конечно, это дело лесовика – следить за лесной живностью, но в деревню они не любили заглядывать, разве что изредка, чтобы боровой мухоморовки отведать.
Так и жил Еремей, гоняя крыс и мышей от зимних заготовок, почёсывая Матрёшку за ушами, размышляя о насущном. Дни шли за днями, ночи за ночами. Иногда хаживал Ерёма к Епыфанычу, который жил у пастуха Ивана Ивановича. Епифаныч был самым старым из домовых Барановки. Ему где-то около двух тысячелетий уже пришлось отмерить. Это он сам как-то признался Ерёме, поучая его. Епифаныч считался наставником молодых домовых Барановки. Это когда-то, сейчас же Барановка хирела и потихоньку обещала вообще сойти на «нет».
Епифаныч и рассказал Еремею, что когда-то, ещё в молодости Епифаныча, домовые были не то чтобы домовые, а домашние божки и даже демоны. Люди поклонялись им, приносили пожертвования, просили помощи или совета. Боги свойски им помогали. Так шли год за годом, век за веком, пока, во времена князя Владимира Святославича, прозванного Красно Солнышко, всё перевернулось. Русские люди отвернулись от своих божков и привезли себе иноземного. Понастроили золочёные величественные храмы, где собирались вместе и просили о помощи, урожае и благосостоянии. Старых же богов обозвали идолами и побросали в реку. Деревянные истуканы, порубленные топорами и исплёванные, унесло течением в глухие места, где они прибились к берегу и тихо сгнили, источенные древесными червями. С тех пор разные там Ярилы и Даждь-боги и стали домовыми, лешими, кикиморами да русалками. Со временем злость на людей у них прошла. Ведь люди во все времена поступали как малые дети. Увидев новую яркую игрушку, они тянулись к ней, бросив старую, когда-то лелеемую, а сейчас поблёкшую и истёршуюся. Теперь, всеми забытые, домовые, чем могли, помогали роду людскому.
Еремей сидел на завалинке, поддерживая голову руками, локтями упершись в колени, и смотрел в бугристое, бородавчатое лицо старого домового. И перед глазами его проплывали картины совместной жизни с нынешним населением Барановки. Вот Анфиса Потаповна подходит к нему и просит помочь ему управиться с Бурёнушкой, повысить у неё удои. Да он бы, Ерёма, со всем удовольствием помог бы. Но, вздыхай- не вздыхай, но исправить чужие ошибки даже ночной народ не в силах.
Хорошо сидеть в гостях у Епифаныча, но вот и рассвет не за горами. Пора возвращаться домой, тем более, что скоро к Анфисе Потаповне должны были приехать гости – сестра её, Павлина Потаповна, всё ещё работавшая в зареченской городской больнице кастеляншей, да внук её, бедовый Егорка, которому шёл уже четвёртый год. Тётя Паша внуком чрезвычайно гордилась и часто писала о нём в письмах сестре. Вот этого хвалёного внука и собиралась она привести с собой в Барановку.
Для такого торжественного случая Ерёма заговорил тучки и заставил их разойтись, так что собравшийся было с утра дождичек, пролился не над Барановкой, а за маленькой речушкой, где местные жители повадились собирать грибы. Сделав нужное дело, с успокоенной совестью, Еремей зарылся в сено и принялся терпеливо ждать гостей. В полудрёме время прошло быстро и частый стук, вперемежку со звонким смехом, показал, что долгожданные гости уже прибыли.
Анфиса хлопотала по дому, пекла блины, доставала приготовленные накануне брусничные и малиновые пироги, словом, всячески старалась угодить приехавшим гостям. Тётя Паша, в свою очередь, доставала из привезённых сумок городские гостинцы – разные заморские шоколадки да конфеты. Словом, чай у них в ту пору удался на славу. К вечеру сёстры- бабушки сидели возле начищенного по такому случаю до блеска самовара, с изображениями пяти «золотых» медалей, и пили чай, с малиной и маковыми бубликами, также привезёнными Павлиной. Тут же, совсем рядом, с большущим куском пирога носился Егорка, разодетый в весёлую футболку со мордочкой щенка на груди и полосатые шортики. Весь рот у Егорки был вымазан бабушкиным вареньем, и он поминутно облизывал пальцы, красные от брусничного сока, капавшего с пирога. Ерёма покачал кудлатой головой, поглядывая из-за трубы на мальчика. Только вы не подумайте чего, он детишек любил, ведь по понятиям ночного народа, он сам пребывал ещё в весьма молодых годах, хотя уже обзавёлся бородою.
Развлеченья развлеченьями, но надо и дело делать. Солнце уже заходило за вечерние тучи, подкрашенные для убедительности в багровый цвет. Еремей направился в курятник проведать, всех ли кур загнал Гаврила на насест, не сбегла ли какая несушка в соседний огород, где бдительная Акулина загнала бы её в свой сарайчик. Правда, если бы это приключилось, Акулинин домовой Сёма непременно вернул бы снесённые Анфисиной курицей яйца. Хоть и был Сёма домовым себе на уме, но между собой они вели дела честно, не по-людски.
Но беспокоиться было нечего, все пеструшки и белушки сидели по насестам, посапывая и похрапывая, а выше всех вскарабкался сам Гаврила, хоть и весь нахохлившийся, но всё равно важный. Большой красный гребень, предмет Гаврилиной тайной гордости, свешивался на бок, а шпоры воинственно торчали, на зависть соседским петухам.
Еремей по хозяйски слазил в погреб, пересчитал банки с соленьями и вареньями, согнал лягушку, запрыгнувшую на кадку с квашеной капустой и отправился проверить, не начал ли давать слабину фундамент. Напрасные, кстати отметить, беспокойства, ведь фундамент клал ещё дед Анфисы Потаповны. Он добавлял в раствор куриные яйца и потому красные кирпичи держались не хуже городского железобетона. Так же крепко сидели и стены, сложенные из брёвен. Правда, своим особым зрением, домой кое-где углядел-таки жучков- древоточцев, тайком пробравшихся внутрь стены и начавших настырно прогрызать свои извилистые норы. Ерёма периодически прогонял их оттуда особым посвистом, похожим для стороннего уха на порывы ветра.
Вот такие полезные дела всю ночь почти и творил домовой Ерёма.
На минуту только заглянул домовой Сёма, узнать, что это за гости к соседям пожаловали. Ерёма Сёму по-хозяйски угостил чаем, из ещё не совсем остывшего самовара.
А утром, совершенно случайно, Еремей и Егорка столкнулись на сеновале, что называется – нос к носу. После ночных занятий, уставший, так как Луна пряталась за тучами и не бросала на землю живительного света, Еремей забрался на сеновал и зарылся в сено, чтобы полежать там, вдыхая запах прошлогодней травы и думая о значительных делах. А проказливый Егорка, сбежавший от бабок, присевших на скамеечку под окнами избы, решил тем временем исследовать сеновал, такой заманчивый своим полумраком и разными наверными тайнами, сокрытыми под старым сеном.
Такой вот тайной оказался старый чёрный валенок, потянув за который, Егорка вытащил на свет, падавший из открытых дверей, странное мохнатое существо, чуть поменьше его, Егорки, ростом. Существо, одетое в большие подшитые валенки, само покрытое рыжеватым волосом, хлопало большими жёлтыми глазами и махало большими на удивление руками. Егорка, вытащив домового из сена, замер от удивления.
-- Пошто озоруешь? – Насупило косматые кустистые брови странное существо.
-- А что ты здесь делаешь? – Ответно спросил Егорка, хлопая выгоревшими ресницами.
-- Я живу тут, и ни к кому не лезу, -- всё ещё серчал Ерёма.
Но скоро он успокоился и они познакомились. Егор показал домовому переводные картинки, а Еремей научил его свистеть в четыре пальца, чем окончательно завоевал его дружбу на веки- вечные. Так и сидели они, мальчик и домовой, рассказывая друг другу разные истории, весёлые и такие страшные, что дух захватывало. Это Еремей рассказал о приведении, поселившемся в лесном доме обходчика. Это было отражение души браконьера, запутавшегося в собственных сетях и утонувшего по глупости. Приведение показывало бледное лицо в переплетении оконных рам лесной сторожки, вздыхало и медленно растворялось в воздухе во время рассвета.
Тут поблизости засуетились бабки, спохватившись и разыскивая внука, куда-то запропастившегося.
-- Давай. Побегай, -- с сожалением, вздыхая, сказал Ерёма, -- завтра приходи, поболтаем, -- и снова с головой зарылся в сено. А снаружи было слышно, как лихо, в четыре пальца, свистел удалой мальчуган.
Так и познакомились мальчик Егорка и домовой Еремей. Целую неделю они встречались, беседовали, а как-то даже сходили вместе на ночную рыбалку, якобы с пастухом Иваном Ивановичем. Потом радовались старушки вороху разной рыбной мелочи, поблёскивающей чешуёй и плавниками. Несколько рыбин, покрупнее, отнесли Ивану Ивановичу, которому Епифаныч нашептал на ухо, что он эту рыбу натаскал на ловле ночной, на пару с соседским гостем Егоркою. А когда неделя миновала, гости засобирались домой, в Зареченск, где ждали Егорку родители, а Павлину Потаповну («тётю Пашу») Павел Андреевич, замещающий главного врача, ушедшего в очередной отпуск. «Мы с ним почти тёзки, -- шутила бывалоча кастелянша, -- он Паша и я тоже Паша».
Анфиса Потаповна насобирала им в дорогу кое-какого провианту, а Егорка побежал ещё раз на сеновал, попрощаться с Ерёмой. Тот засуетился, нырнул в сено и скоро выбрался оттуда, валенками вперёд, вытаскивая на свет большой белый берестяной короб на толстом широком ремне. В коробе хранились ценности, накопленные Ерёмой за почти трёхсотлетнюю жизнь. Надо признаться, в отличии от других домовых, Еремей был совестливым и не утаскивал нахально вещей, как только хозяин отвернётся. А честно забирал лишь те, что провалились сами в щели или заталкивались уж в самый дальний угол, в какой и не каждую неделю заглядывают.
Открывши короб, домовой взглядом старался прикинуть, какую бы такую вещь отдать, чтобы и самому не жалко сделалось, и Егорке добрая память осталась.
Вот ручка- самописка, с которой училась Анфиса Потаповна в начальной Победиловской школе. Как-то раз она так и заснула за столом, и самописка закатилась в щель, откуда её и забрал глазастый Ерёма. Нет, ручку надо оставить. Может быть, как-нибудь подложит он её хозяйке, когда она затоскует. Пусть вспомнит юность свою. Люди чаще всего самые приятные воспоминания о той своей бытности в памяти оставляют.
А вот ручка от турецкого ятагана. Это дедова вещь. Дед Анфисы Потаповны – Семёнов Митрофан Нилыч застал ещё русско- турецкую войну, то есть войну турок и болгар, где русские солдаты оказывали военную помощь братьям- славянам. Вот этот обломок и привёз домой Митрофан Нилыч, как отбил ловким ударом штыка саблю- ятаган у турка- янычара. Как восторгались соседи, слушая рассказы бывалого вояки, залихватски подкручивающего усы до такой степени, что они становились торчком, а деды непременно подносили ему стопочку светлого. Нет, это ведь семейная реликвия. Себя уже Еремей тоже давно включил в это семейство. Ведь он отчётливо помнил этого самого Митрофана Нилыча ещё молодым, а когда он был мальцом, Митрошей, так они с домовым не раз в пряталки играли, а когда Митрофан подрос, он забыл про своего мохнатого приятеля. Так всегда было, и Ерёма на это не обижался.
Ага. Вот! Он подарит Егорке этот сучок. Как-то ветер уронил сучок с дерева, который приземлился и тут же запутался в шевелюре домового. А потом оказалось, что сучок этот такой забавной формы, что, если приглядеться, прищурив глаза, то определённо кажется, что это сам Еремей идёт куда-то, размахивая руками. Вот и подарит себя домовой Егорке на память.
А тут и старушки зааукали, Егорушку отыскивая. Домовой торопливо сунул подарок мальчику в руку, подхватился с коробом и моментально скрылся в ворохе сена, шепнув на прощание:
-- Положи на ночь под подушку. Я к тебе ночью и явлюсь.
В дверь сеновала заглянула Анфиса Потаповна:
-- Вот ты где, Егорушка. А мы всё кличем тебя, ищем повсюду. Ехать уж пора. Машина нас ждёт.
Придерживая карман рукой, ещё раз оглянулся Егорка. Ему показалось, что сквозь соломы на него смотрят жёлтые глаза. Нет, это незнакомый чёрный пушистый кот вылез из соломы и принялся вылизывать спину, доставая и выплёвывая забившиеся в шерсть колосья.
Во дворе зашумел мотор машины. Анфиса Потаповна махнула рукой и вошла в избу, а чёрный кот сидел на крыше сарая, рядом с Матрёшкой, и смотрел на дальнюю точку, оставлявшую за собой большой пыльный хвост.
Вновь закатилось солнце, и крупная Луна повисла в небе, залив всё вокруг белым колдовским светом, приглашая ночной народец на праздник, своё, ночное веселье. Ведь жизнь наша многогранна и интересна, и порой рядом сосуществуют такие вещи, о каких далеко не все и знают. Присмотритесь, прислушайтесь … Может, и к вашей Мурке вечерами приходит незнакомый чёрный кот, или огородное чучело, ни с того- ни с сего вдруг заполощет руками. А те «галлюцинации», что предстают перед глазами выпивох, действительно лишь фантазии одурманенного мозга?
Словом, до встречи, домовой Ерёма. Может, доведётся нам ещё встретиться …
22. 07. 1995 г.
Писано в д. Бараново Падеринской волости Кикнурского уезда Вятской губернии.