«...Ваши помощники положат в Вашу папку перед каждым осмотром ленту электрокардиограммы и данные замера температуры в разных участках тела. Вы должны произвести внешний осмотр. Как врач, да еще немало проработавший участковым терапевтом, Вы, разумеется, прекрасно умеете обращаться с таким нехитрым прибором, как стетоскоп. Ваша задача – прослушать область сердца. В итоге, сопоставив все имеющиеся у Вас данные, вы делаете свое окончательное заключение.
Работа, как видите, не пыльная... Интересного здесь, конечно, мало, но зарплата к концу месяца аккуратно будет переведена на Ваш счет. Да и клиенты наши на редкость спокойные – никогда не смогут они причинить нам вреда, чего не скажешь о пациентах наших коллег из других областей медицины. Я проработал здесь без малого 35 лет и ничуть не жалею. Жаль, что коллеги не задерживаются здесь долго.
В принципе, работа эта ничуть не хуже, чем у хирурга или эндокринолога. Люди гонятся за романтикой! Воображают, что они достигли чего-то выдающегося, если вырезали кому-то аппендицит или исправили форму носа. Все это настолько эфемерно! Но, если разобраться, в нашем деле гораздо меньше преходящего, чем у тех, кто пытается бороться с болезнями или физическими недостатками.
Результаты нашей работы принадлежат вечности. Но и ответственность на нас лежит огромная – именно мы, медики, выписываем пропуск в эту самую вечность. Да и вся команда нашего учреждения работает, можно сказать, над тем, чтобы клиенты наши (не скажу – их души -, но хотя бы материальная их составляющая) в буквальном смысле слова взмыли к небесам. Многие, вероятно, меня сочтут циником, но я просто реалист.
Ну, довольно лирики, пора за работу. Можно я буду называть Вас по имени? Отлично! А Вы меня зовите Клаусом. Сегодня, Вера, я уж помогу Вам – точнее Вы понаблюдаете, как это делаю я, а завтра Вы уже будете все делать самостоятельно. Впрочем, я всегда открыт для вопросов – и всегда готов помочь, если это, конечно, понадобится.
Хотя «всегда» это слишком громко сказано. Через неделю я ухожу на пенсию. Да, еще одно. Шеф наш очень любит четкость – все здесь расписано по минутам. Мы работаем, как на заводском конвейере. Так что не затягивайте свою часть общего дела. Иначе все здесь могут распрощаться с восьмичасовым рабочим днем».
Вера не вслушивалась в этот бесконечный поток слов – как не вслушиваешься в журчание ручья, когда на сердце светло и спокойно – когда журчание ручья, и шелест листьев, и жужжание шмелей, и все запахи – и цветов, и скошенной травы, и воды становятся как бы частью тебя, твоим дыханием, биением твоего сердца, твоей радостью...
Вере было очень спокойно с этим чуть ироничным Клаусом. Ей все нравилось здесь: запах свежесваренного кофе, звяканье чашки о блюдечко, вид этого кабинета с темными обоями и тяжелыми гардинами, украшенного репродукциями гравюр Дюрера, эти уютные и очень старомодные кресла, и массивный письменный стол – и сам старик Клаус с его добродушным монотонным бормотанием...
Наверное взгляд ее отрешенно скользил по стенам и обстановке кабинета, потому что Клаус немного печально – даже слишком печально – произнес:
«Весь этот интерьер, конечно, только для меня представляет ценность... Вы, Вера, как только я уйду, можете все выбросить и обставить по своему вкусу – и покрасить стены белым, как это сейчас принято. И не надо оправдываться, что Вы этого не хотите и даже не имели это в виду. Такое отрицание означало бы всего лишь Ваш страх признаться самой себе, что и Вы преходящи.
Вас не будет – и не останется ничего (рано или поздно), что было как-то с Вами связано и что может хоть чем-то напомнить другим о Вас. Да какой там напомнить! Кто через каких-то 30-40 лет после Вашей смерти будет вообще знать, что Вы были! Не останется ничего материального, которое могло бы просто сидеть в чужом для Вас будущем осколком прошлого, которое было когда-то Вашим бытием!».
Вера действительно не имела в виду, что хочет перекрасить стены или заменить мебель в своем будущем кабинете. Но теперь ее внимание сконцентрировалось, она не плавала больше в журчании голоса Клауса. Она вслушивалась в слова своего почти уже предшественника. И эта сентенция показалась ей обидным нравоучением.
Клаус, похоже, опять заметил это – по ее едва дрогнувшим губам – и дружески не проговорил, скорее промурлыкал:
«Ну-ну, не обижайтесь на старика Клауса. Я и сам этого боюсь».
Опять звякнула чашка о блюдечко. Лицо Клауса было теперь серьезным. Он пристально смотрел на Веру.
«Все этого боятся – даже больше самой смерти. Вот и стараются всеми правдами и неправдами подольше удержаться по эту сторону жизни. Если уж нельзя избежать забвения, то надо постараться как-то продлить свое собственное существование. Поэтому и придумал кто-то из власть имущих нашу, казалось бы, ненужную должность – осматривать в последний раз трупы в крематории, прежде, чем они будут преданы огню. Может быть, самым невероятным образом, кто-то вовсе и не умер, а заснул (а, значит, может и проснуться). Этот придумщик из начальства, наверное, тешил себя надеждой, что именно он окажется тем самым «кто-то». Летаргический сон в эпоху склепов мог бы еще закончиться пробуждением. Огонь полностью исключает такую возможность».
Вера почувствовала, что сердце ее готово выпрыгнуть, в голове поднялся какой-то гул, а на глаза легла молочная пелена – все поплыло, закружилось и на какое-то мгновение исчезло.
Когда гул затих и пелена рассеялась, Вера опять увидела Клауса: он сжимал пальцами ее запястье, считая пульс, и улыбался, как в начале их беседы.
«Ну, вот, Вам уже лучше. Вы, я вижу, очень чувствительны к крепкому кофе – буду иметь это в виду. Ну, пошли работать».
Уже на выходе из кабинета, пропуская Веру вперед, Клаус сказал, как будто желая завершить свой монолог на банальной ноте:
«Я, лично, в летаргический сон не верю – во всяком случае, за все время моей работы я ни с одним случаем не сталкивался».
Потом, вдруг спохватившись, неспешно добавил:
«Если летаргия вообще существует, то с каждым случаем реальной смерти, который проходит через Ваши руки, увеличивается вероятность того, что когда-то, действительно, Вы можете столкнуться лицом к лицу с этим феноменом».
***
Вера застыла над давно остывшим трупом, который не имел ни малейших следов работы патологоантатома. Несколько раз перебирала она документы в папке, свидетельство о смерти... В который раз просматривая кардиограмму с записью нулевой линии, показывающей, что сердце не бьется, Вера не решалась подписать "путевку" на кремацию. Она брала ручку, чтобы поставить свою подпись, потом рука ее опускалась, и она снова бралась за стетоскоп, выслушивала молчащее сердце.
В который уже раз в ее голове пророчеством звучал голос Клауса, пару дней назад упомянувшего летаргию. И Вера снова приставляла свой стетоскоп к неподвижной и молчащей грудной клетке распростертого перед ней тела.
Несколько раз заглядывал санитар и торопил Веру: на конвейере скопилось уже немало кандидатов на предание огню. Когда санитар снова заглянул, она велела ему записать новую кардиограмму.
Дверь снова открылась, и Вера услышала голос человека, ставшего ее пророком и мучителем: «Да, Верочка, я вижу, что патологоанатом – гарант Вашего спокойствия. Ножи и прочие инструменты для кромсания тел – как и огонь – не оставляют ни малейших шансов для чуда. Даже тот, кто очень крепко спал, не проснется после работы патологоанатома никогда. Смерть с его помощью побеждает окончательно.
На месте начальства (следуя его логике) я бы ввел нашу должность не только в крематориях, но и в патологоанатомических учреждениях. Жаль, что сейчас все реже и реже наши клиенты попадают сначала к нашим коллегам. За все надо платить все больше, а денег на все про все – все меньше. А может, патологоанатомы и сами хотят последнюю ответственность переложить на нас с Вами... Как думаете, Верочка? Верочка!!! Как Вы?».
Клаус, пока говорил, быстро пролистал последнее досье того, кто лежал в гробу на транспортере, потом он приставил к его груди свой стетоскоп и подписал заключение...
***
В кабинете шефа неделю спустя.
«Мы Вас приняли по рекомендации нашего Управления без испытательного срока – как опытного специалиста с хорошей репутацией. Мы заключили с Вами бессрочный контракт. Но это не значит, что мы будем терпеть Ваши причуды. С тех пор, как Клаус ушел на пенсию, Вы – единственный врачебный сотрудник нашего учреждения. Теперь только на Вас лежит вся ответственность в этой области – рассчитывать Вам больше не на кого: некому больше исправлять Ваши ошибки.
У нашего предприятия напряженный график работы, и каждая минута у нас на счету. Потрудитесь подстроиться под наш ритм. Я не собираюсь платить моим сотрудником за переработку, которую они имеют по Вашей милости... И, кстати, я не выношу, когда мои сотрудники жуют жвачку».
***
Еще через месяц в зале номер три.
«Эй, скорее сюда! Смотрите, что я нашел! Это же кошмар какой-то».
Такого крика заведение не знало с момента своего основания. А то, из-за чего произошел этот крик, не случалось, наверное, ни в одном подобном учреждении.
Оператор печи – весь красный от возбуждения, со взмокшим лбом – криком собравший небольшую толпу сотрудников, кинулся к конвейеру, лихорадочно махая руками и бестолково лепеча только одно слово «там... там... там...».
Из-под конвейера выглядывали ноги, одетые в дорогого материала серые брюки и новехонькие серые же туфли.
Как только появился шеф, оператор – хотя его никто ни о чем не спрашивал – стал излагать – как будто с полуфразы – всю предысторию этого форс-мажора.
«...вдруг монитор, показывающий это помещение, стал черным. Но я не сразу пошел проверить камеру, а сначала отправил в печь объект 18/15. Сигнал о готовности объекта поступил на компьютер почти сразу после отключения камеры. Вот, я и распечатку сделал. Ровно в 14:24 поступил сигнал о готовности. Я этого сигнала уже заждался. Уж больно долго эта новая сотрудница возится с клиентами! У меня их вон уже сколько скопилось! Весь технологический процесс к чертям собачим!».
На транспортере выстроилась, действительно, длинная вереница еще не закрытых гробов – ближайший к печи под номером 18/16.
А под транспортером лежало тело в дорогом костюме и с обнаженной грудью. Пола распахнутого пиджака прикрывала бирку на руке. Шеф наклонился и прочитал номер на бирке. Никто не удивился, когда он, побледнев, выдавил: «18/15».
Все вдруг замолчали. Сколько продолжалась эта тишина?
Хотя какая это была тишина? Огонь в печи гудел так, что казалось, там бушует ураган. Или это был крик, прорывающийся через метель?
Шеф, наконец совладав с собой, очень холодным тоном обратился к герру Майеру, сотруднику зала номер три:
«Стало быть, Вы в 14:24 заколотили пустой гроб и подали сигнал о готовности объекта...».
«Я не подавал никакого сигнала», - дрожащим от страха перед неминуемым увольнением голосом пролепетал Майер, - «я спросил госпожу доктора «долго еще?», она сказала «минут пятнадцать». Ну, я и решил сделать перерыв – с утра во рту ни крошки. И неизвестно с ней, с этой фрау Верой, когда вообще работу закончим – каждый день – с тех пор, как она пришла – на час, а то и на два позже домой ухожу»...
Шеф давно уже его не слушал. Он прислушивался к щемящей боли в левой половине груди.
«Кто же все-таки подал сигнал о готовности?», - обратился, наконец, шеф ко всем сотрудникам с риторическим (он и сам это уже прекрасно понимал) вопросом, внимательно всматриваясь в глаза каждого.
Вдруг, судорожно оглядевшись по сторонам, он сдавленно прошептал:
«Кстати, где Вера?».
Снова возникла тишина – но на сей раз совсем ненадолго. Она разорвалась каким-то странным взвизгом оператора печи: «А камера-то жвачкой заклеена!»