На облаках безвластия
« Придёт время, когда наука
опередит любую фантазию»
(Жюль Верн)
Так оно, наверное, и будет. Оставив позади себя все и любые фантазии, человечество с помощью науки рванёт и.… А куда оно сможет «рвануть», если всё уже будет открыто, объяснено и разложено по полочкам?
- Скучновато будет жить, я так думаю, - заметит русский князь, встретившись с признанным королём фантастики Жюлем Верном…
Да, они будут поддерживать дружбу и встречаться на французской земле - князь Пётр Алексеевич Кропоткин, неподдельный Рюрикович в двадцатом поколении и сын среднестатистического по французским меркам буржуа. На первых порах князь, народоволец и уже идеолог европейского анархизма, будет порою исправлять своего нового друга в некоторых названиях российских городов и отдельных районов, примыкающих к Ледовитому Океану.
Дело в том, что до этой встречи Жюль Верн пользовался книгой Джона Мильтона, английского поэта и, скажем так, ответственного секретаря иностранных дел в правительстве Кромвеля. По истечении двух веков эта книга о российских землях всё ещё будет чуть ли ни единственным путеводителем для иностранцев. Название у неё получилось длинное как русская верста. Тем не менее, приведём его полностью:
М О С К О В И Я
или известия о Московии по открытиям английских
путешественников, собранных из письменных свидетельств
разных очевидцев
также
и другие малоизвестные страны, лежащие на восток
от России до самого Китая, недавно в разное время
открытые русскими
Приходиться отметить, что многословны не только название книги, но и описание некоторых «открытий» английских путешественников, приведённые на её страницах. Но самая первая фраза звучит как приглашение к столу: «Изучение географии полезно и усладительно»…
Трудно не согласиться в этом с Джоном Мильтоном, классиком английской поэзии и знатоком, как выясняется, русского Севера ХV11 века. Но именно с этой отметки начинается и наше почти детективное повествование, длящееся до дней сегодняшних.
ИСТОРИИ С ГЕОГРАФИЕЙ
Несколько десятилетий назад, а точнее – в 1981 году в госархиве Астрахани были обнаружены документы, подписанные Михаилом Ломоносовым и прадедом Александра Пушкина, генерал-инженером А.П. Ганнибалом. Они свидетельствовали об огромной работе, проведённой, прежде всего, Ломоносовым по составлению «Российского Атласа». Он подготовил специальную анкету для сведений с мест по вопросам физической и экономической географии. А Ганнибал, в качестве руководителя канцелярии главной артиллерии и фортификации, скорректировал её, изъяв все вопросы, раскрывающие государственную тайну, особенно в приграничных районах…
Не все губернаторы, как это у нас до сих пор водится, отнеслись с должным пониманием к предложенному им документу, в результате чего Ломоносов в ноябре 1760 года послал в Астрахань и в некоторые другие города повторный запрос от имени канцелярии государя «немедленно привести в исполнение» то, что было предложено ранее»…
Автор повествования уже писал об этом в своих «сибирских этюдах», как и о том, что в них волей-неволей приходится возвращаться к прежним героям своих зарисовок и пересечению их судеб. Словно какие-то невидимые нити связывают их в разные времена!
Не знаю, есть ли такое правило, но его, наверное, необходимо «вынести на люди» - наподобие того, что исторические личности должны обязательно пересекаться в интеллектуальном пространстве независимо от времени. Закон этот необходимо чётко сформулировать, облечь, так сказать, в научные одежды. Но это уже не по моей части…Сдадим чуть назад.
Может быть, на первый взгляд читателю и покажется, что между созданием первого российского Атласа и государственными тайнами связь едва прослеживается. На самом же деле вокруг России и её границ уже в те времена складывалось всё не так просто. Самые большие аппетиты на её территории проявляла, прежде всего, Англия. В ХV11 веке, к примеру, её стали интересовать северные земли Сибири и, что не менее важно, Обская губа…
Возвращаясь в этой связи к Джону Мильтону, вступившему неожиданно в переписку с русским царём Алексеем Михайловичем, скажем лишь, что в официальной биографии английского поэта об этом пишется вскользь. В английских источниках о службе его в канцелярии Кромвеля тоже сказано немного, отмечено лишь отличное знание латыни, на которой издавались все указы диктатора. А из двух фрагментов упомянутой переписки с царём, можно сделать вывод, что Мильтон свободно ориентировался в географии русского Севера и Обской губы, знал даже имена всех российских землепроходцев в этом регионе.
Такая осведомлённость, конечно, была далеко не случайной. Северный морской путь уже в ту эпоху стал интересовать зарубежных мореходов. Ну и попутно отметим, что не все цари у нас были, как говорится, лыком шиты: тот же Алексей Михайлович, отец Петра Великого, прекрасно знал латынь, как и каллиграфию. Все его письма, дошедшие до нас (и не только к Мильтону), в этом отношении безупречны.
Но зададимся вопросом: знал ли об этом упорном интересе к русским северным землям Ломоносов? Знал, конечно… Поэтому, век спустя, докладывал адмиралу Головину и князю Юсупову, ведавшим делами русского флота, о неблаговидном поступке советника российской академической канцелярии Иоганна Шумахера. Вот выдержка из этого документа:
«…Шумахер сообщил тайно в чужие государства карту мореплавания новообретённых мест Чириковым и Беринговым, которые содержались в секрете. А оную карту вынял тогдашний унтер-библиотекарь Тауберт из Остермановых пожитков, который имел её у себя как главный командир над флотом»…
А ещё через несколько месяцев Ломоносов сокрушался, докладывая Головину: «Карта морских путешествий Чирикова и Берингова, о чём академия немало потревожена, издана во Франции…».
Что тут скажешь? Беспокойство государственного человека, великого прозорливца, каким и был Михайло Васильевич, аукнулось спустя два с половиной века. В наши дни началась «подводная охота» на шельфах Ледовитого океана, прилегающих к России. Как известно, российский триколор был недавно «низвергнут» на дно в точке Северного полюса. Оспаривать эту акцию в различных международных организациях ринулась чуть ли не вся Европа. И почти у всех оказалась на руках «своя карта», отдельными местами буквально скопированная с маршрутов русских полярных исследователей, которые в своих кругосветках давали названия и описания открытым ими островам и землям.
А там, где буквально «запахло керосином», вдруг нашлись претенденты на наши исконные богатства. Они умудрились даже старые карты подновить, чтобы как-то оспорить, подвергнуть сомнению принадлежность северных шельфов России.
Предчувствовал ли нечто подобное в своё время государственный муж Ломоносов, заботясь уже тогда о географической прозрачности границ России? Судите сами! В этом контексте остаётся лишь привести слова академика Сергея Вавилова:
«Ломоносов чутко схватывал масштаб происходящего, лаконично оценивая его. И каждый раз это был достоверный портрет времени. А для нас, словно в кинематографе, каждый раз приходят в движение обстоятельства, казавшиеся перед тем застывшими» (С.Вавилов. «Ломоносов и русская наука», изд. АН СССР, 1961г.)
Дополним: Вавилов видел в Ломоносове «идеал патриота», который постоянно заботился «исключительно о том, что было нужно России»…
Но «истории с географией» вокруг северных границ России на этом не заканчиваются. В последней четверти позапрошлого века, через сто с лишним лет после Ломоносова, один из ведущих российских географов и путешественников обратился в департамент по финансам о продлении своей экспедиции в северные моря. Это был герой нашего повествования, исправлявший некоторые познания Жюля Верна, почерпнутые из книги «Московия».
К тому времени князь Пётр Кропоткин провёл пять лет в путешествиях по Восточной и Западной Сибири, стал действительным членом Русского географического общества. Только в Восточных Саянах он прошёл всё полу тысячное течение реки Иркут. Следом была экспедиция на Лену и к устью Витима. На Ленских золотых рудниках Кропоткин открыл ледниковые наносы, послужившие ему основанием для доказательства о наличии в прошлых эпохах ледникового покрова Сибири. Позже он обосновал гипотезу о наличии подобного периода и в части Европы.
…Однажды, при очередном посещении Франции Жюль Верн спросит у него: «Правда ли, что ваши казаки ходят в папахах из медвежьего меха?»
Князь усмехнётся: «Было такое в самом начале организации амурского казачества. Но из каждой медвежьей шкуры выходило 15-17 папах. Так что, на всех казаков могло и не хватить медведей. И решено было шить папахи из обычных бараньих шкур чёрного цвета…. А тебе это к чему понадобилось?»
- Жаль? – ответит, вздохнув, Жюль Верн, - медвежья папаха была у меня так к месту!…
Пётр Алексеевич Кропоткин был уже достаточно известен и обласкан наградами многих европейских географических обществ. Это было время Александра Второго. При нём началось интенсивное, детальное изучение границ России с сопредельными государствами. Тем не менее, в департаменте финансов , промурыжив просьбу об экспедиции, решительно отказались её финансировать .
Что же предлагал Кропоткин в своём обоснованном, как всегда , докладе? Между прочим, незадолго перед этим он встретился с другим первооткрывателем и путешественником -Николаем Пржевальским. Тот, оценив идею о предполагаемом наличии суши в северных широтах, произнёс свою любимую фразу, заимствованную им у Шекспира: «Есть многое на свете, друг Гораций, что и не снилось нашим мудрецам!». - И мудрецы эти, вот увидишь, князь, отвергнут твоё предложение. Они в этом ведомстве ещё со времён Петра не проснулись! – заключил Пржевальский, грустно усмехнувшись…Ему ли было не помнить, что самую первую свою экспедицию по Амуру он снаряжал на свои деньги! Для этого, правда, пришлось ему сесть за карты с иркутскими толстосумами...
Они, офицеры, оба члены Русского географического общества, несколько раз пересекались в своих экспедициях. Но князю больше нравился выученик Пржевальского – Пётр Козлов. Тот любил слушать собеседника молча и проникновенно. Они позднее встретятся в Лондоне: Козлов приедет получать в Королевском географическом обществе золотую медаль за своё открытие древнего государства тангутов в Китае… Об этом, кстати, у меня подробно написано в сибирских этюдах под названием «Хоть на край земли, хоть за край»… Но к делу!
Изучая документы других северных экспедиций и сопоставляя их со своими наблюдениями, Кропоткин пришёл к выводу, что к северу от Новой Земли должна существовать суша, лежащая под более высокой широтой, чем Шпицберген. На это указывали неподвижное состояние льда на северо-западе, а также камни и грязь на плавающих здесь ледяных полях. Кроме того, если бы таковой суши не существовало, то холодное течение, нёсшееся от Берингова пролива к Гренландии, непременно бы достигло Нордкапа и покрыло берега Кольского полуострова льдом, как и на крайнем севере Гренландии.
Но, увы, столичные мудрецы от финансов «проспали» предложение князя…. Та самая земля, существование которой предсказывал он, была открыта в 1873 году австрийской экспедицией Пайера – Вейпрехта и названа в честь кайзера Землёй Франца-Иосифа. Эту приятную, свалившуюся на него неожиданность, престарелый цисарь попытался, было, закрепить за собой. Но надо отдать должное Кропоткину. Без всяких политесов он представил обстоятельный доклад в Географические общества Англии, Франции, Италии и Испании. И Европе пришлось сойтись на том, что название пусть останется прежним, а принадлежит эта земля, безусловно, России.
Так, благодаря Кропоткину, без войны и дальнейших противоборств сохранился суверенитет России над открытыми землями – цепи полярных островов на севере Баренцева и Карского морей – от Земли Франца-Иосифа до Северной Земли.
- Нет, не зря пришлось мне прошагать и проехать по Сибири 70 тысяч вёрст! – говорил он своему другу Жюлю Верну, - мудрость, она и в ногах тоже…
А поздравления по поводу этого успеха мятежный князь принимал в одиночной камере Петропавловской крепости 21 марта 1874 года. Тридцатидвухлетний Кропоткин, с разрешения царя, продолжал свои научные работы по исследованию ледникового периода уже в своём узилище.
Надо отметить, что двумя годами раньше князь Кропоткин, при своих выездах за рубеж, особенно в Бельгии, Швейцарии и во Франции, встречался не только с писателями и учёными. Он вовсю окунулся здесь в ряд европейских революционных организаций, вступив одновременно в одну из федераций Первого интернационала, лидером которой одно время , был Михаил Бакунин. Участник анархических восстаний в Праге и Дрездене, Лионе и Болонье он же – узник саксонских , австрийских и русских тюрем, дважды приговорённый к смертной казни, Бакунин умудрится бежать и из сибирской ссылки…. В поисках «абсолютной истины», как говорил Белинский, бывший другом Бакунина, он всегда был готов «потрясать судьбами народов»…
В этом отношении, особенно в молодости, мятежный князь мало чем отличался от Бакунина. В столице России Кропоткин тоже времени не терял даром: став народовольцем, он занимался агитационной работой среди рабочих. А за письменным столом (и это уже были не пробы пера!) обосновывал постулаты анархизма.
ЖЕРТВЕННИК РАЗБИТ - ОГОНЬ ЕЩЁ ПЫЛАЕТ
Слова эти принадлежат, если не ошибаюсь, Плинию Старшему. А поэт серебряного века Надсон совместно с композитором Рубинштейном, использовав эту строку, создали чудесный романс «Пусть арфа сломана – аккорд ещё рыдает»… Романс полюбился и князю . Он часто напевал его, живя в Лондоне. Это хоть как-то скрашивало ему вынужденное сиденье в эмиграции. Да, жизнь прежняя была сломана, пришлось начинать новую…
Автор этого повествования не ставил перед собой цель – описать всю повседневную и научную деятельность мятежного князя, в дальнейшем непримиримого врага гегемонии пролетариата и любого всевластия…. Отсидев два с лишним года, Кропоткин воспользовался случаем и сбежал из больницы Петропавловской крепости. В дальнейшем, поделив свою жизнь надвое (до ареста и после побега), он проживёт в эмиграции почти сорок лет, в основном в Англии. Он будет читать лекции и на выездах – вплоть до Америки. И станет постоянным автором Британской энциклопедии, для которой напишет 20 научных статей…
В начале 60-х годов прошлого века в советском издательстве «Мысль» выйдет книга Петра Алексеевича Кропоткина «Записки революционера». Это будет восьмое, наиболее полное издание, опубликованное в нашей стране.
Революционность князя, его глубокое возмущение существующим строем, его стремление покончить со всеми формами гнёта и эксплуатации обусловлены, прежде всего, его любовью «к угнетённому и страдающему большинству человечества». Он – гражданин мира, он «борется, потому что…мы им нужны, наши силы им необходимы - и я буду с ними»…
Гуманизм Кропоткина был органически связан с его восприятием мира, природы. С детских лет, по его словам, он «чувствовал гармонию вселенной». Именно благодаря этому, занявшись впоследствии естественными науками, он смог создать свой биосоциологический закон взаимной помощи, согласно которому все формы жизни (как биологические, так и социальные) «зиждутся на взаимной помощи и поддержке…Природа не делает ни одного движения…Космос не подвинется ни на шаг вперёд без зависимости от кооперации. Только в соединении друг с другом – будут ли то соединения атомов, клеточек, животных или человеческих существ – могут индивидуальные единицы совершить какой-либо прогресс…»
Вот так, постепенно шёл Кропоткин к обоснованию своего «Закона взаимопомощи и солидарности»…
Его манера не только писать, но и говорить простым языком, каждый раз подчёркивая, что умственный труд был для него не таким лёгким делом, как, скажем, колка дров. И всё же, мало кто в ту пору понимал, что в его лекциях, да и в трудах тоже, незримо присутствует гений - с большой пышной бородой, к которой не сразу, при знакомствах с ним, привыкали даже взрослые.
Иногда, когда это было возможно, он старался избегать многолюдья: по его словам, в большом сообществе почти всегда присутствуют пошлость и дурные нравы. В кругу близких он так и говорил: «Меня отваживает от общества равенство прав, а стало быть, и претензий при неравенстве способностей»… Его постоянный сосед за ломберным столом (они садились иногда, по пятницам, перекинуться в карты), старый колониальный хирург, заключал каждый раз это времяпрепровождение одной и той же фразой:
«Земля населена людьми, которые даже в картах, как и в домино, ничего не смыслят. Но к Вам, граф, это не относится. Вы – сама благородная сдержанность!»…
С этим велеречивым соседом, пожалуй, можно согласиться: в умном, воспитанном человеке, всегда действует некая этическая воля добровольного самоограничения – даже в игре.
А жизнь шла своим чередом. На историческую арену выходили новые люди. К тиражируемому слову приобщались массы. Жонглирование словами и мыслями, освободившимися от привычных основ бытия, становилось всеобщим. Власть захватывали «умные люди» и «бойкие перья»…
Если жизнь народа изобилует коротко живущими и не всегда праведными делами, тогда и время как бы топчется на месте. Эта мысль не один раз сквозной нитью проходила в выступлениях Кропоткина в Швейцарии и во Франции, а его лекции в университете Бостона были даже напечатаны в Америке. В них он говорил, что «…необходим реальный диалог заинтересованных людей, диалог поколений! Из него рождается диалог эпохи, в котором усилия народа становятся плодотворными. Изменить к лучшему вероятную модель ближайшего будущего возможно, но лишь согласованными усилиями общего волеизъявления».
- При этом, заключал он, потрясая своей бородой, - каждый должен осознать себя как независимую, свободную и самостоятельно мыслящую личность. При таких условиях и только тогда мы сможем сказать о себе: да, мы народ, то есть демос, а не толпа – охлос, напичканная низменными инстинктами, то есть сборище охламонов…
В другом выступлении, в Швейцарии, князь среди своих единомышленников, анархистов, в присутствии отца европейского анархизма Михаила Бакунина, громогласно заявляет: «Да, массы сейчас замещают места главных действующих лиц. Да, героев не стало, Вместо них – хор!»…
Можно соглашаться или не воспринимать до конца отдельные постулаты Кропоткина. Диалоги с историей оканчиваются порою далеко не миром. Ещё древние греки заметили, что на смену «говорильне» приходит война. При этом судьбы победителей часто оказываются в проигрыше.
Прожив в Англии почти сорок лет, автор трактатов об анархии, скажем так, глубоко оевропеился. С Англией была связана чуть ли не половина его жизни. Большая часть его трудов написана здесь, в библиотеках Королевского географического общества и Британского музея.
В Англии он создал лучшее своё историческое произведение – «Великая Французская революция» и напечатал свои «Записки революционера». Здесь завершилась его разработка биосоциологической теории о проявлении взаимопомощи среди животных и людей в различные эпохи и в современном мире. Здесь, наконец, он был признан как учёный энциклопедического склада…Через много лет, в издании 1976 года Британской энциклопедии можно было прочитать: «Он был авторитетом в области сельского хозяйства в такой же степени, как и в вопросах географии, и пользовался большой любовью и уважением в Англии».
Здесь, в Англии, родилась его дочь Александра, а потом и внучка Пьера, названная в честь деда. При отъезде Кропоткина её решили пока не везти в Россию, а оставить в семье одного из английских друзей…. В 1944 году внучке Кропоткина суждено будет погибнуть во время налёта немецкой авиации на Лондон…
А Россия для Англии, да и для всей Европы всегда была чужеродной, в том числе и со своими анархическими действами, отличающимися от общепринятых....Говоря о Европе, ещё Бакунин замечал: «Там – система, социальная технология , у нас – партизанщина, там – конвейер, у нас опять же – партизанщина, определённая самостоятельность индивида». Кропоткин ему вторил: «Немец хорошо работает везде, а русак – в привычной обстановке. У нас – культура бескрайней тайги, у них – культура тесного, спёртого стенами законов жилища»…
Тут, видимо , стоит развернуть эту мысль. Тем более, Кропоткин соглашался с Бакуниным в том, что « мы – тысячелетние аборигены бескрайних степей и лесов, со сменой ландшафтов, плавно переходящих из одного в другой без чётких границ и отличий»…Конечно, в такой обстановке не было оснований для образования социальных и политических институтов. Человек был предоставлен самому себе, он себе – и царь, и бог, и воинский начальник, воспитавший в себе самостоятельность, терпеливость и выносливость. И он на протяжении целого тысячелетия был начисто лишён условностей и инстинктов жителя urbi et orbi («города и мира»).
В сущности – это своеобразная партизанщина, если хотите – анархия в своём самом изначальном виде. В такой обстановке ПОЛИТЕЙЯ (искусство управления государством) не могла быть в крови у самостоятельных таёжников…Другими словами, подобная “слабость” должна быть обязательно наделена силой традиций, силой разумной активности масс. Но это, увы, пока что во времена Кропоткина едва прослеживалось, разве что, в Англии, да и то с помощью безудержной эксплуатации многочисленных колоний. А в подобной обстановке приходится, конечно, сомневаться, так ли уж был необходим «Закон взаимопомощи и солидарности» для такой страны как Англия.
Биология была использована Кропоткиным и для доказательства главного анархистского тезиса – отрицание власти. «В природе нигде нет так называемого управляющего центра,- заявлял он, - только творческим трудом и взаимодействием масс создаётся и поддерживается культура и цивилизация»…
Пройдёт достаточно много времени. Наступит 1917 год. Поблагодарив в открытом письме британцев за их терпеливость, проявленную по отношению к нему, князь отбудет на родину. А там, в отечестве, анархия была в полном разгаре – не та, пропагандируемая им и взращённая в его книжных трудах, а безудержная, нелепая.
Расхристанная матросня в рваных тельняшках, опоясанных пулемётными лентами, осоловелая от пьянства, будет орать:
«Анархиё. Безвластиё,
Ни грани, ни межи.
Буржуев всех удавим,
Натягивай гужи»!..
- И это вы называете анархией, Нестор Иванович? – гневно спросит Кропоткин у своего собеседника Махно. Тогда вы обречены! Ваша Махновия – это диктатура маузера, самогона и сифилиса!
Махно от этих вопросов учителя будет чувствовать себя как уж на сковородке. Он вскоре уедет в своё Гуляй Поле. Но будет присылать оттуда продукты для изрядно растерянного «отца всемирного анархизма», парящего а облаках безвластия.
Уже в своём Дмитрове ( под Москвой), за год до смерти, а это произойдёт в 1921 году, после встречи с Лениным и Бонч-Бруевичем, он почти дословно процитирует близким то, что сказал Ленину о жизни в большом центре, каким являлась Москва. Здесь нельзя знать истинного положения страны, для этого нужно жить в провинции, в соприкосновении с повседневной жизнью народа, с его нуждами и бедствиями, с беготнёй по различным канцеляриям, чтобы получить разрешение на покупку грошовой керосиновой лампочки…
- И ещё я сказал Ленину,- устало произнесёт он, - никакие паровозы союзников, никакие вывозы русского хлеба, пеньки, льна, кож и прочего, что нам самим необходимо, не помогут переходу к более нормальным условиям жизни. Долго так продолжаться не может!…
Иногда прошлое, причём далёкое и чужое, выскакивает буквально из-за угла, пытаясь донести до нас отголоски былого… Кропоткин в этот вечер вдруг вспомнит о своей единственной встрече с Александром Дюма. Тот скажет ему, что история для него – это нечто вроде гвоздя, на который можно повесить любые одежды.
- Надо отдать должное этому весёлому французу! – заметит Кропоткин своей дочери Александре, - он основательно вколачивает свои гвозди…
Что тут скажешь? Действительно , в этом литературном гардеробе до сих пор прочно висят четыре мушкетёрских плаща, обладатели которых, помахивая перьями на шляпах и своими быстрыми на расправу шпагами, приводили в восхищение не одно поколение юношей Европы и Америки. Для них в то время честь и достоинство не были абстрактными понятиями.
Наверное, и сам князь со своей обширной бородой, как у Саваофа, в чём-то помог маститому писателю отделить правду от вымысла – хотя бы всё, что касалось истории и географии России. Исторические изыски тем и интересны, если знаешь истинную подоплёку событий.
…И ещё он замечательный, редкого обаяния человек – «белый Христос, идущий из России», - так скажет о мятежном князе другой классик – Оскар Уайльд.
Что ж, бессмертие князю подарили писатели и политики. А самой долговечный памятник он воздвиг себе сам. Его именем назван город в Краснодарском крае и улицы во многих мегаполисах России.