Без дна Часть 5 Идеализм по-русски

Всем! Всем! Всем! Тем, кто меня читает. Целенаправленно или по чистой случайности.
Автор сим извещает, что им опубликованы бумажные версии двух новых книг. Их можно приобрести на:

"Без дна" (Авантюрный роман на фоне взбаламученного социума)
http://knigi-market.ru/2355/

"Трудное бабье счастье" (Роман о судьбе)
http://knigi-market.ru/2899/
Милости просим.

Часть  5. Идеализм по-русски

«Каков в колыбельку, таков и в могилку»
                (Русская поговорка)

Глава первая
 
1.
Ну вот! Почти все-то у нас в государстве российском, за что ни возьмись, происходит с какой-то задержкой, или, как стало более нарядно выражаться, - с «лагом». Может, бескрайность, беспредельность  наша тому виной? Пока от одного бока страны какое-то, скажем, нововведение дойдет до другого,  не одну климатическую зону, не один часовой пояс одолеет, - вот вам и лаг этот самый налицо. Хорошо, если просто «лаг», а, бывает, на входе одно, а на выходе, пока дойдет, аукнется прямо противоположное. Не отсюда ли многие и  беды наши? От того, что слишком великие,  и от того ужас до чего неповоротливые. Отсюда, вопрос. Не постигнет ли нас та же участь, которая постигла тех же, допустим, огромных и неповоротливых, не проявивших достаточную способность приспосабливаться  к переменам в окружающей среде динозавров?Правда, все эти страхи пока в теории, а на практике: в Краснохолмске, наконец-то, ближе к концу февраля, грянула настоящая русская зимушка-зима. Такая, какой ее помнят уже только настоящие, а не фэйковые долгожители. А ведь кто-то грозился наступлением чуть ли не арктических морозов уже в декабре. И были к тому поползновения, временами прорывались на какое-то время морозцы, но всегда не такие страшные, какими их малевали, и держалась они  недолго. А то самое, настоящее, что сулили, чем угрожали,  нагрянуло и уже по-хозяйски осело  в Краснохолмске только в двадцатых числах  февраля. И,  как опять же частенько с нами случается, - с одной стороны, настоящую зиму поджидали, с другой, -  она явилась к нам неожиданно.  Мороз под тридцать, это в черте города, загородом – уже, случается, и за тридцать. И день так стоит, и второй, и третий, - местами уже и запаниковал народ:  трубы отопления лопаются, вода, та, что  из-под крана течет, якобы, прямо на глазах замерзает. «Караул! Люди добрые! Спасайся, кто может!».  Но какова еще одна примечательная черта нашего народа? Быстро ко всему привыкаем. И к хорошему, и к плохому. А, обвыкнув, начинаем и, самое главное, находим в новых, на первый взгляд, самых неожиданных, бедственных обстоятельствах что-то для себя и полезное. Такую, например,  хворь,  как грипп в замерзающем Краснохолмске, - как будто кто косой повыкосил. Чихающих и покашливающих краснохолмчан в разы меньше стало. Еще плюс то, что рыбы свежей, да не заморской, не вонючей, а  собственной, что в Волге, да в ее притоках проживает, стало, если не в магазине, то на рынке, заметно больше.  Видимо, морозы рыбу эту  тоже расшевелили или корма лишили, если она из придонных глубин к поверхности ринулась. И прямо:  то ли на уду, то ли в садок, а дальше уже и на прилавок. И рыба-то какая! Не то, как совсем недавно: одна плотва с окунями, да ершами.  Уже только в памяти старожилов хранившиеся язи, да жерехи, да килограммчиков эдак под восемь  стали особо удачливым рыбакам попадаться. А от тридцатиградусных морозов древняя, еще помнящая о временах, когда морозы под сорок это не редкость,  одёжа многих, особенно тех, что постарше,  стала спасать. Достались из сундуков, еще чудом, да тщательным оберегом сохранившиеся овчинные полушубки,  а то -  еще древнее,  - кожуха, да зипуны. Это для мужской половины. Более нарядные шушуны – для женской. Вместо перчаток – варежки, вместо женских шляпок – шерстяные полушалки, шапки-ушанки из самого разного меха вместо кепочек у мужчин, вместо ботиночек, да сапожек с отказывающимися выполнять предписанные им функции  на морозе змейками – самые настоящие валенки. Или пришедшие с Севера в моду сразу в послевоенные годы,  а потом забракованные и позаброшенные – у кого на антресоли, у кого «на потолок» отнесенные - бурки, да пимы. И, посмотришь со стороны, вначале покажется: будто постарел Краснохолмск лет эдак… на добрую сотню. Но от этого ничего не потерял, ничуть не пострадал, и комплекса неполноценности отнюдь не испытал. Наоборот, - как будто приободрился, встряхнулся, сбросил со своих плеч какую-то гнетущую его все предыдущее столетие тяжесть. Разогнулся. Нужна русскому человеку настоящая зима. Она у него в голове, в глубокой памяти, в крови. Она для него панацея не только от вражеских полчищ, она спасает его и от той слякоти, что внутри нас, что плодит гриппозные и прочие вирусы и микробы. Те, что потом терзают нас, заражая то одной болезнью, то другою. Да, есть вакцины, они, если верить рекламе,  постоянно совершенствуются. Есть прививки. Но никто и ничто, ни один врач, ни одна вакцина и ни одна прививка не гарантирует, что в один день в нас не разовьется болезнь, от которой уже не будет спасенья.
Зима  зимой, она идет своим чередом, но не одной суровой зимой полон сейчас Краснохолмск. Кроме зимы  происходит еще что-то весьма любопытное и - для коренного краснохолмчанина, - пока весьма даже невразумительное.  Еще, кажется, никогда за всю историю города не стекалось в Краснохолмск единовременно так много гостей, даже в пики летних заездов туристов такого наплыва не случалось. Центральная гостиница, та что «Октябрьская»,  едва успевает встретить, обслужить, обиходить всех. Старожилы такого что-то и не припомнят. Хотя, если пошуровать в истории… Да, было пышное посещение Краснохолмска цесаревичем Александром, будущим императором  Александром  Третьим.  То было частью его общего длительного турне по Волге. Из более недавнего… Всплывает в памяти лишь фестиваль народной песни Нечерноземья и Северо-востока Европейской части РСФСР, устроенный именно в Краснохолмске. Тогда «Октябрьская» тоже кишмя кишела приезжими.  Из рутинных же – на память приходят  только регулярные наезды футбольных фанатов, когда местный «Утес» бесславно, раз за разом,  терпит  неудачу в схватке с каким-нибудь, скажем, более солидным воронежским «Факелом». Но это такие специфические гости, от которых все остающееся от их пребывания воспоминание это «Оля-оля-оля. Россия за нами», пара-другая выбитых  стекол в попавшихся под горячую руку, ни в чем не повинных машинах, желательнее всего, импортных (к ним у патриотически настроенной молодежи особенная неприязнь),  и монблан пустых банок из-под дешевого вонючего пива.Нет, те, что приезжают и устраиваются в гостинице сейчас, - это вам не фанаты, это люди совсем другого покроя и пошиба. Как правило, благополучные, успешные, богатые. Никаких «Оля-оля-оля» и даже не «Оле-оле-оле». Сдержанные на выражение своих эмоций. Вежливые, воспитанные, аккуратные, мало пьющие. По большей части, русскоязычные, но попадаются и иностранцы.  По городу шайками не бродят, к симпатичным краснохолмчанкам – что особенно настораживает, -  не пристают, на кремлевскую стену не вскарабкиваются, в музеи их и силком не затянешь. Пока, в основном, сидят по своим номерам, встречаются только со своими, что-то негромко между собою обсуждают и как будто чего-то ждут.Но вот, - чего именно они ждут? Как ни странно,  информации на этот счет – кот наплакал. Такое впечатление, что власти или чего-то опасаются или чего-то стесняются.  Местное телевидение вообще предпочло промолчать, а местная пресса  ограничилось коротким сообщением о «предстоящем 26  февраля своеобразном языческом празднестве, посвященном проводам зимы и одновременно встрече весны». И чтобы возглавить  это празднество,  в Краснохолмск самолично прибывает какой-то Вали, признаваемый где-то кем-то неким  языческим богом перерожденья и плодоношения.   И еще, что пока дошло до сведения рядовых краснохолмчан: «Празднество это будет иметь исключительно закрытый характер и в присутствии лишь  приглашенных особ». Проще и понятнее для уха рядового краснохолмчанина:  «На чужой каравай рот не разевай». Краснохолмчане  в массе своей народ скромный. Намек на то, чтоб держались от этого сомнительного мероприятия подальше, восприняли без ропота: «Не зовут и не надо. Мы и без этого бога обойдемся. Сами с усами». Но не все ж такие скромные. Нашлись и такие, кому захотелось поподробнее об этом странном боге прознать. И вот, на что кое-кому удалось набрести:

«Вон, смотрите, мститель Вали идет
С запада, родившись от Ринд,
Сын Одина истинный – одного дня от роду,
Ничто не задержит его на земле,
Ни кудри нерасчесанные, ни руки немытые,
Ни тело неодохнувшее,
Пока не присядет он,
Пока не выполнена его миссия-
И Бальдр, брат его, не будет отмщен».

Страшно? Нет. Боязно? Пожалуй, да. Словом, странным  и отпугивающим кажется  простым людям  этот мстительный бог. Странными и вызывающими недоумение  в глазах краснохолмчан выглядят и «понаехавшие» в Краснохолмск  почитатели этого бога с нерасчесанными, видите ли,  кудрями. Равно как и их необычное, не вяжущееся с их официальным статусом «туриста» поведение. Какую-то струйку  ясности в эту историю с непонятным празднеством, правда, внесла опубликованная в главной городской газете «Волжские Зори»  передовица. Вот она. От «а» до «я», ничего не опущено.
«Мы вступили в двадцать первый век, это неоспоримый  исторический факт, с которым надо считаться. Современная страна если она хочет быть современной, цивилизованной, должна уметь максимально эффективно продаваться. А продаваться она может, в первую очередь, за счет своего бренда. Чем ярче бренд, тем больше наплыв туристов. Тем полнее   казна. Особенно это справедливо для таких обделенных природными ресурсами объектов как наш город и наша область. Других источников улучшения благосостояния у таких объектов, увы,  пока нет, да в ближайшей перспективе, скажем, на пару-другую десятков лет и не предвидится. Этим и объясняется, отчего наш город рад стать своего рода  духовным центром, местом встречи, дискуссий, обмена информацией между людьми яркими, неординарными,  своеобразно, далеко не всегда и не во всем ортодоксально  мыслящими, съехавшимися  к нам из многих уголков нашей необъятной Родины. В дальнейшем, как знать, может, сочтут своим долгом посетить наше  мероприятие и  представители других стран и народностей. Так, смотришь, Краснохолмск, как и  вся краснохолмская область превратятся в своего рода приволжскую Мекку. В место паломничества людей беспокойных, не желающих примиряться с идейным застоем, с грозящей  нам всем эпидемией бездуховности, противостоящих засилью примитивной вульгарной  материальности. Им духовный заряд, нам репутация, известность  и, следовательно, хоть какие-то, но дивиденды, которые пойдут на улучшение нашего общего благосостояния. Да пребудет  с нами всеми свет, дорогие сограждане краснохолмчане! Пусть скроется тьма!».

2.
У кого что, а у Игоря Олеговича радость: его продовольственных запасов  прибыло. Три  банки  «Dutch ham» (о том гласят яркие наклейки). По килограмму – подумать только! – в  каждой. Их занес другу  Виктор Валентинович Мовчан: «Держи. Это тебе из «Мемориала». «Откуда?». «Мемориал, Мемориал! Общероссийское общество политкаторжан».  Не сразу, но все-таки разобрался Игорь Олегович: каждому «бывшему», «побывавшему», «посидевшему», словом, «пострадавшему» за то, чтобы, наконец,  воссияло солнце свободы над погрязшей в беспробудном рабстве Руси, по три банки  ветчины от какой-то сердобольной международной благотворительной организации со штаб-квартирой в Роттердаме. Это очень даже неплохо. Своевременно.  Сам бы Игорь Олегович за этими банками сходить не сумел: с ногами последнее время стало неважно, а штаб-квартира «Мемориал» у черта на куличках, и транспорт туда ходит редко и неохотно.  На радостях «братья-каторжане» решили посидеть за столом. Виктор Валентинович с этой целью заблаговременно принес свою чудодейственную настойку, а у Игоря Олеговича в заначке по-прежнему всегда немного коньячка.  Выпили по рюмочке, каждый своё,  и попробовали закусить ветчиной… Да, пожалуй, это и не ветчина, а если и ветчина, то резиновая. Испытали на котенке. Тот брезгливо понюхал, больше притрагиваться не стал. О благотворителях, как люди воспитанные, плохо отзываться не стали, но и от резиновой ветчины решили отказаться. Вскоре Виктор Валентинович отправился к себе, Игорь же Олегович, из-за того, что у него стало неважно с ногами, изменил своей привычке провожать друга. Заперев за другом дверь, вместо того, чтобы вернуться к себе, решил навестить несколькими минутами раньше вернувшегося со службы соквартиранта. Навестить не просто так  - «просто так» у этой своеобразной парочки ничего не делалось, - а от того, что было «дело». Дело же это состояло в том, что в квартире все последнее время стоял колотун. По причине нагрянувших  в Краснохолмск морозов и, видимо, плохо, или совсем не утепленной рамы в Прохоровой комнатке. Игорь  Олегович все это время терпел, но, видимо, сказался только что «принятый»  им за компанию с другом  коньячок, - развязности у него чуточку поприбавилось : «Сейчас я ему…  сотворю маленькую выволочку».  Постучаться бы ему, как он обычно и делал, а тут, видимо,  сказался тот же коньяк: бдительность потерял. Взялся  за дверную ручку – и  сразу дверь на себя. Видит сидящего  на стуле несколько скособоченного Прохора, на коленях у него… что-то типа короткоствольного ружья. На столе еще какие-то, видимо, имеющие отношение к ружью металлические детали. Прохор же, едва Игорь Олегович отворил дверь, испуганно дернулся, резко обернулся и сердито: «Стучаться, отец, надо». Замечанье совершенно справедливое. Но Игорю Олеговичу как-то все равно обидно, что ему, такому пожилому, замечание, как какому-нибудь мальчишке - сопляку  делают, поэтому в ответ также далеко не любезно, око за око: «Запираться надо». С этим затворил перед собой дверь, вернулся к себе. Настроение поганое. «Зачем ему, спрашивается, это ружье?.. Хорошо еще, если ружье, а если что-то почище?».
  Прошло минуток пять,  и теперь уже Прохор подошел к двери его комнаты и, вначале демонстративно постучав, а потом  подчеркнуто вежливо: «Можно?». А, уже войдя, очень миролюбиво: «Не обижайся, отец... Ты, вроде,  там чего-то хотел». Игорь Олегович, стараясь все-таки не смотреть на Прохора – ему по-прежнему было неловко, -   коротко и сухо изложил суть проблемы. «Сделаем.  Сейчас прямо этим и займусь. А у меня к тебе тоже будет. Исполнишь – благодарствую. Ото всей души». «Если, конечно, это будет в моих силах». «Я сейчас». Прохор вышел, а вернулся через пару минут с большим незаклеенным конвертом. «Словом, так…  - положив конверт на стол. – Тут, в общем, деньги. Случись,  что со мной, - переведешь вот по этому адресу. Сделаешь?». «А что с тобой может случиться?». «Случиться, отец, может со всяким. И с тобой тоже. Деньги здесь хорошие, но я тебе доверяю». «Это имеет какое-то отношению к тому, что?…» - у Игоря Олеговича, понятное дело, не выходит из головы только что им непозволительно увиденное, но медлит, потому что хочет потщательнее отобрать слова. Однако Прохор его, похоже, и без слов понимает: «Допустим, прямое». «На охоту собрался?». «Да, кое-какую дичь подбить». Игорь Олегович не знает, что ему на это сказать, а Прохор между тем берет с книжной полки  того же Тейяр-де-Шардена. «Достал я ее, - Прохор показывает повернутую передней обложкой книгу  Игорю Олеговичу, -  через одну знакомую. Подружку Тамаркину,  – это он сейчас о своей приходящей подруге.–  Думал: «Осилю». Ни фига! Не по Сеньке шапка. – Вернул не оцененного Тейяр-де-Шардена на узаконенное ему Игорем Олеговичем место на полке. – Тонко размышляет. По-французски. Моих грубых русских  мозгов не хватило. Вообще любит ваш брат ученый навести тень на плетень. Нет, чтобы как-то… попроще. Подоходчивей». «Просто, ты знаешь,  тоже не всегда бывает хорошо», - осторожно замечает Игорь Олегович. «Это точно, - охотно соглашается Прохор. – Иная простота хуже воровства. Это мы помним. Но и сидеть, сложа руки и ждать у моря погоды – это, может, еще и похужее будет. Вы-то… со своими… когда-то тоже не сидели». «Но мы ружей в руки не брали». «В том, может, и была ваша главная ошибка». «Но чего ВЫ добиваетесь?». «Как всякий вор должен сидеть в тюрьме, так и всякая сволочь, нечисть должна быть пригвождена к земле осиновым колом». «Ну, пригвоздишь ты его, допустим, а на его место…». «Старая песня, отец. Мы это уже проходили. И ты меня не пробуй переубеждать. Заранее говорю – не получится». «И ты не боишься?». «Волков бояться в лес не ходить». «Но ты еще так молод. Тебе бы еще жить и жить». «Оте-ец…» . И так это было сказано, с таким  выражением на лице, что Игорь Олегович подумал: «Нет. С этим человеком уже бесполезно о чем-нибудь говорить. Он уже все решил. И, возможно, уже со всеми заранее попрощался».Когда же Прохор уже  вернулся к себе, Игорь Олегович впервые взял в руки конверт. На нем большими рисованными буквами: «Захрет Асхадовне Абидовой. ПО 361405, село Лечинкай, Чегемского района, Кабардино-Балкарская республика, РФ». 

3. 
Почти всю неделю  в большой зале Танеевой дачи кипела работа, и зала, вначале  не быстро, но с ускорением, на глазах время от времени заглядывающего сюда, главным образом, любопытства ради, Аркадия, преображалась в зрительный зал со сценой. Работы велись с раннего утра до позднего вечера: вырезали, забивали, навешивали, настраивали, укладывали. Но общей картины, во что превращалась зала, чего, в конце концов, добивались рабочие, у Аркадия пока не складывалось. Отец больше ни разу на даче не появился, видимо,  занимался чем-то другим. Так дожили до четверга  – «законный банный» день у Аркадия. Он попросил у Луизы Ивановны разрешенья съездить в город. Разрешение, как и ожидалось, получил,  даже с добавкой. «До субботу вы едва ли здесь понадобитесь. Но в субботу обязательно здесь. И  как можно раньше». «А что в субботу?»  –  осторожно поинтересовался Аркадий. Но Луиза Ивановна сделала вид, что не услышала. Конспираторша еще та! Интересно только, на кого она работает?
Дома, на Энтузиастов, одна мать,  чем-то привычно для нее занимается  на кухне. Она уже  знала, что Аркадий вот-вот подъедет, он ее об этом по телефону предупредил. «В баню сейчас? Она у тебя до какого часа?». «До десяти». А сейчас  было без четверти пять. «У меня к тебе большая просьба. Я сейчас закончу, - отвези, пожалуйста, Ивану Евдокимовичу,  я обещала…». «Он что, до сих пор в больнице?» – по правде говоря, со всем тем, что сейчас творилось вокруг него, Аркадий совсем забыл про отчима. «Да, завтра у  него операция». «Какая?». «Тебе это вряд ли что-то подскажет… Так ты отвезешь? У меня самой, к сожаленью, ровно на шесть совет». Мать, по старой памяти, пригласили в какой-то общественный совет по культуре при городской мэрии, и она, как это было и в докапиталистическое время, относилась к своим обязанностям очень щепетильно. Пропустить какое-то заседание, по неуважительной причине, для нее ЧП. «Так ты отвезешь?». «Отвезу, отвезу. Только объясни, - где мне его найти». «Объясню. А пока мой руки и садись за стол».
    Иван Евдокимович, понятное дело: «лауреат», пусть и «ленинского комсомола», -  лежал  в отдельной палате на двоих. Застал его лежащим на больничной койке  с приподнятым изголовьем. Очки на глазах, читает  какую-то книгу. Кроме него, на соседней  койке пожилой, выглядящий постарше Ивана Евдокимовича. Лежит также на спине, широко открыв рот, - похрапывает. Иван Евдокимович, как только увидел входящего в палату Аркадия, обрадовался. Отложил книгу, убрал с глаз очки.  «Я тебя ждал», – тихим голосом, видимо, не желая потревожить собрата по палате. По тону это было произнесено, как «Я тебя ждал, как манну небесную». А по сути это означало, что мать предупредила его, позвонив дежурной медсестре, а та уже передала «благую весть» Ивану Евдокимовичу.  «Поставь вот сюда, я потом разберусь…  Не знаешь, что там?». «Кнели», - доложил Аркадий. Иван Евдокимович обрадовался еще больше. Куриные, изготовленные на парУ кнели были одним из его наиболее лакомых  блюд. Аркадия, кстати говоря, тоже. « Здесь, ты знаешь, кормежка такая, будто только  и мечтают, как бы отправить поскорее всех больных на тот свет. Все  ропщут, но начальству хоть бы что. А тебе огромное признательное спасибо, что пришел. Мамочке некогда. Ох, как не хочется  Аркадию слушать  еще какие-то фрагментики из какой-то книги, но и отказать человеку в его положении в такой ерунде Аркадию также не с руки.  «Сейчас… - суетится Иван Евдокимович. – Сейчас… - Вновь вооружил глаза очками. – Но прежде, чем читать… в порядке маленького вступленья… Помнишь, конечно, как у нашего… самого великого? У солнца русской поэзии.  Помнишь, конечно. «Нет, весь я не умру, душа в заветной лире…». Ну и так далее. Понимаешь, Аркашенька… Вот  ОН про себя это знал. Он был так уверен, а я нет. Наверное, от того, что не великий, и  не поэт, хотя когда-то и начинал, но я все-таки лучше из книги… Сейчас, сейчас… Вот! Слушай…». Начал читать: «После смерти душа жива, и чувства ее обострены, а не ослаблены». Это я ТЕБЕ  читаю, - видимо, заметив, что Аркадий отвлекся на несколько мгновений на что-то шустро пробегающее по стене палаты. Неужели таракан? «Ты  слушаешь?».  Аркадий кивнул головой, решив: «Черт с ним, с тараканом». «Пожалуйста, не отвлекайся, это очень важно…»  - Иван Евдокимович мягко упрекнул. Вернулся к книге: «Поскольку душа продолжает жить после смерти, остается добро, которое не теряется со смертью, но возрастает». Оторвался глазами от книги: «Тут  интересны два момента. Во-первых, речь только о добре. Ты заметил? А куда же девается зло? А его в нас ой-ей-ей. Неужели куда-то испаряется? И другое, что смущает: «возрастает». Почему возрастает? Об этом тоже ни слова. «Душа не удерживается никакими препятствиями… - с трудом разбирая слово, -  ста-ви-мыми»… Разве можно так? Да, «ставимыми  смертью, но более деятельна…». Более деятельна! Опять интересно, а? Опять нежданно-негаданно! А ты как считаешь? Но тут-то как раз и объяснено. «Потому что действует в своей собственной сфере без всякой связи с телом, которое ей, скорее, бремя, чем польза». «Бремя» - вот в чем наиглавнейшая проблема, отчего мы тут все… Я имею в виду: тебя, меня, мамочку, твоего отца. И еще многих-многих других. Почему же нам всем так тяжко?   Мы все обременены. Телесно. Это наши вериги. Тебе понятна эта мысль?  Ты ее разделяешь?». Аркадий кивнул головой, но чтоб только успокоить отчима. В это же время  сосед по койкам пошевельнулся и как будто  чем-то недовольный обернулся  лицом  в сторону Ивана Евдокимовича. Это движение и смотрение мгновенно заставили  Ивана Евдокимовича замолкнуть, а зашептал вновь только после того, как сосед с трудом перевернется со спины на бок, теперь он затылком к Ивану Евдокимовичу: «Евгений Васильевич… Бывший второй. Хороший человек. Взял меня с собой как-то делегатом в Чехословакию. Хотя мог бы и не брать.  У него серьезное заболевание… - Прозвучало, как: «У него серьезное, а у меня пустяки» «А это, - на книгу, - святой Амвросий. «Смерть как благо»… Но, я все-таки чувствую, тебе это не очень… - Аркадий не стал возражать. - Да, конечно, тебе еще об этом рано. Твой полет еще только начался. И это бремя на себе….Ты его  еще совсем не  ощущаешь,  –  видимо, несколько разочарованный тем, как Аркадий воспринимал им читаемое, но покорившийся, убрал книгу под подушку и,  помолчав.  - Сможешь уделить мне еще минуток десять?.. Ну, может, даже пятнадцать, я не знаю, как получится?  Но лучше не здесь. – Это уже после того, как Аркадий согласится. – Будь другом, помоги мне одеться… Вон там мой халат… Нет, не тот, это не моё,  – в красно-белую шашечку».   – С надеждой. - Посидишь со мной немножко?». Вместо того, чтобы прямо ответить, Аркадий стал смотреть, на что бы ему присесть. «Погоди! – Иван Евдокимович. – Позабыл» - Он имел в виду водруженную на стул «утку». Аркадий помнил ее название от того, что когда-то, в далеком детстве, когда чем-то приболел, сам пользовался примерно такой же. «Лежите, я сам». «Да, под койку… А я, ты знаешь, книжечку тут у себя в тумбочке случайно нашел. Видимо, от тех, кто лежал до меня. Читаю с большим удовольствием. Если хочешь, прочту и тебе несколько фрагментиков». Ох, как не хочется  Аркадию слушать  еще какие-то фрагментики из какой-то книги, но и отказать человеку в его положении в такой ерунде Аркадию также не с руки.  «Сейчас… - суетится Иван Евдокимович. – Сейчас… - Вновь вооружил глаза очками. – Но прежде, чем читать… в порядке маленького вступленья… Помнишь, конечно, как у нашего… самого великого? У солнца русской поэзии.  Помнишь, конечно. «Нет, весь я не умру, душа в заветной лире…». Ну и так далее. Понимаешь, Аркашенька… Вот  ОН про себя это знал. Он был так уверен, а я нет. Наверное, от того, что не великий, и  не поэт, хотя когда-то и начинал, но я все-таки лучше из книги… Сейчас, сейчас… Вот! Слушай…». Начал читать: «После смерти душа жива, и чувства ее обострены, а не ослаблены». Это я ТЕБЕ  читаю, - видимо, заметив, что Аркадий отвлекся на несколько мгновений на что-то шустро пробегающее по стене палаты. Неужели таракан? «Ты  слушаешь?».  Аркадий кивнул головой, решив: «Черт с ним, с тараканом». «Пожалуйста, не отвлекайся, это очень важно…»  - Иван Евдокимович мягко упрекнул. Вернулся к книге: «Поскольку душа продолжает жить после смерти, остается добро, которое не теряется со смертью, но возрастает». Оторвался глазами от книги: «Тут  интересны два момента. Во-первых, речь только о добре. Ты заметил? А куда же девается зло? А его в нас ой-ей-ей. Неужели куда-то испаряется? И другое, что смущает: «возрастает». Почему возрастает? Об этом тоже ни слова. «Душа не удерживается никакими препятствиями… - с трудом разбирая слово, -  ста-ви-мыми»… Разве можно так? Да, «ставимыми  смертью, но более деятельна…». Более деятельна! Опять интересно, а? Опять нежданно-негаданно! А ты как считаешь? Но тут-то как раз и объяснено. «Потому что действует в своей собственной сфере без всякой связи с телом, которое ей, скорее, бремя, чем польза». «Бремя» - вот в чем наиглавнейшая проблема, отчего мы тут все… Я имею в виду: тебя, меня, мамочку, твоего отца. И еще многих-многих других. Почему же нам всем так тяжко?   Мы все обременены. Телесно. Это наши вериги. Тебе понятна эта мысль?  Ты ее разделяешь?». Аркадий кивнул головой, но чтоб только успокоить отчима. В это же время  сосед по койкам пошевельнулся и как будто  чем-то недовольный обернулся  лицом  в сторону Ивана Евдокимовича. Это движение и смотрение мгновенно заставили  Ивана Евдокимовича замолкнуть, а зашептал вновь только после того, как сосед с трудом перевернется со спины на бок, теперь он затылком к Ивану Евдокимовичу: «Евгений Васильевич… Бывший второй. Хороший человек. Взял меня с собой как-то делегатом в Чехословакию. Хотя мог бы и не брать.  У него серьезное заболевание… - Прозвучало, как: «У него серьезное, а у меня пустяки» «А это, - на книгу, - святой Амвросий. «Смерть как благо»… Но, я все-таки чувствую, тебе это не очень… - Аркадий не стал возражать. - Да, конечно, тебе еще об этом рано. Твой полет еще только начался. И это бремя на себе….Ты его  еще совсем не  ощущаешь,  –  видимо, несколько разочарованный тем, как Аркадий воспринимал им читаемое, но покорившийся, убрал книгу под подушку и,  помолчав.  - Сможешь уделить мне еще минуток десять?.. Ну, может, даже пятнадцать, я не знаю, как получится?  Но лучше не здесь. – Это уже после того, как Аркадий согласится. – Будь другом, помоги мне одеться… Вон там мой халат… Нет, не тот, это не моё,  – в красно-белую шашечку».   
Они уже покинули палату, когда мимо них на всех парах пронеслась медсестра. Заметив парочку,  резко притормозила.  «А вы куда? – Ивану Евдокимовичу, строго. – Вы же после процедуры. Вас же, батенька, завтра утром оперируют. Вам сейчас только лежать и лежать». «Мы немножко… -   залепетал испуганно  Иван Евдокимович. – Вот это мой… - Чуточку запнувшись. - Пасынок. Он мне покушать принес.  А мы там Евгению Васильевичу своей болтовней только  мешаем…». «Хорошо, - смилостивилась медсестра,  -  но только немножко,  –  и далее напрямую  Аркадию. – И без этого… самого. Без баловства. Ни капли. Вашему, - также запнулась, - родственнику это категорически запрещено.  Если заметим, - духу вашего здесь больше не будет.  Так и знайте, молодой человек».
Они действительно устроились на кожаном диванчике в помещении, которое Иван Евдокимович  назвал «Красным уголком» (Еще хорошо, что не «Ленинской комнатой»). Напротив большого окна. Палата на первом этаже, а окно выходит на больничный дворик, с дорожками, скамейками, тумбами. Из прогуливающихся больных Аркадий никого не увидел, видимо, по причине неважной погоды: мороз сменился ненастьем, с законопаченного тучами неба покапал дождь. Зато много птиц: воробьи, вороны, голуби. Им никакая непогода не помеха. Некоторые из них даже осмеливались спикировать на подоконник, требовательно били клювами по стеклу. «Бедняжки… - пожалел птиц Иван Евдокимович. - Будешь уходить, - я тебе булочки. Побросаешь им. Мороз был, - мне так их всех в палату хотелось впустить!». Аркадий, когда подходил к больнице, пересекая как раз этот дворик, заметил одного лежащего вверх ногами  голубя. Видимо, одна из жертв недавних холодов.  Иван же Евдокимович показался Аркадию несколько исхудавшим, с заострившимся  носом,  делавшим его, если посмотреть в профиль, похожим именно на одну из вызвавших сочувствие Ивана Евдокимовича  «бедняжек». Во всем остальном, правда, он выглядел вполне обычным, то есть серым, безликим, заурядным. «Ну, как там наша… мамочка? – Иван Евдокимович, хотя рядом с ними  бывшего второго секретаря уже не было, опять перешел на шепот. – Она ведь юбку-то… От английского костюма… Я тебе говорил. Ножницами искромсала. На моих глазах.. То есть не на моих, - я случайно подсмотрел… Так вот, - сжал пальцы в хиленький кулак, - такая, при этом, в ней кипела ярость. Я даже немножко испугался за нее… И  что это вдруг, как ты считаешь,  на нее нашло?». Иван Евдокимович как будто рассчитывал, что Аркадий в чем-то признается, что-то ему откроет,  из того, что ему самому до сих пор не открывалось в «мамочке» , но… Нет, Аркадий ему тут не пособник. Даже если он знает мать лучше Ивана Евдокимовича, в чем-то ее  подозревает (да, копошится у него в голове на тему «мать-отец» одна паршивенькая теорийка),  но делиться этими своими… прозрениями,  подозрениями, - называйте, как хотите, - с этим человеком? Фигушки. Пусть даже и не мечтает. А чтобы только увести разговор в другое русло: «Я все-таки передал вашу папку, как вы и просили…». «Да-да! Я знаю! Спасибо!  - Иван Евдокимович, если можно так сказать (Аркадий в этом не уверен) потемнел лицом. – Он мне все сам… сказал открытым текстом.  Мы разговаривали с ним по телефону. Чем хорош твой отец, Аркаша, - всегда говорит, что думает.  Не кривит душой. Он сказал, что я ничего не «пендрю»… Правда, у него было другое слово, более грубое, но пусть будет так: «не пендрю». Словом, что я совсем не ощущаю  драматургию и что мне лучше было бы заняться в этой жизни чем-то другим. – На Ивана  Евдокимовича сейчас было больно смотреть. Уж на что Аркадию, в общем-то,  безразлично,  кто и что говорит об этом человеке, - даже ему стало неловко, опустил глаза. – Но ты знаешь, Аркашенька, что в этом  - для меня - самое страшное?». Нет, Аркадий, конечно, не знал.  «Что он… скорее всего… все-таки прав». «Вы еще здесь? – та же востроглазая настырная медсестра, заглянула в «красный уголок». - Закругляемся, ребятки, закругляемся. Сейчас главврач может пройти. Нагоняй из-за вас получать не хочу». «Нагоняй за Погуляя, - легкомысленно пронеслось  в голове Аркадия. - Да, это было бы смешно». «Еще минуточку», - жалобно попросил Иван Евдокимович. «Но не больше. Я сейчас вернусь». Выждав, когда  медсестра вновь оставит их вдвоем: «Я могу плохо относиться к Петру Алексеевичу, как к человеку… Я, помнится, тебе об этом уже… Но надо отдать ему и должное. К его мнению стоит прислушаться. Он большой мастер. Настоящий профессионал». Аркадию хочется поскорее закончить этот разговор, он не доставляет ему удовольствия, может, поэтому намеренно уходит от затягивающей, как в воронку, темы «отец»: «А что у вас болит? Отчего операция?». «Мамочка разве не говорила?». «Очень мало». «Ну, и правильно. Зачем это тебе? – Отчего-то опустил глаза.  – Да ничего, в общем-то такого… особенного. Кровь у меня, Аркашенька,  плохая…  Плюс  в кале еще чего-то нехорошее  как будто нашли».

Глава вторая

1.
Всего-то ничего, чуть более суток прошло с той памятной встречи со скользким  господином Вельзевулским, а Екатерина Юрьевна   уже стала задумываться: «Да, было ли на самом деле все это?». Хотя твердо помнила, что, поддавшись на изощренные  уговоры, посулы, отчасти в чем-то даже угрозы,  дала, в конце концов, свое согласие на то, что командирует Гею на эту их сомнительную вечеринку… слет… сборище… сабантуй… словом, черт знает что. «Не бред ли все это? Или сон. Такого в реальной жизни не бывает». А если что-то и было… «Вполне возможно я стала жертвой какого-то  гипноза, то есть я вела себя как  невменяемая. А иначе… Как объяснить, что я стала настолько управляемой?». Но время действия гипноза прошло, к ней вернулась способность нормально соображать, все видеть в неискаженном виде. Что ей теперь мешает все переиграть, от всех навязанных соглашений отказаться? Тем более, что формально никаких обязательств на себя не брала, никаких бумажек не подписывала. А слово хоть и не воробей, но и к делу его не пришьешь. Никаких обоснованных юридически претензий к Екатерине Юрьевне не предъявишь. Тут же, не откладывая дела в долгий ящик,  решила поставить об этом в известность брата. С трудом, как обычно, - его персональный телефон отключен, а служебный отвечал дежурным: «Позвоните попозже», - в конце концов, дозвонилась. О самом странном, не поддающемся никакому разумному объяснению условии Вельзевулского, чтобы Екатерина Юрьевна отправила  на это загадочное мероприятие  ее гувернантку, Екатерина Юрьевна брату все-таки ни словечком не обмолвилась. Предпочла пойти менее ухабистой дорогой: просто объявила, что у нее нет доверия к этому человеку,  и поэтому неплохо было бы вообще отказаться от дальнейшего с ним сотрудничества.  На что Николай Юрьевич, возмутившись: «Ну, сестренка! У тебя прям семь пятниц на неделе. Ты же, слава Богу, давно не маленькая, не хуже моего понимаешь, что так дела не делаются». На что ему Екатерина Юрьевна: «А ты знаешь, какие разговоры сейчас обо всем этом в городе? Как люди возмущены». «Какие еще разговоры?». «Что в этом есть что-то темное». «Откуда это у тебя?». «Разве тебе самому об этом не докладывают?». «Еще раз. Откуда это у тебя?». «У меня был только что разговор с Аннушкой…». «Пардон. Кто такая «Аннушка»?». «Моя прислуга». «Ну, если мнение прислуги тебе важнее моего…». «Ты сам-то? Неужели ни капельки не  боишься, что связавшись с этой компанией,  можешь на этом сильно погореть?». На что Николай Юрьевич: «Если честно, - немножко побаиваюсь, но… Бояться, Катюха, значит, не значит в лес не ходить.  Если не хотим топтаться на месте, надо преодолевать эти постоянные «А что если?». Думаешь, у меня нет сомнений по поводу этого… хрен знает, как его там на самом деле…  Вельвулского? Да, мне докладывают. Информации предостаточно. Но есть такое понятие: «Цель оправдывает средства»». «А ты не слишком на этот счет обольщаешься? Не перебарщиваешь?». Давненько, ох, как давненько, может, с той поры, когда пошла наперекор брату и оформила брачные отношения с Брумелем, Екатерина Юрьевна не вступала в пререканья с Николаем. «Если и перебарщиваю, то не «слишком». Уверен, в союзе с этим господином, а за ним явно еще какие-то силы,  и эти силы мама не горюй,  мы сможем совершить рывок, в смысле – может даже, какое-нибудь экономическое чудо, утереть кое-кому нос. Других-то возможностей, пойми ты эту простую истину, у нас нет.  Извини, на этом пока прервемся. Мне надо срочно выезжать. Словом, не дури, сестренка. Не ставь палки в колеса. Чтобы потом локти кусать не пришлось».
Такой вот получился между ними разговор. Он не успокоил Екатерину Юрьевну. Уже на волне этой смуты ее осенило:  «А не прогуляться ли мне?».  Екатерина Юрьевна вдруг подумала о  церкви.  Желание наведаться в церковь для Екатерины Юрьевны, человека совершенно не верящего в вечную жизнь, загробные чудеса и прочую, из той же оперы, галиматью, которой можно увлечь лишь совершенно лишенных критического мышления людей, отнюдь и далеко не рядовое. Не в пример, допустим, братниной жене,  у Екатерины Юрьевны, как не было, так и нет потребности по всякому поводу и без обивать церковные пороги. Даже по большим церковным праздникам. Хотя это и становится все более модным. А если вдруг приспичило сегодня, прямо сейчас, - значит, что-то ее окончательно допекло.  Тот же, кого допекает, хватается  за любое, как утопающий за соломинку. При этом, и «утопающий» и «соломинка»  это, конечно же,  в данном случае, большая гипербола. Да, все-таки Екатерина Юрьевна еще не настолько плоха. Но и не настолько хороша, чтобы сидеть, сложа руки, и ждать у моря погоды. Все-таки она как была, так до сих пор и оставалась энергичной,  деятельной натурой.
  В этот день праздника не было никакого, даже вечерняя служба в Богоявленской церкви (а Екатерина Юрьевна поехала именно туда,  ей с Аркадия Гайдара всего ближе) еще не началась, поэтому и в  церкви посетителей не густо.  Но едва успела войти внутрь, оглядеться,  на нее накинулась какая-то старушенция – отцветший  «божий одуванчик» на погнувшемся стебельке – и гневно зашипела: «Башку прикрой, нехристь. Ходют тут… Иносранка, что ли?». Екатерина Юрьевна с «божьим одуванчиком» пререкаться не стала. Подошла к  прилавку, где женщина, примерно, ее лет торговала всякой рода церковной дребеденью. Она любезно объяснила Екатерине Юрьевне, где ей можно раздобыть головной убор и – заодно - какие свечи ей лучше приобрести. Ободренная этой любезностью, Екатерина Юрьевна рискнула спросить, кому ей лучше поставить свечки. «А вы по какой, собственно, надобности?». Екатерина Юрьевна  сразу не нашлась, что ответить. Тогда женщина уточнила: «Разово или у вас это перманентное?». «Скорее, разово», - честно призналась, несколько удивившись при этом словарному запасу  скромной служительницы церкви. «Что, накатило?». «Д-да…». «А что именно?». Вот хоть Екатерина Юрьевна сама, вроде, напросилась, а теперь не знала, как ей отнестись к такого рода допросу, но допрашивающая делала это как будто от чистого сердца, поэтому решила ответить: «Ищу  душевное умиротворение». «Тогда вам лучше попросить вашу святую покровительницу. Как вас величают?». Екатерина Юрьевна назвала себя. «Значит, великомученицу Екатерину Александрийскую. Ее иконка вон там. Ближе к амвону. В левом приделе. Вы хоть молитвы-то какие-нибудь знаете?». «Нет», - честно призналась Екатерина Юрьевна. «Тогда советую вам…»  - женщина протянула какую-то тощую церковную брошюрку. Екатерина Юрьевна с ходу, не разглядывая и не вчитываясь, ее приобрела.
Поблагодарила доброжелательную женщину, прошла, как ей сказали,  в левый придел. Не сразу, но отыскала нужную ей икону,  поставила свечу, и только попыталась отрешиться от того, что ее сейчас окружало, сосредоточиться, - заметила направляющегося, видимо, по каким-то своим делам молоденького, с реденькой бороденкой, священнослужителя. Узнала его. Он был в числе тех, кто совсем недавно сопровождал настоятеля этой церкви, когда тот освящал уже перешедшую в ее аренду Танееву дачу. «А повидаюсь - ка я с ним!»- осенило Екатерину Юрьевну. Она имела в виду не этого священнослужителя, а именно настоятеля. Кажется, иерея. «Кажется» от того, что Екатерина Юрьевна, разумеется,  была не сильна в церковных чинах. «Послушайте…»  - стараясь, конечно, не особенно нарушать тишину и устремившись за священнослужителем. Чуть не произнеслось:  «Молодой человек», но  вовремя удержалась. Тот на ее «Послушайте» остановился, обернулся. «Я Милославская. Сестра Николая Юрьевича Поварова, губернатора. Вы совсем недавно были на освящении моей дачи». Тот, к кому она обращалась,  вопросительно смотрел на Екатерину Юрьевну.  «У меня к вам большая просьба. Мне очень хотелось бы повидаться с вашим…»  - запнулась. Теперь она не знала, как лучше именовать настоятеля». «Отцом Павлом?» – священнослужитель пришел ей на помощь.  «Да-да! Причем, если можно, прямо сейчас. Вы не могли бы?..». Священнослужитель вынул из кармашка своего облачения  сотовый телефон, - чем несколько удивил Екатерину Юрьевну. Вид пользующегося  самыми современными благами цивилизации священника  немножко расходился  с привычным  мирским представлением о церковном люде, как о тех, кто живет прошлым и пренебрегает настоящим. Священнослужитель же, отвернувшись от Екатерины Юрьевны, прикрыв рот ладонью, тихо, так, что она ничего не расслышала,  с кем-то поговорил, потом, обернувшись:   «Отец Павел готов повидаться с вами. Я вас провожу. Пожалуйста, следуйте за мной».   От Екатерины Юрьевны не ускользнуло, что священнослужитель использовал выражение «следуйте за мной», вместо рядового «идите за мной»: свидетельство определенной, причем узко направленной начитанности у человека.
  Для такой крупной церкви, как Богоявленская, ее настоятель был в самом подходящем возрасте: уже далеко не молод, но совсем и не старик. Екатерина Юрьевна дала бы ему лет шестьдесят. После состоявшегося недавно освящения «восставшей из праха», похорошевшей  Танеевой дачи Николай Юрьевич пригласил отца Павла к себе «отобедать, чем Бог послал». Присутствовала, конечно, на этом обеде и Екатерина Юрьевна, это и позволило ей  познакомиться с отцом Павлом поближе. Убедилась, что Христов служитель любит и поесть и выпить,  мастер поддерживать оживленный разговор. Причем на самые разнообразные темы. От внятного объяснения, что есть Святая Троица, до шансов не вылететь в еще более низкую лигу у футбольной команды «Волжский Утес».  А сколько он за то время, как сидели за столом, порассказывал забавных анекдотов о служителях культа! Причем делал это с таким большим искусством, что даже обычно сдержанная Екатерина Юрьевна, слушая эти анекдоты, с трудом сдерживала порывы смеха.
Они, то есть любезно предложивший свои услуги священнослужитель и Екатерина Юрьевна, вышли  боковой дверью  из церкви, обогнули ее и постепенно вышли на небольшой, одноэтажный, но хорошо отделанный домик, в котором проживал сам отец Павел и его жена-попадья. Он находился неподалеку от опоясывающей всю церковную территорию невысокой кирпичной стены, и любому огибающему церковь или прохожему, или проезжающему на машине была хорошо видна увенчанная телеантенной крыша этого дома. Из того оживленного застольного разговора Екатерина Юрьевна узнала, что у отца Павла  двое детей: сын дал обет безбрачия, у него был  какой-то монашеский чин и он преподавал в петербургской духовной семинарии. Зато  дочь вышла замуж за московского предпринимателя и у отца Павла, благодаря этому, появились на свет внук и двое внучек. В дом, однако, не пошли, а зашли ему в тыл. Тут-то  Екатерина Юрьевна и  увидела отца Павла: в теплой рясе и скуфье, он стоял у огороженного сеткой вольера  и кормил какими-то овощами, просовывая руку через отверстие в сетке…. подумать только!.. парочку  довольно крупных, как показалось Екатерине Юрьевне,  страусов.
«Здравствуйте, здравствуйте, любезная, если память мне не изменяет,  Екатерина Юрьевна!» – предупрежденный звонком отец Павел первым поприветствовал подходящую. Священнослужитель же проводивший Екатерину Юрьевну, едва она поблагодарила его, не мешкая, повернулся и пошел обратной дорогой. «Ну, рассказывайте, что вас ко мне привело.  Надеюсь, с Николаем Юрьевичем все в порядке?». Екатерина Юрьевна, еще когда шла, решала для себя проблему, стоит ли ей обращаться к отцу Павлу как «батюшка» и придется ли ей целовать его руку. Ей не хотелось ни того, ни – тем более - другого, поэтому ее решением было: «Обойдусь». «Да,  - подтвердила надежду отца Павла относительно ее брата, -  с ним все в порядке». «Да благословит его Господь Бог на новые добрые дела. Даст ему достаточно сил. Хозяйство-то у него. Не в пример моему. Да,  как видите,  я тоже. Подкармливаю своих питомцев. Ответственность на нем огромная. Я опять же о вашем… Ну-ну, осторожнее! – строго к одному из страусов. –  Ты так ведь и без пальца меня можешь оставить… Никогда не приходилось с такого рода? Да, строптивые, капризные, глуповатые, укусить пребольно могут, со мной уже такое случалось, с ними ухо востро. Но забавные… Так что вас ко мне привело? – И поскольку Екатерина Юрьевна не спешила с ответом, собиралась с мыслями. – Ведь вы же не просто так. Просто так ко мне не приходят». «Д-да, - согласилась Екатерина Юрьевна, – разумеется... В общем-то,  меня привели к вам некоторые обстоятельства…». Это посещение, приватный разговор со священником – поступок,  такой необычный  для неоцерковлённой  Екатерины Юрьевны, - все случилось так спонтанно, она не успела подготовиться, набросать план какой-то беседы, поэтому чувствовала себя в эту минуту  неуверенной и пока не представляла, с чего начать. Отец же Павел, видимо, догадывающийся о чем-то, ее не подгонял, продолжал подкармливать своих кусачих, пощелкивающих длинными клювами питомцев, не забывая при этом с ними разговаривать: кого-то из парочки похвалит, кого-то мягко упрекнет. «Я пришла к вам за советом, - наконец, собравшись с духом, приступила к своему делу Екатерина Юрьевна. -  Со мной последнее время…  Создается такое впечатление, словно вокруг меня как будто происходит что-то странное, а я не могу понять… разобраться…». «Что значит «странное?»». «Необычное. Противоестественное… Ничего конкретного, это мои ощущения, не более.  Как будто что-то затевается… необычное и нехорошее… Я же… Мною же только пользуются. Умело подталкивают на что-то. Словом, я для них во всем этом  только бестолковая, но для них полезная  пешка».  Осознание именно этого – что ею пользуются и что она во всем этом всего лишь пешка, или, что она попала между чьими-то молотом и наковальней - пришло к ней как будто только сейчас, едва возникла необходимость объясниться. «Что вы говорите? – отец Павел сочувственно посмотрел на Екатерину Юрьевну. - И давно это с  вами?». Еще один повод Екатерине Юрьевне задуматься: «В самом деле, с чего же все? Где эта исходная точка?». «Пожалуй… с полгода назад… Только не подумайте, что у меня не все в порядке с психикой. Я, уверяю вас, абсолютно здорова». «Не волнуйтесь. Если бы я подозревал всех, кто приходит ко мне за советом, что у них не все в порядке с психикой, я бы давно лишился сана и трудился на другом поприще. Так с чего же у вас все началось?». «Пожалуй… После того, как я взяла к себе в дом… одну… совсем молоденькую  девушку. Гувернанткой для моей дочери… Кстати, вы могли ее видеть. Я говорю о девушке. Она тоже была с нами, когда вы освящали дачу». «Да, я представляю, о ком вы говорите.  И я видел ее не только на вашей даче. Она регулярно  исповедуется  у меня». Об этом, о том, что  набожная Гея может встречаться с отцом Павлом помимо ее дома или ее дачи, Екатерина Юрьевна как-то совершенно не подумала.  «Да, она делится со мной, - отец Павел, может, даже намеренно употребил теперь другое слово: «делится», хотя только что сказал: «исповедуется», а «делиться» и «исповедоваться» это все-таки несколько разное,  -  я же, как это доверено  мне Господом Богом, внимательно выслушиваю ее. Ну, так и в чем же дело? Чем это дитя так могло вас растревожить?». «У нее есть грехи?» - как-то невпопад у Екатерины Юрьевны это получилось: вопросом на вопрос и даже не в унисон с  только что произнесенным отцом Павлом.  «Вас это удивляет? Грехи водятся за всеми, любезная Екатерина Юрьевна, какими бы, мы,  может, не казались праведниками.  Это, к сожалению, не совершенная природа человека. Водятся грехи и за мной. И даже за вами. Есть, конечно, и различие:  их мера. И то, что некоторыми они проговариваются, и, следовательно, так или иначе перебарываются, а некоторыми замалчиваются. Этим только, в основной своей массе, и отличаются те, кто грешны, от  тех, кто  праведен». «Прямо намекает мне,  что не хожу на исповеди» - мысленно, а вслух: «Да, я понимаю, что вы хотите этим сказать. И… У меня – да. За мной, точно, есть грехи, я этого ни капельки не отрицаю…». «Но вас удивляет, чем может грешить даже такая, как ваша …». «Да. Удивляет». Отец Павел скормил, кажется,  последний овощ, и теперь запирал вольер. «Конечно, я очень мало о ней знаю, - продолжала между тем Екатерина Юрьевна, а про себя: «А очень хотелось бы узнать». – С вами, наверное, иначе, но со мной она очень закрытая. Я пыталась, но она тут же  уходит в глухую защиту. Но даже того, что я вижу… наблюдая за ней… Трудно себе представить, что такой человек, как она, способен совершать какие-то плохие поступки, а потом раскаиваться». «Она также переживает». «Переживает?». «Да». «Каким образом?». «Сердечком, Екатерина свет Юрьевна. Вот этим самым… - похлопал себя ладошкою по груди. –  Или вам показалось, у нее нет сердечка? Минуточку….- Поднял с земли кусок брезента. – Не поможете? – Екатерина Юрьевна взялась за один угол брезента, отец Павел за другой. Так они набросили брезент на сетку вольера. – Очень вам благодарен! Так им уютнее… Или, вы считаете, - сердечные терзания это то, что свойственно только таким, как вы?». «Нет, я так не считаю». «Бедную девушку  расстраивает, что она дает вам повод быть недовольной ею, - отец Павел отошел от вольера, увлекая за собой Екатерину Юрьевну. – Она смущена и не знает, как ей лучше поступить. Чтобы, с одной стороны, потрафить вам, и сохранить при этом себя – с другой».  «Она… жаловалась вам на меня?». «Ну, отчего же «жаловалась»? Она приходила ко мне за советом». «Когда?». «Ох, Екатерина  свет Юрьевна! Вы соблазняете меня. Вообще-то, я  не вправе был бы вообще вам об этом… Но только видя, что вами движет искреннее чувство и вы не воспользуетесь моей слабостью, чтобы причинить вашей девушке вред…». «Нет, не воспользуюсь». «И не причините?». «Нет, не причиню». «Сегодня.  Сразу после заутрени. Я сам, вы знаете, немного этому удивился, - сломавшись в пояснице, зачерпнул обнаженной рукою чистого снега из ближайшего сугроба и, вытирая этим снегом руки. – Хотите узнать?.. Ну, если только ради того, чтобы, возможно,  помочь и ей и вам…   Она чувствует себя во многом обязанной вам. За ваше доброе к ней расположение. За те удобства, комфорт, которые вы ей создали. За то, что сносите ее некоторое непокорство.   За все это  вам благодарна. А сожалеет, главным образом из-за того,  что не может должным образом вас отблагодарить. Не идет вам достаточно, как вам, может, этого бы  хотелось, навстречу… Прошу вас. –  Отец Павел показал рукою на очищенную от снега тропинку. Она была довольно узенькой. Екатерина Юрьевна пошла по ней первой.- Кому-то такое может показаться, по меньшей мере, странным. Я о том, насколько она ощущает себя уязвимой и пытается заранее защититься. Но ваша девушка…  Считайте, что в форточку вашего жилища, в разгар трескучей зимы, залетела теплолюбивая райская птичка. Наверное, вы сделаете все возможное, чтобы не выгонять ее обратно на улицу. А она, действительно, из рая. Я вас уверяю. Редкой нравственной чистоты и высокого достоинства. Такого рода  и чистота и достоинство, да еще в такие, как у нее, незрелые годы, - это неспроста. Такого случайно не бывает. Это данная свыше благодать. Я могу, конечно, ошибаться, как любой, кто пытается заглянуть в будущее, но меня как-то, после того, как мы в очередной раз пообщались с ней, осенило, что этот человек обречен на святость…. Прости меня, Господи! – Отец Павел сейчас вне поля зрения Екатерины Юрьевны, но, судя по тому, что от отца Павла сразу после произнесенного им только что «Прости меня, Господи!» еще какое-то время  не доносилось ни звука, подумала, что он еще вдобавок и перекрестился. – Но что меня во всем этом пугает…».
К этому моменту они уже обогнули дом, вышли на его фасад.  Екатерина Юрьевна  разглядела  прильнувшее к окну чье-то, наблюдающее за ними внимательно  лицо. Догадалась, что это попадья. «Следит. Любопытная? Или ревнивая?». «Но что меня пугает», - повторил отец Павел. Он также заметил прильнувшее к стеклу лицо, дал знак рукой, скорее всего, означавший: «Все в порядке. Я скоро буду». Но пока они остановились: «Кто-то приходит к такому состоянию, как у нее, уже достаточно окрепшим, в зрелом возрасте. Это уже осмысленный выбор. И таким легче. Она же пришла к тому же по наитию. Еще даже не успев, как следует, повзрослеть, осмотреться. Это редчайший случай. Наверное, не ошибусь, если скажу: таких – на этот момент, в этом мире… ну, если не  единицы, то десятки.  И их, таких, как она, пока не заматереет,  не отрастит какие-то… хотя бы  коготочки, чтобы защищаться, подстерегают огромные опасности». «А отчего все-таки она не идет мне навстречу? – Общие рассуждения это хорошо, они как-то проясняют картину, но Екатерину Юрьевну уже, как только она услышала эту прозвучавшую какое-то время назад фразу «Не идет вам навстречу»,  подстегивало желание вернуться к тому, что находилось к ней ближе, казалось более животрепещущим.  - Ей что-то лично во мне мешает? Но я хочу ей одного добра». Ответ получила не сразу, потому что отец Павел задумался. И наконец: «Думаю… У нее все-таки есть какие-то сомнения по поводу вас. Может даже, опасения. Я этого не утверждаю. Это всего лишь мой домысел. Ей может казаться, несмотря на всю вашу доброту, что вы сами все-таки  из враждебного ей мира. И это та причина, из-за которой она, может даже, инстинктивно, бессознательно вас боится,  старается не подпускать вас  близко к себе… Всё! Всё! Иду, иду! – В ответ на постучавшую изнутри по оконному стеклу попадью. Видимо, поданный ей раньше отцом Павлом знак рукой ее все же полностью не успокоил.  – Моя. Заждалась. Трапезничать пора. Боится, что остынет. Приглашаю с нами заодно. Чем, как говорится, Бог послал». Екатерина Юрьевна поблагодарила, но отказалась
«Ну что ж. Извините за краткость нашей беседы, - отец Павел, судя по его интонации, перешел в эндшпиль. -  К сожаленью… Был бы рад пообщаться с вами подольше. Надеюсь все-таки, я вам сумел немножко приоткрыть глаза. И… мое вам предостережение, любезнейшая Екатерина Юрьевна, - будьте бдительны. В отношении и вашей необыкновенной девушки и самой себя… А все противоестественное… сверхъестественное, Екатерина Юрьевна… Вы, помнится, начали именно с этого… Оно не снаружи, как вам может казаться, оно таится в вас. В каких-то норках вашей души. А, может, и не в норках, а где-то там… в глуби… В любом случае, будь я на вашем месте, я бы периодически проветривался. Делал в себе регулярную уборочку. И влажную и сухую. Не в упрек, а в назидание вам.  Вы хоть и православная, крестик-то, похоже, на вас есть, однако избегаете нас. Вы полагаете себя умной, просвещенной, свободной, незакрепощенной никакими суевериями. Вы ощущаете себя царем природы. На самом деле… Мы все рабы наших суетных страстей и страстишек. Да, я сказал «мы». Потому что и я тоже. Мой вам… может, на ваш взгляд, самый банальный совет: старайтесь,  насколько, конечно,  это вам по силам, делать побольше добра,  и все противоестественное, что вас так пугает, вы в этом убедитесь, постепенно испарится, яко утренняя роса под солнцем. Да будет благосерден к вам  Господь». Отец Павел на прощание осенил Екатерину Юрьевну крестным знамением.

2.
«Но я ведь не о праведнице этой – «праведнице» это, если позаимствовать только что озвученное отцом Павлом, сама-то Екатерина Юрьевна, естественно, такого рода праведность не допускает, - в самом начале собиралась его спросить». Подумалось, когда отец Павел уже скрылся за дверью своего домика, а Екатерина Юрьевна осталась наедине с собой. «Я ведь об этом… господинчике,  назвавшемся Бенедиктом Бенедиктовичем. Праведница  же возникла вдруг как-то сама по себе. Можно сказать, подвернулась по случаю.  Меня же больше беспокоит сейчас не она, а именно этот… Непонятно, кто. Но что же теперь? Уже поздно. Момент упущен. К тому же попадья… трапеза… «Может остыть»». Слишком сложная и деликатная тема, чтобы обсуждать ее на лету. Спасибо и за то, что – неожиданно - так много узнала о своей такой, оказывается, необыкновенной строптивой гувернантке». Конечно, Екатерина Юрьевна, как человек здравомыслящий,  купила далеко не все, что предложил ей отец Павел. Он ведь, хоть и священник,  тоже человек, и ему свойственно тоже увлекаться. Насчет святости, нескольких десятков в мире «таких, как она», все это может вызвать только ироническую улыбку. И все же кое-что из только что  прозвучавшего упало не совсем уж на бесплодную почву: в кое-что Екатерина Юрьевна искренне поверила,  внутренне живо откликнулась. Что называется - прониклась. Хотя, кроме того, что «откликнулась, прониклась», какую-то и сумятицу это короткое собеседование в Екатерину Юрьевну также привнесло. Что-то, до сих  пор казавшееся установившимся, незыблемым, стало как будто расползаться у нее на глазах, как расползается пролежавшая многие-многие годы в забвении, скажем, в каком-то могильнике,  материя, стоит только неосторожно к ней прикоснуться. Впервые за все прожитые годы в сознание  Екатерины Юрьевны просочилось: «Вот хоть я и не во всем доверяю этому попику, понятно, что он в силу хотя бы своего воспитания, образования, должности  смотрит на мир под очень своеобразным углом, но ведь и в самом деле, если серьезно задуматься… Пожалуй, далеко не все  в этом мире так однозначно и просто, каким, на первый взгляд, кажется? Кроме буквального, что постоянно мозолит нам глаза, забивает уши, чем, собственно говоря, наполнено все наше существование, есть еще и что-то другое? То, что никак не называет себя, не заявляет о себе во весь голос, но исподволь, так или иначе,  воздействует на нас. Причем, что также важно отметить,  воздействует  и в ту и в другую сторону». Не прошло мимо ее сознания  и последнее, перед тем, как поспешить к остывающим блюдам,  напутствие отца Павла: «Делать побольше добра». Хотя, вроде бы, опять же  ничего нового в этом совете не было –  кто только не говорил или не писал о добре и каких только нравоучений на этот счет, особенно, когда она еще была в «сыром» возрасте,  не закостеневшей, как сейчас, Кате, Катерине, Екатерине Юрьевне, наконец,  уже не пришлось услышать!  – но одно дело, когда этот совет обращен ко всем, не затрагивает какой-то конкретный случай, и, наоборот, когда это касается только ее лично, обстоятельств именно ее, Екатерины Юрьевны Милославской, урожденной Поваровой, жизни, а не чьей-то посторонней, чужой. «А я? Много ли добра – причем, целенаправленного, сознательного, а не случайного, - делала я? По пальцам, пожалуй, на одной руке можно пересчитать».
Такие вот – нетрадиционные, прямо скажем,  – мысли блуждают сейчас  в голове покинувшей церковные пределы Екатерины Юрьевны. Одновременно ищет глазами машину. Замечает на  противоположной стороне  переулка:  здесь, сразу напротив церкви,  стоянка запрещена. Уже когда перешла на другую сторону и направилась к машине, подумалось: « А ведь где-то именно здесь…  по  Богоявленскому  переулку живет   тот самый… единственный из Танеевых, кто мог бы претендовать на теперь уже почти «ее» дачу».
Да, после того, уже двухлетней давности, разговора  с братом, когда он впервые предложил ей стать арендаторшей Танеевой дачи,  ей уже приходило в голову  разузнать побольше о человеке, чьим предкам когда-то принадлежала эта дача,  и какими-то сведеньями  о котором Николай с ней уже поделился.  Так вот, не только приходило в голову, но и  не поленилась –  разузнала. Только брата отчего-то не стала об этом ставить в известность. Оказалось, что этот человек действительно прямой потомок тех самых Танеевых, один из которых два срока был предводителем краснохолмской дворянской управы. Дальний родственник знаменитого композитора Танеева. Этому же Танееву уже за шестьдесят с приличным хвостиком, разведен, живет бобылем его единственная дочь теперь поданная датской королевы, а самого его «прописали» на шестилетнее местопребывание в исправительно-трудовом лагере.  «Антисоветская пропаганда и агитация». Вроде, там у них был самый настоящий заговор, целью которого было «свержение народного коммунистического строя». Так по тексту приговора. Да, ей даже отксерокопированный текст этого приговора из Петербурга любезно прислали. Уже от знакомого адвоката Екатерина Юрьевна тогда же разузнала, что по имеющим в настоящее время силу законам РФ, в отсутствие закона о реинституции, этот человек никаких юридических прав на Танееву дачу не имеет. Следовательно, и опасаться его, даже, если и захочет что-то себе оттяпать, нет ни малейших оснований.  Отрезанный от дачи «ломоть». Екатерина Юрьевна тогда все это узнала и как-то, вроде, успокоилась. И только сейчас… опять… Видимо, это все последствия разгулявшейся  в ее голове после внушений отца Павла  сумятицы. Этот Танеев… Он дает Екатерине Юрьевне шанс что-то подлечить, подправить в ее жизни. Может даже, как не высоко это может прозвучать, «искупить». Тем более, что это не будет стоить ей каких-то больших денег или больших усилий.
«Где же именно он живет?». Записная книжка всегда с Екатериной Юрьевной, в ее сумочке. Чуточку не добредя до своей машины, остановилась, достала из сумочки записную книжку. «Богоявленский переулок», д. 23». А она стоит… Екатерина Юрьевна поискала глазами табличку… «Богоявленский переулок, д. 19». Выходит, ей еще нужно пройти чуть-чуть вниз по переулку.  Была, проскальзывала эта мысль у Екатерины Юрьевны еще и раньше. Уже после того, как получила всю необходимую ей информацию. Мысль о том, чтобы наведаться к этому человеку. Лично. Познакомиться с ним. «Да, юридического права на дачу он лишен, но остается еще какое-то право моральное. Живет он сейчас трудно: пенсионер, ютится в коммуналке ветхого, полуразвалившегося дома… Здесь, куда ни бросишь взгляд, все ветхое.  Почему бы не предложить ему?.. Ну, стать хотя бы чем-то вроде даже почетного смотрителя  на этой  же даче? Ведь Луиза-то согласилась там жить лишь временно, пока шла стройка и на время этого чуднОго праздника. Да, именно смотрителя. Даже не сторожа. Вполне почетная должность. Буду ему, естественно, что-то платить. Хорошая прибавка к нищенской пенсии. У него появится отличное жилье. К тому же великолепная природа, всегда чистый воздух.   Словом, плюсов хоть отбавляй». Что-то типа благотворительной акции. Да, мысль возникала, хотя долго не держалась. И с братом по этому поводу никогда не советовалась. Все-таки что-то мешало Екатерине Юрьевне перейти от мысли к делу. Но вот… Да-да!  Видимо, совсем недавно прозвучавшее и еще не угасшее «Делайте добро» уже начинает приносить свои плоды.
Номер телефона этого Танеева в записной книжке тоже фигурирует, но Екатерине Юрьевне отчего-то не хочется общаться с этим человеком по телефону. Лучше вначале посмотреть на него. Да, глазами. Потом какое-то общение. Это выведет Екатерину Юрьевну на какое-то окончательное решение.  «Выйди. Проводи меня», - обратилась к водителю.  Не дожидаясь, пошла вниз по переулку. На верхний этаж поднимались уже вдвоем. Лифт был,  но Екатерина Юрьевна предпочитает по возможности не пользоваться лифтами: клаустрофобия. Дефектик, который она старается не афишировать, потому что, как она сама считает, он представляет ее в каком-то недостойном виде. Попросила своего компаньона  позвонить в дверь. Ждали  долго – никто не подходил. Сергей позвонил вторично, но с тем же результатом. «Значит, не судьба. Тогда в другой раз». Екатерина Юрьевна уже собралась уходить, когда услышала, как громыхнула с трудом открывающаяся, на тугой пружине дверь в подъезде. «Возможно, это он. Подожду». Из поднявшегося лифта на площадку верхнего этажа вышел пожилой… Впрочем, ему больше уже подходит слово «старичок», чем «пожилой».  В потертом зимнем пальтишке с воротником-шале из искусственного свалявшегося меха.  Старичок, немножко растерянный,  еще только разглядывает стоящих  напротив лифта шикарную женщину в короткой, чуть пониже колен, шубке из  меха куницы, и молодого парня в добротной приталенной куртке, а Екатерина Юрьевна уже задает вопрос: «Я дожидаюсь  Танеева. Игоря  Олеговича. Случайно не  вы?». «Это я». «Моя фамилия Милославская. Екатерина Юрьевна Милославская. Не знаю, может, вы уже как-то об этом оповещены. Так уж получилось, что я стала арендатором дачи…  Той, что под Сарафаново. Ее еще называют  Танеевой. Я так понимаю, вы имеете к ней тоже какое-то отношение. Хотя бы опосредованное. Словом, хотелось бы с вами об этом  поговорить». На что старичок не сразу, ему пришлось потратить несколько секунд на то, чтобы обдумать услышанное, оценить, принять решение: «Ну, что ж… Если вы хотите…». Старичок начал доставать из внутреннего кармана пальто ключи, а Екатерина Юрьевна, оборотившись к водителю: «Подожди меня в машине». «Может, здесь?». Похоже на то, что вид старичка не внушал ему большого доверия. На это Екатерина Юрьевна строго: «Я сказала: «В машине»». 
Старичок отворил дверь, Екатерина Юрьевна вслед за ним прошла в прихожую. Если, разумеется, это можно назвать «прихожей». Собственно, это крохотный коридорчик, в узких пределах которого двум людям уже практически невозможно разойтись, чтобы друг друга при этом не задеть. Сам же Танеев… Когда снял с себя свое убогое пальтишко, шапку - «пирожок», - стал выглядеть не таким дряхлым, каким показался Екатерине Юрьевне в самом начале. Да, ноги с трудом переставляет, горбатиться как будто бы начал, но  во всем остальном… Пострижен, чисто выбритое лицо, и костюм на нем приличный, галстук. Как будто из гостей. Никаких от него  неприятных запахов как часто случается со старыми, опустившимися людьми. Словом, человек следит за собой. А, может, и не сам, а кто-то. Может, какая-то женщина все же к нему приходит. Может, и сейчас от нее пришел. Отсюда и галстук. Екатерина  Юрьевна также не спеша сняла с себя верхнее. Заметив, что гостья собралась снять  и обувь, на ней сапожки, хозяин поспешил предупредить: «Необязательно. Не утруждайтесь. У меня нет ковров и я давно не делал уборки». Екатерина Юрьевна охотно послушалась и оставила сапожки на ногах.  «Пожалуйста, проходите».
В комнатке, куда теперь  прошла Екатерина Юрьевна, не повернуться. Зато хороший воздух - помещение проветривалось, - чистенько. Это несмотря на то, что «давно не делал уборки». Много книг, что вполне ожидаемо от потомка предводителя губернской управы.  На подстилочке у радиатора спит, свернувшись клубочком, котенок. Нет, этот  Игорь Олегович явно  пользуется вниманием какой-то женщины. Что, впрочем, вполне  естественно. Меркантильный интерес. Это для Екатерины Юрьевны с ее дворцами комнатка в каких-то, скажем, пятнадцать квадратных метров, кажется чем-то невыносимо убогим. Для кого-то это может быть вожделенной наградой, маяком, целью.
«Думаю, мне стоит начать…  - с этого начала севшая в единственное, укрытое не то покрывалом, не то пледом кресло Екатерина Юрьевна, хозяин занял стоящий напротив стул,  – с того, что я узнала о вашем существовании от брата. Поварова Николая Юрьевича. Вы, наверное, об этом знаете, но все-таки… Это ваш… точнее, наш на данное время губернатор. Я же только спустя какое-то время навела о вас справки. Приблизительно представляю, что произошло с вами и как вы сейчас живете. По поводу дачи. Сам дом, как вы, наверное, и без меня  знаете,  был в ужасном состоянии, но его привели в нормальный вид. Он очень большой, и в мои планы вовсе не входит там жить. Даже летом. Одним словом, я переоформила его в поднаем. Желающие уже нашлись, хотя договор с ними формально еще не подписан. А теперь о том, что касается непосредственно вас… Да, формально, конечно, по нашим законам, после того, что в нашей стране произошло… Вы понимаете, конечно, о чем идет речь. У вас лично нет ни малейшего права на эту дачу. Но ведь есть еще и право моральное. Я чувствую себя несколько виноватой перед вами. И мне бы хотелось как-то загладить эту вину. Договор на поднаём еще не заключен, и я могла бы записать в нем  одно условие. Выделить  помещение для бесплатного  проживания в доме  человека, который будет одновременно  выполнять и  функции, скажем, смотрителя. Я хотела бы предложить вам стать этим смотрителем. За какое-то устраивающее вас, разумеется, вознаграждение и без каких бы то ни было ограничений. Я имею в виду, - если вам захочется пожить в каком-то другом месте. Или пригласить кого-то к себе. Словом, все, что относится к вашим смотрительским обязательствам, - не более чем формальность. Только в интересах упрощения юридических обоснований… Вот, собственно, пока и все, о чем я хотела бы вам сообщить. Теперь хочется что-то услышать от вас». Екатерина Юрьевна действительно сказала все, что хотела. Изложила все очень обстоятельно, грамотно. Кажется, ничего достойного прозвучать не пропустила. Теперь  ждет, что ей на это ответят. А Танеев не спешит. Задумался. Еще одна хорошая черта в этом человеке: не хватается за первое попавшееся, живет по принципу «Семь раз отмерь». Расчетлив. Екатерина Юрьевна точь-в-точь такая же. Отсюда и ее все растущая симпатия к этому человеку. Однако молчание затягивается и Екатерина Юрьевна задает прямой вопрос: «Так вы согласны?». На что Танеев: «Нет. Извините. Я абсолютно не  согласен». Такого ответа Екатерина Юрьевна, по правде, никак не ждала. Нет, на то, чтобы перед ней сейчас рассыпались в благодарностях… всякие там тутти-фрутти…  также, будучи все-таки далеко не глупой (это не только ее самооценка),  после того, как успела сделать первое, пока визуальное, знакомство с  этим человеком,  на все это  она тоже  не рассчитывала («Рассыпаться в благодарностях не будет»), но… на то, чтобы: «Спасибо. Я принимаю ваше предложение» или, как вариант: «Спасибо, я подумаю», - она все-таки рассчитывала. И вдруг… Ее неприятно поразил даже сам тон, манера, каким это «Не согласен» было произнесено.  Какое-то даже высокомерие, надменность в этом «Не согласен» Екатерина Юрьевна для себя услышала. Что, может, прежняя дворянская кровь в нем вдруг заговорила? А между тем… Будь сейчас на его месте и в его положении сама Екатерина Юрьевна, - в ней, между прочим, тоже кое-какая, не совсем обычная,  кровь течет, пусть и не дворянская, -  она бы, безусловно, отнеслась к этому щедрому предложению по-другому. Поторговалась бы. Попробовала бы добиться для себя чего-то еще.  Поэтому на несколько секунд впала в ступор, а, когда собралась, как-то уже по-детски у нее получилось: «Но почему?». (Где-то когда-то, причем совсем недавно, она вела себя точно так же. И точно также тогда прозвучало это «Почему». Но когда точно и при каких обстоятельствах с ней такое случилось, ровно сейчас вспоминать нет времени). Старичок же к ней, как восседающий на троне к его жалкому вассалу, высокомерно: «Если вам непонятно, почему, попробую  ответить… Вы,  конечно же, обучались в советской школе». «Д-да… - растерянная Екатерина Юрьевна. -  И… простите… что из того?». «А еще, скорее всего, в советском вузе». « Я закончила Педагогический. В Ленинграде». «Педагогический… В Ленинграде… Я тоже в Ленинграде. Правда, не Педагогический, но близко к этому. Университет». Екатерина Юрьевна никак это не комментирует, ждет, что будет дальше, а восседающий на троне… или уже, скорее, за профессорской кафедрой: «Но как же так получается, что мы оба получили советское и среднее и высшее образование, что мы пользовались одними и теми же учебниками, что мы читали примерно одних и тех же авторов, смотрели примерно одни и те же фильмы, и в то же время я  понимаю всю… недостойность… безнравственность того, что вы мне предлагаете, а вы отчего-то нет? В чем тут главная причина?». Екатерина Юрьевна почувствовала, как учащеннее забилось ее сердце. Как ей стало жарко, и щеки ее сразу стали горячими. Она почувствовала себя оскорбленной. Уже давно с ней никто не говорил с ней в таком тоне. Брумель – да, еще хуже, но Брумель совсем другое дело. Он свой. Ему позволительно, но этому?.. «Что вы всем мне хотите сказать? Что вы выше, а я ниже?». Из профессора больше ни слова. Просто сверлит Екатерину Юрьевну своим презрительным – так, во всяком случае,  представляется самой Екатерине Юрьевне - взглядом и больше ничего. Значит, в этом «выше-ниже» была какая-то правда, если не выдвигает никаких возражений. Выходит, соглашается. «И в чем же вы находите… эту самую  безнравственность? В том, что я хотела сделать для вас что-то полезное? Хорошее? Доброе?». Да, не удержалась, произнесла это «волшебное» слово.  Может, оно чудесным образом подействует? Нет! Не подействовало. Молчит. Что ж… Как говорится: «Насильно мил не будешь». Екатерине  Юрьевне ничего не остается делать, как поскорее убраться отсюда. Не станет уговаривать, объясняться, оправдываться, словом, унижаться перед этим гордецом. И все-таки уйти молча не смогла, не сдержалась. Уже в прихожей, возвращая на себя шубку. От, видимо, уже автоматически срабатывающей у этого человека попытки  помочь оказать подобающую в этом случае женщине услугу, категорически отказалась: «Вы, наверное, упиваетесь собой. Тем, что вы такой… Белый и пушистый. Чистый, честный, неподкупный… Так вот… К вашему сведенью…  Вы… жалкий, неудавшийся и неудачливый человек, Игорь Олегович Танеев. И не говорите мне, пожалуйста, что это не вы. Что вам нехорошие люди помешали. Вы не сумели сами. А теперь ненавидите всех, кому чего-то удалось добиться в этой жизни. Революционер, видите ли. И вы втайне завидуете нам всем, не революционерам. Кому хоть что-то удалось. Но хотите показаться таким благородным. Все! Извините. Больше беспокоить вас  не стану».
«Теперь куда? На Гайдара? – водитель, когда Екатерина Юрьевна вернулась и плюхнулась на заднее сиденье  машины, хотя обычно предпочитала сидеть рядом с водителем. «Да, домой. Естественно. А куда же, по-твоему,  еще?» – грубо получилось, так, как она крайне редко обращалась с зависимыми от нее.  А в голове: «Да что же, наконец, это такое? Что происходит? Докатилась Екатерина Юрьевна, что тычут меня как котенка. Носом. В сделанную лужу на полу. И кто? То какая-то недотрога, юная святоша. С ее «Это невозможно». «Невозможно» что? Взять протянутую тебе руку? Теперь еще и  этот…  дряхлый революционер. Я к ним с открытой душой, я, можно сказать, пластаюсь, а они рожи отворачивают. Отчего, - что одна, что другой, - так презирают меня? Что я им сделала плохого? И что плохого, оскорбительного для них в том, что я им предлагаю? Просто уму непостижимо!».
 Екатерина Юрьевна уже и не помнит, когда она была в таком раздерганном состоянии. Чтобы она так переживала. Если только в юные годы. Тогда частенько –да. Она быстро заводилась, а потом долго отходила (она злопамятна).  Но ведь уже столько лет с той поры прошло! Видимо, расклеилась настолько, что позволила себе расплакаться, и это тут же  не оказалось незамеченным. «Екатерина Юрьевна, с вами чего?» – ее сидящий впереди водитель. «Езжай, езжай. Со мной ничего». Вот! Только – только попыталась пожить по внушениям этого попа. «Добро! Добро!». «Не судите и не судимы будете». «Вас по щеке, а вы другую щеку». Какая ерунда! Легко говорить,  чего-то другим советовать, когда ты сам уже чего-то добился. Когда за плечами у тебя уже что-то есть. Когда у тебя такой приход. Отреставрированная, кстати, на денежки, выделенные губернатором, под городской юбилей, богатая церковь. Собственный домик-пряник со страусами. А взять хотя бы ту же позаброшенную церковушку, что  по соседству с Привольное, в Никольском? Почему бы ее не восстановить?». Неравноправие, несправедливость везде и во всем.  Тот прав, у кого больше прав.  И никакие поповские внушения такого плачевного положения дел не исправят.
Злая, Екатерина Юрьевна поднимается по парадной лестнице, - Настя ей навстречу. Чем-то расстроенная. «Ну, что опять?». «Почему сразу «опять»?». «Хорошо. Просто. Что случилось?». Настя – палец ко рту, потом шепотом: «Не здесь. Ты иди к себе, я сейчас». Екатерина Юрьевна не стала допытываться. Хотя и предпочла бы сейчас побыть одной, чтоб никто над душой не стоял, но дочери отказать не смогла. Прошла в гардеробную, переоделась. Наконец, она у  себя. Вскоре с  видом юной подпольщицы, вошла и Настя.  «Ну, что? – Екатерина Юрьевна. – Что случилось?». «Что-нибудь эта… опять отчебучила. Недаром в церковь утром успела сбегать».  Екатерина Юрьевна только подумала и  ведь как в воду гляделась! «Гея хочет сделать ноги». «Какие ноги? Выражайся по-русски». «От нас ноги. Ей сегодня почтальонша письмо принесла. Из Москвы. Заказное. От какой-то знакомой её бабушки». «И что?». «А то, что эта её знакомая… Точнее, знакомая её бабушки. Она  приглашает ее  к себе. Навсегда. Гея  уже позвонила ей, и они, кажется, обо всем договорились… Я под дверью подслушала. Мамуленька, милая, пожалуйста, не отпускай ее. Мы же с ней так сдружились! Она оказывает на меня такое позитивное влияние! Я без нее опять покачусь по наклонной». Екатерина Юрьевна уже и не вспомнит, когда дочка называла ее последний раз «мамуленькой», тем более «милой», а новость о какой-то знакомой и письме от нее сразу связала с Геиным утренним исповеданием. «Наверняка советовалась, как ей быть, а поп мне об этом ни слова».  «Когда она собирается?». «Наверное, очень скоро, если уже позвонила в справочное,  узнать расписание поездов». «Ишь, прыткая какая! Еще не факт, что я ее так вот… возьму и отпущу». Со строптивой Геей  Екатериной Юрьевной  заключен двухлетний типовой трудовой договор, в котором прописаны не только права, но и обязанности нанимаемой.  «А что она делает сейчас?». «Ничего… Молится». «Молится она… Прямо фантастика  какая-то!  Элоиза и Абеляр»».
Элоиза и Абеляр всплыли в разгоряченном мозгу Екатерины Юрьевны не случайно. Писала когда-то курсовую по этому любовному роману в письмах. И отчего-то сразу после  вспомнившихся  Элоизы и Абеляра вспыхнуло в том же мозгу: «Да никакая она не святая… Скорее, юродивая. Причем притягивает к себе как магнитом всякую чертовщину. Не будь ее, не было бы и всего остального. Того же Вельзевулского». Да, вся причина в ней. Теперь уже ни капельки сомнения. И никакая она не святая. Не настоящая и не будущая, как это, может быть, погрезилось попу. Психически нездоровая, сексуально зажатая дуреха. И гораздо ближе к истине не этот  велеречивый, занимающийся кормежкой своих уродливых страусов  поп, а чисто практически смотрящий на все Брумель. Чтобы избавить  эту девицу от ее комплексов достаточно пары-другой сеансов с добротным  сексологом. А потом… какого-нибудь неотразимого кобеля. Все эти ее молитвы, как рукой снимет. Станет нормальным человеком. Как все.
«Так что? –  все никак не унимается Настя. – Мам. Что ты молчишь? Что делать-то будем?». «Ничего. Пока иди к себе и займись чем-нибудь. В конце концов, не свет же клином сошелся на твоей Гее». «А если сошелся?». «Не говори глупостей. Ты уже взрослая девочка. Пора жить своей головой, она , я знаю, у тебя есть, а не доверяться безоглядно никому чужому. Даже если это какая-то сирена сладкоголосая».    
После того, как дочь  уже покинет ее комнату, Екатерина Юрьевна придет  к решению: «Она вздумала сбежать от меня. Ладно. Удерживать не буду. Но прежде…   Я все-таки отправлю тебя  на это… черт те  что. Под ответственность этого…  якобы Вельзевулского. Не злодей же он, в самом-то деле. Не убьет… в конце-то концов.  Зато встряску,  полезную для себя, может быть… получит».  Этим решеньем, как ей показалось, она отомстит не только неблагодарной Гее, но и не менее неблагодарному, не оценившему ее благородный порыв отставному революционеру.

 
Глава третья

1.
23 февраля – день особенно памятный для Прохора. В этот день 1995 года в боях за кафе «Минутка» в Грозном он, можно сказать, обрел свое второе рожденье. Если б не оказавшийся в этот момент рядом его связной, накрывший своим телом подброшенную защитниками «Минутки» гранату, не было бы сейчас Прохора. Следовательно, честь и хвала его, Прохора Ивановича, спасителю.  Фамилия спасителя  Абидов, он родом из Кабардино-Балкарии. Вот уже несколько лет  Прохор считал своим долгом  отправлять его матери треть своей   ежемесячной зарплаты. Хоть какая-то ей компенсация  за безвозвратно утерянного сына.  По идее, Прохору в этот день надлежало быть «при исполнении», но он  попросил у хозяйки на два дня «вольную». За свой счет, разумеется. Та всегда неохотно отпускала своих подчиненных  в неурочное время. Насторожилась и сейчас: «А что у вас? Куда-то уезжаете?».  «Нет, отмечаю».  «Отмечаете что?». «Я должен был бы завтра умереть, но выжил. Умер другой» - коротко, как всегда, информировал строгую хозяйку  Прохор. 
 В услужение к Милославской  Прохор попал по рекомендации ее брата. Когда появился бросающийся всем в глаза достаток, а глаза очень часто бывают завидущими,  возникла и необходимость обзавестись достойной охраной. Обратилась за помощью к брату. «Тебе какого надо? – задал тогда вопрос Николай Юрьевич. – Чтобы пофигуристее, или чтоб на личико пригож?». Пошутил, конечно. На эту шутку Екатерина Юрьевна ответила очень нешуточно: «Хочется, чтобы  языком поменьше»,  –  не любящая сорить словами сама, ей же  была не по нраву и болтливая прислуга. «Есть такой, - ответил, немного подумав, Николай Юрьевич. – Молчун. Языком,  как ты выражаешься, только по делу.  К тому же герой бесславной чеченской компании. Орденоносец. Контуженный, правда. Но дисциплину блюдет. В охрану более чем годится». Так Прохор и был произведен в ранг начальника охраны сестры губернатора. Свое умение «держать язык за зубами» Прохор демонстрировал уже не раз. Не был красноречив и сейчас, но Екатерина Юрьевна учинять  доскональный допрос не стала, только предупредила: «Постарайтесь быть к субботе в форме. Я командирую вас на Танееву дачу. Будете сопровождать Марию Павловну и нашу гувернантку, они поедут вместе. Будете отвечать за ту и другую головой».   
И вот этот памятный день, когда он должен был по идее умереть, настал. Все утро провалялся в своей берлоге в Богоявленском переулке. Около одиннадцати поднялся, сходил в баню на Матросова,  попарился, похлестался березовым веничком, выдул кружку любимого плзеньского, позволил себя помассировать, и сразу после бани, не возвращаясь в переулок, отправился в сторону родного гнезда на противоположном  берегу Волги, в поселок Рыболовка. Родное гнездо, как не удивительно, еще живо: состряпанный тяп-ляп еще в тридцатые годы деревянный барак. Состряпанный из расчета, что просуществует не более пяти лет, пока не возведут новый, кирпичный, со всеми мыслимыми на то время  коммунальными удобствами чудо-дом. Но чудо не случилось. Или факир был пьян, или грянувшая война тому виной, - но  фокус не удался. Зато выстроенный из расчета «жить сему пять лет» барак оказался «живее всех живых». Тоже своего рода чудо. В этом бараке ютилось  до полутора десятков почти одинаково горемычных семей, и Прохор встретил здесь свое детство и юность. Из детей, кроме него, у Новосельцевых было еще двое, Прохор был средним по времени появления на белый свет.  Ему только пошел одиннадцатый, когда не стало отца. Он, в основном,  зарабатывал на жизнь трактористом при местном ПМК, но было у него еще одно – куда более увлекающее его  занятие: он любил порыбачить. Да не просто «порыбачить», а так, чтобы не только себе удовольствие доставить, но чтоб и в жмене семьи  при этом что-то поприбавилось. Он пользовался при ловле рыбы сетями, другими словами, браконьерствовал, очень часто «нарывался» на инспекторов, те его штрафовали, но отец упорствовал. В одну из путин его пустую лодку прибило к берегу, а через неделю его тело с проломленным черепом  выбросило на берег в паре километре вниз по Волге. Что с ним на самом деле случилось, кто проломил ему голову, - так и осталось неизвестным, но мать Прохора была на все сто процентов уверена: «Это дело рук братцев Башкиных». Братья Башкины жили в том же бараке и , подобно отцу, «баловались» ловлей рыбы посредством «запретухи». Мать утверждала, что, пока был жив отец, оба брата жутко завидовали ему. «Он, что ни забросит невод, то  с густом, а у них  с пустом. Вот они его за это и тукнули. Где его невода-то? Куда ж они подевались?.. То-то же». То ли отец действительно был таким удачливым, то ли «запретуха» у него была  какая-то особенная. Опять же,  по словам матери: «У него невод-то из сюперкапроновой нитки был, чуть ли  не трофейный, а у них, глазища завидущие,  обыкновуха  – совецкой». Особенной была та нитка, или не особенной - неизвестно,  но это факт, что в отцовы сети рыбы попадало намного больше. В дальнейшем сети так и не нашлись, хотя и у братьев Башкиных их, вроде бы, никто никогда не видел. Подозреваемые в смерти отца продолжали, как ни в чем не бывало, жить в том же их общем бараке, Прохору приходилось встречаться с ними ежедневно, и это определенно «напрягало» его.
Мать трудилась в городе, на мясокомбинате имени  Микояна, в разделочном цехе. Прохор один раз побывал в этом цехе, ему было тогда около двенадцати, и ему стало плохо  - не столько от вида развороченных туш, к этому он уже немножко привык и у себя в поселке (многие, также как и Новосельцевы,  держали у себя домашний скот, и его регулярно, к той или иной дате, закалывали), сколько от густого, как будто пропитанного буквальной смертью запаха. Мать также тяготилась этой работой, хотя бы от того, что добраться из поселка до города можно было только на одном автобусе, каждое утро за место в нем приходилось биться чуть ли не врукопашную. Она уезжала на комбинат  на зорьке, а возвращалась с закатом (это в летнее время, зимой же она почти не видела солнечного света). Однако это не мешало ей зубами держаться за это место: редкую смену она не возвращалась домой с какими-нибудь мясными «трофеями», без которых Новосельцевым, особенно после смерти отца, точно было бы не прожить. Прохор не доучился в местной школе до десятого класса, перевелся в ПТУ при том же мясокомбинате. Успел поработать только один год, когда его призвали на срочную армейскую службу. В Рыболовку, по окончании службы, предпочел не вернуться, стал сверхсрочником. А потом грянула первая чеченская кампания, и подразделение, в котором он служил, бросили на усмирение окопавшихся боевиков в Грозном. Первое время он был на должности отделённого, а после того, как рота, в которой он служил, потерпела большой урон в командном составе, получил повышение и занял должность помкомвзвода. 21 февраля 1995 года их подразделением  был получен приказ «Во что бы ни стало, в ознаменование праздника Советской  Армии, не позже 23 февраля  овладеть важным стратегическим пунктом «Кафе «Минутка»». В одной из атак  на это кафе Прохор и  был едва не убит. Если б не его связной… Однако самому  Прохору этот взрыв гранаты под животом его связного тоже даром не прошел. Прохор был сильно контужен. Полученное им ранение было настолько серьезным, что его комиссовали из армии,  и он вернулся в Краснохолмск, к тому же бараку, из которого когда-то ушел. Вернулся, чтобы начать новый виток подаренной ему чуть более двух с половиной десятка лет назад отцом и матерью жизни.
Население барака за то время, когда Прохор здесь постоянно уже не жил, сильно изменилось. Молодые или относительно молодые, вроде Прохоровых сестер, поразлетались в разные стороны, старики, в основном, повымирали. На смену тем и другим прибыли новые «временщики» (им, вроде, тоже что-то пообещали), примерно, такие же, как поселившиеся в  бывших «хоромах» Новосельцевых  сбежавшие от преследований русские, а то уже и коренные, но ищущие лучшей доли те же узбеки, туркмены, таджики.  Но один из братьев Кашкиных еще живехонек и здоровехонек (второй уж там). Признал Прохора. «Здоров, парень! Как жизнь молодая? Говорят, вроде как к богатеньким  прилепился. Чуть ли не правая рука у нашего губернатора… Ты чо к нам-то?  Не переселять ли нас куда собрался?». «Да. В палату белокаменную». «Иди ты!». «Ту, что под белым крестом». «Да ладно тебе. Все там будем. Ты, если без шуток…». «Попрощаться вот решил на всякий случай». «Собрался куда?». «Да. На дело. А вернусь ли живым? – одному богу известно». «Хорошее хоть дело-то?». «Хорошее, хорошее. Поквитаться кое с кем хочу». «Иди ты! Гляди, как бы скорее с тобой не поквитались». Прохор как будто не услышал предостережения, продолжил свое: «Дядь  Паш, я все ж таки хочу тебя вот о чем спросить…». «Да спрашивай. Я не против». «Вы отца-то моего… как? Действительно… того?». «Ну, Иваныч! Ты от матери своей тоже, что ли заразился, чтобы всех наповал подозревать? Оставь ты это… Да если даже что-то между нами и было… Не пойман не вор. Да и кто старое вспомянет, тому, сам знаешь». Прохор не стал больше с ним препираться. Покинул барак и направился в сторону отгороженной от «материковой» части поселка горами строительного мусора их местной «достопримечательности»:  поселкового кладбища. Давно тут не был, - не любитель он бродить по погостам. С трудом отыскал их, внутри одной оградки,  заваленный на этот момент снегом «семейный склеп»: дед, бабка, отец, мать. Еще, по идее, внутри той же оградки должны были бы покоиться и Прохоровы прадед и прабабка, те, кто первыми пришли на эту краснохолмскую землю.  Но за прадедом  в тридцать восьмом по какому-то навету приехали, увезли на подводе. Глубокой осенью все происходило,  и на машине к их поселку, а он лежит в низинке, пробраться не смогли, тогда его  и посадили на чью-то подводу, а обратно уже не вернули. Прабабка подождала-подождала, да и отправилась в город сама – добиваться правды. Только и видели после этого прабабку.
Прохор слегка подразгреб снег, еще чуть-чуть для приличия посидел и отправился назад в город. Вернулся к себе, переоделся, то есть облачился в свой парадный костюм и отправился в шаверму на Пионерской улице. Ее самым посещающим контингентом были те, кого Прохор совсем не оригинально называл то «чурками», то «черными». Но хоть и «чурка» и «черный», но они были, в той или иной мере, земляками человека, который, так уж случилось, пожертвовал своей жизнью ради того, чтобы  он, Прохор, продолжил свое существование  и  поэтому он считал своим долгом отмечать годовщину смерти рядового бойца своего взвода Абидова именно среди его относительных земляков. Бок о бок с ними. Слушая их не всегда понятные ему речи. Вдыхая их принесенные большей частью с соседнего базара запахи. Глотая их напичканные  вредными для его капризного желудка пряностями экзотические кушанья. Запивая  их терпкой, не доставляющей ему никакого удовольствия  чачей.  Это было своего рода испытанием на верность памяти пожертвовавшего собою ради него Абидова. И искуплением. Потому что он неважно относился к своему связному, пока еще тот был жив, то и дело, будучи человеком вспыльчивым, в сердцах, сгоряча,  обзывая его  той же самой то ли «чуркой», то ли «черным». Словом, то было одним  из многих трудно разрешимых противоречий, с которыми Прохору то и дело приходилось сталкиваться в его достаточно непростой жизни. Однако, потчуя себя нелюбезной его желудку чачей, все же не забывал про  данное ему накануне хозяйкино предостережение: «Быть в форме». И еще, что сверлило его мозг, не давало забыться: «На фиг всей этой саранче поганой понадобилась еще и наша, не приносящая никому никакого вреда, гувернантка?».
 
2.
В ночь с 24 на 25 февраля, в начале пятого, Краснохолмск пробудился от грохота канонады. Всполошенные, плохо соображающие со сна, краснохолмчане спешно повыпрыгивали из своих постелей, побежали  к окнам. «Не приведи Господь Бог еще одну войну!».  Страх пережить новую войну в крови почти каждого, кому наречено был23 февраля – день особенно памятный для Прохора. В этот день 1995 года в боях за кафе «Минутка» в Грозном он, можно сказать, обрел свое второе рожденье. Если б не оказавшийся в этот момент рядом его связной, накрывший своим телом подброшенную защитниками «Минутки» гранату, не было бы сейчас Прохора. Следовательно, честь и хвала его, Прохора Ивановича, спасителю.  Фамилия спасителя  Абидов, он родом из Кабардино-Балкарии. Вот уже несколько лет  Прохор считал своим долгом  отправлять его матери треть своей   ежемесячной зарплаты. Хоть какая-то ей компенсация  за безвозвратно утерянного сына.  По идее, Прохору в этот день надлежало быть «при исполнении», но он  попросил у хозяйки на два дня «вольную». За свой счет, разумеется. Та всегда неохотно отпускала своих подчиненных  в неурочное время. Насторожилась и сейчас: «А что у вас? Куда-то уезжаете?».  «Нет, отмечаю».  «Отмечаете что?». «Я должен был бы завтра умереть, но выжил. Умер другой» - коротко, как всегда, информировал строгую хозяйку  Прохор. 
 В услужение к Милославской  Прохор попал по рекомендации ее брата. Когда появился бросающийся всем в глаза достаток, а глаза очень часто бывают завидущими,  возникла и необходимость обзавестись достойной охраной. Обратилась за помощью к брату. «Тебе какого надо? – задал тогда вопрос Николай Юрьевич. – Чтобы пофигуристее, или чтоб на личико пригож?». Пошутил, конечно. На эту шутку Екатерина Юрьевна ответила очень нешуточно: «Хочется, чтобы  языком поменьше»,  –  не любящая сорить словами сама, ей же  была не по нраву и болтливая прислуга. «Есть такой, - ответил, немного подумав, Николай Юрьевич. – Молчун. Языком,  как ты выражаешься, только по делу.  К тому же герой бесславной чеченской компании. Орденоносец. Контуженный, правда. Но дисциплину блюдет. В охрану более чем годится». Так Прохор и был произведен в ранг начальника охраны сестры губернатора. Свое умение «держать язык за зубами» Прохор демонстрировал уже не раз. Не был красноречив и сейчас, но Екатерина Юрьевна учинять  доскональный допрос не стала, только предупредила: «Постарайтесь быть к субботе в форме. Я командирую вас на Танееву дачу. Будете сопровождать Марию Павловну и нашу гувернантку, они поедут вместе. Будете отвечать за ту и другую головой».   
И вот этот памятный день, когда он должен был по идее умереть, настал. Все утро провалялся в своей берлоге в Богоявленском переулке. Около одиннадцати поднялся, сходил в баню на Матросова,  попарился, похлестался березовым веничком, выдул кружку любимого плзеньского, позволил себя помассировать, и сразу после бани, не возвращаясь в переулок, отправился в сторону родного гнезда на противоположном  берегу Волги, в поселок Рыболовка. Родное гнездо, как не удивительно, еще живо: состряпанный тяп-ляп еще в тридцатые годы деревянный барак. Состряпанный из расчета, что просуществует не более пяти лет, пока не возведут новый, кирпичный, со всеми мыслимыми на то время  коммунальными удобствами чудо-дом. Но чудо не случилось. Или факир был пьян, или грянувшая война тому виной, - но  фокус не удался. Зато выстроенный из расчета «жить сему пять лет» барак оказался «живее всех живых». Тоже своего рода чудо. В этом бараке ютилось  до полутора десятков почти одинаково горемычных семей, и Прохор встретил здесь свое детство и юность. Из детей, кроме него, у Новосельцевых было еще двое, Прохор был средним по времени появления на белый свет.  Ему только пошел одиннадцатый, когда не стало отца. Он, в основном,  зарабатывал на жизнь трактористом при местном ПМК, но было у него еще одно – куда более увлекающее его  занятие: он любил порыбачить. Да не просто «порыбачить», а так, чтобы не только себе удовольствие доставить, но чтоб и в жмене семьи  при этом что-то поприбавилось. Он пользовался при ловле рыбы сетями, другими словами, браконьерствовал, очень часто «нарывался» на инспекторов, те его штрафовали, но отец упорствовал. В одну из путин его пустую лодку прибило к берегу, а через неделю его тело с проломленным черепом  выбросило на берег в паре километре вниз по Волге. Что с ним на самом деле случилось, кто проломил ему голову, - так и осталось неизвестным, но мать Прохора была на все сто процентов уверена: «Это дело рук братцев Башкиных». Братья Башкины жили в том же бараке и , подобно отцу, «баловались» ловлей рыбы посредством «запретухи». Мать утверждала, что, пока был жив отец, оба брата жутко завидовали ему. «Он, что ни забросит невод, то  с густом, а у них  с пустом. Вот они его за это и тукнули. Где его невода-то? Куда ж они подевались?.. То-то же». То ли отец действительно был таким удачливым, то ли «запретуха» у него была  какая-то особенная. Опять же,  по словам матери: «У него невод-то из сюперкапроновой нитки был, чуть ли  не трофейный, а у них, глазища завидущие,  обыкновуха  – совецкой». Особенной была та нитка, или не особенной - неизвестно,  но это факт, что в отцовы сети рыбы попадало намного больше. В дальнейшем сети так и не нашлись, хотя и у братьев Башкиных их, вроде бы, никто никогда не видел. Подозреваемые в смерти отца продолжали, как ни в чем не бывало, жить в том же их общем бараке, Прохору приходилось встречаться с ними ежедневно, и это определенно «напрягало» его.
Мать трудилась в городе, на мясокомбинате имени  Микояна, в разделочном цехе. Прохор один раз побывал в этом цехе, ему было тогда около двенадцати, и ему стало плохо  - не столько от вида развороченных туш, к этому он уже немножко привык и у себя в поселке (многие, также как и Новосельцевы,  держали у себя домашний скот, и его регулярно, к той или иной дате, закалывали), сколько от густого, как будто пропитанного буквальной смертью запаха. Мать также тяготилась этой работой, хотя бы от того, что добраться из поселка до города можно было только на одном автобусе, каждое утро за место в нем приходилось биться чуть ли не врукопашную. Она уезжала на комбинат  на зорьке, а возвращалась с закатом (это в летнее время, зимой же она почти не видела солнечного света). Однако это не мешало ей зубами держаться за это место: редкую смену она не возвращалась домой с какими-нибудь мясными «трофеями», без которых Новосельцевым, особенно после смерти отца, точно было бы не прожить. Прохор не доучился в местной школе до десятого класса, перевелся в ПТУ при том же мясокомбинате. Успел поработать только один год, когда его призвали на срочную армейскую службу. В Рыболовку, по окончании службы, предпочел не вернуться, стал сверхсрочником. А потом грянула первая чеченская кампания, и подразделение, в котором он служил, бросили на усмирение окопавшихся боевиков в Грозном. Первое время он был на должности отделённого, а после того, как рота, в которой он служил, потерпела большой урон в командном составе, получил повышение и занял должность помкомвзвода. 21 февраля 1995 года их подразделением  был получен приказ «Во что бы ни стало, в ознаменование праздника Советской  Армии, не позже 23 февраля  овладеть важным стратегическим пунктом «Кафе «Минутка»». В одной из атак  на это кафе Прохор и  был едва не убит. Если б не его связной… Однако самому  Прохору этот взрыв гранаты под животом его связного тоже даром не прошел. Прохор был сильно контужен. Полученное им ранение было настолько серьезным, что его комиссовали из армии,  и он вернулся в Краснохолмск, к тому же бараку, из которого когда-то ушел. Вернулся, чтобы начать новый виток подаренной ему чуть более двух с половиной десятка лет назад отцом и матерью жизни.
Население барака за то время, когда Прохор здесь постоянно уже не жил, сильно изменилось. Молодые или относительно молодые, вроде Прохоровых сестер, поразлетались в разные стороны, старики, в основном, повымирали. На смену тем и другим прибыли новые «временщики» (им, вроде, тоже что-то пообещали), примерно, такие же, как поселившиеся в  бывших «хоромах» Новосельцевых  сбежавшие от преследований русские, а то уже и коренные, но ищущие лучшей доли те же узбеки, туркмены, таджики.  Но один из братьев Кашкиных еще живехонек и здоровехонек (второй уж там). Признал Прохора. «Здоров, парень! Как жизнь молодая? Говорят, вроде как к богатеньким  прилепился. Чуть ли не правая рука у нашего губернатора… Ты чо к нам-то?  Не переселять ли нас куда собрался?». «Да. В палату белокаменную». «Иди ты!». «Ту, что под белым крестом». «Да ладно тебе. Все там будем. Ты, если без шуток…». «Попрощаться вот решил на всякий случай». «Собрался куда?». «Да. На дело. А вернусь ли живым? – одному богу известно». «Хорошее хоть дело-то?». «Хорошее, хорошее. Поквитаться кое с кем хочу». «Иди ты! Гляди, как бы скорее с тобой не поквитались». Прохор как будто не услышал предостережения, продолжил свое: «Дядь  Паш, я все ж таки хочу тебя вот о чем спросить…». «Да спрашивай. Я не против». «Вы отца-то моего… как? Действительно… того?». «Ну, Иваныч! Ты от матери своей тоже, что ли заразился, чтобы всех наповал подозревать? Оставь ты это… Да если даже что-то между нами и было… Не пойман не вор. Да и кто старое вспомянет, тому, сам знаешь». Прохор не стал больше с ним препираться. Покинул барак и направился в сторону отгороженной от «материковой» части поселка горами строительного мусора их местной «достопримечательности»:  поселкового кладбища. Давно тут не был, - не любитель он бродить по погостам. С трудом отыскал их, внутри одной оградки,  заваленный на этот момент снегом «семейный склеп»: дед, бабка, отец, мать. Еще, по идее, внутри той же оградки должны были бы покоиться и Прохоровы прадед и прабабка, те, кто первыми пришли на эту краснохолмскую землю.  Но за прадедом  в тридцать восьмом по какому-то навету приехали, увезли на подводе. Глубокой осенью все происходило,  и на машине к их поселку, а он лежит в низинке, пробраться не смогли, тогда его  и посадили на чью-то подводу, а обратно уже не вернули. Прабабка подождала-подождала, да и отправилась в город сама – добиваться правды. Только и видели после этого прабабку.
Прохор слегка подразгреб снег, еще чуть-чуть для приличия посидел и отправился назад в город. Вернулся к себе, переоделся, то есть облачился в свой парадный костюм и отправился в шаверму на Пионерской улице. Ее самым посещающим контингентом были те, кого Прохор совсем не оригинально называл то «чурками», то «черными». Но хоть и «чурка» и «черный», но они были, в той или иной мере, земляками человека, который, так уж случилось, пожертвовал своей жизнью ради того, чтобы  он, Прохор, продолжил свое существование  и  поэтому он считал своим долгом отмечать годовщину смерти рядового бойца своего взвода Абидова именно среди его относительных земляков. Бок о бок с ними. Слушая их не всегда понятные ему речи. Вдыхая их принесенные большей частью с соседнего базара запахи. Глотая их напичканные  вредными для его капризного желудка пряностями экзотические кушанья. Запивая  их терпкой, не доставляющей ему никакого удовольствия  чачей.  Это было своего рода испытанием на верность памяти пожертвовавшего собою ради него Абидова. И искуплением. Потому что он неважно относился к своему связному, пока еще тот был жив, то и дело, будучи человеком вспыльчивым, в сердцах, сгоряча,  обзывая его  той же самой то ли «чуркой», то ли «черным». Словом, то было одним  из многих трудно разрешимых противоречий, с которыми Прохору то и дело приходилось сталкиваться в его достаточно непростой жизни. Однако, потчуя себя нелюбезной его желудку чачей, все же не забывал про  данное ему накануне хозяйкино предостережение: «Быть в форме». И еще, что сверлило его мозг, не давало забыться: «На фиг всей этой саранче поганой понадобилась еще и наша, не приносящая никому никакого вреда, гувернантка?». 
о родиться русским. Вот, кажется, Бог смилостивился, когда задумывал Россию (не всю, разумеется, а ее, так сказать, зародышевую часть, откуда потом все дальше на север, да на восток, да на юг и поползло и поехало): страшные наводнения, чтобы огромной высоты волны все на  своем пути сметали,– нам ведь особенно-то и не грозят. Так же как и от великих землетрясений, от которых целые города, а то и цивилизации  под землей порой исчезают,  нас, в целом, будем объективны, Бог оградил. Если только где-то по многострадальным окраинам, но это уже, как исключение. Но, чтобы обезопасить нас от великих смут внутренних, а, еще того более, - от сокрушительных нашествий извне, - об этом господь Бог как-то совсем не подумал. Оставил нас беззащитными. Вот и проживает свою жизнь русский человек в постоянном ожидании: «А ну как кто на нас? опять?». Пределы-то какие! И как за всем добром углядеть? И вот это… ожиданье… оно  касается не только пожилых, кто, скажем, еще помнит, что было с нами полвека назад. С теми, кто помоложе, примерно, та же история. Видимо, все-таки заложено что-то изначально в генах этой страны, или, уже по ходу, что-то в ней отложилось, отчего невольно вздрагивает, ежится русская душа, когда слышит слово «война».  А когда услышит канонаду посреди ночи - без предварительно оглашенных   «Иду на Вы», без какого-то официального объявления или объяснения, -  первое, что вспыхивает в его сознании и с чем он обращается к Генеральному Зачинателю и Вершителю всех человеческих судеб, независимо, кстати говоря, верующий ли он или неверующий: «Не приведи Господь Бог еще одну.  Отечественную». Но нет, на сей  раз это были звуки, точно, не войны, а разразившейся над еще заснеженным, совсем, кажется, недавно коченеющим от великого мороза Краснохолмском грозы. Гроза, пусть даже и в конце официальной, по грегорианскому, то есть календарю, зимы, это тоже событие из ряда вон. Это вам не «Не люблю грозу в начале мая, когда весенний первый гром…». То, что в феврале, это нечто покруче. Как оповестят потом краснохолмчан средства печати, эта гроза стала прямым физическим следствием двух, столкнувшихся лбами прямо в небе над Краснохолмском стихий: одна из них несущая холод, другая тепло. Нашла, как говорится, коса на камень. А по местному телевидению в тот же день, ближе к вечеру, прокомментируют этот погодный курьез и историки, а то и просто старожилы. Напомнят, что за каждым таким явлением  в прошлом почти всегда следовало какое-нибудь  памятное событие, правда, не имеющее прямого отношения к самому Краснохолмску.  Например, после зимней грозы в шестьдесят четвертом пришел конец правлению «кукурузника», а в уже совсем далеком 1905 году разразились: сначала бесславная война с Японией, а потом и бессмысленный первый (в веке двадцатом, разумеется) русский бунт. Но смены власти в РФ   в только-только начавшемся 2001 году, вроде как, ожидать еще рановато, основания для бунта еще не вызрели: от прежних начальников и их опричников, обесславившихся, обанкротившихся по всем статьям, слава Богу… тьфу-тьфу…  освободились, совсем недавно взошел на трон молодой и энергичный Владимир Красно Солнышко. Чего от него больше  ждать: груди  в крестах или головы в кустах,   - пока толком никто не знает. Воевать с теми, кто проживают по другую сторону кордона,  вроде, тоже не с руки: со всеми бывшими ворогами понянькались, пооблобызались, побратались, выпили на брудершафт, все свои военные секреты шиворот навыворот  – бери нас, если захочешь, хоть голыми руками. Но никто нас, вроде, пока  не берет, никому мы как будто не нужны. Следовательно, вопреки первым инстинктивным, подкорковым страхам и здесь нам, вроде,  ничего не угрожает. Вот и успокоились краснохолмчане, всполошившиеся, было, когда услышали раскаты грозы. Сначала-то к окнам, но вскоре вернулись в постели. До настоящей, будничной, а не по тревоге побудки еще оставалось добрых часа полтора.
     Всю пятницу лил беспрерывно дождь. К субботе слегка распогодилось. А на Октябрьской площади напротив гостиницы собралась толпа праздных зевак. Прослышали, то ли по сарафанному, то ли по настоящему радио, что сегодня в шестнадцать ноль-ноль по московскому времени отправится из гостиницы в сторону Танеевой дачи кавалькада всякого рода ряженой нечисти. Всех, кто приехал со всех уголков страны добровольно, по веленью, так сказать, сердца, чтобы поучаствовать в непонятном пока рядовому краснохолмчанину празднике якобы «великого и могучего» бога Вали. Да, тут важно именно «якобы», потому что никто из коренных краснохолмчан в эту лабуду не верит. Радио на этот раз не обмануло: действительно, перед гостиницей стояли цугом три микроавтобуса, дожидались своих пассажиров. А возглавлять это шествие должен был шикарный, аж почти трехметровой длины   «Линкольн», на котором в Краснохолмске  обычно прогуливают счастливых молодоженов. Стоит же эта прогулка, между прочим, ни много, ни мало девятнадцать тысяч рублей. Опять же ссылаясь, в основном,  на радио - и телеисточники, в задачу этого «линкольна»  входило доставить из гостиницы до Танеевой дачи самого бога, который до последней минуты надежно прятался в одном из номеров гостиницы. Причем, так хорошо прятался, что его пока никто, даже из гостиничных служителей, даже краешком глаза не удостоился чести увидеть. Не удивительно, что большинство собравшихся на площади распирало желание, в первую очередь, поглазеть, что же это за тип за такой, а вся остальная шушера-мушера, его, так сказать, свита или придворная шваль,   интересовала зевак в гораздо меньшей степени. Примерно, в десять первого из гостиницы, как и ожидалось, высыпала гурьба действительно очень экзотично одетых существ, которых трудно было назвать людьми: скорее, это были, хотя по виду и не очень страшные, но все же чудовища, или те, кто лез из кожи вон, иногда почти буквально, чтобы выглядеть каким-то чудовищем. Впрочем, ничем особенно новеньким они зрителей не удивили. Персонажи, уже хорошо известные столпившимся на площади, хотя бы по доморощенным кинофильмам – сказкам (вспомните хотя бы трогательного, совсем не страшного «Кощея Бессмертного») или заморским (тот же Дисней-продакшн). Чудовища, им тоже пришлось прятаться под зонтиками, продефилировали перед зрителями, или, скорее, просеменили, потому что некоторым  бежать по причине их вычурных одеяний было сложно, огибая  скопившиеся в просевшем местами асфальте на площади лужи. Получили свою толику аплодисментов. Разумеется, не все, а лишь те, кто выделился какой-то особенной фантазией. Наконец, все чудовища благополучно разместились по своим микроавтобусам, но автобусы отъезжать не спешили. Это значит: все ждали, когда появится самое главное лицо. И  Оно, наконец, появилось. Но так, что жаждущая зрелища публика на  площади Его почти не увидела. Оно пряталось за мощными, возвышающимися нам Ним,  телами Его секьюрити. Двое впереди, двое позади, и по паре справа и слева. Облачены были эти секьюрити  в сверкающие рыцарские доспехи, на головах шлемы, с разноцветными перьями. Вооружены: у кого-то алебарды,  у кого-то пики наперевес. Ну, чистый балаган, да и только!  Но где же Он, сам?  Наиболее наблюдательные, изобретательные  все-таки сумели за мелькающими доспехами разглядеть крохотного человечка, спотыкающегося едва ли не на каждом шажке,  в такого же рода доспехах, поверх которых наброшена  алая мантия. На  торчащей, как капустная кочерыжка, голове что-то типа короны: горшок  с угрожающе устремленными вправо и влево, как у породистого быка, рогами.  «Батюшки мои! Да это же самый, что ни есть, карлик!» – прилюдно и громко удивился один из наиболее зорких наблюдателей. «Не может такого быть, - попытались с ним не согласиться некоторые из собравшихся. Им не хотелось выглядеть дураками даже в собственных глазах. Проторчать столько времени, да еще под непрерывно сыплющимся с неба дождем, чтобы поглазеть на какого-то карлика? -  Это он только таким кажется. На самом деле он не такой. Возник спор. Пока верящие, прежде всего, своему органу чувств и доверяющиеся  не столько ему, сколько тому, что им предварительно внушили,  выясняли, кто из них ближе к истине, объект спора, оставаясь почти таким же невидимым, юркнул  в салон машины. Секьюрити вслед за ним. Водитель «линкольна», он, кстати, как и все остальные водители, выглядел совершенно обыденно, включил зажигание,  и вся кавалькада постепенно покинула Октябрьскую площадь под унылый свист некоторой части зрителей. Свистели, конечно, не все, - единицы, но разочарованы были все,  поголовно. Как бы скептически люди не были настроены, в глубине души они надеялись увидеть другого бога, более основательного, хоть что-то внушающего к себе, но их в очередной раз, будем откровенны, просто и бессовестно  на-ду-ли.
 
3.
«Сегодня». Вот о чем подумал Аркадий, когда, вернувшись из своей очередной городской командировки на Танееву дачу, увидел, что вся парковка перед домом забита разнообразного вида и типа машинами, а из машин в дом и обратно рабочими муравьями снуют грузчики, монтировщики, установщики и еще, Бог весть, кто. Разглядел Аркадий и осветительные приборы, а отдельно от всех -  охваченный нервным ознобом, то есть работающий передвижной двигатель.  Аркадий сразу за свою основную работу, - затапливать камины, а где-то лишь в начале четвертого появился и отец. Озабоченный, деловой. Заметил Аркадия, кивнул ему головой (мол, вижу, хорошо), но подходить не стал, - на него, едва вышел из машины, мгновенно набросилась целая ватага. То ли  от него чего-то требуют, то ли что-то ему доказывают. Да, отец не подошел, но Аркадия это не обидело, понимал, что отцу сейчас не до него. Прошло еще какое-то время, Аркадий только закончил возиться с камином в столовой на цокольном этаже, когда, наконец: «Аркадий!». Сначала голос отца, а потом и он сам, то ли случайно, добровольно, то ли по чьему-то наущению заглянувший в столовую.   «Здравствуй, дорогой. Как ты? Вижу – при деле. Молодец, - у него деловой вид. Сосредоточен, озабочен. -  Послушай, тут такое дело. Осветитель нас подвел.  Точнее, его жена. То ли еще рожает, то ли уже родила, - словом, не явился.  Сможешь за него?.. Не пугайся, - видимо, заметив гримасу растерянности на лице Аркадия, -  это совсем не так уж и сложно. Там все примитивно. Я тебе сейчас все покажу, разжую». Тут же  поднялись на второй этаж  по резервной деревянной лесенке. Аркадий уже неоднократно пользовался ею, знал, что она выходит на деревянную галерею, опоясывающую полукольцом большую залу.
День только-только начал  угасать, на улице еще относительно светло, но все окна в зале  плотно занавешены, электричеством пока не пользовались, и Аркадию  с галереи  невозможно разглядеть, какими  сейчас выглядели  и сцена,  и та часть залы, которая предназначена то ли для зрителей, то ли для участников того самого, пока непонятного, что  было срежиссировано  его отцом. Парочку раз он сюда уже заглядывал, но все  было покрыто огромными полиэтиленовыми простынями или закрывалось свисающими с потолка сукнами.  Толком ничего не разберешь. Осветительный прибор, или, иначе, прожектор, отец называл его «Циклоповым оком», легко поворачивался на сто восемьдесят градусов, он был   на кронштейнах. На его усвоение -  отец был прав: Аркадий быстро сообразил, что к чему, - ушло немногим  больше десяти минут.  «Ну, вот и молодец! – отец был очень доволен: одной проблемой теперь у него меньше. – Знал, что не подведешь. Теперь наладим с тобой нормальную связь. Мать сказала, у тебя селфон». Аркадий не понял, о чем идет речь. «Телефончик», - отец достал из своего кармана крохотный телефон. Аркадий догадался, - вынул из-за пазухи свою громоздкую «трубу». «О, какой еще у тебя! В двадцатом веке живешь. Я ведь привез, для тебя специально, собирался вручить, но все забываю. Напомни, когда все закончится. Но пока и этот сойдет. Впрочем,  давай проверим. Называй свой номер». Они обменялись звонками, убедились, что связь работает. Под конец отец предложил Аркадию свои наушники. «Надень, подсоедини  и не снимай, а мне они сейчас ни к чему». «Когда же твой… перфоманс начнется?». « А вот съедутся. Они уже в дороге. Я их слегка опередил».
Отец покинул галерею, а пока пребывающий в праздности  Аркадий еще решил потренироваться с прожектором и заодно  сделать то, что не удавалось раньше: окинуть взглядом преображенную   залу.  То, что он увидел, определенно впечатлило его. Художники-оформители  поработали на «отлично». Перед его глазами простиралась  теряющаяся  в кажущемся бесконечным  пространстве  полоска земли, зажатая   с обеих сторон  двумя исполинскими скалистыми горами. На  неровных, изрезанных вдоль и поперек расщелинами склонах гор растут одни обильные, бурые, как будто лишенные  хлорофилла папоротники. Однообразные, как если бы они  все были сделаны под копирку. Отличающиеся   лишь своими размерами:  от карликов до гигантов. В далекой дымчатой перспективе одна из горных, увенчанных снежной шапкой вершин. А надо всем этим парит огромное, неестественно красное, как будто раскаленное до неимоверно высокой температуры солнце. «Что? Нравится?». Увлеченный зрелищем Аркадий не заметил и не услышал, как на галерею вернулся отец. «Да, впечатляет. А что это?». «Ну! Я думал, ты без меня догадаешься. Назовем это горой Брокен. Или Лысой горой. У разных  по разному. Но суть одна: место традиционного сбора. Все-таки хочу еще акцентировать твое внимание,   - отец вновь обратился к прожектору,  – у тебя будут, в основном,  только две рабочие  точки. Вот одна из них…».  Отец направил пучок света чуть вниз и влево. Высветился как будто вход в какую-то не то нору, не то пещеру. «Запомни. Оттуда, по ходу действия, выйдут самые главные персонажи. Ты проследи за их перемещением… Они пройдут и станут, примерно, вот здесь,  –  прожектор выделил  что-то наподобие холма. – Отсюда  будут произносить свой текст… И вторая. – Прожектор повернулся чуть вправо и вверх. Теперь обозначилась  как будто выдолбленная из нависающего массива скалы ровная скамья. – Это что-то вроде «царской ложи», здесь будут восседать самые почетные из приглашенных гостей. В одно и то же время и гости и участники, поэтому, они могут беспрепятственно  пройти на сцену. Если, конечно, этого пожелают. Не упускай из виду ни тех, ни других. А о том, что творится внизу, отчасти понаехавших… я, поверь мне, и сам не имею представления, кто они и откуда… отчасти из моей массовки.  В общем, это не твоя забота. Они знают, чем им заняться, и без тебя.  Все, как должно, отрепетировано. Вопросы есть?». Да, вопросы  у Аркадия были. «А что все это значит?». ««Все», сынок, это всегда означает «ничего». Но я могу дать тебе ключик, ты им, если не сейчас, то потом откроешь.  Это Театр, Аркаша. Или,  иначе выражаясь, Игра. Мозга, воображения, фантазии». «А название какое-то есть?». «Тебе обязательно нужно какое-то название? Ну, скажем, «Весна несвященная». «Вальпургиева ночь» не подойдет, потому что и сроки и самое содержание другие. Хотя это чисто рабочее название. А вообще… Каждый увидит свое и назовет по-своему. В принципе, это  всего лишь прелюдия, или… Как это по-русски?..  Подскажи.  Вомап…». «Разминка», - догадался Аркадий. «Да! Точно. Начал русский понемножку забывать.  Самое важное начнется, когда часы на башне, как и положено в любой страшной сказке,  пробьют двенадцать. Но нас  с тобой, к счастью,  к тому времени здесь уже не будет». «Страшная сказка»: Аркадий это услышал и запомнил, однако уточнять не стал – почувствовал, что отцу вообще не нравится раскрывать, возможно, какие-то секреты, сюрпризы предстоящего перфоманса. Да и времени  для дотошных расспросов  у Аркадия уже не было: с нижнего этажа уже доносятся голоса только что подъехавших. Однако,  отец, похоже, еще не сказал всего, что хотел. «Послушай… Меня ведь уже послезавтра, причем рано утром, здесь не будет. Да, так уж сложилось, что я не смогу у вас задержаться. А между тем… Мы ведь до сих пор по настоящему-то еще и не поговорили. Словом, нам нужно будет еще обязательно встретиться. Как ты посмотришь на это?». «Я «за»». «Ну вот и отлично! – отец выглядел, действительно, довольным, улыбающимся. – Подъезжай в гостиницу. Я распоряжусь, чтобы  накрыли прямо в номере, никто не будет нам мешать.  Мать я тоже, вроде, уговорил.  Да, уступила, наконец. У нас должны получиться хорошие посиделки». «А когда?». «Что-то в районе пяти. Но это предварительное. Я еще позвоню. Так ты действительно придешь? Не обманешь?». «Но я же сказал…». «Дай слово. Чтобы мне спокойнее». «Хорошо. Даю.»  «Ну вот  и отлично! А пока – извини…».   
   Отец исчез, а в той части зала, которая предназначена для гостей – участников- зрителей загорелся свет (над ним начальствовал не Аркадий, кто-то другой), а вскоре  стали появляться  и первые из приехавших. Быстро, на глазах Аркадия, начали заполнять залу.  Да, куда как необычная публика.  На них посмотришь – невольно вспомнится предостережение, данное Аркадию еще его хозяином. Про шабаш. Хотя, судя по   пестрым, вычурным нарядам, то был, скорее, маскарад, чем шабаш. Маскарад с персонажами  оживших сказок. Правда, исключительно теми, кто олицетворял собою что-то недоброе. (Вот оно, по-видимому, откуда: отцовы «страшные сказки» и «рабочее» название «Весна несвященная»). Теми, кем пугают совсем маленьких детей, когда хотят заставить их хорошо себя вести. Впрочем, как очень скоро в этом убедился Аркадий, «устрашающим» выглядел  только их наряд, их маски, уродливая или якобы боевая раскраска, вели  же все себя очень даже невоинственно: не враждовали  друг с другом, не ругались, не плевались, не кусались  и тому подобное. Нет,  наоборот: все такие паиньки! Тише воды, ниже травы.  О чем-то между собою… шу-шу-шу.  О чем это они? Ни за что, даже напрягаясь, не расслышишь. И никакой при этом дискриминации. Волкообразный мирно соседствует с  овцеобразной, хвостатый с мордатым, житель подводного мира с обитателем гор. А кто-то, взявшись под руку, парочкой осторожно, чтобы, не дай Бог, никого по пути не толкнуть, не наступить на чью-то чужую лапу или  хвост,    кружит по зале-сцене. Ну, чем не «Мы с Тамарой ходим парой»? Наконец, кто-то, сбившись в кучку,  оживленно, хотя и стараясь делать это негромко,  что-то обсуждает. «Интересно, что их так волнует?».  Может, просто делятся, у кого какие запасы, скажем, орехов или сладких корешков? Беспокоятся. Это только в рабочем названии «весна», а на деле? Это вам не умеренный климатический пояс, как в Федеративной Республике Германии.  Гора Брокен, кажется, там? Здесь же еще и в апреле двадцатиградусные  морозы не такая уж и большая редкость.   Замечает  Аркадий, как одна  из каракатиц в этой компании сорвала подошедший ей  по размерам папоротник, стала им обмахиваться как веером. Ее примеру сразу последовало много других, и это только из-за того, что Аркадий протопил свои камины от души,  и в зале по мере появления все большего числа мирных, совсем не страшных чудовищ становилось все более не только тесновато, но и душновато. «Зря я так расстарался. Можно было бы вообще без каминов. Никто бы при этом не замерз». Не полностью, но заполнилась постепенно и часть галереи у  противоположной Аркадию  стены. Вот эти, те, что заполнили собою эту галерею,  выглядят вполне нормальными рядовыми смертными, никакого маскарада. Надо понимать, представители краснохолмского бомонда, удостоившиеся особой чести понаблюдать почти с высоты птичьего полета за этим зрелищем. Понятно, что «непосвященный», далекий от бомонда Аркадий никого из своих знакомых среди этой почтенной публики  не заметил.   
    Итак, приглашенные гости прибыли, заполнившую залу статисты, или, как их назвал отец, «массовка»,  на месте, однако пока пустует специально отмеченная отцом «вторая точка». То, что он назвал «царской ложей». В ложе никого, поэтому и обращать на нее внимания пока не стоит. Аркадий  отвлекся на какое-то время, его заинтересовала одна из статисток, кажется, изображающая гарпию: окрыленная, с длинным хищно загнутым носом. Показалась похожей на Луизу Ивановну. Только сделал заключение, что эта гарпия, пожалуй,  все-таки не Луиза Ивановна, эта, что сейчас у него перед глазами, выглядит понатуральнее, когда в его наушниках раздался недовольный голос отца:  «Аркадий! Не отвлекайся!  Фокус на  вторую точку! Быстро!.. И повнимательнее, пожалуйста. Сейчас самое важное». Только Аркадий  выполнил  требование отца,  повернул прожектор… Да, именно это с ним и произошло: сердце в пятки ушло. То, чего он больше всего боялся:  «его» красавица Гея тоже тут. Именно она сейчас выходит на сцену. Точнее, ее выводят. Позади нее парочка исполинов в  рыцарских доспехах,  шлемах, с пиками в руках и с ножнами на поясе. Однако выводят не одну, а заодно с  какой-то женщиной. Примерно, тех же лет, что Аркадьева мать. Или ненамного постарше. Аркадию показалось: женщина выглядит спокойной, даже умиротворенной. И совсем иначе обстоят дела с  Геей. Хотя и она, как кажется с его галереи Аркадию,  внешне не показывает каких-то признаков недовольства  - не протестует, не сопротивляется, - но что-то или в ее манере держать себя, или то, как она посмотрела в залу,   подсказывает Аркадию, что она как будто внутренне приготовилась к какому-то очень серьезному для себя испытанию. И вовсе не обязательно, что она и дальше будет такой же покорной, как сейчас. Что она не попытается бросить всему этому сборищу вызов.«Мать честная, - только сейчас, по прошествии нескольких секунд,  ожило, встрепенулось ушедшее было в пятки  принадлежащее Аркадию   сердце, - а ведь хозяин-то, может, был и прав. Хотя, может, и не ведьмы и не колдуны тут собрались - это было бы уже слишком, - но что это все же какая-то поганая нечисть, - тут и к гадалке не ходи... Но зачем им Гея-то понадобилась?  Она-то что для них? В качестве участника или жертвы?».   Аркадий еще только осваивается с новой мизансценой («Сцена такая-то. Гея и другие» ), как из  наушников  вроде бы  незнакомый Аркадию голос: «Послушай, это ты? Твоя башка там, вроде, торчит». «А кто это?» – растерявшийся Аркадий. «Не узнал?». Только сейчас догадался. Кажется,  Прохор! «На фиг ты тут сдался? – тот же голос. -  Я ж тебя  предупреждал, чтоб держался подальше». «А что ТЫ тут делаешь?». «Я-то на службе. Эх, братуха… Ладно.  Раз сам ввалился, теперь и пеняй сам на себя». «А что? Что-то  будет?». «Будет, будет. Скоро узнаешь. Но башку, если не хочешь ее продырявить,  все-таки постарайся не высовывать. Может, еще и прокатит»  - предупредил и тут же испарился.
Пока препирался с Прохоровым голосом, Гея и женщина успели усесться  рядышком друг с другом на скамье. Исполины в бутафорских доспехах замерли у них за спинами, а среди массовки началось волненье, словно от подувшего ветра по поверхности воды побежала рябь. Но так только первые несколько мгновений, а потом все  разразились громкими аплодисментами, которым не хватило всего-то чуть-чуть, чтоб не перерасти в еще более громкую овацию. Так  встречают  зрители  выходящего из-за кулис на авансцену обожаемого ими артиста или примадонну. «Ну, что? Похоже, третий звонок? Начинается?».

4.
«На первую!» – прокричал в наушники  отец.  Только Аркадий «на первую»,  как из черной то ли  дыры, то ли пещеры  вылетела, как вначале, в первые несколько мгновений, показалось Аркадию, крупная, размером с человека, ласточка: сам синевато-черный, но грудка белая, а позади хвост с разрезом. Только когда ласточка взлетела на холм, Аркадий понял, что ошибался. Нет, то была не ласточка, а что-то вроде дирижера симфонического оркестра, правда, без дирижерской палочки, но в смокинге и с «бабочкой» под подбородком.   «Дамы и господа, - начала свое обращение к тем, кто находился в зале, ласточка-дирижер, - почтенные гоблины, изящные горгоны, славные своими неисчислимыми благородными подвигами драконы,  неистовые в своей оправданной ярости вервольфы, валькирии и… Кто там рядышком?». «Тролли!». «Да-да, и тролли. Конечно! И… Что я вижу? Неужели это фоморы?». «Да, это мы! -  подтвердил чей-то, раздавшийся прямо под Аркадием голос. – Причем, с супругой». «Какая прелесть! Я-то боялся, вы уже вымерли, - ан, нет! Вы живете,  здравствуете и даже…». «Да-да!  – тот же, видимо, упивающийся от сознания, что его услышали и отметили,  голос. – Даже скоро детишки будут! Крохотные фоморчики». «А! Мои поздравления! Размножайтесь, непокорные, не прощающие нанесенных вам обид, наводняйте, заполняйте  собою этот мир. Он в таких, как вы,  очень сильно нуждается». «Мы тоже размножаемся! Да еще как! – раздалось сразу отовсюду».  «Кто это? Вот вы… Простите. Отсюда не разглядеть. Да и свет тоже…». «Дриады! Дриады!». «А! Ну, конечно! Как же вас сразу не признал? Прекрасно! Очень рад за вас. Очень… Ну, просто, очень приятно. Ну, что бы мы, действительно, делали  без дриад?». «И без химер!». «И без химер, конечно!». «И без скилл!». «И без скилл. И прочее и прочее. Нас так много и мы все такие разные. Но мы здесь не одни. Наше празднество не осталось без внимания и тех,  с кем мы в нашей обыкновенной повседневной жизни соперничаем, даже враждуем,  – выступавший, скорее всего, имел в виду заполнивших галерею приглашенных гостей. -  Более того, иногда делаем им, в основном,  маленькие, но, бывает, и большие пакости. Хотя, конечно, они на нас за это не в обиде. А если кто-то и чувствует себя обиженным, -  на то и существуют праздники, чтобы всем все на какое-то время простить. Чтобы установилось перемирие. Чтобы мы забыли на время о наших жутких разногласиях. Поприветствуем же  этих, не побоявшихся скомпрометировать себя…». «На гостей! – отец командует в наушники , но Аркадий  уже и сам, без подсказки,  сообразил, поэтому и услышал от отца ободряющее.  – Молодец!». «Аплодисменты! Аплодисменты, дамы и господа!». Массовка  захлопала. А кто-то даже что-то и проблеял, и сразу вслед за блеянием раздалось хрюканье. "А вот этого пока не стоит, - тут же оборвал этот разнокалиберный хор  шалунишек выступавший. – Всему  свое время.  Дисциплина, дорогие вы мои. Строжайшая дисциплина. Мы еще пошалим. Я вам обещаю это. Да еще как! Времени на это у нас будет еще предостаточно. Но только не сию минуту. Да,  мы монстры. Да еще какие! Мы даже гордимся, мы упиваемся  этим. Но – крайне важное уточнение - мы  законопослушные монстры, чистые и благородные, укрощенные. Словом,  цивилизованные, а отнюдь не дикари. Впредь – до специальных указаний - никаких импровизаций. Действовать строго в рамках сценария. Итак, будем считать разминочную часть нашего торжества на этом законченной. Она прошла на хорошем уровне. Вы показали свою сплоченность. Отменную выучку. Но не все же баловаться, развлекаться. Надо, господа вы мои хорошие, помимо всего прочего, и дело делать». Вынырнувший из небытия, обращенный к Аркадию отец, точнее, его голос.  «Офф!  Выключись-выключись! Да-да, пока тебя не надо». Аркадий послушался.
Едва  потухло  «циклопово око»,  висящая над головами люстра последний раз, как будто на прощанье, также мигнула своими многочисленными лампочками и тоже погасла. На какое-то время воцарилась полная темнота. Отец, подбадривающе: «Не волнуйся. Пока все отлично. Так надо. По сценарию». «А теперь… - один голос прежнего выступающего, его самого сейчас не видно. – Наступает черед… Подскажите мне». Погруженный в полную темноту зал дружно ответил: «Дел!». Тут же зажглись трехрожковые, в виде вакханок, бронзовые жирандоли на задрапированных сейчас стенах залы. Выглядело все это сейчас, как чьи-то прячущиеся за густыми зарослями жирных папоротников глаза. Словно стая хищных зверей, притаившихся, ждущих  самого удобного момента для атаки. Жирандоли не на полном накале, темновато, лиц вообще не разглядеть. Зато ярко освещенной,  но благодаря не стараниям Аркадьева  прожектора, он по-прежнему, как и было велено отцом,  бездействует, а от того что зажегся установленный прямо над сценой чуть свисающий на шнуре софит,  в поле видимости остается только фигура выступающего.  Отец: «Все. Меня зовут. Поработай один, у тебя, я вижу,  получится, в случае чего – звони, а  я побежал».
«Они в нас не верят», -  с этого сделанного тем же выступающим заявления начались провозглашенные парой минут раньше «дела».  Тихо сейчас в зале: никто не кашлянет, не пискнет, не гавкнет.  И голос тихий, и  манера речи как будто изменилась.  Если раньше она была ближе к ораторской, обращенной ко всем, и своим и чужим, то сейчас стала более доверительной, обращенной к более узкому, посвященному кругу лиц. «Они в нас не верят,  – повторил выступающий. - Они считают, что нас, на самом деле, не существует. В лучшем случае,  мы всего лишь плод их воображения или забавные, а то и нелепые  ряженые. Чучела гороховые. Ну, и…».  Выступавший начал подхихикивать, словно его донимали щекоткой, и это как будто послужило сигналом для других: хихикать стал весь зал. Громче и громче, пока хихиканье не перерастет почти в оглушительный гомерический хохот. Казалось, все, кто находился в зале, покатывался от смеха. И так будет продолжаться до тех пор, пока возвышающийся над всеми на сцене не скомандует: «Ну и довольно». И после того, как восстановится прежняя тишина: «Да, они в нас не верят. Мы для них не существуем. Что ж? Нас это очень даже устраивает. Оставим их в этом неверии и неведении. Оставим?». «Оставим! Оставим!» – донеслось из разных точек залы. «Ибо… их невежество это наша заслуга. И  наше остро отточенное оружие. Чем менее осведомлены они, тем большими возможностями располагаем мы. Они считают себя хозяевами мира…». Вроде бы, возобновились недавние смешочки, но выступающий на этот раз их сразу оборвал: «Прекратить! – выдержав паузу, пока в зале опять не наступит полная тишина. – Еще раз. Они считают себя хозяевами мира. Отлично! Нам это только на руку. Они возвели себя на пьедестал и наградили себя титулом  «Царь природы». И пусть себе. Дураку закон не писан, не так ли?  Они возводят себе дворцы и наивно думают, что им там будет хорошо. Они изобретают в угоду себе все новые и новые обслуживающие все их прихоти машины в уверенности, что они освободят их от необходимости дальше думать, работать? И пусть себе на здоровье. Мы не против.  Пусть себе забавляются. Пусть думают о себе все, что им угодно.  Но никому из них, даже самому якобы умному…. Хотя, какие же они на самом деле умные? Ни одному из них  никогда и в голову не придет, что это не они хотят так жить, а то, что это мы от них хотим, чтобы они так жили. И не только хотим, но и успешно, как видите,  добиваемся. Да, именно мы. Те, в существование которых они ни за что не хотят поверить. Кого они в упор не замечают. Кого презирают. Или стыдятся.  Кем понукают. Якобы «понукают», а на деле – перед которыми пресмыкаются. Не открою вам большой тайны, если скажу: мы понукаем ими. Мы их тайные хозяева. Мы  их подпольные господа. Мы повелеваем, мы, как это нам заблагорассудится, руководим ими. И ведем. Веде-ем. Как слепых. Взяв их, беспредельно нам доверившихся,  за руку. К известной только нам цели. И цель эта заключается в чем?.. Ну! Дружно!». «В перерождении и превращении!» – хором, как и было велено, откликнулся зал. «Да. Спасибо. Я вижу, вы хорошие ученики. Хорошо заучили текст.  А теперь…».  Выступающий взмахнул рукой, и служащие до этого мгновения единственным источником света настенные жирандоли потухли. Но им на смену  пришли блуждающие,  вроде бы, беспричинно и произвольно мечущиеся огоньки. Как будто в пространство залы влетело скопище беспокойных, не находящих себе места, где бы и на что бы приземлиться бабочек-светлячков. Под светом одинокого софита теперь оставалась лишь фигура выступающего. «А теперь, дорогие мои, настал черед того, кого мы  так долго, целый год ждали. Момент встречи с тем, кто олицетворяет ту цель,  которую мы с вами только что договорились держать в глубокой тайне. Статный, вечный,  великий и могучий…». Погруженный в полутьму зал дружно подхватил: «Его Божественное Превосходство бог Вали!».
Аркадий вовремя сообразил, включил прожектор, направил пучок света в направлении черной дыры. Да, сделал это очень своевременно, потому что из этой дыры уже с трудом выползало… Вначале Аркадий  принял за «статного и могучего» какое-то допотопное животное. А, может, и не допотопное, а «доисторическое». Что-то вроде птеродактиля. С огромным туловищем и длинной тонкой шеей, на конце которой болтается, как тряпка (а, может, это и была, на самом деле, тряпка) крохотная, почти как у младенца, головенка. И лишь по мере того, как этот птеродактиль стал медленно подбираться к тому, что можно  было, пусть и с некоторой натяжкой, назвать «авансценой», Аркадий разглядел, что на нем  сидело, вцепившись обеими руками то ли в шерсть, то ли в шкуру, еще одно существо, на этот раз явно человекообразное, но относительно небольших размеров. Поскольку это был бог, то и надето на нем, бог знает что: что-то вроде звериной шкуры. Зато голову венчает внушительных размеров, только чудом не падающая с головы всадника, корона, с двумя выступающими вбок, вправо и влево, рогами.  Но это еще не все. Эту процессию сопровождает облаченный в доспехи, вооруженный  пиками конвой. Судя по внешнему виду, кровные братья тех, что, то ли охраняют, то ли стоят в почетном карауле у «царской ложи». Но какими же бурными аплодисментами было встречено появление этого бога!  Некоторые из впередистоящих даже рванулись было, чтобы, наверное, как-то персонально его поприветствовать, но были жестко, может, даже грубо  остановлены двумя энергично выступившими им навстречу молодцами. Они скрестили свои пики, создав, таким образом,  непроходимый барьер. Но куда же при этом подевался выступающий? Аркадий просто этого не заметил. То ли отступил в густую тень, сейчас этих теней было сколько угодно, то ли провалился под землю, точнее, под пол. Случись это на самом деле, и прямо на его глазах, Аркадий бы не удивился, - он был уже внутренне готов к тому, что здесь может произойти, что угодно. Заслуга ли это отца, заранее продумавшего, предусмотревшего  все и вся, или это действительно уже попёрла какая-то, вышедшая из-под отцовского контроля та самая, против которой предостерегал хозяин,  чертовщина?
 Рукоплескания между тем продолжаются, а бог-коротышка с трудом сползает со своего птеродактиля, ему почтительно помогает один из конвойных. Для этого ему приходится  на время расстаться со своей пикой. Он отдал ее на временное хранение своему собрату. И только уже оказавшись  на полу, поправив надетую на него шкуру, бог небрежно взмахнул своей правой ручкой, и толпа в зале, поняв, чего от нее хотят, мгновенно затихла.  Бог же, по своим размерам он выглядел парнишечкой лет десяти, став лицом к залу, опустил свою головенку на грудь, и… надолго оцепенел. А заодно с ним оцепенели и все, кто только что так неистово, жестикулируя, подпрыгивая, приплясывая, приветствовали его. В зале вновь воцарилась  тишина. И так, в этой почти абсолютной тишине потянулись сначала секунды, потом минуты, - бог стоял, не меняя своей позы. Старались не шевельнуться  и его… то ли искренние  почитатели – Аркадий уже начал верить и в это, - то ли хорошо науськанные отцом статисты.  Наконец, бог встрепенулся, поднял голову и… посмотрел ровно туда, где стоял, также остерегаясь чем-то выдать себя, Аркадий. «Кто это тут… всю дорогу мне тычет прямо в глаза?» – тонюсеньким голоском. Однако, сердитым. Аркадий сразу сообразил, о чем идет речь и чем так недоволен этот писклявый бог: его раздражает отбрасываемый прожектором яркий свет. Аркадий подумал: «Не стоит перечить», - взял и отключился.  Тут же,  сами по себе,  погасли не подвластные Аркадию, свисающие с потолка софиты, зато загорелась, видимо, до сих пор прячущаяся  в мелком папоротнике  рампа. Отчего и от бога  и от стоящего позади него, методично раскачивая свою длинную шею, птеродактиля протянулись и легли на вздымающиеся позади них горы огромные, длинные, изгибающиеся, также методично покачивающиеся   тени. Словно гигантские не то змеи, не то ящуры. «Тяжко…  - бог обратил свой взгляд на тех, кто стоял в напряженном ожидании. – Тяжко»  - повторил, потом снял с себя корону, протянул ее ближайшему из его конвоя.  А под короной, на голове бога, оказывается,  самая обыкновенная пестрая тюбетейка. «Вы чему так радуетесь? – бог к по-прежнему стоящему, затаив дыхание, залу. – Чего вы тут так взбеленились? – У бога, судя по тому, как он бесцеремонно обращается со своими почитателями, далеко не самое хорошее, совсем-совсем не праздничное настроение. – Вы еще штаны да юбки передо мной задерите… - Никто не возмутился, все продолжают внимательно слушать. – Небось, воображаете что-то о себе. Думаете, вы лучше их? – Пальцем в сторону сидящих на галерее гостей. – Тут мой Венедиктыч… который прямо передо мной… И каких только вкусностей вам не наговорил! Чушь это все собачья. Никакие вы не… Как он вас там? Ну, неважно. Вы такие же ничтожества, как и они. – Бог еще раз ткнул пальцем в направлении галерейных  гостей. –  Клопы вы все вонючие. Понту с вас много… Ишь как все выпендрились.  Деньжищ не мало, наверное, на  все это тряхомудье, что на себя напялили, ухлопали. Вместо того, чтоб, скажем, тем же бедным…несчастным сироткам или  жертвам межнациональной розни. Да мало ли еще кому? Кровищи-то кругом! Социальной несправедливости! А вы чего? Вырядились, - мать вашу. Самим-то не противно?.. А говорит наш Венедиктыч  так, потому что… А куда он денется, раз так уж  у него в его тексте, по его роли написано? А что написано пером, того не вырубишь и отбойным молотком.  Такой же  батрак, как и вы. На жалованье. Я опять про Венедиктыча.  Ну, только что ежели рангом повыше. Я, - пальцем себя в грудь, -  его породил. Но я его же, если только захочу, и убью. И не пикнет. Ни он, ни вы. Потому что вы все твари. Один я бог». «Уж очень вы строги сегодня, Ваше Божественное Превосходство, - донесшийся откуда-то из глубины голос, очевидно, отступившего на задний план, ставшего, таким образом, невидимкой  прежнего выступающего. – К чему это? Лучше поделитесь со всеми, где вы сегодня побывали. Кого повидали. Людям же интересно». «А! Это можно, - оживился бог. – И в самом деле. Куда-то меня сегодня вдруг…  не туда… не по сценарию. Я ведь  этой ночью, действительно… Знаете,  где побывал? В домик свой, то есть родительский, заглянул… Приемных родителей, потому как  настоящая-то моя матушка отсюда, то есть из местных краев. Вон она… - Повелительно, подняв голову и  оборотившись лицом к Аркадию. – Эй ты! Пацан! На лампах который! Заснул, что ли? Свет!». Аркадий вздрогнул от неожиданности, меньше всего ожидал, что бог обратится к нему, - однако тут же взял себя в руки,  включил прожектор, высветил вторую точку, поймал в фокус растерянное, застывшее в какой-то страдальческой гримасе лицо женщины, сидевшей по правую от Геи руку. Догадался, что речь именно о ней. «Так вот кто она, оказывается! Мать этого бога-карлика? Час от часу не легче. И кто только мог такую чепуховину  сочинить?  Типичная халтура. Даже у меня бы получилось лучше». «Здравствуй, моя матушка, - бог низко поклонился женщине. – Спасибо, что меня, такого урода, уродила. Хотя потом же безо всякой жалости и бросила. Удружила, нечего сказать. Но ведь это часто, к сожаленью, в наше распоганое время бывает. Когда сиротками несчастными, брошенными беспомощные младенчики остаются. А потом кое-кого и на органы. Всяко бывает. Это не со мной, матушка, не бери в голову, я вообще». Женщина что-то на это взволнованно возразила, но настолько тихо, потому что без микрофона, что, кажется, ее никто не расслышал. Не расслышал и Аркадий. Зато, похоже, расслышал бог: « Понимаю, понимаю тебя. Все понимаю. Ты сама жертва. Но я все ж таки не о тебе. Я о мироустройстве. О тех, кто виноват. И заодно уж – о том, что делать. -  И вдруг к Аркадию. - Эй! Там! Лампу». Аркадий растерялся,  тогда карликовый бог уточнил: «Лампу свою, говори, выруби!  Мешает. Что? Необученный, что ли? Ничего из-за тебя не вижу. Ослеп». Отец где-то пропал. Не подскажет, молчит. Приходится Аркадию принимать  решение самому. Выключил прожектор. Карлику, похоже, это понравилось. Во всяком случае, возражать не стал. «А домик мой…- продолжил, обратившись к залу. – Куда меня шальной судьбой занесло. Кто-нибудь знает, где?». «Поселок Коминтерновский, - кто-то из задних рядов. – Море Азовское». «Верно! Учил мою автобиографию?». «Назубок». «Это похвально. Народ должен знать своих героев. От «а» до «я».  Я же тебя запомню, передам Венедиктычу. Пусть он тебя чем-нибудь премирует.  Да, точно, я оттуда. С Коминтерновского.  Свет белый из окошка увидел. Низенькое, помню, такое было окошко, прямо у самой земли… Из воды почти не вылезал. Черный от загара. Меня даже негритосом, бывало, обзывали. Я обижался. Да, хорошо жилось, мог бы и дальше, если б не триппер. Где-то эту заразу подхватил. Хотя  то, что я бог, я про это тогда еще не знал, поэтому простительно.  А теперь я все знаю. От того и бог. Знаю от того, что все уже до меня написано. Мое дело только прочесть. А читать я еще до школы научился. Я востер был до наук. Так вот… Я читаю… - Бог выставил перед собою ладонь, притворяясь, что перед ним лист бумаги. – И что же там про меня?.. О как! Оказывается, меня сегодня попытаются убить… - Отрываясь взглядом от ладони. - Как вам это понравится?.. Но не убьют. Потому что я бог, а боги, к сожаленью, бессмертны. Правда,  убьют другого… Я знаю, - кого, - об этом тоже уже написано,  но никому об этом не скажу». «Ваше Божественное Превосходство, - деликатный, не настаивающий голос того, кто выступал первым, хотя сам  владелец голоса по-прежнему  прячется где-то в тени. –  Давайте на этом закончим вечер  воспоминаний и предсказаний. Пора  переходить  от слов к делу». Голос деликатный, но бога это возмутило. «Он мне еще указывает! Мне!  У него еще хватает наглости, хотя я его могу… в стиральный порошок… Как? – Теперь он обращается к залу. – Можно, мне его… в стиральный порошок?». «Не надо! Не надо! – раздалось из зала. – Пощади его». «Хорошо. Так уж и быть. Если вы так просите. Пощаду… Или… Как  правильнее?». «Пощажу», - кто-то из зала. «Так и сделаю. Я добрый. Но раз  уж пришло время переходить от слов к делу… Я должен что?». «Превратиться и преобразиться!» – закричали из зала. «Тогда, с вашего позволенья… Превращаюсь и преображаюсь».
С этим бог как будто предельно  напрягся, натужился, надул щеки, а дальше… К изумлению Аркадия карлик действительно стал на глазах стремительно расти. Правда, изумлялся только он один. Для тех, кто в зале, это не стало никаким сюрпризом. Что дало Аркадию повод подумать: «Все это отрепетировано».  Через пару минут из карлика он превратился в  нормального взрослого средних размеров человека: «Ну? Как? Таким  я вас вполне устрою?» – голос у бога также изменился, - теперь он издавал не детский писк, скорее, то был баритон.  В зале раздались аплодисменты, словно бог на глазах у всех совершил какой-то удачный фокус. Бог мановением руки притушил эти аплодисменты. «Похож я теперь на бога  перерожденья и превращенья?». «Похож! Похож!» -  раздалось сразу множество голосов, из разных точек залы. «Ну, то-то же. А теперь, раз я превратился и преобразился,  приступим к чему?». «К свадьбе! К свадьбе!». «Точно. Я уже стал достаточно взрослым, у меня, что положено, отрасло… Могу показать, если вдруг кто-то не верит…». «Не надо! Не надо! Мы верим!». «Да ладно, не буду. А вы подумали, - я и впрямь? Но теперь, значит, мне положена  супруга. А кто может стать моей супругой?». «Достойная тебя!». «А кто может быть меня достойной?». «Невинность!». «Да, невинность. За винную – это мой принцип, -  я не пойду Признавайтесь, среди вас есть невинные?». В зале раздался смех. «Понимаю. Я сказал что-то смешное. Так неужели никого?». «Не обижайте, Ваше Божественное Превосходство- кто-то от имени всех. «Тогда, может, среди них?» – ткнул пальцем на сидящих, как куры на насесте, притихших  на галерее гостей. Смех в зале еще более усилился. «И что? Получается, жених остается без невесты? Неужели здесь, сейчас … никого?».На что зал дружно: «Есть!». «И кто же это!». Все одним слитным, видимо,  отрепетированным жестом показывая на Гею: «Она!». «Лампу!» – бог властно, обращаясь к  Аркадию. Но Аркадий не спешит. «Ты что? Пацан! Ты там совсем заснул? – кипятится бог. – Лампу! Чтобы все видели ее». А вот и голос пропавшего было отца: «Сынок! Ну, что же ты? Давай, давай, давай». Но не может сейчас Аркадий  покориться воле ни отца, ни этого придурошного бога, скорее умрет, чем направит свет на замершую Гею, а  бог вдруг проявляет неожиданную  уступчивость: «Ну, и хрен с ним…  Должно быть, какой-то подмастерье. Зелень. Ничтожество. А не боится он  меня от того, что я сейчас такой, как он. Мы на равных. Но он  еще не знает, что я могу быть другим. Куда более страшным.  Вот тогда-то и посмотрим, как он у нас запоет». Сказав это, он вновь начинает на глазах у всех надуваться и раздуваться, и вширь и в рост,  а из наушников до  Аркадия доносится уже  сразу распознаваемый голос Прохора:  «Слушай… Слышишь?». «Да», - Аркадий. «Тогда живо дуй  к двери на террасу». «Зачем?». «Представляешь, где это?». «Дверь на террасу? Да, представляю. Зачем?». «Там увидишь свою. Ее выпихнут. Сматывайся вместе с нею отсюда. Чем скорее, тем лучше». «А ты?». «Ты меня понял?!  Ж…а с ручкой!». «Понял». «Тогда за дело. Одна нога здесь, другая там».
Перед тем, как покинуть свой пост, еще успел подумать: «Может, связаться с отцом?». «Нет, лучше не тратить время». Бросил взгляд на сцену: бог продолжал надуваться, хотя, очевидно, уже и не так стремительно, как вначале. Похоже, и его силам, возможностям был положен какой-то предел. Но наблюдать за тем, что будет дальше, у Аркадия уже не было времени.  Пока мчался, сломя голову: вначале вниз,  по деревянной лесенке, как горный козел, - успокаивал себя: «Ничего, ничего, ничего. Спокойно, спокойно, спокойно.  Это всего лишь театр. Всего лишь игра. Отец ведь предупреждал.  Все это ненастоящее. И  эти неестественные… вроде бы чудовища,  и этот…  раздувающийся, как мыльный пузырь. Господи, и кто только мог эту дешевую ерунду придумать? Неужели отец?».  Думать-то думает, но при этом… Скок-поскок. Со ступеньки на ступеньку. «Черная»  лестница внизу. Если спуститься по ней, дальше надо будет добираться до другой «парадной» лестницы, той, что  ведет  на второй этаж. Нет  уж, чтобы сэкономить несколько драгоценных минут,  лучше прямо отсюда - на террасу. А для этого…  Сорвал со стены огнетушитель, разбил им самое ближнее, выходящее на террасу окно. В одной раме, потом во второй. Рискуя пораниться, бочком, протиснулся в образовавшуюся дыру, спрыгнул на террасу, но еще до того, как спрыгнуть, успел услышать, как позади него грохнул, слегка приглушенный стеной, выстрел. За ним, с секундным интервалом, второй. Потом сразу третий. «Началось…  Прохорова, не иначе, работа». Помчал по террасе. Он сейчас где-то в торце, а дверца на террасу – отлично представляет -  где-то  по середине фасада. Расстояние -  метров в тридцать. Аркадий рванул и побежал, но под ногами, где снег, где лед (на террасе не убиралось - недосмотр), поэтому и бежал далеко не как спринтер, боясь оскользнуться, а в  голове  при этом «Только бы успеть. Только бы успеть». 
   Ему хватило около десятка  секунд на то, чтобы добраться до нужной двери. Но у двери никого. Где же обещанное Прохором: «Ее выпихнут»? Значит, не выпихнули. Рванул за ручку… «Заперта!». Но и с  дверцей этой тоже знаком: на одних соплях.  Рванул изо всех сил, едва не сорвал с петель. Ровно в тот момент, когда дверь распахнулась, в лицо Аркадия пахнуло запахом только что сгоревшего пороха,  очень-очень близко дал короткую очередь чей-то как будто автомат, а потом опять серия одиночных выстрелов. И крики до смерти испуганных людей. Там, в зале творится какой-то самосуд,  какая-то бойня. «Идиот». Это он про своего убогого родственничка. Но… «Где же она?». Ничего не видно. Кромешная темнота. А еще не  позволяющий продвигаться дальше  кусок ткани.  Запутавшись в складках этой ткани, пытается пойти напролом, когда отчетливо слышит, может, всего-то в  каком-то метре от него,  чей-то голос…  Да нет, не «чей-то», это может быть только ее голос: «-Я здесь». И уже после того, как Аркадий нащупает ее дрожащую от испуга руку, прочно овладеет этой рукой, ее же голосом: «Пожалуйста, выведи  меня отсюда». Когда уже доберутся  до  первого этажа, в узком темном коридорчике, которым решил воспользоваться Аркадий, почти лоб в лоб,  столкнутся то ли с намеренно его поджидающей, то ли случайно оказавшейся здесь Луизой Ивановной. «Вы куда?» – она, на удивленье, не выглядит очень уж испуганной. «К себе. Нам нужно одеться, а потом в город». «Там вас могут... Постойте здесь. Говорите, что надо, я принесу». «Куртку и бушлат… Куртка на гвоздике, а бушлат вместо подушки». Пока дожидались возвращенья Луизы Ивановны, больше доносящихся сверху выстрелов не услышали, но были панические крики и топот ног. Похоже на то, что вся эта шушера-мушера, которая только что упивалась зрелищем своего бога, подобно стаду баранов ринулась по парадной лестнице к выходу. Мысленно вообразив эту картинку, как все это пестрое воинство мчится в общем потоке, визжа от страха, скалясь, пинаясь, толкаясь, - поймал себя на мысли, что он сейчас не такой уж и противник своего распоясавшегося родственника. «Так им и надо». Все ощутимее и запах дыма от, видимо, разгорающегося пожара…а  «Луизы Ивановны  все нет».  Аркадий уже мысленно поругал себя за то, что доверился этой,  так им пока и не разгаданной женщине. «Чья она? Чьих кровей? За белых или за красных?». В коридорчике, где они стоят, тьма почти египетская,  поэтому, что творится сейчас на  лице  Геи,   Аркадию не видно. Да, что происходит с  лицом не видно, - зато видно, что стоит, опираясь спиною о стену, прижав руки к груди. «Однако, как же в темноте, она узнала меня? Или, если иначе: «Как и почему сразу поверила в меня?». 
     А вот, наконец, и  Луиза Ивановна. Материализовалась из темноты долговязой бесшумной тенью. Ровно с тем, о чем просил Аркадий:  курткой и бушлатом. «Слава
Богу! Значит за наших!».

Глава четвертая

1.
«Я здесь. Пожалуйста, выведи меня отсюда» - пока единственное, что Аркадий услышал от Геи. Внешне, когда уже оккупировали  Аркадьев «Жигуленок», она   выглядит такой же, какой выглядела, когда выходила на сцену: очень собранной и как будто готовой к отпору, кто бы на нее не посягнул. Но в лице ее, что называется,  «ни кровинки». Это означает две вещи. Первая это то, насколько сильно она, на самом деле,  волнуется. А второе: насколько, несмотря на свой хрупкий вид, она может держать себя в ежовых рукавицах. На въезде-выезде из дачи – жуткий переполох, но уже примелькавшийся Аркадьев «Жигуленок»  запаренные, взвинченные стражи порядка пропустили без проволочек:  «Вали, вали отсюда! Не задерживайся!». Аркадий еще чуть-чуть не доехал до шоссе, когда его осенило: «Отец!». Хвать за  «трубу»: номер отца  остался  в памяти. В ответ – автомат, что-то на английском. «Позвоню попозже». Гея на заднем сидении. По-прежнему больше от нее  ни слова. Но она излучает поле тревоги, которое  накрывает собою и Аркадия. Поэтому и ему сейчас не до разговоров. «Не до жиру, быть бы живу». Уже на подъезде к Сарафаново его остановили вооруженные до зубов омоновцы. «Оперативно. Как будто уже что-то заранее знали». Потребовали, чтобы пассажиры вышли  из машины. Один из омоновцев осмотрел внутренности салона машины, потом заглянул в багажник. Второй занялся изучением водительского удостоверения. Уже вернув его Аркадию, потребовал какой-нибудь документ и от  стоящей немного поодаль Геи. «Вы с ней, пожалуйста, поосторожнее, - вступился  за Гею Аркадий. -  Видите, она все к  сторонке жмется?». «Ну и что?». «А то. У нее аффилиативная кожная диспепсия». «Что, что?» – опешил омоновец. «Не в курсе, что такое аффилиативная кожная диспепсия? Это и видно. Если б знал, тогда, может, и  к машине бы  поостерегся подойти. У меня-то прививка, а у тебя?». Вернулся  после осмотра багажника второй омоновец, доложил: «Порядок». «Черт с вами, езжайте», - разрешил первый, с опаской поглядывая на Гею.
Уже на  околице  Сарафаново  им навстречу катит   вереница красных, как вареные раки, пожарных машин. Когда они промчатся, Аркадий  притормозит, выйдет из  машины, предварительно  предупредив  сидящую на заднем месте Гею: «Я сейчас». И только тогда вырвалось из девушки испуганное: «Ты куда?». «Только взгляну и вернусь». Выйдя и, не отходя далеко от машины, чтобы девушка видела его, обернулся  в сторону Танеевой дачи. Поздний вечер,  темным-темно, и только над тем местом, где  дача, небо светлое, как днем. В  небе кружатся бестолково черные птицы. «Да не птицы это, а подхваченная раскаленным потоком воздуха сажа, да  головешки помельче». «Ух, ты! Горит-то как! – подошедший со стороны мужичонка средних лет, видимо, из местных, сарафановских. – Хорошо-о, мать чесная,  горит. - Видимо, зрелище  горящего дома доставляло ему особенное удовольствие. – Видать, запалили. Догадался кто-то. Молодцы. Так им, хапугам, подпольщикам, фарцовщикам, паскудам жидовским, до кормушки дорвавшимся, так им  и надо. Это еще что. Это токо цветочки. Дальше-больше. Так, смотришь, и до вилов дело дойдет». «А есть у вас?» – поинтересовался Аркадий. «Чего?». «Вилы». «Вил нет, давно не пользуемся. На кой они нам? Да на их виллы с нашими вилами, пожалуй, и маловато будет. А вот если с  дробовичком.  И с капканами, которые на ведьмедей. А такие кое у кого из нас еще до сих пор сохранились».
Аркадий, прежде чем вернуться в машину, полез в багажник, порылся, нашел  старый наматрасник. Ветошь в нем хранил.  Вытряхнул из него все, что было. Вернувшись в  машину, сложил, протянул наматрасник Гее,  попросил убрать его под куртку.  Гея на пару секунд задумалась, однако  вопросы задавать не стала, выполнила, о чем ее попросили, тем самым еще раз подтвердив меру ее к Аркадию  доверия. В результате  у нее появился  довольно приличных размеров  животик. Именно то, чего и добивался впередсмотрящий  Аркадий. Проехав по шоссе еще с пару километров,  сумел еще издалека, в свете фар,  заметить  патрульно-постовой уазик. Новая остановка, проверка. Этот хоть из машины не требует выходить. «А что у гражданочки?» – после того, как вернет Аркадию водительское. «У гражданочки живот, товарищ сержант.  Вы же сами видите. Вот-вот рожать будет». «Что ж? Если живот, уже и без документов можно? Супруга, что ли, твоя?». «Так точно!» – отчего-то по-военному отчеканил Аркадий. «Кого рожать будем? Мальчика? Девочку?». «Еще не знаем». «Ну, а кого бы больше – то хотелось?». «Девочку». «Ладно, проезжайте». «Там… дальше еще много таких, как вы? А-то, я чувствую, с такими остановками только на рассвете до дома доберемся». «Через каждые пять кээм. Устраивает?». «А что так? Что хоть случилось-то?». «Не знаешь, что случилось? Теракт. На даче на Танеевой. Скольких-то там  укокошили. Раненые. Жена губернаторская».  «Что «жена губернаторская»?»».  «А то. Ей тоже перепало. Словом, все как в столице. Как под копирку. Берем с них пример». «Чечены, что ли?». «Не, не похоже, почерк не тот. Скорее, наши. Отморозки. Все, езжай».
Когда отъехали, Гея осторожно спросила: «Почему ты не хочешь, чтобы меня тоже проверили? Паспорта  при мне нет, но   всегда  копия свидетельства  о рождении.  Я к этому с детства приучена».  «Не хочу, потому что боюсь, что тебя у меня отнимут». Вот что, если оставаться верным  своему правилу не врать… или, скорее, врать только в исключительных случаях, должен был бы ответить Аркадий. Но ответил по-другому, уклончиво: «Есть у меня кое-какие соображения на этот счет. Может, перестраховываюсь,  я не знаю… Словом, можно, я потом тебе? - И решив воспользоваться тем, что Гея сама заговорила. Выходит, как-то уже оттаяла.  - Сможешь сейчас… хотя бы в двух словах…  рассказать,  как  это было?». Гея отвечать не спешила. Видимо, ей непросто было возвращаться к только что ею пережитому, с духом собиралась. Наконец: «Все так  быстро. Вначале все стали кричать на меня, чтобы я подошла. Даже Мария Павловна стала меня уговаривать. Она испугалась. А потом кто-то… сзади… я не заметила. Схватил меня… очень сильный…   и потащил за собой. Когда же  началась стрельба, он меня толкнул, а потом приказал «Лежи!». И пропал». Ожила «труба». Отец? «Подожди», - Аркадий Гее, потом за «трубу». Нет, хозяин. «Аркаха! Сынок! Живой?». Вот о ком Аркадий думал и в чьих звонках нуждался меньше всего. «Ну, ё моё! Слушай, ну, я  уже немного того, в курсах, мне уже доложили. Я тебя предупреждал, но ты ведь тогда, мать твою,  и ухом не повел. Ладно, щас на этом пока закруглимся.  Встретимся – я с тебя не слезу.  А ты держись. Ты теперь ценный свидетель. На вес золота. Но в первую очередь,  все-таки  мне. Все, что видел, слышал. Я, может, тебя подредактирую. Ты щас где?». «Не важно». «Конспирация. Молодец. Хвалю. На войне как на войне. Понимаю. Когда собираешься в городе?». «Пока не знаю». «Ладно. Конспирируйся  дальше. Тогда отбой. А я щас стопочку за тебя. За твое здоровье».
Хозяин за стопочку, а Аркадий еще раз выбрал из памяти номер телефона отца. Нет, все та же непонятная для него автоматическая ответка на английском.  «А куда мы  едем?» – Гея, когда Аркадий расстанется с  «трубой».   «В город». «К кому?». «К кому скажешь».  Прошла, пожалуй, минута, Аркадий уже решил, что эта тема временно закрыта, когда услышал твердое: «Я не хочу в город». Важное заявление. «А куда ты хочешь?». «Я не знаю… Только не в город». «Почему?». Гея молчала. «Чего-то боишься?». «Д-да…  Боюсь». Выходит, не один Аркадий перестраховывался. Что-то подобное происходило и с Геей. Если два неглупых человека думают, примерно, об одном и том же, значит, то, о чем они думают, чего боятся, возникло не на пустом месте. «Ты как на этот… бал-маскарад попала?». Девушка вновь ответила не сразу: «Екатерина Юрьевна попросила».  «Твоя хозяйка?». «Да». «Что она тебе сказала?». «Что мне надо побыть с Марией Павловной».  «Это ведь, вроде бы,  Поварова  жена». «Кто такой Поваров?». «Наш губернатор». «Я этого не знала». «А что тебе еще твоя хозяйка сказала?». «Чтобы я старалась держаться поближе к  Марии Павловне… И что мне самой будет интересно». ««Интересно» в каком смысле?». «Я не знаю».  «Но ты ей поверила?». «Нет». «Зачем же ты вообще на это согласилась? Разве это твоя обязанность пасти какую-то Марию Павловну?». И вновь девушка задержалась с ответом, Аркадий уже решил, что так и не ответит, и вдруг: «Она несчастная». «Кто? – удивился Аркадий. – Мария Павловна?». «Нет, о Марии Павловне я ничего не знаю. Моя хозяйка». «Почему ты так решила?». «Ей хотелось, чтобы я ей помогла, а я… Я ее не услышала. Я ее оттолкнула. Понимаешь?».  Нет, Аркадий ничего в том, что касалось хозяйки, не понял, но… «И ради этого ты полезла на пули?». «Если б я знала!». «Да, мысленно согласился с ней Аркадий, - если б мы все заранее знали! Как много бы тогда в этом мире не случилось!».
Он намеренно сейчас передвигался, не спеша, на скорости не выше шестидесяти, «намеренно» от того, что пока четко себе не представлял, что их ждет впереди. Едва проскочил железнодорожный переезд, навстречу им сразу четыре «скорые». Уп! Уп! Уп! Одна за другой. Когда промчала  последняя,  Аркадию пришла  в голову идея, которой он сразу поделился с Геей:  «А что  если мы переночуем где-то в лесу?». «В лесу?.. А  можно?». «Почему нет? Кто нам может запретить? В машине, разумеется. Но заедем в лес. Недалеко, но так, что  нас с дороги никто не увидит». «А не замерзнем?». «Нет. В машине будет тепло. У меня почти полный бак бензина. А утро, как говорится, вечера мудренее. Утром все и решим». Гея еще немножко подумала. Ей, как  и Аркадию, видимо, было не свойственно принимать скоропалительных решений, потом  задала неожиданный вопрос: «А что такое аффилиативная кожная диспепсия?». А Аркадий уже и забыл про эту диспепсию. Не сразу, но вспомнил: «Никакого представления. Это я сам на ходу придумал». Гея улыбнулась. Впервые за все время их поездки. Да, Аркадий заметил ее улыбку в своем, висящем перед ним зеркальце, и она его ой как обрадовала.  Значит, девушка оживает. А потом: «Хорошо. Давай в лесу. Тебе лучше знать. Я согласна».
   При частых за эти уже почти полтора месяца  поездках по  шоссе  «Краснохолмск-Москва» Аркадий приметил на двадцать втором километре уходящую в лес очень добротную,  ухоженную дорогу. Устланный древесными стволами зимник. Каждый раз, проезжая мимо, задавался вопросом «Куда ведет эта дорога? Кто ею  пользуется и для каких целей?».   Кто ею регулярно пользуется, Аркадий  навряд ли узнает, но сейчас он воспользуется ею сам. За ночь обстановка на дороге, даст Бог, устаканится, его не будут останавливать через каждые пять километров, да и в Гее, возможно, вызреет  окончательное решенье, куда, к кому ей возвращаться.  Вскарабкался на этот зимник не с первого раза, дорога  рассчитана явно не на его хилого низкой посадки  «жигуленка». Но, когда уже вскарабкался, и поехал дальше, вглубь расступающегося перед ним леса, - благодать. Под колесами не только аккуратно, впритирку уложенные сосновые стволы, но основа  еще присыпана и слоем песка и гравия. «Памятники бы таким строителям за такие классные хайвеи  при жизни ставить». Лес охотно расступался, как  если бы он  был одушевленным гостеприимным хозяином, пятился и пятился, приглашая дорогих гостей в его украшенные, как на рождественских открытках, вырываемые из   темноты светом автомобильных фар древесные хоромы. Аркадию пора бы уже и остановиться, - какой смысл углубляться в лес? – но ему  доставляет удовольствие пользоваться этим лесным гостеприимством на всю катушку.  Вновь закрякала «труба». И вновь первое, что промелькнуло в голове: «Отец!». Опять ошибся. На этот раз  позвонила  мать. «С тобой все в порядке?» – редким для нее взволнованным голосом. «Со мной все в порядке», - зато Аркадий подчеркнутое спокойствие. «До меня только что дозвонился Петр Алексеевич, - да, именно так, уважительно, несмотря ни на что, «Петром Алексеевичем», она имела обыкновение называть Аркадьева отца. -  У него какие-то проблемы с его телефоном, пользовался чужим, поэтому разговор получился очень коротким. Это ужасно! Я говорю о том, что случилось на этой даче. Но в городе об этом еще никто ничего не знает. Ни радио, ни телевидение. – Мать словообильнее,  чем обычно. Показатель степени ее волнения.  - Где ты сейчас?». «Я, наверное, вернусь домой где-то завтра утром».  На «где сейчас» намеренно не ответил: «Береженого Бог бережет». «Почему так нескоро?.. Ты не один?». «Почему ты так подумала?». «Мне показалось. Хорошо, не отвечай, но… Происходит что-то страшное, я пока не знаю… Береги себя, Аркадий, – что-то не припомнит Аркадий, когда  мать еще обращалась к нему с такой просьбой. Если только в далеком детстве.  - Обещай мне». «Обещаю, хотя ничего страшного со мной не произойдет». «Откуда в тебе такая уверенность?». «Я не знаю». Да, это правда: ему было совсем недавно страшно, но не за себя, а, в первую очередь, конечно, за ту, что сейчас, целая и невредимая… даже один разочек улыбнувшаяся… сидела за его спиной. Как у Христа за пазухой? Нет, конечно, но что-то близко к этому. Ей действительно совсем недавно угрожала непонятно какая и от  кого беда. Кому-то ради чего-то понадобилось вовлечь ее в этот безобразный маскарад. Вполне вероятно, собирались над ней наглумиться. Но тех, кто хотел, собирался,  уже нет. Это раз. Теперь с  отцом. С ним, получается, также ничего не стряслось. В минусе другие. Например, жена их губернатора. Но Аркадий совсем не представляет ее. Только понаслышке и от пожилых людей, которые якобы нередко видят ее в церкви, это, конечно, вызывает симпатию, уважение в народе, при этом  никогда  на экране телевизора. Еще один позитив. Но все равно этого явно  недостаточно, чтобы Аркадий принял близко к сердцу случившееся именно с ней. Среди, очевидно,  «потерпевших» будет и Прохор.  Ему едва ли удастся выйти сухим из воды.  Но  вот кого  Аркадию как будто совсем не жалко. Даже несмотря на пережитую им, по рассказу матери, трагедию. А раз он не испытывает  больше страха ни за кого, кто был бы ему по-настоящему близок, кого бы он боялся потерять,  нет у него  ни малейшего  страха и за себя. Все логично?  Страха нет, зато есть ОНА, доверившаяся ему. Есть, хоть и погруженный в темноту,  но настроенный к ним ни капельки не враждебно, а дружелюбно зимний лес. Есть  отлично, даже на диво слаженная  кем-то дорога. Есть ощущенье, что все пока идет ровно так, как надо. Как кем-то задумано. Все туда. В какую-то таинственную копилку, которую Аркадий когда-нибудь откроет и увидит… Все спрятанные в ней сокровища.  Они, наверняка,  ни в чем не уступят сокровищам Али-бабы.
    Как ни завлекает в себя Аркадия лес, в  какой-то момент приходит решение: «Стоп!».  Но приглушать мотор, чтобы не замерзнуть самому и, самое главное, не дать замерзнуть Гее,  не стал.  Тихо в темном зимнем лесу. Если только прошмыгнет по хвойной лапе ведущий ночной образ жизни зверек, и тогда сорвется какая-нибудь  некрепко держащаяся на хвойной лапе снежная шапочка. Падая, заденет, обрушит своих снежных собратьев, что покоятся этажами  пониже. Крохотный  снегопад. Но это продлится только секунду, другую, а потом опять тишина. «А ты можешь…?»  – Гея. Это уже после того, как они минут пять простоят, молча, прислушиваясь, пытаясь уловить хоть какие-то звуки в спящем лесу. «Могу,- не дослушав,  – все, о чем не попросишь». «А костер разжечь?.. Я еще ни разу в жизни  не видела живого костра. Только в кино». Бедная девушка. Провести детство, юность, не изведав удивительной магии, исходящей от,  как Гея очень правильно только что выразилась, -  «живого» костерка! «Да легко!..  А ты пока посиди в машине».

2.
Неспокойно на душе у Николая Юрьевича. Неспокойно за его Марусю. Не хотел он отпускать ее на то самое (непонятно что), чем так рьяно занимался всю последнюю неделю, непонятно кто. Представившийся Вельзевулским Венедиктом Венедиктовичем. Хотя, чуть ли не открытым текстом, признающийся, что, в действительности, и фамилия, и имя-отечество у него другие. Зачем эта конспирация?  Втайне от других Николай Юрьевич уже и жалел, что вообще связался с этим инкогнито. Не расторгал уже достигнутых соглашений только из опасения, что, расторгнув,  признает свою изначальную неправоту. Признания такого рода всегда давались Николаю Юрьевичу с кровью. Всегда хотел выглядеть в глазах других непогрешимым и  безошибочным. Теперь сам страдает.   Да, так вот: не хотел отпускать, даже начал изобретать разные предлоги, но Мария Павловна была, как никогда, непреклонна. «Мне надо! Это мой долг!» - и все тут. А почему надо и перед кем долг – об этом ни слова. «Не приставай. Пожалуйста. Все равно ничего не скажу». С такой крепостью, стоянием  на своем Николай Юрьевич за всю их совместную жизнь, пожалуй, еще в ней  не сталкивался никогда. Чем-то  привязал ее к себе как будто этот Вельзевулский. Это особенно наглядно проявилось при недавнем их совместном посещении матери на даче в Привольное. Нет, словесного какого-то особенного или отдельного общения между ними как будто бы не было, за исключением, разумеется, их той, первой, встречи, с которой все и началось, но то, как его Маруся, сидя за общим столом, то и дело бросала взгляды на сидящего напротив нее гостя! Сколько в ней при этом было почтительности, подобострастности!  Едва ли, как бывает только с неоперившимися девочками, не млела, не замирала, когда ловила на себе случайно брошенный в ее сторону взгляд Вельзевулского. «Уж не примагнитил ли он ее?».
    Так уж получилось, что Николаю Юрьевичу никогда и ни к кому не приходилось ревновать жену. Он всегда в Марусиных глазах был первым, самым важным, главным. Непререкаемым. То было впервые, чтобы она, да еще на его, Николая Юрьевича, собственных глазах, демонстрировала такое почтительное отношение к другому мужчине.  Это означало, что она, как женщина, почувствовала, что этот человек чем-то превосходит самого Николая Юрьевича: своим каким-то масштабом, скрытыми в нем возможностями. «Черт те что! Еще не хватало на старости лет, чтобы я вдруг начал ее действительно ревновать». А вчера между ними, мужем и женой,  вообще произошел странный разговор. Уже после того, как они улеглись на широкую супружескую постель  и, как будто, оба, каждый на своей половине широкого ложа,  заснули. Обычно Николай Юрьевич, утомленный дневной суетой, засыпал довольно скоро,  и первое его пробуждение после крепкого сна происходило в районе пяти утра. В эту же ночь он проснулся где-то посередине между первым и вторым часом ночи от того, что еще во сне испытал какой-то неуют. Чего-то как будто ему не хватало. Проснувшись, первым делом, как уже давно стало для него привычкой,  бросил взгляд  туда, где положено  находиться жене.  Но ее  там не было. Так вот, значит, кого ему не хватало! Несколько минут полежал, Мария Павловна не возвращалась, - тогда Николай Юрьевич решил проверить, где она, кроме, допустим,  туалета, еще может быть  в такой поздний час.
   Возникшее сразу после катастрофы с умершим скоропостижно  ребенком  состояние жены было  серьезной проблемой для Николая Юрьевича все эти уже прошедшие годы. Хотя, - то ли действительно время лечит, то ли благодаря усилиям привлеченного для решения этой проблемы медперсонала, -  все постепенно пришло в относительную норму. Единственное, что резко отличало жену от прежней, до появленья на свет этого злосчастного ребенка, это то, что Мария Павловна  как-то уж слишком самозабвенно  «ударилась в религию», чего раньше, до этих несчастных родов, в ней ничуть не наблюдалось.  В чем это проявлялось? В первую очередь, в том, что стала регулярно, как положено истовой прихожанке, посещать церковь. И не только  по большим церковным праздникам. По большим церковным праздникам теперь приходилось ходить в церковь и такому убежденному атеисту, как Николай Юрьевич. Что не сделаешь, на что не пойдешь, чтобы выглядеть благопристойным в глазах его, в основном, простонародного электората.  Но ведь Мария Павловна – вот что особенно-то  тревожно! – относится ко всей этой чепухе абсолютно искренне. Вот и пропадает теперь в церкви чуть ли не каждый день.  А теперь еще и вот этот… хитропопый  появился. Чем и как он ее соблазняет? Какие у него особенные приманки? Непонятно. 
Николай Юрьевич уже обошел почти весь дом,- присутствия Марии Павловны нигде не заметил. Встревоженный, уже совсем было решился вызвать охрану, когда услышал: «Коля! Это ты не меня случайно ищешь?». Обернулся на голос. Мария  Павловна, с непокрытой головой, распущенные седые волосы, на ней  короткая меховая накидка, из-под которой высовывается  ночная рубашка,  в полуотворенной двери, которая ведет на террасу. А из щели, снаружи, ползет в помещение струя холодного воздуха. Нет, не ледяного  - недавний мороз, что сковал весь Краснохолмск вместе с его пригородами,  спал, -  все равно в ночное время температура может опуститься  и до  минус пятнадцати. «Что ты там делаешь?». «Захотелось подышать свежим воздухом, а теперь решила немного прогуляться». «Прогуляться? Ты знаешь, который сейчас час?». «Знаю, знаю, но мне очень хочется. Сейчас стояла на балконе и…  так потянуло в лес!». Дом в пригородной зоне, в десятке километров от Краснохолмска, а лесом жена обычно называла окружающую дом со всех сторон обширную,  усаженную   кустарниками  и деревьями усадьбу. «Может, все-таки дождешься хотя бы утра?». «Нет, Коля. Утром уже будет поздно. Только сейчас. Я прогуляюсь и вернусь. Не волнуйся. Со мной все будет хорошо». Жена, чувствуется по всему,  настроена очень решительно. Черта, которая в ней стала проявляться лишь в самое последнее время: неуступчивость. «Ладно… Если тебе так хочется. Однако оденься, как следует, если не хочешь простудиться,  и… Я тоже… прогуляюсь.  Заодно с тобой». Николаю Юрьевичу не хотелось выпускать жену из дома одну, а Марии Павловне такой вариант совместной прогулки под ночным небом , судя по проскользнувшей по лицу улыбке, очень даже пришелся по душе. 
   На сборы ушло какое-то время. Видимо, освещенные  посреди ночи окна привели в состояние тревоги охрану. Позвонил дежурный. Николай Юрьевич его успокоил,  предупредил, чтобы отворили дверь с «черной» лестницы. Ту, что ведет прямо в близко подступивший к дому лес. «Нечто бессонница вас забрала?» – дежурный охранник встречает парочку у «черной» двери. «Д-да, что-то вроде», - вяло соглашается Николай Юрьевич. «Может, сопровождающего вам?». «Зачем? Нет, не надо». Обычно  на ночь, с двенадцати до пяти, на территорию выпускают отлично вымуштрованную немецкую овчарку, она почти безостановочно барражирует по периметру усадьбы все пять часов. Но с собакой какие-то проблемы. Возможно, ее подкосили недавние морозы. Словом, занемогла.
   Дорожки в идеальном порядке, справа и слева уходящие в глубину усадьбы сугробы. Безукоризненно горящие фонари. Потолстевшие, обросшие толстым слоем инея, подведенные к дому провода. Тишина, прерываемая лишь слабым потрескиванием, издаваемым особенно чувствительными  к перепадам температуры  деревьями. Окружающий дом лес оставлен таким, каким он был до строительства, то есть диким: смешанный, здесь всего понемножку. Вначале, еще на стадии строительства, у Николая Юрьевича была задумка превратить эту территорию в подобие парка, со скамейками,  клумбами, беседками, с лужайкой для игры в гольф, игры, в которую  сам Николай Юрьевич никогда не играл и не собирается. Но это не понравилось  Марии  Павловне, ей хотелось первозданности,  и Николай Юрьевич, как это часто с ним бывало в отношениях с женой, когда речь шла о каких-то бытовых мелочах, - уступил. Из его замысла осталось лишь немного дорожек и редкие фонарные столбы.  «Куда мы пойдем?». «Давай к речке». Да, по территории усадьбы протекает речка Сарафанка. Она берет свое начало в лежащем километрах в десяти отсюда болоте, сначала в виде крохотного ручейка. Здесь, добравшись до усадьбы, уже превратившись в приличную, местами метра два от берега до берега, речку. Еще пробежит с километр и нырнет в Волгу. «Тебе не холодно?» – заботливо спрашивает Николай Юрьевич. «Нет, мне хорошо». Они идут не спеша аккуратно убранной  дорожкой, Николай Юрьевич держит жену под руку, и так уже минут десять. Еще чуть-чуть и им  откроется укрытая ледяным панцирем Сарафанка. Идут,  пока не произнеся ни слова. Здесь фонарей нет, но над ними усеянное мириадами звезд чистое, не замутненное ни единым облачком небо. Именно они, звезды, сейчас освещают им дорогу. И шеренги закутанных в белые сутаны деревьев справа и слева, словно выстроенная по команде «Тревога! Всем по своим местам!» ночная стража. «Послушай, Коля…» - вдруг первой начала разговор Мария Павловна. «Да-да, я слушаю». «Тебе не кажется, что мы с тобой… как-то… живем не так?». «А как?..- несколько озадаченный таким началом Николай Юрьевич. - Чем мы живем не так? По-моему, Маша,  мы с тобой живем… Дай Бог всякому! Многие нам позавидуют».  «Это иллюзия, Коленька». «Что? – Николай Юрьевич даже остановился, когда услышал это иностранное слово, заставив при этом остановиться и жену. – С чего ты  взяла?». Подумалось: «Это не из церкви. В церкви такого и  слова-то, как иллюзия,  не знают. Там чуть что: «Помилуй, господи». Чего-то, должно быть, перед сном  начиталась. Своего… как его? Вроде как, латиноамериканца. Он у нее теперь, как прежде «Капитал» у идейных большевиков».  Ох, уж эта ее с годами не ослабевающая, а усиливающаяся потребность жить книжками, чужими фантазиями! Словом, бредом сивой кобылы. При этом, что удивительно, полное равнодушие к «мыльным операм». Не говоря уже про «ментовские разборки», которых терпеть не может. А вот сам Николай Юрьевич смотрит с удовольствием. Да, несовременная у него какая-то жена.    
«Боюсь, Коля, тебе только кажется, что мы живем хорошо.  Но ты ничего  не замечаешь, потому что постоянно в делах…». «Это другая иллюзия, Маруся, или, скажем, заблуждение - считать, что, если человек занимается делами, а не думает, например, всю дорогу о спасении души, - то и гореть бедняге  в аду. Это, уверяю тебя, большое упрощение. Да и твой Иисус не очень-то, по моему, жаловал тех, кто жил в полной праздности. Это не его ли: «В поте лица своего?». Или кто-то из его учеников?». «А где, как ты думаешь?  твоя душа окажется, когда тебя, извини, не станет?».  «Ну, почему же «извини»? Не надо, Маруся, извиняться. Мы, придет срок, действительно умрем и это нормально. А что там случится с моей душой… Ты знаешь, как я к этому отношусь. Во-первых, я вообще далеко не уверен в существовании того, что называется «душой». А про то, что нас поджидает  ад, рай и все такое прочее, - тем более». «Поэтому ты так и живешь». ««Так» это как?». «Без Бога. Ни в душе, ни в голове». Каким бы крепким, закаленным, готовым к любым «ты живешь неправедной жизнью», или что-то в этом роде ни был Николай Юрьевич, но мнение жены для него тоже что-то значит. Он привык, когда им восхищаются, ему рукоплещут, ему это «любо», но только не слышать в свой адрес что-нибудь типа «ты ведешь себя плохо». У него еще с детства, после строгой, ничего не прощающей матери (с отцом было намного проще)  на такое «ты ведешь себя плохо» очень сильная аллергия. «Боюсь, Маруся, мы затеяли с тобой, прямо на ночь глядя, довольно беспредметный разговор». «Почему ты считаешь, что беспредметный? По-моему, так очень даже предметный. Я часто об этом думаю, Коля…  О том, почему это с нами случилось…».  «Случилось что?». «Ведь все у меня поначалу было нормально. Никаких противопоказаний. Ты же помнишь. Никто ни  о чем  плохом меня не предупреждал. Все были уверены, что я рожу здоровенького.  И вдруг… Отчего же не пошли мои роды?». Так вот откуда все эти разговоры! Вот что по-прежнему терзает ее бедную головушку! «Почему мы потеряли нашего мальчика?  Почему я больше не смогла родить? Отчего все это? Разве это не наказание за что-то?». «Так, значит, это я во всем виноват?». «Может… Может, и ты тоже, Коля… Хотя, конечно,  не только ты». «Ты говоришь е-рун-ду! – вот когда Николай Юрьевич не сдержался. Вот когда его по-настоящему взяло за живое.  Закричал так, что упала еловая шишка с ближайшего дерева. Или, скорее, упала не сама по себе, а потревоженная ночными гостями белка - их тут много, этих белок, -   проснулась, кинулась, а шишка уже потом.   – Как ты можешь в этом меня обвинять?! Только от того, что мы хорошо живем?  Что у нас есть все? Ты предпочла бы, чтобы мы были с тобой нищими? Жили б до сих пор в какой-нибудь коммуналке и питались каким-то гнильем? – «Коммуналка» и «гнилье» это, конечно, слишком, жена, конечно, имела в виду другое, но Николая Юрьевича все-таки, как не крепился, понесло. – И что тогда? Ты была бы от этого счастлива? И ты б в этом случае удачно бы родила и у нас был бы здоровый сын? Это ты хочешь мне сказать?.. Если да, то, что ты говоришь… Это означает, что ты живешь в придуманном тобой самой мире. Том самом, иллюзорном, в чем ты обвиняешь меня.   Раньше, когда мы были еще молодыми, ты жила в мире не придуманном, а нормальном. Поэтому у нас с тобой все и сладилось, и мы нормально прожили... Сейчас… Встреться с тобой, допустим, первый раз… Боюсь, нас бы ничто не заставило. Нас бы сразу, как током,  оттолкнуло бы друг от друга». «Я тоже подумала об этом». ««Об этом» это что?». «Что мы совсем отдалились друг от друга. Нет, чужими, конечно, мы все равно не стали, но… Нас вместе еще держит только прошлое…  Может, нам лучше  развестись? Как ты считаешь?».
Вот что никогда не приходило в голову Николая Юрьевича. О том, чтобы развестись. Какими бы не отвечающими его представлениям о нормальной супружеской жизни были их отношения в последние годы, как бы неодобрительно он не относился к тому, чем и как последние годы живет его жена, но чтобы разводиться?.. В их годы. При его положении… Это могло взбрести только во взбаламученную, набитую каким-то пустопорожним мусором  голову. Маруся была очевидно и явно больна.   «Давай лучше оставим этот разговор… В любом случае, не сейчас…»  - бросил взгляд на часы.  Скоро три. Через три часа подъем. Начнется новый день, новые вопросы, заботы. Он очень устал за эту последнюю неделю. Его измочалила делегация поляков из некогда «братского» - Господи, как, кажется, уже давно это было! -  Куявско-Поморского воеводства. Это их инициатива: кому-то из них взбрело в голову, что еще могут поскрести по сусекам прежних «братских связей», вот и приперлись. Причем все как один еще чего-то там выкобениваются, требуют  к себе уважения, каких-то преференций,  проявления признательности. Чуть ли не репараций за учиненные с ними какие-то «несправедливости». У Николая Юрьевича почти вся эта неделя ушла на растанцовки типа «полька-бабочка» вокруг этих надменных пани и панов, ему даже немного по-польски пришлось научиться.  «Мои аспектах, пани и панове. Як шпиц?». Тьфу! Но, слава Богу, завтра, то есть уже сегодня предстоит подписание кое-каких соглашений… точнее, «Протокола о намерениях»,  слава Богу, ни к чему не обязывающих, они уедут… Они уедут, а взбаламученная… может даже, этим Венедиктом Венедиктовичем… неспокойная - один Бог знает, что сейчас творится в ее голове, - его жена Маруся останется. Словом, Николаю Юрьевичу  и так несладко сейчас приходится, а тут еще и жена с ее предложением о разводе. 
Марусе, однако, хватило ума-разума пока эту тему не педалировать. Вскоре их ночная прогулка и разговор закончились. Всю последующую «светлую» половину  дня Николай Юрьевич потратил на вытянувших из него, кажется, последние жилочки поляков. Протоколы о намерениях подписали. Должным образом отметили. Наконец, уже в шестом часу проводил гостей до вокзала, а затем решил вернуться в администрацию. Отчасти потому, что знал:  вопреки его советам этого не делать,  Маруся все-таки уехала на Танееву дачу на рандеву со «своим» Вельзевулским, она дожидалась этого сборища, как, может, не дожидалась когда-то их с Николаем Юрьевичем поездки в ЗАГС,  следовательно, в огромном доме никого, а пустота, отсутствие под боком близкого человека  - даже, если между ними и проскользнула какая-то серая мышь, -  действовала на него удручающе. Во-вторых, за прошедшую неделю, пока занимался поляками, накопилось много не авторизованных им документов.
   Было начало девятого  и он, уже прочитав и подписав, или не подписав,  все, что ждало его решения, собирался уходить, чтобы отправиться в сторону дома, когда услышал, как кто-то входит в секретарский «предбанник», потом деликатно стучит в дверь. «Да!» – откликнулся Николай Юрьевич. В двери его начальник охраны. «Несчастье большое, Николай Юрьич», - начальник охраны взволнован. «Что? С кем?». «На Танеевой даче кто-то пальбу затеял. Есть жертвы…». «Мария Павловна…»,   - у Николая Юрьевича перехватило глотку. «Сообщили, что она как будто бы  ранена. «Скорая» уже в пути».

3.
Исполнить пожелание Геи, разжечь костер в лесу для Аркадия,  когда в его распоряжении покоящаяся в  кармане бушлата  зажигалка, почти доверху заполненный бензином бак, лежащий в багажнике остро заточенный топорик, -  это раз плюнуть. Будет много дыма от мокрого, неохотно загорающегося лапника, - но это уже издержки производства. Сушняк, да еще  в темноте, сейчас найти – дело почти безнадежное. Но рано или поздно огонь все же возьмет свое. И тогда он покажет, кто есть в этом мире настоящий хозяин. На все про все у него ушло около получаса. Когда уже костерок, как следует, разгорелся, Аркадий подошел к машине. «Сейчас мы сядем… Лучше всего,  с подветренной стороны, иначе будем отбиваться от дыма… Лучшей обстановки для того, чтобы ее разговорить,   выведать  все ее секреты даже нарочно не придумаешь. Она перестанет быть для меня тайной за семью печатями и только тогда… ». О том, что последует «тогда», Аркадию было уже как-то даже страшновато заглядывать. Да, таким было его предвкушение, но действительность уже в который раз обманула Аркадия.  Когда он  заглянул в салон, намереваясь произнести уже заранее приготовленную фразу: «Ваше приказание выполнено», -  Гея безмятежно спала, свернувшись клубочком на заднем сидении машины. Вместо подушки пристроила себе под голову убранный с живота наматрасник. Она дышала ровно, грудь ее под одолженной ей Аркадием  куртке вздымалась и опускалась. Ну, и что  еще оставалось Аркадию? Не будить же ее, в самом-то деле! Не возвращать к этой грубой, переполненной опасностями, кишмя кишащей воинственными, гнусными, непонятного происхождения и еще более непонятного предназначения  тварями жизни.  А то, что заснула, причем так крепко, это хорошо, это говорит о высокой мере ее доверия к Аркадию.
 С одной стороны, немного приунывший, с другой – окрыленный наглядно проявленным по отношению к нему  доверием,  вернулся к костру один, просидел  около часа, дождался, когда огонь будет едва теплиться, останутся одни багровые головешки, тщательно его затоптал, тогда только прошел к машине, осторожно, чтобы не разбудить Гею, пробрался на свое водительское кресло. Свернуться клубочком, как это сделала Гея, у него не получилось, - задремал, сидя, запрокинув  голову на спинку кресла.  Чтобы полностью забыться, как это получилось у Геи,  в таком неудобном положении даже речи быть не могло.  Если только урывками.
   В лесу даже в летнее время рассветает довольно  поздно, что уж говорить о еще не прошедшей зиме? И все-таки что-то успело присниться  Аркадию, - что-то хорошее, если ему не хотелось вначале просыпаться, а захотелось только, когда на него стали наседать взявшиеся ниоткуда,  кем-то разозленные, свирепо жужжащие пчелы. Уже проснувшись, не сразу, на это у него ушла еще минута, разобрался: это не пчелы, это дизель. Кто-то неуклонно, пользуясь той же дорогой, подбирается к его «жигуленку». Когда уже осторожно, чтоб не разбудить девушку - вот кто спал без задних ног! – выбрался  из машины, обернулся глазами в сторону, откуда доносились звуки, увидел пронзающие  еще темное небо, испускаемые автомобильными фарами  лучи.    Другого, пожалуй,  варианта, кроме как дождаться и встретить эту машину здесь, у Аркадия  не было. Когда машина приблизилась, пошел ей навстречу, освещая себе дорогу фонариком. Пошел, а не остался на месте,  от того, что не  хотел нарушать крепкий  сон Геи.  Заметили  и его, и тоже остановились. Какая-то мощная зверюга. Скорее всего, это лесовоз. Типа «Урал». Да, вон и коники видны. Роспуск с закрепленной на нем лебедкой. Чья-то голова появилась. Голова, слава Богу, не сама по себе, а должным образом  покоится на скрытом дверцей туловище, туловище стоит на подножке кабины. Выходит, не вурдалак это,  не лесовушка-попрыгушка (водятся, если верить народной молве, в лесу и такие), - нормальный человечий экземпляр.  Хомо сапиенс.  «Эй! – хомо сапиенс. Сердито. – Ты! Чо?! Так и будешь теперь со своей каретой скорой помощи у нас на пути  торчать?». «А можно немного потише? Я не глухой, все  слышу. Человека разбудишь». «Может, еще прикажешь,   шепотом с тобой? -  однако, голосом на один размер потише. – Чего тебе вообще на нашей дороге понадобилось?». ««Вашей» дороге?». «Нашей. Ты слепой? Табличку, когда заезжал, видел?». Да, какую-то табличку Аркадий, когда бывало проезжал мимо в дневное время, замечал, однако, ни разу не остановился, чтобы прочесть. А вчера, в темноте, ее вовсе не разглядел. «Ну и что за табличка?». ««Частная дорога. Въезд посторонним  запрещен». Кто заедет, тому секир башка, или серпом по одному месту. Выбирай, что лучше». Сначала Аркадий слышит, потом, по свету фар, замечает, что подъехала еще одна машина. «Извините». Это Аркадий за свое вторжение извинился. О частных дорогах он слышит впервые, но… Чего только теперь, когда на дворе дикий капитализм,  не бывает? Придет время, может,  и воздух будет частным. Поэтому и решает Аркадий: «Раз виноват, особо бодаться не стану».  «Не переживай. Я сейчас съеду. Но при условии, что ты меня выручишь, ежели что».
  «Ну, и что тут у вас за пря?» – появившийся из-за лесовоза, с открытой головой, крупный бородатый мужчина в  пуховике. «Да вот… Торчит со своей телегой прямо посреди дороги. Выручить его просит. Ну, что, батя, прямо сейчас будем его четвертовать или немного попозже?». «Вы кто? – мужчина подошел почти вплотную к Аркадию. – Зачем здесь?».  Почти великан. А борода у него густая,  рыжая и кудрявая. Кажется, кудрявые и заметно тронутые сединой волосы на непокрытой голове.  Взгляд прямой, не мигающий. Строгий, но беззлобный. «Нет, этот серпом не будет. С этим объясниться можно».  «Я переночевал.  Со своей подругой. Я не заметил, что это ваша дорога». Подошла к этому моменту и говорящая  голова. Почти вылитая копия мужчины. Но, если мужчине, как показалось Аркадию, где-то в районе пятидесяти, то подошедшая голова выглядит даже помладше Аркадия. Но уже с начавшей расти такой же кудрявой, рыжеватой бородкой.  На парне рабочий комбинезон с теплой подкладкой, на ногах сапоги с высокой шнуровкой, как у британских солдат «Томми». Словом, хорошая такая экипировка. Хороших денег стоит. «У тебя это что? Развлеченье такое? – продолжает допытываться у  Аркадия мужчина. - Ночевать с подругами в лесу». «Нет. Не совсем,  – и  сразу на другую тему, чтобы отвлечься от опасных «кто и зачем». – Я уже сказал, я вам сейчас освобожу дорогу. Но я могу увязнуть. Вы не могли бы мне  помочь?.. Я заплачу». –  Да, кое-какие деньжата у Аркадия в его бумажнике  были. Правда,  бумажник в кармане куртки, которой сейчас укрыта Гея. «Ну,  и сколько ты бы мог нам заплатить?». «Сначала вы скажите, а  я потом». Мужчина еще немного подумал. «Соображает, сколько с меня содрать». Однако ошибся Аркадий. «Вы  случайно не Новосельцев?». По Аркадьеву  желобку на спине пролилась холодная струйка. Но отчего-то солгать этому человеку не хотелось. «Д-да… Откуда вы догадались?». «Мы хороших людей в беде не бросаем, будь она маленькая или большая, - продолжил мужчина, а вопрос Аркадия так и остался без ответа. –  Платить тебе нам ничего не надо, так же, как и уступать нам дорогу.  Езжай  вперед, а мы за тобой.  Там скоро делянка, где мы валим лес. А потом вывозим. Там ты спокойно развернешься. Но прежде чем уедешь, мы  с тобой еще… кое о чем».

4.
Почти сразу, как отзвучали колокола на звоннице Богоявленской церкви, благовестившие о начале заутрени, в комнатку Игоря Олеговича стал проситься котенок. Это большая редкость.  Котенка обычно оставляют коротать ночь на кухне, рядом с приотворенной  дверью в туалет, там стоит его ванночка, куда ему положено ходить, когда захочется. Котенок воспитанный, видимо, от хороших родителей на свет появился, послушный: ночью не бузотерит, лежит себе преспокойненько  на своей подстилочке, дожидаясь, когда очнутся и уделят ему время его   хозяева. Но этим утром какое-то исключение. Игорю Олеговичу пришлось все же встать, хоть и не хотелось вылезать из-под теплого одеяла, слегка отворил комнатную  дверь.  «Заходи, дружок, если тебе так хочется». Но  котенок ни в какую.  Игорю Олеговичу ничего не остается, как выглянуть за дверь.  В коридорчике темно, но удается разглядеть: какая-то кучка на полу. Словно бугорок какой-то за ночь вырос. Игорь Олегович осторожно подошел… Да это вовсе и не кучка, и не бугорок, - человечище. Лицом вниз, обе своих руки вперед выбросил. Видимо, когда падал, - машинально выставил, чтобы какая-то опора при падении была. А Игорь Олегович, видимо, так крепко спал, что ничего не услышал. «Похоже, соквартирант мой непутевый. Вечером-то его не было. Правда, предупреждал, что может поздно появиться». Убедился в том, что это его Прохор,  только, когда включил свет. Да, то был он, в своей форменной «охранной» куртке. На видимом Игорю Олеговичу рукаве куртки, ближе к плечу, - довольно крупная дыра, то ли где-то обо что-то зацепился, то ли пущенная пуля в этом месте его руку прошила. «Скорее, второе».  «Ну, вот… и произошло. То самое. К чему готовился, о чем меня предупреждал, а я… Не то, чтобы вовсе проглотил. Нет, я ведь думал, но так и не нашел, чем и как его отвратить».    Неприятный запах от лежащего. Хоть нос зажимай. Описался, должно быть, его соквартирант, а то еще хуже: обкакался. Или, скорее,  то и другое заодно.
«Пришла беда, отворяй ворота». Только Игорь Олегович присел на корточки, чтобы оказаться поближе к Прохору, - тот, видимо, почуял его, пошевельнулся. «Ничего, отец… - прохрипел. – Пока, как видишь… живой». «Помочь?». «Не надо… Я сам… Чуток полежу… Я только вот о чем тебя… Спустись вниз… Ты же знаешь мою тачку… Откроешь, увидишь на заднем сидении… Узелочек. Совсем про него забыл… Забери и принеси.  Сможешь?». «Не уверен, но постараюсь». «Да уж постарайся, отец… Ключи…»  - ткнул пальцем. Игорь Олегович не поднимаясь с корточек, просунул руку в карман Прохоровой куртки, нащупал связку ключей. «И, если тебе не трудно, - форточку… Я, вроде как… пардон… обосрамшись».
   Дом еще спит, лестница пуста. Только когда выходил на лестничную площадку, гавкнула беспородная собачина, что в квартире напротив. Но гавкнула вяло, неуверенно, никого не разбудила. Пусто и на улице. Подошел к машине, не без труда, все же отворил дверцу. Опять же не сразу, пришлось залезть внутрь –  а внутри острый запах не то нашатыря, не то хлороформа, - заметил лежащий на заднем сидении узелок. Не удержался, заглянул: «Что же в этом узелке?». Ворох окровавленных бинтов. Уже после того, как удостоверился, заперлась ли  машина, направился с этим узелочком ко входу, а ему навстречу их дворничиха Паша. Тоже, видать, только-только поднялась. С деревянной лопатой, которой убирают снег. «Вы чего это севодня, Игорь Олегович, - такую-то спозарань? Чего вам не спится?». 
Паша здесь, в этом доме, почти столько же, сколько и Игорь Олегович. Живет с семьей, как и положено нормальному дворнику, в подвале. Видимо, на правах дворника,  кем-то оповещена, каким было бунтарское прошлое Игоря Олеговича, - иначе не объяснить, отчего она с таким любопытством каждый раз, когда их пути-дорожки пересекаются,  на него посматривает. А еще Паша проявляет к Игорю Олеговичу неподдельную симпатию, а проявляется она в том, что вместо того, чтобы оставить в почтовом ящике, как это делается  для других жильцов дома,  вручает ему лично какие-нибудь важные, по ее мнению, приглашения. То есть поднимется на четвертый этаж, позвонит в дверь. Если не застанет дома сейчас, еще раз заглянет потом. А приглашает она Игоря Олеговича то на встречу с депутатом в «красном уголке» жилконторы, то на политинформацию, то на лекцию какую-нибудь, вроде «Нормы советского общежития» или «Как организовать правильную культуру быта». Правда, все это было в уже ушедшем в небытие советском прошлом. Изо всего этого добра теперь одни  депутаты. Как были «народными», так «народными» и остались. Есть, есть еще кому на Руси жить хорошо! Хотя б за них душа не нарадуется.
   «А вы уже слышали, небось, что делается-то?» – Паша остановилась, заставив остановиться и Игоря Олеговича. «Нет… А что?». «Вы что же совсем радиво онанируете? Ведь оно ж теперь круглые сутки,   - далее шепотом. – Я токо-токо прослышала. Что на даче-то… На Танеевой-то». «А что там?». «Так там же настоящее мамаево побоище. Там же стоко людей полОжили! Этих самых… Ряженые-то которые. И губернаторшу нашу. Она, вроде как, к богу-то к этому самому, который, вроде как, перерожденец и извращенец: «Сынок!», - бросилась к нему, как на амбразуру, а в это же самое время пальба-то и началась. Ну, ее, видать, и того… И прихлопнуло. В нашу больничку, вроде как, на «скорой» привезли. А божок-то ихний, на которого они помолиться поехали, резиновой куклой оказался. В него токо стрельнули, - а ему хоть хны, а потом воздух, видать, через дырочку пошел, вот он и начал на глазах у всех сморщиваться». «И все это по радио?». «Нет, не токо. Мне уже одна знакомая по секрету позвонила. Она при Советах раньше, когда помоложе,  тоже в уборщицах работала. Но токо вы пока больше про это – про куклу то есть – ни гу-гу. Ну, вы человек опытный, через огонь и воду прошли, сами понимаете, про чего можно, а про чего нельзя». Игорь Олегович  пообещал, что все останется при нем, стал потихоньку подниматься на свой этаж. Он немножко представляет, как выглядит их губернаторша. Она часто посещает церковные службы, а Игорь Олегович, хотя в церковь его почти не заманить, но, поскольку живет почти напротив, иногда становится невольным зрителем, как она подъезжает на своей шикарной машине. Всегда, разумеется, в окружении своих охранников. Один раз, было это в прошлом году, на Пасху, - она прошла к воротам церкви совсем близко к стоящему Игорю Олеговичу. Видимо, что-то заставило ее бросить взгляд в его сторону. Может, вначале приняла его за нищего, - а нищих она никогда своим вниманием не обделяла. Бросила, а потом догадалась, что нет, не нищий это: слишком прямо, независимо для просителя стоит, угодливо выю не сгибает. Следовательно, ни в чем не нуждается, ничего ни у кого не просит.   Как бы то ни было, но  на несколько мгновений их устремленные друг на друга взгляды встретились. Игорю Олеговичу понравилось тогда ее лицо: лицо обыкновенной русской бабы, затурканной вечными заботами, где чего подешевле «достать» или как совладать со спивающимся на глазах мужем. И не подумаешь, если заранее не знаешь, что это губернаторша. 
   Вернувшись в квартиру,  Прохора на полу в коридорчике уже не нашел. Осторожно заглянул в Прохорову комнатку:  лежит  на спине, на диване, без куртки, но по-прежнему в своих длинных, почти до щиколоток, со шнуровкой, сапогах. В общем, необычные какие-то сапоги. Глаза закрыты, но когда Игорь Олегович подошел поближе, они  открылись.  «Принес?». Игорь Олегович показал узелок. «Брось на пол…Это потом как-то сжечь, а я немного полежу, а потом уйду…   Мне тут долго нельзя. Накроют. Наследил я, отец. Мне сматываться  отсюда надо».  Опять закрыл глаза, а Игорь Олегович вышел из комнаты, прошел на кухню, зажег водогрей, дождался, когда потечет теплая вода, наполнил ею большой эмалированный таз, запасся чистой тряпкой – старая прохудившаяся простыня – вернулся в Прохорову комнату. «Тебе чего?» – дернулся было  Прохор. По-видимому, испугался. «Лежи, - сразу успокоил его Игорь Олегович. - Тебе обмыться надо. Так нехорошо». «Я не смогу, отец». «Я помогу». Вначале Игорь Олегович расшнуровал и снял один за другим Прохоровы сапоги. С ними оказалось меньше всего забот. Гораздо труднее пришлось с брюками на Прохоре. Чтобы они стянулись, Прохору пришлось слегка приподняться, - ему это доставляло большую боль: стиснул зубы, чтобы не застонать. С трусами уже немного полегче: резинка на них ослабла, и трусы сползли с Прохора почти сами. Игорь Олегович окунул простыню в воду, отер ею Прохоров пах, и так несколько раз. Вода в тазу стала коричневой, и запах в комнате такой, что впору было надевать противогаз. Игорь Олегович сменил воду, прополоскал  простыню, отжал, вернулся к Прохору с новой порцией воды. Теперь ему предстояло проделать ту же очистительную  операцию с Прохоровыми ягодицами. Он, к моменту, когда вернется Игорь Олеговичем, догадавшись, что от него потребуется, сумел перевернуться сам.  «Что с тобой?» – только сейчас поинтересовался Игорь Олегович. «Ерунда. Могло быть и хуже.  Две пули. Одна в подмышку и навылет. Другая в крестце  застряла. От нее вся проблема». «До сих пор в тебе?». «Не… У меня знакомый один… Медбрат… Ничего, вынул… Смешно». «Чего тебе смешно?». «Антисоветчик сталинисту заднее место подтирает». «Оставь ты это! – Игорь Олегович отчего-то рассердился. - Не антисоветчик я. Давно это было… Да и ты тоже  не сталинист. Это все ярлыки». «Кто ж, мы, по-твоему, тогда?». «Заблудившиеся. Что ты, что я. Свои внутренние проблемы решаем за счет общих. Сваливаем с больной головы на здоровую.   Это, кстати, не только с нами. Это болезнь. Трудно излечимая. Что дальше-то собираешься? План какой-нибудь есть?». «Пока полежать немного. Оклематься… Ничего, отец, я живучий, я уже не раз выходил, выйду и сейчас. Насчет болезни, может, ты и прав. А, может, и нет. А помнишь, я тебе недавно похвастался? Будто смерти хочу». «Не помню». А Игорь Олегович и в самом деле запамятовал. «Так вот. Я ведь тогда от чистого сердца. До того тошно стало. А вот как петух-то клюнул… Тот, что жареный… Нет. Пожалуй, что и не хочу. Выходит, еще держит меня тут что-то… А ты?».  «Что?».  «Тебя чего-то держит?». А Игорь Олегович и не знает, как ему ответить.   

5.
С раннего утра 26 февраля, только-только Краснохолмск пробудился, так – ну, будто потревоженный пчелиный улей…. Жу-жу-жу. И ничего в том удивительного. Того, что случилось накануне на Танеевой даче, на всем протяжении его истории, Краснохолмску не пришлось переживать никогда. Причем, никто ничего толком не знает. Да, прозвучала первая информация по местному радио. Но далеко-далеко не полная. И огласили эту информацию ранним утром, когда подавляющая часть краснохолмчан спала. А больше  ее уже никто  не слышал. На голубом экране эти жуткие новости вообще проигнорировали, словно их это не касается, то же и с обычно падкими на такие сенсационные новости газетами. Чего ж после этого удивляться тому, что город питался только самыми разрозненными и разноречивыми слухами? Некоторые  самые  фантастические. Вплоть до того, что на Танееву дачу напал неизвестно какими обходными путями добравшийся из взбунтовавшейся Ичкерии до Краснохолмска отряд чеченов, а в бой с ними была брошена дислоцирующаяся в десяти километрах от Сарафаново бригада ДВД. Что количество смертей с той и другой стороны достигает сотни, а раненых вообще не счесть. Еще много разговоров о странном поведении присутствовавшей на этом странном сборище супруги краснохолмского губернатора. Как она бросилась к этому карлику, разрекламированному   той же, сейчас хранящей гробовое молчание, прессой. Голося при этом «Сынок!». И тут получила неизвестно от кого едва  не задевшую ее сердце пулю. А теперь все медицинские светила города, борются за то, чтобы она не умерла. И еще об этом странном, сошедшем, якобы, из Скандинавии, якобы, божке по имени  Вали, который, как оказалось, вовсе и не божок и даже  не человек, а что-то вроде напичканного разной хитроумной электроникой, чуть ли не японского происхожденья робота-игрушки. Некоторые, особенно горячие,  даже додумались  до того, что посчитали этого божка сошедшим с небес инопланетянином. Кем он был на самом деле, - никто толком про это не знает и едва ли когда-нибудь узнает, но что известно всем: это то, что  он разорвался на глазах у всех, превратившись буквально в ничто. В лохмотья, брызги. Словом, в одно мокрое место. Зато его напарник, или, как кое-кто его величал, «поверенный Его Божественного Превосходства», тот вообще исчез, испарился, не оставив после себя ни малейшего ни мокрого, ни сухого следочка.  Ну, и как же после всего этого не закружиться  головам бедных, обескураженных, сбитых с панталыку, начинающих терять связь с реальностью  краснохолмчан?

6.
Прохор еще побухтел немного с Игорем Олеговичем и, видимо, потратил на это весь сохранившийся запас сил. Глаза его закрылись. Поэтому Игорь Олегович не стал больше своего соквартиранта  беспокоить. Подобрал с пола обгаженное  исподнее и штаны, которые были на Прохоре, прошел на кухню, набрал свежей теплой воды в таз. Замочил в нем и штаны и исподнее (так он обычно, за отсутствием стиральной машины, делал и со своим). Бросил взгляд на часы. Ого! Как быстро и незаметно пролетело время. Девятый час. Осторожно заглянул в Прохорову берлогу: похоже, его беспокойный, натворивший столько бед  соквартирант  заснул. Тогда Игорь Олегович решил одеться по-уличному, спуститься и прогуляться до перекрестка Богоявленского переулка и Большой Дворянской. Сегодня воскресенье. По воскресеньям   где-то в это время стоит и, с опаской поглядывая по сторонам (ее регулярно  гоняют милиционеры), продает свой незамысловатый товар (соленья-варенья) то ли местная, то ли приезжая бабуся. Прошлый раз, недели три назад, Игорь Олегович купил у нее  на пробу небольшую связку сушеных грибов, сварил из них суп. Игорю Олеговичу понравилось. На этот раз купит связочку побольше. Однако бабуси на ее привычном месте не нашел. Возможно, ее испугали события последней ночи. Так же как и многих других краснохолмчан: улицы почти пусты, а редкие машины проносятся так, словно за ними гонится какая-то нечистая сила. Непривычно мало толпится народу и у ворот храма. А те, редкие, что есть, скорее, шушукаются между собой, чем уделяют время  размышлениям о вечном. Игорь Олегович немного постоял, решая: «Зайти – не зайти?». Да, для такого «подпорченного» советской традицией человека, как Игорь Олегович, это  не так-то просто «взять и войти в церковь», это всегда уже какой-то поступок. Пусть маленькая, и все же дилемма. «А исповедаться хотя бы на старости лет, было б совсем неплохо…  Да, исповедаюсь, но только не прямо сейчас, когда на мне этот… «бывший сталинист». Чувствую, он как балласт, - тянет меня вниз. Когда  освобожусь от него. Как-то  сначала своими силенками очищусь.  Вот, может,  только тогда». Словом, отговорился.
   Игорь Олегович уже подходил к дому, когда ему навстречу, видимо, приметив подходящего из своего подвального окна,  выскочила, привычным движением подвязывая у себя под подбородком пуховый платок,  чем-то встревоженная дворничиха Паша.  «Олегович! – стараясь говорить не громко. – Скажу тебе по большому секрету. Щас токо участковый наш прозвонил. Спрашивает: «Красная машина на месте?». Я ему: «На месте». Это он про машину твоего спрашивал. Других-то красных машин у нас перед домом никогда отродясь не стояло. Он мне в ответ: «Ну, хорошо». Похоже, брать его щас будут. И, видать, по этому все делу.  Чо делать-то с тобой будем?». «Вы ничего не делайте, – распорядился по - командирски Игорь Олегович. - Сидите дома и ждите».
«Ну, вот и финал, - проносилось в голове, пока  поднимался на свой этаж. – Скоро  без соквартиранта останусь. Натворивший черт те что, - спору нет. Пролившую чужую кровь.  И дальше… Если уж быть последовательным, придерживаясь его же собственной логики: «Бандюга должен сидеть за решеткой».  И все равно – жаль человека. Не о себе и не за себя все это сотворил. Жертвуя собой. Во имя великой доброй и светлой идеи Справедливости. Только где она, в чем она, эта самая справедливость? Где критерии? На чем стоит? Чем рискует  этот поборник справедливости и на что при этом покушается? Нет четких границ. Все размыто. Совесть – да. Но она далеко не у всех. Ума бы тоже всем добавить. Не помешало б». Игорь Олегович решительно вошел в комнатку Прохора. «Вставай! Сейчас за тобой придут». Прохора будто лебедкой с его ложа приподняло. Вскочил, как будто и не лежал только что полумертвой колодой. Словно и не пораненным он был, не забинтованным, и столько крови не потерял. Хвать! А штанов –то его и нету. «У тебя есть что-то другое? – Игорь Олегович почувствовал себя виноватым. – Я твое постирать решил». Прохор ругаться не стал, сначала к тумбочке, там нашел какие-то трусы, майку, потом подскочил к стене, там у него на плечиках, а плечики на гвозде – специальный, под одежду,  полиэтиленовый пакет, в нем, видимо, «выходной» костюм Прохора. Тот, который был на нем на днях, когда отмечал какую-то свою дату. Сорвал пакет, выпотрошил его, достал брюки, быстренько натянул на себя. Со всем этим справился сам. И только застегнул ширинку, когда в дверь позвонили. «Это они», - предупредил Игорь Олегович. «Слышу… Сможешь их задержать?». «Попробую… А ты как?». «За меня, отец, не боись. Я в окно». «Какое окно? Упадешь. Разобьешься». «Я по стенке. Я уже все высмотрел, вымерил. У нас карнизы широкие. И пара крюков из стены торчит. А там дальше вниз, по трубе. Как на парашюте». «Да сил-то у тебя…». «Сил у меня, отец, не меряно». В дверь уже загрохотали. «Иди, отец. Встречай. Только не сразу. Я крикну, когда можно». Стучат. «Кто там?» – Игорь Олегович уже у двери. «Милиция. Проверка документов»,  – из-за двери. «Каких документов? У меня все в порядке с документами». «Нам решать, в порядке или непорядке. Открывай. Или без двери останешься». «Не имеете права». «Слушай! – кто-то из осаждавших, потеряв терпенье, взревел. – Ты кто такой, чтоб права качать? Тебе сказано открывать…». «Как «кто»? Я гражданин Российской Федерации». «Да что  с ним еще? А ну… Навались, братва». Дверь затрещала, но первый натиск все-таки выдержала.  «Ты готов?!» – закричал Игорь Олегович, обращаясь к невидимому Прохору. Тот молчал. Тогда Игорь Олегович заглянул в Прохорову комнатку. Тот с трудом залезал на подоконник. «Погоди, отец... Еще  пару секундочек». Но дверь уже поддалась, уже появилась щель, теперь ее держала одна внутренняя цепочка. «Все. Пора с этим кончать. А то я так вконец заиграюсь». Решительно направился к двери с намерением убрать цепочку, когда его ослепило вспыхнувшее прямо ему в лицо пламя. Звука выстрела при этом он не услышал. Только ослепившее его на какое-то очень короткое время пламя, потом – еще на какое-то короткое время, - полная слепота и глухота.
Когда же ему вернулись и зрение, и слух, он увидел себя. Лежащим на полу, на животе, лицом в пол, головой к повисшей на одной верхней петле двери. Как об него спотыкаются устремившиеся в квартиру, вооруженные, чего-то бестолково орущие люди. Об него спотыкаются, но ему отчего-то совсем не больно. Люди озверевшим стадом  промчались по узенькому коридорчику, кто-то ринулся в его, Игоря Олеговича, комнатку, кто-то в ту, в которой жил  бестолковый Прохор. Коридорчик на какое-то время опустел, в нем осталось лежать только тело Игоря Олеговича. И видит Игорь Олегович, как из кухни, сторожко прижав уши, озираясь, чтоб, чуть что – дать стрекача, выходит их котенок. Как он приближается к Игорю Олеговичу, точнее, к его лежащей на полу голове, тянет шею,  осторожно обнюхивает. «А ведь я его этим утром, со всеми этими Прохоровыми делами, и покормить опять не успел. Вот незадача!». И вдруг так стало Игорю Олеговичу жалко обделенного уже традиционным утренним блюдом котенка, что едва не заплакал.Да, хотел заплакать, но не успел от того, что увидел стоящую в открытом проеме двери мать. Она ему улыбалась и как будто приглашала, чтобы он следовал за ней. Игорь Олегович ничуть этому не удивился, послушно, как будто вновь обратившись в малого ребенка, поспешил вслед за ней.
    Его мать, пока она жила, была человеком далеким от веры, но близким науке. Добившись звания «кандидат биологических наук», преподавала в 1ом мединституте имени Павлова. Она верила в чудеса материи. В ткани, клетки, деление, эволюцию, цитогенез. Но так продолжалось до тех пор, пока не поняла, что время ее пребывания в этом мире вот-вот прервется (рак крови). О том, что ее восприятие мира изменилось, молодой тогда еще Игорь узнал случайно. Они жили тогда всей семьей на Петроградской, величественный Святовладимирский собор под боком, но Игорь увидел ее после, кажется,  вечерней службы, в темном платочке, она не спешила  его снять,  выходящей  из Спасо-Преображенского собора, то есть совсем в другом районе города. Игорь  был тогда не один, рядом с ним девушка, в которую он тогда был влюблен и которую мечтал назвать своей женой, однако, не успел от того, что вскоре был арестован, и они  подошли к собору ради простого любопытства. Тогда-то Игорь и увидел мать, выходящей из церкви. Однако, не окликнул ее, хотя она была всего лишь в паре шагов от них. Не окликнул от того, что побоялся поставить и себя ее в неловкое положение. Себя - от того, что он с незнакомой матери девушкой, ее -  от того, что он «застукал» атеистку-мать выходящей из церкви. А район другой и церковь другая, от  того, скорее всего, что она рисковала  быть увиденной  кем-то из знакомых по дому. Потом передали бы  отцу, а это значит, - ее хождение в церковь  могло  бы стать объектом его иронии.
Отец же Игоря Олеговича был экономистом, доктором наук, вначале, как положено, доцентом, под конец карьеры - профессором. Он был умным, он все понимал, видел, что забрели в тупик, из которого надо как-то выбираться, но… ничего для этого не делал. У него часто собирались его друзья, они спорили – Игорь  отлично слышал их споры, разделяющая его комнатку и  кабинет отца стенка была отнюдь не капитальная, тонюсенькая, - они все как один сходились во мнении, что надо что-то менять, ссылались на какие-то авторитеты. Игорю особенно  запомнилась  одна наиболее часто повторяемая фамилия «Кондратьев», но это не мешало им всем, в том числе и его  отцу, взойдя на кафедру, отец читал курс лекции на экономическом факультете Университета, вдалбливать в головы студентов основы «марксистко-ленинского учения об  экономике».  Отец понимал  двусмысленность своего поведения, но его спасала ирония. Он иронизировал над всем: над наукой,  над верой в какое-то безличное начало, но больше всего и прежде всего – над самим собой. Внутренне они – отец и сын - были чужими. Что-то не помнится Игорю Олеговичу, чтобы,  когда уже  вошел в сознательный возраст,  между ними состоялся хотя бы  один, хотя бы малюсенький «задушевный»  разговор. Да, в конце концов, он состоялся, но когда Игорь Танеев уже был в заключении. Отец приехал тогда на свидание. Один. Матери к этому времени уже не было в живых, отец  быстренько женился на другой. Длившееся двое суток свидание было тягостным, может даже, мучительным испытанием для того и другого. Но уже в конце отец попросил у Игоря прощенья, и Игорь формально  его принял. Хотя, в дальнейшем, когда уже вышел из заключения, - по-настоящему родными, близкими  стать так и не смогли. Между ними до конца сохранялась расщелина, и она никуда не исчезла вплоть до кончины отца. Но теперь он увидел его – не напрямую, а как-то сквозь идущую с небольшим опережением мать – в какой-то  дымке. Как будто стоящим на коленях и с низко опущенной головой. Что бы это все могло значить?
   
 7.
Только тронулась машина, Гея  пробудилась, сбросила  с себя послужившую ей этой ночью верой и правдой Аркадьеву  куртку.  «Лежи. Все путем», - поспешил ее успокоить Аркадий. Потом коротко поведал, что и как.  «А кто  эти люди?» – Гею все же не покидала тревога. «Не знаю. Но, оказывается,  они почему-то знают меня… Не бойся. Мне кажется, они хорошие». «Почему ты так решил?». «Я чувствую… Ты же почувствовала когда-то ко мне. С первого раза, как увидела. Я же тебя не обманул? Вот и они». Гея как будто с этим согласилась, больше на эту тему разговаривать не стала, хотя какое-то напряжение в ней, конечно, осталось.   
До делянки, о которой предупредил бородач, оказалось, и в самом деле, почти совсем ничего: с километр. Лес по-прежнему еще погружен в темноту, но в свете фар замаячило несколько уже уложенных в штабеля, обработанных, ждущих погрузки и вывоза древесных стволов. Из высокой кабины следующего за Аркадьевым  «Жигуленком» лесовоза выпрыгнули двое: тот, кто  хвастался: «Это наша дорога» - и обещал четвертовать Аркадия, и тот, кто сидел непосредственно за рулем. Он выглядел заметно постарше первого, и борода у него была уже настоящая, как у взрослого.  Вскоре к ним присоединился и ехавший последним на своей машине старшой.  Теперь Аркадий сумел разглядеть, что у этого человека был отменный японский вездеход. Кажется, «Сузуки». «Похоже, неплохо в наше нестандартное время лесорубы живут», - подумал, безо всякой, правда, зависти, Аркадий. Он сам когда-то мечтал о приобретении именно такой «Сузуки». Старшой первым делом подошел к Аркадьевой  машине, и, когда Аркадий высунется из  кабины, распорядился: «Подожди меня здесь». «Долго ждать?» – Аркадию не очень понравился этот командирский тон.  «Нет. Минут пять. Может, десять. Инструктажик дам и поедем цугом». Широким шагом, «широким» несмотря на встречающиеся по пути вывороченные комья земли, выбоины и колдобины, старшой направился к центру  деляны. Его, скорее всего, сыновья гуськом поспешили за ним, Аркадий  с Геей остались в машине. Аркадий постоянно, на «тихо», чтобы не досаждать Гее, держал включенным краснохолмское радио. Хотелось узнать, каким блюдом кормят с утра  краснохолмчан. Оказалось, что постным, то есть всем, чем угодно, начиная от наметившейся лишь в последние полгода, вселяющей оптимизм кривой роста деторожденья в городе и области и заканчивая очередным, вселяющим уныние  поражением местной команды по хоккею с мячом, но только не тем, что произошло накануне на Танеевой даче. «Интересно все-таки, как он мог  догадаться, что моя фамилия Новосельцев? Кто или что ему это подсказало?».   Старшой и тот, кто выглядел из двух его сыновей постарше, вернулись к машинам.  Сын забрался  в кабину лесовоза, а отец  подошел к Аркадию.  «Заскучали?» – спросил, когда Аркадий отворил дверцу кабины, тут же позвал пальцем. Мол: «Выйди. Поговорим».  Дождавшись, когда Аркадий выйдет из машины: «Грех на себя беру. Заставляю своих парней в Христово воскресенье пот проливать. Нужда. Завтра, кровь из носу, - заказ закрывать, а работы еще и конь не валялся. Вот и приходится грешить». «А что у вас?» – без интереса, чтоб только поддержать пока непонятно к чему клонящийся разговор, спросил Аркадий. «Лесопилка у нас  в Гурькино. Сам лес валю, вывожу, пиломатериалами промышляю. Дела идут. Со скрипом, но идут. Там же, в Гурькино,  и хоромы наши. Восьмой год так живем.  Сможешь до Гурькино  добраться? Горючего у тебя хватает?».  После ночного бдения  бензина в баке у Аркадия оставалось немного (Аркадий  уже проверял), но до  поселка под названием Гурькино, километрах  в пяти отсюда, всяко дотянет. Но оставался другой, более насущный  вопрос: «А зачем?». «За тем, что я тоже Новосельцев и, стало быть,  хочу с тобой кое о чем перемолвиться». Аркадий соображал всего-то несколько секунд. В голове энергичная, на всех парах  мыслительная работа:  «Выходит, еще один мой родственничек? Может,  от матери? Она могла позвонить. Или тот же Прохор? О чем он хочет со мной? Что он знает и чем он может нам  помочь?».  Да, именно это самое важное: не «мне», а «нам». «Хорошо, - наконец, ответил Аркадий. – Поедемте в ваше Гурькино. Я согласен». Новоявленный  родственник тем же широким, решительным шагом направился к «Сузуки», а Алеша вернулся к своему скромному «Жигуленку». «Что?» – спросила Гея. «Нашего полку прибыло, - притворяясь бодрым, веселым, хотя, конечно, кое-какие  кошечки  и по Аркадьеву  сердечку тоже скребли,  – еще один мой родственник объявился. Заявляет, что у него та же фамилия, что и у меня.  Сейчас мы заедем. Недалеко отсюда. А дальше – посмотрим».
В поселке Гурькино Аркадий прежде никогда не бывал, но он был  у него на  слуху. И не только на слуху. В советские времена в этом поселке была свиноводческая ферма. Аркадий отлично помнит то время: когда подъезжаешь к Гурькино,  надо заранее заткнуть нос. Бывало все в автобусе (а в то время Аркадий  передвигался по земле только общественным транспортом) так и делали. Кто-то из впередсмотрящих, то есть сидящих в кабинке рядом с водителем,  дает команду: «Воздух!», и все, как один чем-то зажимают нос. И смех, и грех.  Но фермы этой  уже лет семь, как не стало, поскольку всех свиней из-за бескормицы порезали, поэтому и нос затыкать вовсе не обязательно.  И еще одно новшество: прежде к Гурькино  вела ответвляющаяся от шоссе,  едва проходимая, даже в сухое время года, раздолбанная  тракторами грейдерная  дорога. Зато сейчас отличный, нигде не полопавшийся, не просевший асфальт. 
Едущий впереди вездеход тормознул напротив стоящего особняком от остальных домов поселка  высокого двухэтажного кирпичного особняка, огороженного мощной чугунной  оградой. За этим особняком в свете уже забрезжившего утра просматриваются какие-то другие на вид прочного телосложения строения. И, что особенно удивило Аркадия, даже какая-то башенка с крестом. Створки ведущих  к дому ворот  сами, как по волшебному слову, теперь это слово звучит «хай-тек»,  раздвинулись.  Вездеход по-хозяйски уверенно проехал первым, «Жигуленок»  доверчиво последовал за ним. Только машины тормознули напротив крыльца, а на крыльцо   выходит  средних лет женщина, в платочке и душегрейке, как будто посланница далекого девятнадцатого столетия. «Принимай дорогих гостей, Настасья Парамоновна», - бородач выходит из машины. «Гостям всегда рады». Да, голос женщины и впрямь звучит очень приветливо. И вопросов: « Что за гости? Откуда?»  -  от нее  никаких. Впрочем, бородач уже мог все это сообщить этой женщине по своему сотовому. 
«Ну, что, Аркадий Петрович, пока до перекусона, пока наши женщины что-то соорудят, сядем-ка  рядком, да погутарим ладком». Настасья Парамоновна к этому моменту уже увела куда-то Гею. Девушка, Аркадий это подметил, едва познакомилась с женщиной, - тут же исполнилась к ней ровно такого же доверия, как когда-то и к самому Аркадию:  ничуть не сопротивляясь, не испытывая ни малейшего испуга, последовала за ней. Но перед этим успела  бросить взгляд на Аркадия. В нем Аркадий прочел: «Видишь, я спокойна. Значит, и ты не волнуйся за меня». Артамон Кондратьевич, да, так представился бородач, и Аркадий сидят за большим семейным столом, покрытым белой скатертью,  в просторной, нагреваемой электрическим камином горнице. Соединение прошлого и настоящего: удобная современная мебель, телевизор, с одной стороны, зато оклад с иконами в левом углу и  горящая лампада, с другой.
«Подруга, говоришь?» – первое, с чего начал хозяин, когда уже устроились за столом. Аркадий не понял вопрос. ««Моя подруга»…  Ты начал с того, что переночевал со своей подругой в лесу». «Нет, - только сейчас Аркадий понял, что подразумевал или, скорее, чем хотел уколоть Аркадия Артамон Кондратьевич. Даже немного смутился, опустил глаза, - не подруга. Это я так. И не ночевал я с ней. То есть ночевал, но в другом буквальном смысле». «Я так сразу и понял. А ты молодец!  Представляю, какой вопросник у тебя ко мне. Однако  хватает  терпенья подождать. Лишнее подтвержденье тому, что ты наш. Нашей масти. Настоящий Новосельцев. Чуть в  прошлое, чтобы дальше все относительно понятней стало,   - Артамон Кондратьевич встал, прошел к окну, раздвинул занавеску. В горницу хлынул свет входящего во вкус, набирающего силу дня. Вернулся к столу. -   В тридевятом царстве, в тридесятом государстве жили-поживали  на белом свете три брата. Старшой дал слово: чего бы это ему не стоило, вплоть до того, что костьми лечь, оставаться верным заветам своих предков. Средний возмечтал стать полноправным членом советской технической интеллигенции. Третий, младший, был ни богу свечка, ни черту кочерга. Да, такой вот, Аркадий Петрович,  расклад. Так вот, от старшого пошел я. Это, выходит,  мой батюшка. От среднего получилась твоя матушка Варвара.  Получается, я прихожусь тебе двоюродным дядей. От младшого - Иван, а от него твой двоюродный брат Прохор. Так уж, Господь  Бог, по своим недоступным нашему скромному пониманию, помыслам распорядился, чтобы  братья крупно рассорились друг с другом и разошлись. Так и жили десятки лет, не знаясь друг с другом, не представляя, чем кто дышит. Но, видимо, настало время, чтобы примириться, собраться. Но вот как быть? Я все знаю, что произошло с Прохором. Он звонил мне этой ночью, просил, чтобы я укрыл его. Но я не дал на это согласия. Не из-за старого, что наших предков когда-то разъединило, и  не от того, что испугался за себя и за своих. Он поднял руку на человека, он пролил чужую кровь, нарушил самую важную божескую заповедь. Ты знаешь, о какой заповеди я говорю. Он совершил огромный грех и за это должен понести заслуженное наказанье… А теперь, Аркадий Петрович, о тебе…».   
«Прошу прощенья. Подавать? – Настасья Парамоновна, заглянула в дверь. – Утренник уже готов». «Еще пяток минут». «Но не больше.  Клаше  в школу пору»  – женщина исчезла, прикрыла за собой дверь. «Воскресная школа, - объяснил Артамон Кондратьевич. – В рядовые дни она ходит в обычную, учится мирским наукам, а по воскресеньям я вожу ее  в нашу, при церкови. Там ей дают толкование всему, чему ее научают в миру… Я уже узнал о тебе кое-что от Прохора. Что ты взвалил  на себя ответственность спасти этого ангела».  Аркадий, едва услышал это слово «ангел», даже вздрогнул. Как будто оно его даже слегка ударило. «Тебе, безусловно, за это воздастся. Ты был выбран на эту роль. Скорее всего, не случайно. По каким-то своим, может, даже еще и не заслугам, слишком молод ты пока для заслуг, а присвоенным тебе качествам.  И ты с этой ролью удачно справился. Да, Аркадий Петрович, ты не ослышался. Я назвал твою подругу ангелом. Так оно и есть. Чтобы понять,  что это не просто человек, такой, допустим, как ты и я, даже большого ума не надо, достаточно просто посмотреть на нее. Зачем она? Откуда она появилась? Что ее дальше ждет в этом мире?  Думаю, ни мне, ни тебе такое знать не дано. Мы слишком малы для этого. Но уберечь, помочь выжить, сохраниться и удержаться, - это наш прямой долг. Слов нет, во всем решающее слово остается за ней. Выберет тебя,  - так тому и быть. Ты и впредь будешь  ей опорой. Мы, со своей стороны, я, моя жена, мои дети, также готовы оказать ей любую поддержку. Что касается сейчас, думается, ей лучше пока остаться у нас. Она уже взрослый, совершеннолетний человек,  вправе распоряжаться собой. Ни с кем, и ни с чем не связана. Никто не сможет ей отказать  в праве находиться там , где она сама считает нужным. – Далее при виде заглянувшей в дверь Настасьи Парамоновны. – Все! Идем! - И вновь  к Аркадию. – Теперь о тебе… Чует мое сердце, тебе лучше тоже пока подзадержаться  у нас. По меньшей мере, до утра…». «Я не могу» -  Аркадию не хватило терпенья дослушать. ««Не могу» почему?». «Мне необходимо быть сегодня в городе. Завтра рано утром  мой отец уезжает». «Куда?». «Отсюда в Москву, а оттуда в Америку. Я дал ему слово, что мы сегодня встретимся». «Ну что ж… - Артамон Кондратьевич насупился, но спорить с Аркадием не стал. – Слово, тем более отцу, держать, конечно, надо… Давай тогда так. Потрапезничаем, чем Бог послал, а там уже и в город. Об остальном поговорим уже на сытый желудок». 
Речь Артамона Кондратьевича произвела на Аркадия впечатление своей, что ли, выдержанностью, основательностью.  Качествами далеко не часто встречающимися в современном, заполненном суетою мире.  Аркадий был знаком с  такой  речью только по старым книгам. Все, о чем бы Артамон Кондратьевич  не говорил, что бы не предлагал, выглядело солидным, бесспорным, аргументированным. Ничего пустопорожнего, лишнего. Как же это не походило на обычную болтовню обычных людей! Как тут не вспомнить при этом нормальную сдержанную манеру ведения беседы у его собственной матери!  Да и он сам, Аркадий, не так уж далеко отошел от этой манеры. Кажется, впервые Аркадий, на этом примере, почувствовал вполне осязаемую связь, существующую между ним лично и теми из Новосельцевых, кто пребывал  в этом мире до него. Высказанное Артамоном Кондратьевичем  опасение, что Аркадия могут поджидать неприятности и что, поэтому, ему надо быть начеку, - не стало, конечно, откровением для Аркадия, он и сам об этом подозревал. Откровением стало другое. То, как Артамон Кондратьевич объяснил сам факт явления Геи. Так, значит, по терминологии Артамона Кондратьевича, она ангел. Блин! Как же он сам до этого не додумался? Пядей во лбу не хватило? Ангел, разумеется, в каком-то переносном, а не буквальном смысле. Не такими, какими они представляются, допустим,  в каких-то церковных книгах. Или изображаются на картинах. Ангел – как тот же человек, однако, возвышенный. Может даже, утонченный. Словом, облагороженный, очищенный от грязи. Грязи неизбежной, когда речь заходит о любом обычном рядовом человеке. В том числе и о нем, об Аркадии. Аркадий это отлично понимает. Хотя бы для этого у него лобовых пядей хватает. С появлением этого ангела становилось на места, обретало смысл  многое другое: например, поведение того же  странного «карлика-бога» и его подручника. Или, наоборот, подручником был представившийся «богом», а настоящим поваром всей этой, завершившейся кровавой баней, каши был тот, другой? Златоуст. Певший дифирамбы жадно внимающей ему нечисти. Им явно было не по душе – впрочем, едва ли у них есть душа, следовательно, лучше сказать: «Им явно было не по вкусу появление этого ангела», и в их планах было Гею  уничтожить. Возможно, через какой-то позор или унижение. И в стремлении осуществить этот план они привлекли себе в вольные или невольные сообщники много других обычных людей. Жаль, что среди них  нашлось место и его, Аркадьеву, отцу.   Впрочем, все, что  сейчас молнией проносится в его голове,  может быть не более, чем безудержно разгулявшаяся, нашедшая для себя благотворную почву фантазия  Аркадия. 
«Утренником» Настасья Парамоновна назвала дожидающийся всех, кто оставался в доме, в столовой завтрак. За таким же, что и в горнице,  просторным, семейным столом  с точеными дубовыми ножками, однако  без скатерти, уже сидели две совсем юные  особы. Заметив входящих мужчин, обе дружно встали. Та и другая с нескрываемым любопытством, не сдерживая улыбок,  уставились на Аркадия. «Мои, - Артамон Кондратьевич, стоило ему бросить взгляд  на стоящих навытяжку дочерей, также невольно улыбнулся. – Глаша и Клаша. А это братик ваш, двоюродник. А зовут его Аркадий. Даст Бог, будем теперь поближе друг к другу, познакомитесь, подружитесь. – Девушки сели не раньше, чем это сделали мужчины. – Что-то переймете от него, он вас плохому не обучит. Вы дадите ему что-то свое. А вообще все Новосельцевы должны держаться вкупе». Аркадию симпатичны эти его новые родственницы  - у них открытые славные добрые лица,  глядя на них,  самого так и тянет, непонятно отчего улыбнуться, - но он не может не задаваться вопросом: «А что Гея? Что с ней? Почему она не за столом?». Однако беспокоился он напрасно. Через какое-то время в столовую, в сопровождении Настасьи Парамоновны, вошла и «его» Гея. С еще не до конца обсохшими, распущенными, державшимися, чтоб совсем не рассыпались,  на заколках волосами. Понятно теперь, отчего она запоздала. Сразу, едва вошла, нашла глазами  Аркадия, улыбнулась, и Аркадию сразу стало легко на душе.
«Садитесь», - предложила Гее Настасья Парамоновна, показывая на один из свободных от седоков стульев, - запомните, теперь это будет постоянно ваше место. «Теперь это будет ваше место», - конечно, не ускользнуло Аркадия. – «Значит, уже был какой-то разговор, и Гея согласилась здесь остаться. Ну, что ж… Наверное, если ее так пугает город… Точнее, понятно, не сам город, а некоторые из тех, кто в этом городе… Может, оно и к лучшему, если она пока поживет здесь». Нет, какого-то большого разочарования, обиды на эту девушку за то, что она предпочла выбрать не его, - Аркадий не испытывал. Во всем этом была какая-то целесообразность. «Мавр сделал свое дело, мавр может уходить»? Может быть, и так. В любом случае, на первом месте это благополучие Геи. Этого «ангела». А все остальное, в том числе, и его личные, Аркадьевы «А вот, если бы, да кабы», - это уже далеко вторично.  Далеко не он здесь правит бал. 
Аркадий еще обдумывает, переваривает им услышанное, а в это время Артамон Кондратьевич поднимается со стула, сразу вслед за ним поднимаются и все остальные. Аркадий догадался: время молитвы. Ее слова вслух произносит старшая  из девушек. Остальные произносят молитву шелестящим  шепотом. «Oтче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго». Аркадий быстроглаз, умеет подмечать мелочи, успевает заметить, что крестятся здесь все присутствующие двуперстием, лишь  Гея тремя, хотя делает это так спокойно, уверенно, что поневоле подумаешь: «Для нее это как раз и два». Значит, она уже к этому приучена, для нее это как рыбе вода, кто-то ее этому уже обучил, чего не скажешь об Аркадии. Нет, как креститься,  он уже представляет, хотя никто его этому не учил (не замечал ни разу, чтобы мать крестилась), но делает это как-то натужно, испытывая какое-то ощущение неловкости. Хорошо, что, кажется, никто из молящихся не обращает на это внимания. Подобно тому, как  ни у кого не возникает претензий к Гее за то, что она крестится не так, как они. 
Сразу после завтрака, или «утренника», как назвала эту трапезу  Настасья Парамоновна, Артамон Кондратьевич молчаливым жестом и глазами предложил Аркадию, чтобы он последовал за ним. Они прошли в отдельную комнатку. Вероятно, служащую чем-то вроде рабочего кабинета для Артамона Кондратьевича. Кроме обязательной, кажется, для любого жилого помещенья в этом доме иконы, был здесь и новенький, с большим экраном  компьютер.  Таких «продвинутых» компьютеров Аркадий до сих пор ни у кого не видел. Выходит, не враждует вера во Всевышнего с техническим прогрессом! Аркадию этот вывод понравился. 
«Садись, - предложил Артамон Кондратьевич. – Еще раз, напоследок, поговорим. - И после того, как Аркадий усядется в удобное кресло. – Я бы не советовал тебе пока передвигаться на своей машине. Не забывай о нашем непутевом Прохоре. Ты можешь попасть кое-кому  под горячую руку. Давай сделаем так. Ты пока оставляешь свою машину у меня, я ее надежно спрячу. Мне сейчас надо будет отвезти свою младшенькую в воскресную школу, то есть в Поляны. Ты поедешь с нами. Я ссаживаю Клашу, а потом доставляю тебя до города». Поляны это уже пригород Краснохолмска. Там, действительно, есть небольшая церковка, которую посещают староверы, Аркадий об этом знает, хотя сам в этой церкви никогда не бывал. «Есть другой вариант, - продолжает Артамон Кондратьевич. -  Ты берешь у меня другую машину. Доезжаешь, куда тебе следует, а потом возвращаешь машину мне». Аркадий немного подумал и согласился на первый вариант. «А когда?». «Да прямо сейчас. Вот как только наша копуша соберется… А вообще-то первый урок у них начинается в десять. Следовательно, где-то к десяти мы ее и должны доставить. Я понимаю, тебе бы тоже надо отдохнуть…». «Нет, - тут уж заупрямился Аркадий, - меня в городе еще многое ждет. Поеду прямо сейчас».
«Копуша»  Клаша действительно заставила себя еще какое-то время подождать. Пока она собиралась, Аркадий стоял на крылечке. Что скрывать? – он ждал и надеялся, что вот-вот из дома на то же крылечко выйдет Гея. Она сразу после утренника вместе с другими женщинами ушла на, как понял Аркадий, женскую половину дома, перед тем, как скрыться за дверью, лишь на пару мгновений обернулась, как уже было прежде, успокаивающе улыбнулась Аркадию, но ничего ему не сказала. Не было ее и сейчас. «Что бы это значило? Я вот сейчас уеду и больше ее не увижу?». С этим трудно было смириться. Да и хотелось получить хоть какую-то благодарность, хоть какую-то пусть даже крохотную награду  за то доброе, что Аркадий сделал, помогая ей убраться из недавно бушевавшего вокруг нее ада.
Артамон Кондратьевич уже подкатил к крылечку небольшую компактную машину «Мини купер», - да, вовсе не того тяжеловеса-вездехода, на котором он этим утром ездил в лес, когда на крылечко, наконец, вдвоем вышли Гея и уже полностью собравшаяся в путь-дорогу, с ранцем за плечами, Клаша. Гея несет на сгибе руки Аркадьеву  куртку. А ведь он сам о ней совсем забыл! Клаша, брызнув на Аркадия своими еще по-детски любопытными синими глазами (обе дочери синеоки под стать их матери), ловко, как горная козочка, может даже немножко рисуясь перед Аркадием,  сбежала с крыльца, а Гея осталась.  «Ну, вот, - стараясь выглядеть, как ни в чем не бывало,  хотя сердце  - уже и так-то  вело себя неспокойно, - при виде появившейся Геи как будто услышало выстрел стартера и устремилось за призом на стометровке. -  Я уезжаю. А ты, значит, остаешься?». «Да, остаюсь,  - протягивая Аркадию его куртку. И когда уже обе ее руки освободились, положила их на плечи Аркадия, а потом, приблизив свое лицо, поцеловала Аркадия в губы. – Я теперь никогда тебя не забуду. Я буду благодарна тебе. За все. И всю жизнь».  «Я тоже», - откликнулся, как будто дал клятву,  Аркадий.

Глава пятая

1.
Вначале, когда Мария Павловна очнулась, ей показалось, она вернулась ровно туда, где была еще до того, как ей суждено было родиться, а именно: в утробу ее матери,-  четко осознавая, однако,  при этом, что  она уже взрослая.  Ее окружала полная темнота, но это же не мешало ей все отлично видеть. Хотя, спроси ее сейчас кто-нибудь, допустим; «Машенька, расскажи нам, что ты видишь», - она бы крайне затруднилась с ответом. Но ее никто ни о чем не спрашивал, может, еще и поэтому ей было сейчас очень хорошо, уютно, ей ничто не мешало, у нее ничего не болело, ее все на свете устраивало, и ей очень хотелось, чтобы ее не трогали, и чтобы разрешили  оставаться здесь до скончания ее века. Единственная, пожалуй, ложка дегтя в бочке меда, это доносящиеся из потустороннего для нее мира чьи-то приглушенные голоса. Они вселяли в Марию Павловну некоторую тревогу, внушали ей: «Думаешь, ты от нас отделалась? Ничего подобного. Ты еще с нами горюшка хлебнешь».   А потом к этим голосам добавилось еще и чье-то дыхание. Кто-то, вблизи нее, издавал ровные шумные вдохи-выдохи. Мария Павловна попыталась сообразить, кто бы мог быть этим воздыхателем? «Мама? Едва ли».  Мамы уже нет, похоронили на Богословском, более шести лет назад, сама же Мария Павловна ее и хоронила. Отец в жизни никогда не вздыхал. Один лишь раз на памяти Марии Павловны заплакал, и то случилось на похоронах уже его матери, следовательно, бабушки Марии Павловны. «Тогда, может, Коля?». Мария Павловна подумала о муже и сразу же отмела это предположение в сторону. Ей отчего-то не хотелось, чтобы ее Коля, Николай Юрьевич, человек, с которым она прожила бок о бок на этот момент уже более тридцати лет, которого она несмотря ни на что, - а она отлично помнила их последнюю размолвку, -  искренне любила, и который, она верила в это, всегда, также несмотря ни на что,  искренне любил ее, - приближался к ней.  В том состоянии, в каком  она сейчас находилась, в этом наглухо закрытом, стерильном мире, в который она была сейчас погружена, ее Николай Юрьевич был бы для нее  как источник, как рассадник какой-то заразы. Чтобы уберечься от нее, Марии Павловне должно держаться на каком-то достаточно безопасном расстоянии от мужа.
Так, в видимой, проницаемой каким-то внутренним зрением темноте и при так и не разгаданных вдохах-выдохах Мария Павловна пролежала, по ее мысленным подсчетам, несколько часов, а потом постепенно стала не только осознавать, но и замечать, уже не внутренним, а обыкновенным зрением, что она пребывает… то ли в огромной пещере, то ли саркофаге, и что над нею нависает какой-то полог. И все это освещено ровным синим светом. А далеко-далеко от нее, почти на краю света, порхает  какая-то тень. То вправо метнется, то влево, а то замрет на несколько мгновений ровно по центру. Словно какой-то причудливый, без музыкального сопровожденья,  танец исполняет. Когда же тень замирает, Мария Павловна успевает заметить нахлобученный на ее голову  белый колпак.   Именно белый колпак и послужил  Марии  Павловне каким-то ориентиром, чтобы  не сразу, как-то поэтапно, минуя какие-то двери,  какими-то подземными переходами,  окончательно  не заблудившись, вернуться в реальный мир. Вернувшись, стала живо вспоминать все, что случилось с нею накануне.
Оказалась вновь, хотя меньше всего этого хотела, на освещенной софитами (сверху) и огнями рампы (снизу) сцене. Вновь видит, как на эту же сцену, под громкие аплодисменты выходит ее якобы проживший всего пару дней, а на самом деле выживший Сын. Как Он вначале обращается к тем, кто находится в зале, а потом оборачивается лицом к ней, называет ее матерью, и это трогает ее до слез. Потом говорит что-то… Нет, не просто говорит, Он вначале укоряет ее, а Мария Павловна пытается оправдаться, не уверенная, что Он ее услышит, поймет, а потом… Потом начинается что-то страшное. Ее Сын начинает на ее изумленных глазах преображаться. Он стремительно, не по минутам, а по секундам, взрослеет, растет, раздается в плечах, в груди.  Вот он уже не младенец, каким показался вначале Марии Павловне, и каким она его, вроде бы, узнала и признала. Нет, Он уже мальчик… А там, не за горами, - и юноша… Взрослый молодой человек. Тут-то бы  ему и остановиться - с этим Мария Павловна еще б, так уж и быть,  согласилась, - но что-то заставляет Его расти, пухнуть, раздуваться   и дальше. А чем больше и дальше Он растет, тем все более неестественной  выглядит Его внешность. Чем больше искажается Его внешность, тем дальше Он от нее, уже переставляя быть Сыном, на ее глазах преображаясь во что-то безобразное, отталкивающее.  Приобретая какое-то сходство с  тряпичными куклами, которыми когда-то в детстве забавлялась маленькая Маруся: что-то – бац-бац- намалевано: глазки, носик, ротик. Или как на стоящий в витрине универмага, тупо разглядывающий проходящих мимо него, безжизненный манекен. А под конец  эта кукла-манекен становится такой огромной и такой безобразной, что начинает казаться чучелом, которое когда-то стояло на огороде ее дедушки и бабушки. И хотя, в действительности, это чучело ее детства и не было таким уж великаном, но, поскольку она сама была еще от горшка два вершка, то и реальные размеры этого чудовища с огромным длинным крюком вместо носа и с кастрюлей на голове ее воображением преувеличивались. И как она еще ребенком боялась этого чучела, точно также  жутко испугалась и сейчас. Но испугалась не за себя, а на ее глазах преображающегося в нечто невообразимое того, кого она приняла вначале за своего Сына. Ей так захотелось прекратить это превращение! Поэтому  и поспешила на авансцену. Но тут  раздался хлопок, и что-то горячее вонзилось в нее со спины, чуть пониже лопаток. Ей  показалось, что кто-то ее очень больно укусил. А дальше… Дальше она уже очнулась  в том, что ей показалось вначале утробой  ее матери. А на самом деле это всего лишь  освещенная  синим светом пещера.   
«Да. Пришла в себя». Вот что услышала постепенно возвращающаяся в реальный мир Мария Павловна. Это «Да. Пришла в себя» произносится белым колпаком, и  какое-то время спустя: «Я не знаю… Одну секундочку... Ну, хорошо. Только очень на недолго». Тень, какой она была, такой и осталась, а из  подсиненной тьмы к Марии Павловне стал медленно приближаться какой-то человек. Мария Павловна подходящего не сразу узнала. Может, еще и от того, что на нем какое-то белое одеяние. Что это белое одеяние не что иное, как больничный халат, догадалась лишь, когда человек подошел к ней почти вплотную. Вслед за халатом, наконец, распознала  и подошедшего. Это ее муж. Коля. Николай Юрьевич. Узнала и… как-то вначале растерялась. «Как  же я с ним буду? Мне же с ним нельзя. Он же заразный!». А Николай Юрьевич уже склонился над ней и слегка дрожащим, неуверенным  голосом: «Ну, как ты… Маруся? Что?.. Ты меня узнала?.. Нет, лучше помолчи. Ты знаешь, что тебя прооперировали?.. Да. Ты держалась молодцом, и пока все идет по плану. Врачи в один голос: «Ты будешь жить». Только тебе придется, конечно, еще какое-то время полежать… Тебе все передают привет. Юлечка, Сонечка, Рома… Ну, кто еще? Да! Катя с Настей, конечно. Все-все  желают тебе скорейшего выздоровленья. Словом, все наши. Да и не наши тоже. Все очень переживают за тебя».
И вдруг все так прояснилось в голове Марии Павловны. Она все стала отлично видеть и слышать. И силы у нее вдруг откуда-то появились. И голос прорезался. И так вдруг захотелось поделиться с мужем ее самым главным, самым важным открытием, которое она только что – сию минуту – сделала.  Пока она в силе и пока он не ушел. «А ты знаешь, Коленька, что мы с тобой натворили?». «Н-нет… О чем ты?». «Тебе ничего не кажется?». «Что ты имеешь в виду?». «И даже никто тебе из тех, кто тебе служит, об этом не доложил?». «Короче, Маруся, - Николай Юрьевич даже стал немного сердиться. – Если ты что-то знаешь… Я тебя слушаю». «А то, что мы с тобой родили… дьявола. Неужели тебе никто о том еще не сказал?».  На что Николай Юрьевич, растерявшись, стал защищаться, как застигнутый на чем-то плохом ребенок: «Ну, о чем ты говоришь? Как так можно?..  Это не мы, Маруся. Это другие. Уверяю тебя, это не мы. Другие, Маруся.  Честное слово - другие».

2.
Артамон Кондратьевич на место водителя, Аркадий с Клашей приземлились рядышком позади него. Клаша чуть обустроилась, повозилась, чтобы чувствовать себя максимально комфортно, даже подушечку какую-то под себя подложила, - напустила на себя важный деловой вид, расстегнула ранец, извлекла из него толстую, аккуратно обернутую цветной бумагой тетрадь, авторучку, прикусила нижнюю губу и принялась за какую-то работу. То ли доканчивает заданное им в прошлое воскресенье, то ли проверяет уже готовое. Или, скорее всего, ей хочется показать Аркадию, какая она, на самом деле, усердная, прилежная.  «Чем занимаемся?»  –  уже, пожалуй, с километр проехали, когда у Аркадия хватило духу отвлечь преувеличенно озабоченную Клашу от ее занятия. «Упражнение доделываю,  – выходит, правильным оказалось первое из Аркадьевых предположений. - Вчера вечером из-за того, что оладушки матушке помогала испечь, не успела. А батюшка игумен меня сегодня обязательно спросит». «Что за упражнения?». «Да ничего особенного! Расписать правильно. Где «ер», где «ерь»». «А что такое «ер» и «ерь»?». Только сейчас, явно притворяясь, что делает это с неохотой,  оторвалась взглядом от тетради, обернулась, посмотрела на Аркадия с нескрываемым сочувствием, так смотрят взрослые на попавших впросак детей: «Вы что, буквицы совсем не знаете?». ««Азбука», что ли?». Глаша вздохнула: «Господи, прости мя и помилуй! – перекрестилась, не выпуская авторучку из руки. – Ну, как вы дальше-то собираетесь жить?». «То есть?». «Таким  безграмотным!». На что сидевший до сих пор молча Артамон Кондратьевич, строго: «Доча! Не балуй. Аркадий, конечно, не обидится, у него голова на плечах, а будь на его месте кто-то неразумный, - вполне может стать». «Ну, так я больше и не буду, - охотно, не споря, уступила Глаша». «А что еще, кроме буквицы,  вы там изучаете, в вашей воскресной школе?- Аркадию сейчас важно было показать, что он  и,   в самом деле,  ни капельки не обиделся». «Да не «буквицы,  – на этот раз снисходительно улыбнувшись. -  С буквицей мы уже давно.  А теперь мы взялись за настоящий язык. На котором-то мы все когда-то и писали и разговаривали, а потом, по антихристову наущенью,  забыли. Так то будет наш первый час. Потом Закон Божий.  Это самое духоносное. Потом  отроки пойдут на подворье, чему-нибудь там взрослым помогать, а отроковицы, вроде меня,  за рукоделье. А потом все вместе войдем во храм, будем стоять на клиросе и подпевать, когда обедня начнется. А потом усядемся вкруг стола  и нас угостят чаем с печеньем. Мы немножко друг с дружкой поболтаем, пошалим – нам немножко это тоже разрешается, - сходим, где коровок держат, погладим их, носы слюнявые потрогаем, если совсем недолго – нам это тоже допускается,  а потом за мной приедет батюшка, и мы поедем домой. Вот и все!». «А чему вас учат на Законе Божьем?». «Всему». «Ну, например». «Ну, например… Вот нам всем урок на сегодня задан. «Что есмь грех». Мы должны рассказать своими словесами. Батюшка игумен каждого из нас выслушает, если где понадобится, - поправит, оценку проставит». «Ты уже знаешь, о чем будешь говорить?». «А как вы думаете? Я никогда неподготовленной не являюсь».  «А мне? Можешь рассказать?». «Батюшка… - Клаша потянулась к отцу. – Можно я ему свой урок расскажу?».  «Расскажи, расскажи»  - охотно позволил Артамон Кондратьевич.  Клаша схлопнула  тетрадку с недоконченным упражнением, немножко подумала, что-то вначале про себя пошептала,  и, наконец, как на уроке: «Грех это лукавство. Оно исходит от Лукавого. Чтобы огорчить Господина нашего, который печется о нас, поелику он добрый, а Лукавый хитрый и злой. Он такой хитрый, что может рядиться в самые разные одёжи, а мы простодушные, пока еще слабые, не каждый раз  можем его распознать и, случается,  поддаемся на его коварство.  Грех в каждом из нас, потому что мы уже рождены во грехе, а  началось все с того, как прародительница наша Ева уступила медоточивым уговорам коварного Змия и уговорила прародителя нашего Адама сорвать для нее яблочко с древа познания Добра и Зла. Столько уж времени прошло, а мы всё по-прежнему во грехе. Грех же  бывает разным.  От самого меленького до самого крупного. Их  так много, что  бороться с ними всеми зараз, - ничего хорошего не получится. Надо всегда отыскать в себе самый большой, поелику, если будешь сразу со всеми, то получится, как по поговорке «За двумя зайцами погонишься, ни одного не спымаешь»». ««Поймаешь»», - тут же поправил отец. «Ой и вправду! «Поймаешь». Спасибо, батюшка. «Спымаешь» это так в старину только , и то не совсем культурные люди говорили, я знаю». «А ты? Ты уже нашла в себе самой крупный грех?». «Конечно!  И батюшка про него тоже очень хорошо знает. Вот он сейчас сидит, слушает меня, а про себя думает: «Эх, Клаша, Клаша! И всю-то ты  дорогу трещишь без умолку, как сорока-белобока». Это так, батюшка? Вы именно так и думаете?». «Так-так, - охотно согласился Артамон Кондратьевич. – Именно об этом я сейчас и думаю». «Этот  грех,  - между тем продолжала Клаша, - который батюшка во мне подметил, еще,  по книгам, называется «празднословие». Я сама за собой его подмечаю  и по мере своих скромных сил с ним борюсь… Хотя, это правда, и  не всегда  получается. Как сейчас, например. – Видимо, переживая за себя, помолчала, потом придвинулась поближе к Аркадию и шепотом, на ухо Аркадию. – А эта дева…  С которой вы приехали и которая вас поцеловала.  Это ваша невеста?». «Да нет… - Аркадий в ответ так же шепотом. -  К сожаленью, эта дева  не моя невеста». «А чья?». «Не знаю… Я очень мало о ней знаю. Она, в отличие от тебя, празднословием не грешит…    А ты, я вижу, еще  и  любопытная». «Любопытная, - с той же охотой согласилась Клаша. – Еще один мой грех, я знаю.  С  которым я, правда,  пока не борюсь. Но он у меня  следующий по очереди».
    К этому моменту они уже добрались  до повертки на поселок Поляны, и Аркадий заметил в паре десятков метров отсюда автобусную остановку и кучку толпящихся в ожидании, видимо, скорого автобуса людей. Ему вдруг пришло в голову: «Вы знаете, - обращаясь к Артамону Кондратьевичу. – Давайте вы лучше высадите меня здесь, чтобы вам в город со мной не ехать. Я нормально доберусь на автобусе». «Ну, как знаете. Вам, Аркадий, виднее.  Позвоните - Артамон Кондратьевич протянул Аркадию  визитку. – Да и на будущее. Хватит держаться врозь. Одно у нас дело, Аркаша, ради единого, общего живем, - вот и будем держаться вместе». «Я не против»  - согласился Аркадий.
   Село Поляны лежит в полукилометре от шоссе, в ложбинке, окруженное  по всему периметру вымахавшими почти до небес  березами, поэтому с  шоссе его совсем не видно. Живут здесь сплошь потомки староверов. Когда, при каких обстоятельствах они здесь поселились, - рядовому краснохолмчанину сие неизвестно. Это сейчас они как будто ни капельки не боятся   демонстрировать свою непохожесть, готовность выстраивать свою жизнь по-своему, а в недавние «строгие» времена предпочитали  жить по правилу «тише воды, ниже травы». Большинство женщин работало в совхозе «За правое дело» (название подобрали сами),  поэтому и называли себя «праводельцами», зато сферой приложения рук  мужчин, за исключением командного состава и механизаторов,  было какое-то ремесло. Они продавали, и довольно успешно,  свои поделки на краснохолмском базаре, кто-то предпочитал Иваново, Ярославль, а кое-кто мог махнуть куда-нибудь и подальше, вплоть до Москвы или Питера. Да, село в стороне, а стоящего сейчас неподалеку от автобусной остановки Аркадия со всех сторон окружают  унылые в эту пору, побеленные снегом поля. Аркадию, еще учащемуся средней школы №54, частенько приходилось отбывать колхозно-совхозную барщину, но только не здесь: праводельцы считали делом чести обрабатывать выделенные им  угодья исключительно собственными силами, как бы трудно им при этом не приходилось. И ведь всегда справлялись! Вот что удивительно.
Автобуса все не было, и Аркадий решился позвонить на Энтузиастов, но мать к телефону не подошла. Просчитав в уме от «один» до «тридцати», позвонил вновь с тем же результатом. Ничего пугающего, разумеется, в этом не было: мать вполне могла куда-то выйти. «Позвоню минуток через пятнадцать». Только подумал, заработала его собственная «труба». «Наконец-то! – отец. – Я уже о чем угодно подумал. Я звонил тебе всю ночь, но ты был на «оф»». Все верно, на «оф», значит «вык», так оно и было. Аркадий пока помалкивает. Ждет, что будет дальше. «Я только представил себе, что с тобой тоже может что-то случиться…»  - похоже на то, что он не мог продолжать. Таким взволнованным, как будто даже готовым дать волю слезам, Аркадий отца совсем не знает. «Где ты сейчас?» – отец. Аркадий коротко, не вдаваясь в подробности,  объяснил.  «Надеюсь… Несмотря ни на что… - отец говорил с короткими паузами. Видимо, то же волнение  ему еще мешало. - Ты не забыл о встрече. О нашем уговоре». Аркадий подтвердил. «Ты сможешь?». «Я еду» - вместо «да» ответил Аркадий.  «С матерью тоже проблема. Точнее, не с ней, а с ее… Как его? Постоянно забываю. Она с раннего утра, по тревоге,  поехала в больницу. Жду ее звонка, но пока ничего.  Но с тобой –то как будто все в порядке…  Я буду ждать тебя к шести. Раньше, к сожалению, никак… Мы должны еще с тобой обязательно встретиться, Аркаша». «Аркадий Петрович!». Нет, это уже не отец. Кто-то вышедший из только что тормознувшей в паре метров от Аркадия машины. Знакомая, вроде бы, машина. Была среди припаркованных у Танеевой дачи.  Кроссовер. Знакомое лицо.  Зовут это лицо  Лонгин Семенович. «Пап, - Аркадий в трубку, - я все понял. Да, как договорились. Меня зовут. Мне пора». Уже когда отключился, подумал: «Кажется, это первый раз – после семнадцати лет разлуки, разумеется,  - когда я назвал его  «папой»».   Непроизвольно, вроде как, получилось, но… вполне…  и по месту, и по времени. Но то, что меня  увидел и окликнул этот человек… Мой большой прокол. Это есть очень-очень плохо».  А плохо от того, что… Кого представляет этот человек, Аркадий уже догадывается - для этого не надо иметь семь пядей во лбу, а у Аркадия их  даже поболе, - а вот, что именно представляет собой этот человек, для Аркадия  пока сплошной темный лес. Но  какой-то личной неприязни у Аркадия  Лонгин Семенович до сих пор не вызывал. Ничего плохого от него пока не видел.  Аркадий стоит столбом, а вышедший из машины Лонгин Семенович направляется к  нему.
 «Ну, и что же мы тут делаем?». «Что делаете вы, я не знаю, а я жду автобус».  «Я  так понимаю, собираетесь в город? В свое родное гнездо?». Аркадий  молчаливо согласился. «С удовольствием бы вас подвез…  С тем большим удовольствием, что мне есть что вам сказать. Крайне для вас важное». Разумеется, речь пойдет о том, что случилось на Танеевой даче, - это и к гадалке не ходи.  «Я так понимаю, вы где-то оставили вашего мустанга, - Лонгин Семенович садится за рулевое управление своего мустанга, Аркадий усаживается рядом с ним. – И очень разумно, надо сказать, поступили. - Лонгин Семенович включает зажигание,  и машина начинает плавно ускоряться.  - Я вообще сразу обратил на это внимание:  вас отличает одно очень полезное для жизни  качество: предусмотрительность. Не удивлюсь, если это наследственное… Но если вы действительно направляетесь к вашему местожительству - ваш большой просчет». «Почему?». «Потому что, как только подойдете к дому,  вас тут же и…хапэ. За ушко, да на солнышко». Большой неприятный сюрприз для Аркадия? Н-не совсем так. Кое-что вроде этого он уже предвидел. Поэтому и не теряет хладнокровие. «Зачем же меня хапэ? Я никому не сделал ничего плохого». «Допустим. Более того, Аркадий, я вам верю. Но плохое, причем очень плохое, сделал ваш достаточно близкий родственник. Вы понимаете, о ком я говорю. Вы находились там же, на месте преступленья, и у него был подручник. Это уже не секрет. И даже не полишинель. Он действовал с кем-то на пару. Отсюда, очень логичный и естественный вывод, что этим подручным были вы». «Я не был этим подручным». «Еще раз вам верю… Кроме того, вас кое-кто заметил  выезжающим с  одной молодой особой, которая сейчас объявлена  в розыск. Теперь вы представляете, какие у вас перспективы? Вам грозит обвинение в разбойном нападении, приведшем к гибели, плюс похищение человека». «Я никого не убивал и никого не похищал». «Еще и еще раз охотно вам верю. Мне даже очень хочется вам поверить, потому что искренне симпатизирую вам. Но все это надо еще доказать. А не докажете…. Вам грозит оказаться за решеткой. На очень долгие годы… То, что вас до сих пор не задержали… Одно из двух: или вы родились в рубашке, или наши доблестные органы в очередной раз проявили свой непрофессионализм. А, скорее, то и другое одновременно… Скажите, у вас есть возможность на какое-то время где-то укрыться?  Словом, до поры до времени «залечь на дно»». Неожиданное, прямо скажем, предложение. Но достойное, чтобы его обдумать. Аркадий так и сделал, то есть задумался, а Лонгин Семенович: «Погодите минуточку. Моченьки больше нет». Начал выбираться из машины. «Может, и вы со мной? Заодно?». Аркадий решительно отказался. Он не настолько в приятельских отношениях с этим кагэбэшником… Или как их там сейчас? Да, именно оттуда, из этого учреждения,  и был этот человек, теперь у Аркадия по данной теме  ни малейших сомнений. Так вот, не на столько, чтобы мочиться за компанию. Хотя, в общем-то, этот человек говорил вполне разумные и полезные для Аркадия вещи. И если он прав… Если за Аркадием уже охотятся… Конечно, он будет все отрицать, но ведь им, если они чего-нибудь захотят, ничего не докажешь. Разумным  выглядит и предложенье где-то пересидеть. Пока суматоха не уляжется. Пока в их сети не попадется Прохор. Или тот, с кем он был. Пока не откроется правда. Настоящая, а не высосанная из пальца…. Проблема: где, у кого ему укрыться? Кто не побоится его укрыть?
  Опорожнивший мочевой пузырь Лонгин Семенович вернулся в машину. «Ну что? Придумали что-нибудь?». На этот конкретный вопрос Аркадий не ответил, но когда машина тронулась с места, задал свой: «А вы кто?». Лонгин Семенович сбоку посмотрел на Аркадия, улыбнулся. «Содержательный вопрос… Содержательный вопрос требует содержательного ответа. И без обиняков. Я ваш доброжелатель, Аркадий  Петрович. Повторяю,  вы мне очень симпатичны. Когда смотрю на вас… Как-то даже… поспокойнее, поувереннее на душе становится.  За ту страну, в которой я живу.  Догадываетесь, конечно, как называется эта страна…  Вы же умный и наблюдательный человек, Аркадий. Наверняка… - делает попытку обогнать неторопливо передвигающийся сразу перед ними, вихляющийся из стороны в сторону прицеп. Наддал газу. Обогнал. Машина вновь вырвалась на «оперативный простор».– Наверняка  замечаете, в какое гэ мы все вляпались… Не буду восхвалять то, что предшествовало этому гэ. Там тоже прилично воняло. Но достоинство-то все-таки какое-то… Какое-то уважение к нам. Сейчас любая шавка на нас может пописать, а мы ничего… Словом, из этого дерьма надо как-то выбираться. Как? В первую голову, с помощью таких, как вы. Честных. Порядочных. Не безразличных  к тому, что творится вокруг…  Именно таких, которые  могут пополнить наши ряды». «Это кого же? Тех, у кого холодный разум и горячее сердце?». «Ну, хотя бы и так,  - Лонгин Семенович улыбнулся. – Вы что-то имеете против холодного разума и горячего сердца?». «Я думал, это закончилось». «Нет, Аркадий, это не закончится никогда. Это будет продолжаться бесконечно, пока стоит этот мир. А я, между тем, мог бы дать вам отличную рекомендацию…». Аркадий молчит и тогда Лонгин Семёнович продолжает: «А если нет... Позвольте тогда поинтересоваться, каким вы хотели бы видеть своё личное будущее?». «Пока ещё не решил... Вообще-то, раньше я артистом хотел стать». «Раньше» это когда?»  «В детстве». «Ну, в детстве!.. Хотя это и понятно.. Ваш отец... Яблоко от яблони. Грегор Мендель...А сейчас?». Хм.. Аркадий в маленьком раздрайчике, колесики крутятся в голове: «Сказать? Не сказать?.. Да что мне мешает? Скажу». И сказал, вдруг выдал этому совершенно чужому ему, может даже, из враждебного ему мира человеку свою главную мечту: «Драматургом». А вот и реакция представителя враждебного Аркадию мира, реакция вполне естественная: изумление. «Дра-ма-тургом?.. Ну, батенька. Эка вы…замахнулись… Чего-нибудь… уже… сочинили? Или только собираетесь?». Но Аркадий уже раскаивается, что выдал себя. Закрылся. Молчит. Зато не молчит Лонгин Семенович. Теперь уже к полному изумлению Аркадия продекламировал: «Весь мир - театр. В нём женщины, мужчины – все актёры.
 И  каждый не одну играет роль»,  – довольный произведенным им впечатлением, бросил быстрый  боковой взгляд на Аркадия. – Вот так-то, Аркадий Петрович! Как это не покажется вам неправдоподобным, я ведь тоже… когда-то… В том же детстве. И даже позже.  Бредил театром. Но талантишка, видать, не хватило… В жизни так часто бывает: не хватает всего-то какую-то чуточку, а на выходе… Вместо артиста – полковник ФСБ... Это я не про себя, не подумайте. У меня другое звание. Помельче. Я сейчас про другого человека… Ну что же, Аркадий… - Лонгин Семенович, несмотря на то, что бодрился, выглядел определенно разочарованным. Явно рассчитывал на другую реакцию. – Приставать не буду.  Вы человек уже достаточно зрелый. Вам решать. И все-таки вы подумайте. Всегда, как говорится, к вашим услугам». «А что там было? – Аркадий решил одним выстрелом сразу убить двух зайцев: свернуть неприятную для него тему службы в славных органах государственного сыска и получить какую-то полезную для него информацию. – Я имею в виду…».  «Да-да, я вас понял, - перебил Лонгин Семенович -  Вы говорите о побоище…  Вообще-то… Хм… Это служебная тайна, но… из личной симпатии к вам… До  нас уже доходила кое-какая информация об этих… артистах. Эти гастролеры вылезают на свет божий уже не первый раз. Начали с Причерноморья, облазали Украину, там заматерели и махнули в Москву. В Москве им пришлось не сладко, поскольку они были чужаками, а там своих… Словом, слишком большая конкуренция. Тогда, скорее всего, приняли решение обосноваться в провинции. Или филиальчиком тут обзавестись. Это, что называется, их бэкграунд. Но кого они  собой представляют на самом деле, и чего, на самом деле, преследуют, - тайна сия пока велика есть. У нас были серьезные намерения застукать их на месте преступленья, предъявить им обоснованное обвинение, весь сценарий был продуман, от «а» до «я», мы наводнили весь дом и окрестности нашими людьми, но ваш горячий родственничек нам все карты спутал.  Вот уж,  действительно, «научи дурака богу молиться»…».  «Вы сказали «на месте преступленья». А что они должны были совершить? Вы знали? Какое преступленье?». «А вот это все нам еще предстоит, Аркадий, разведать… Вообще-то, если честно, я как раз и хотел поинтересоваться об этом у вас… У меня сложилось впечатление, что вы то,  что называется, в теме». «Откуда?»- Аркадий изобразил у себя на лице максимальное удивление. «Позвольте мне вам на этот раз не поверить. Вы что-то определенно знаете. Или о чем-то догадываетесь, но не хотите. Ладно,  не стану домогаться. Не буду выбивать из вас признаний. Позвольте только на правах более старшего, что ли… Вы ввязались в очень сложную историю. Вы уже сыграли в ней какую-то роль. Вы, наверное, кому-то при этом помогли, но и сами очень сильно подставились… Хотя, в конце концов, это ваш личный выбор. Не так ли?». Аркадий ничего на это не ответил. Может, от того, что он, как ему самому казалось, пока сам ничего не выбирал. Выбирали другие, а он лишь оказывался в этот момент где-то поблизости.
А между тем они уже в течение какого-то времени  продвигались по улицам города. Пора было выбираться из этой машины.  «Пожалуйста, если можно, - высадите меня на Памфиловской». «На Памфиловской?». «Да, на Памфиловской». «А место какое?». «Напротив кинотеатра». Лонгин Семенович сделал  ровно то, о чем его  и попросил Аркадий, то есть  тормознул напротив кинотеатра на Памфиловской. Аркадий, уже когда собрался  покинуть салон, решил еще задать один вопрос: «Луиза Ивановна… Она…что?». «Да-да, я вас понял, - быстро отреагировал Лонгин Семенович. – Нет, не подтверждаю. Но и не отрицаю». И уже на прощание: «Будьте предельны осторожны и не забывайте. В том числе и о том, что я вам предложил». Аркадий уже вышел из машины, она тронулась с места, когда Аркадию пришло нам ум: «Мог бы заодно спросить и про отца… Или о том, кто писал этот жуткий халтурный сценарий? Да, я бы написал лучше». Но уже поздно,  Аркадий   стоит напротив кинотеатра «Саломея» (надо ж такое название для кинотеатра придумать!). «И куда ж мне теперь, горемычному,  податься, чтобы при этом не попасться?».   
   
3.
 Тревогу по поводу пропажи Геи подняла вовсе не Екатерина Юрьевна, и не Геины нерасторопные краснохолмские родственники. Не в их оправдание, так же как и не в осуждение:  Екатерина Юрьевна  как сразу недвусмысленно дала им понять, чтобы поменьше совали  нос в житье-бытье ее гувернантки, так  и дальше стояла на своем.  Похоже на то, что и Гея не часто о них вспоминала. А о том, что она собралась ехать на Танееву дачу, - об этом они, наверняка, ни сном, ни духом. Панику подняла Инна Иосифовна. Та, что  порекомендовала когда-то Екатерине Юрьевне принять Гею на работу  воспитательницей. Видимо, она все же следила за судьбой девушки, поддерживала с нею какую-то связь, знала, куда и зачем она отправилась, и когда узнала, что произошло на Танеевой даче, стала названивать на Гайдара. С ней, правда,  говорила больше Аннушка, когда она была дома, или Настя. Сама Екатерина Юрьевна ни разочка не взяла трубку, а «сотовым» Инна Иосифовна, как и подавляющее число других рядовых краснохолмчан,  еще не обзавелась. Когда не получила внятного ответа, сообщила в милицию. Там уже, конечно, были в курсе, что творится на даче. Новость об исчезновении человека стала лишь еще одним штрихом,  дополнившим  общую картину свалившегося на головы краснохолмчан   бедствия.
Екатерина же Юрьевна как с позднего вечера заперлась у себя, так никого  к себе не подпускала. На вопросы ни Насти, ни прислуги не откликалась. Все свои телефоны отключила. Словом, установила вокруг себя полную блокаду. Что с ней происходило? Почему она так себя вела? Об этом не мог узнать даже пару раз неудачно позвонивший Николай Юрьевич. Да, только «позвонивший», а не, скажем,  «подъехавший». Ему  сейчас было не до сестры. У Марии Павловны, после полученной  ею раны,  было не так уж много шансов выжить. Об этом откровенно сообщил Николаю Юрьевичу главврач больницы, куда доставили раненую. Ее могло спасти только чудо. Поразившая ее пуля (скорее всего, предназначенная не для нее, а для «валявшего Ваньку» бога-куклы),  вошла в Марию Павловну сзади, через плечевой пояс. Затем, вместо того, чтобы уйти, скажем,  вбок или прямо, она, непонятно отчего, как будто следуя какому-то капризу, изменила траекторию, устремилась резко вверх и разорвала подключичную артерию, из которой хлынула кровь. Именно в этом и состояла вся трагедия.  Приехавшие достаточно оперативно (учитывая расстояние между дачей и городом) врачи  «скорой» сделали, что смогли: пережали наложенным жгутом артерию, но из-за трудности доступа добиться абсолютного пережатия не смогли. В результате  струйка сочащейся  крови, пока больную везли в больницу, ни на секунду не прекращалась Ситуация еще усугублялась и тем, что той же пулей была задета  и верхушка легкого. «При таком раскладе, господин Поваров, - да, главврач, обращаясь  к Николаю Юрьевичу, называл его только так, - современная медицина… да еще при нашем общем скудном материальном обеспечении…  - Главврач при всяком удобном случае, на любом совещании, жаловался, что им выделяют из городской казны мало денег. Не мог не воспользоваться сложившимися обстоятельствами и сейчас. -  Если только в церковь сходить. У Бога прощенья попросить. Помолиться. Авось… Вы знаете,- как ни странно, - редко, но иногда все-таки помогает». Опускаться до того, чтобы просить у Бога и ставить свечку Николай Юрьевич все же не стал, но надежду на чудо, учитывая, сколько свечек за свою жизнь уже поставила сама жена, до последней минуты сохранял. И, похоже, эта надежда оправдывалась: операция прошла успешно, и в состоянии  Марии Павловны появились обнадеживающие моменты. Непонятнее было, чего ждать от забаррикадировавшейся у себя Екатерины Юрьевны. Да и жива ли она вообще? Николай Юрьевич распорядился еще какое-то время все-таки не ломиться в дверь.  Отлично зная сестру – сам такой! – понимал, что ей, будь она живой, такое грубое вмешательство в ее частную жизнь вряд ли понравится.   
Так прошли тревожная ночь и утро, а ближе к полудню  к дому  на Аркадия Гайдара подкатило такси. Оно привезло петербургскую подругу Екатерины Юрьевны – Леру. Перепуганная всем, что произошло, дежурившая в этот день охрана вначале решительно отказалась впускать петербургскую гостью. Впустили не раньше, чем спустится Аннушка, посмотрит на монитор, поговорит и признает гостью. «Что с ней? - пока поднимались лестницей, Лера начала донимать вопросами прислугу. – Я приехала только этим утром. Пытаюсь до нее дозвониться. Как бы не так! С ней все в порядке? Что тут вообще со всеми вами происходит?». Аннушка, испуганная не меньше остальных, кто еще находился в доме, предпочитала только слушать, самой держать рот на замке: «А то еще возьмешь и ляпнешь что-то не то». К ним рано утром уже нагрянула целая бригада из следственного отдела. Всех, кроме забаррикадировавшейся у себя хозяйки, к ней, как не старались, не сумели пройти,  успели допросить. Уходя, пообещали еще не одну с ними встречу, и жестко наказали:  «Не разглашать». Лера, когда Аннушка подведет ее к двери в хозяйкину комнату, вначале убедится, что дверь изнутри заперта, потом будет настойчиво просить подругу, чтобы та ее к себе допустила.  Екатерина Юрьевна не откликалась. «Послушай, - Лера прислуге, - да живая ли она там… вообще?». «Живая, - успокоила Аннушка, - с час назад, я слышала, по телефону с кем-то». «О чем?». «Этого я не расслышала». Тогда гостья возобновила осаду двери:  «Слышь, матенька, я ведь все равно от тебя не отвяжусь. Костьми лягу. Буду торчать тут хоть до второго пришествия». Наконец,  видимо, терпение закончилось и у осажденной: «Кто это?» – хрипловатый голос, но все-таки, можно разобраться, что этот голос принадлежит именно ей,  Екатерине  Юрьевне Милославской, урожденной Катюше Поваровой. «Я же тебе сказала. Я Лера». «Кто?». «Ты что, Катюха? Свою подругу, что ли, забыла? Я же тебе вчера из Питера звонила. Мы же договорились с тобой встретиться… По-моему, так она бухая, - продолжающей стоять рядом прислуге, шепотом, а потом опять нормальным голосом. – Открой, я тебя умоляю. Я тебе ничего плохого не сделаю. В конце концов, подруги мы с тобой или кто?».
Наконец, дверь отворилась. За дверью, в расстегнутом халате, с растрепанными волосами, с мятым, опухшим лицом, словом, страшненькая, уродливая Екатерина Юрьевна. Лера поспешила войти. Тут же закрыла за собой дверь. Ей было немного не по себе, но и особенно пугаться тоже не стала. Ей уже приходилось, и не раз,  видеть  подругу такой вот – крепко подзагулявшей. Отлично знала, что той, чтобы довести себя до такого состояния, достаточно выпить не так уж и много.  «Что это ты, матенька, с утра пораньше? Чего ты? И вообще. Что тут у вас такое? Бедлам какой-то. Куда ни посмотри – кругом ошпаренная милиция. Таксист мне по дороге тако-ого порассказал… Черт те что! Неужели это правда? Неужели в наше время такое возможно? Можно, я хоть окно тут у тебя открою? Дышать нечем». Да, это так. В комнате спертый воздух. На столе  фляга. Но это было совсем не страшное. Страшное лежало ровно посередине  стоящей впритык к стене комнаты козетки.   Дамский пистолет Sig Sauer P238. Калибр 380ACP. Со щечками из красного дерева. Стоимостью 599 «зеленых». Лере ли не владеть всей этой информацией, если она сама пару лет назад приобрела  точно такой же? Вначале себе,  а потом и подруге. По ее, подруги, просьбе.  «Так. На всякий  пожарный. Жизнь становится все страшнее и опаснее. На охрану надейся, но и сам не плошай». «Ты зачем это? – забирая пистолет с козетки.- Какого, извини меня, хрена?». «Положи на место». «Нет, ты вначале скажи». «А я тебе говорю: «Положи на место»». «Вначале скажи». «На место!» – уже почти рявкнула. А вот такой, как сейчас, - разъяренной, с выпученными ненавидящими  глазами Лера, кажется, видит свою подругу впервые. «Нет, ты мне все-таки скажи. Ты белены, что ли, объелась? Зачем тебе все это? Кого ты собралась этим убивать?». И тогда Екатерина Юрьевна пошла врукопашную. Врукопашную не на шутку. Лера и опомниться не успела, как подруга ухватила ее за запястье, а потом стала вырывать у нее пистолет. Две дерущиеся, надсадно сопящие, уже далеко не молодые женщины: наверное, со стороны это могло бы показаться и забавным. Ну а если не со стороны, а изнутри? Зрелище, скорее, уродливое. Если не страшное. Но ни одна, ни другая из борющихся не хотели уступать, боролись до конца, пока не прогремит выстрел. Батюшки мои! Лера только сейчас это осознала: пистолет-то уже заряжен, и курок взведен. Слава Богу, выпущенная пулька ни одну из женщин не задела. Вдребезги циферблат напольных часов. Но это уже не так страшно: часы выглядят, как антиквариат, хотя, на самом деле, Екатерина Юрьевна это отлично знала, - умелая подделка. Утрата поправимая. 
Шальной выстрел мгновенно привел обеих в чувство. Екатерина Юрьевна отпустила Лерино запястье, а Лера тут же  швырнула пистолет на пол. Уже швырнув, с испугом наблюдала за ним, как если бы это был не пистолет, а ядовитая гадюка.  Екатерина же Юрьевна растерянно смотрела на искуроченный циферблат. Пулька застряла где-то во внутренностях часов. И так, обе находились в оцепенении с десяток секунд, пока за запертой дверью, да, Лера,  только вошла в комнату, дверь за собой тут же заперла,  не раздастся истошный Настин вопль: «Мамочка! Ты живая?!». Еще через несколько секунд к Настиному воплю присоединится и донельзя встревоженный крик прислуги: «Екатерина Юрьевна! С вами все в порядке?».
Пройдет еще с полчаса, когда, после того, как Екатерина Юрьевна отворит дверь, допустит к себе и дочь, и Аннушку, попробует объяснить, что и как, словом, после того, как вся эта суматоха уляжется, комната проветрится, изуродованные часы унесены, пол подметен,   и подруги опять останутся одни, Лера спросит: «Ну, и чего? Чего ты этим всем добиваешься? Кому и чего ты хочешь этим доказать?». «Что мы все подлые твари»  - уже, кажется, успокоившаяся, хотя по-прежнему, естественно, такая же растрепанная, неприбранная, с тем же серым, страшным лицом,  хрипловато ответит Екатерина Юрьевна. ««Мы» это кто?». «Ты, я, он, она, вместе дружная страна. Мы все подлые. И все твари». «Ну, ты, милая моя, и даешь! В таком случае, а кто не подлый и не тварь? Покажи мне такого. Я хоть на него полюбуюсь…  Ага! Не знаешь. Не покажешь. Еще бы! Не знаю, что там у тебя, какая муха цеце тебя укусила. Не знаю и допытываться не буду. Во всяком случае, не сейчас. Но что уже и ежу понятно: по-моему,  ты немного… а, может, и много это самое. Не в себе. Тебе пить вообще противопоказано. Ты отлично знаешь об этом.  Особенно… -  взглянула на этикетку на фляге. –  Олд Монк Рум. Ни фига себе! Откуда у тебя такое?  Грубый напиток. Чисто для мужиков-ковбоев. Тоже мне! Нашла чем себя отравить. Такому слабому полу, как мы с тобой, - нам бы что-нибудь понежнее. Вот я сейчас уйду  - ложись, проспись. Потом мы с тобой еще встретимся и поговорим. Как нам жить дальше. Хотя об одном скажу тебе уже прямо сейчас, потому что не терпит. Я ведь, помнится, уже намекала тебе, когда звонила последний раз. Ты, вроде бы, восприняла нормально». «Не помню». «Про своего племянника». «Не помню». «Однако… Ну, хорошо. Он в прошлом году финансово-экономический в Питере закончил. С отличием. Да, парень с головой. Вернулся в Краснохолмск. Хочет заняться банковским делом. Еще раз. Замечательный парень! Но еще совсем зеленый. Двадцать шестой пошел. Ему покровитель нужен». «Я ничего не понимаю в банковском деле». «Я не о тебе. Ты могла бы как-то порекомендовать его своему братцу. Сам он, без высокой поддержки, на первых порах ничего не сможет. И пикнуть не успеет, как его аккуратненько скушают».  «Как я могу рекомендовать человека, которого я совсем не знаю?». «Ты его узнаешь. И он тебе, я в этом стопроцентно уверена, понравится. Правда, он  еще стеснительный, но ты, если захочешь, его раскочегаришь. Слушай, ну, не мне ж тебя этому учить!.. Послушай, мне уже завтра утром возвращаться в Питер. Можно, я ему сейчас позвоню, чтобы он прямо сюда подъехал, пока я здесь?». «Сюда? Прямо сейчас? - испугалась Екатерина Юрьевна. – Ты с ума сошла?». «Ну, не сейчас, конечно, я понимаю. Тебе еще нужно придти в себя. В таком случае, где-то сегодня ближе к вечеру. Где-нибудь посидим втроем. Потом я вас оставлю. Тем более, что я в банках разбираюсь еще меньше, чем ты. Уверяю тебя. Мы знаем друг друга уже целую вечность. Плохого человека я бы тебе не подсовывала. Это именно  то, что тебе сейчас нужно». Екатерина Юрьевна еще немного подумала и: «Хорошо… Может быть... Но мы еще созвонимся». На что обрадованная тем, что ей удалось вернуть подругу к жизни Лера: «Непременно, матенька! Не-пре-менно!». 

4.    
Итак, Лонгин Семенович высадил Аркадия там, где Аркадий его попросил: на Памфиловской.  «С Памфиловской дворами, - начал планировать свой дальнейший маршрут Аркадий. -  Собью с толку, если кто-то за мной сейчас увяжется. Оттуда  рукой подать до Матросова. На Матросова сяду на трамвай. Довезет меня до угла Большой Дворянской и Кибальчича. Там автобусная остановка, пересяду на «пятерку» и доеду до поселка Первомайский. Сегодня воскресенье, Валя должна быть у себя. Попрошусь, чтобы мне пожить у нее какое-то время, пока все  устаканится,  и я буду в полной безопасности. Если откажет, что не исключено, буду думать, как  дальше».
    Да, именно это решение – попроситься на постой к  Вале, - вызрело в мозгу Аркадия, пока добирался до города. С того злосчастного дня, когда по дороге к Вале его перехватила коварная Аля, - Аркадию еще не приходилось ни встречаться, ни разговаривать с той, кого он по-прежнему, несмотря ни на что, продолжал считать своей официальной подругой (Аля – не в счет. Она появилась, как черт из табакерки, сделала свое черное дело и вновь провалилась в тартарары. Аркадию о ней сейчас даже вспоминать не хотелось). «Але! Валю можно?». Трубку, естественно, взяла не Валя: ей до телефона с чердака еще надо добраться, это ее хозяйка. «А кто это?». «Валю. Можно?». «А ты кто такой, чтобы до Вали домогаться?» – хозяйка вдруг с ходу завелась. Скорее всего, признала Аркадия. «Я Аркадий  Петрович Новосельцев. Вас это устраивает?» – очень, как ему показалось, сдержанно, вежливо получилось.  Злая, недовольная им фурия-хозяйка Аркадию сейчас совсем ни к чему. «Да какой ты на фиг  Аркадий? Да еще  Петрович.  Проходимец ты. Ты чего это  с девкой-то делаешь? Паршивец ты эдакий. Она уж все глаза по тебе проплакала. Не спит, не ест, не пьет. Высохла, как щепка. Чтоб у тебя чирьи по всей твоей роже смазливой повыскакивали.  Чтоб тебя козел вонючий…». «Вы вместо того, чтобы обзываться… - Аркадий еле сдерживался, чтобы не вспылить. - Человека позвать можете?». «Нет ее». «А когда  будет?». «Не знаю. Она передо мной не отчитывается». «Ладно. Тогда хоть скажите, что я ей звонил». «Много чести будет. Чтобы из-за такого отпетого басурмана…».
      Аркадий дальше слушать не стал. Тут же позвонил к себе, на Энтузиастов. К телефону никто не подошел. «В больнице, -  Аркадий подумал про мать. -  Там ведь, кажется, с Иваном Евдокимовичем что-то. Проехаться в больницу самому? Но чем он может помочь?».  Нет, судьба отчима, - да простит он его, - Аркадия сейчас не волнует. А вот слово, данное отцу   и тот просительный тон, с каким он уговаривал его обязательно  с ним повидаться, то и другое  у Аркадия в мозгу. Да и вопросы еще к нему у Аркадия кое-какие остались. Времени: почти час. До шести, как уговаривались, еще более чем. Подошел к афише, полюбопытствовал, чем сейчас потчуют в кинотеатре. «Давненько я не брал в руки шашек». Это он про кинотеатр так подумал - не этот конкретно, а вообще, - в который,  действительно, уж и не помнит, когда последний раз заглядывал. Потчевали ставшим уже привычным за последние годы плохо перевариваемым изнеженным Аркадьевым желудком  голливудским блюдом. Но выбора у него не было. Купил билет, по предъявлении которого ему разрешили войти  в кинотеатр «Саломея». Кинотеатр работал по непривычным для редко посещающего такого рода заведения Аркадия правилам («Это они у Запада слямзили»): в кинозал можно было пройти в любое время, занять любое свободное место,  а дальше, смотри, пока терпенья и желанья хватит. Это как раз и устраивало Аркадия. В зале зрителей кот наплакал. Высмотрел себе место в последнем ряду. Сел. Как он заранее и предполагал, - кино было фиговое. Натужная эротическая комедия. Какой-то парень – космонавт попал на планету, где отчего-то сохранились одни женщины. Дальше – все понятно, даже и рассказывать не стоит. Самая что ни есть убогая драматургия.  Хорошо то, что кресла в зале с откидывающимися спинками. Аркадий устроился с максимально доступными в таких обстоятельствах   удобствами, достаточно быстро задремал. Но только задремал, - не уснул. Через час еще раз позвонил в надежде поговорить с Валей, - к телефону на этот раз вообще никто не подошел. Теперь начал звонить с интервалом, примерно, в  полчаса, - но с тем же нулевым результатом. Не отзывался и домашний телефон на Энтузиастов. Полная телефонная блокада. Часа через четыре Аркадий решил, что с него эротических похождений чувака-землянина хватит. Покинул кинотеатр.
   Шел дождь. Аркадий зашел в тыл кинотеатра, нашел там какой-то навес, стал под него. Струйки  дождя бьют по железу, собираются в капли, срываются вниз. Наиболее ушлым  удается попасть на высовывающиеся из-под навеса носки фирменных ботфорт Аркадия, отчего из нежно – бежевых,  на глазах Аркадия,   превращаются в грязно – бурые.  Самое время еще раз мысленно пробежаться по тому, что с ним совсем недавно случилось. Классно, надо в этом признаться, очень правдоподобно, не чета тому, чем его только что угостили в кинотеатре «Саломея»,  выстроенный отцом перформанс… Противное слово, русский язык долго его терпеть не будет, но пускай пока остается.  Еще раз вспомнилось предупреждение отца: «Все это театр. Всего лишь игра». Да, может, действительно, только и театр, только игра, словом, что-то ненастоящее, но в этом ненастоящем спрятано еще и что-то такое, от чего Аркадию, даже когда он вспоминает об этом, становится не по себе. Один этот жутковатый, растущий, раздувающийся на глазах божок-самозванец. Что это? Настоящее-ненастоящее? Прячущаяся в потемках закулисья Гея, ее  полное абсолютного доверия восприятие Аркадия, которого она фактически до тех пор совсем не знала: «Пожалуйста. Помоги мне выбраться отсюда». Это как? Это откуда? Их ночь в зимнем лесу. Тоже ведь не побоялась. Ее глубокий сон… И ее же прощальное «Спасибо» и поцелуй. Аркадий, когда дошел до этого воспоминания, невольно коснулся ладонью принявших на себя поцелуй Геи губ.  Если все это настоящее, то чем же тогда должно быть ненастоящее? И еще: «Как хорошо, что именно так, этим хэппи эндом,  все и закончилось!.. Если, разумеется, «закончилось». Если еще не будет какого-то продолженья». 
   Дождь в какой-то момент прекратился, Аркадий бросил взгляд на циферблат часов:  двадцать семь шестого.  Пора потихоньку отправляться в путь-дорогу дальнюю. Но прежде еще один звоночек. «Да…»  - тихий слабый голос. Но это Валин голос. Трубку подняла сама, причем почти мгновенно. Может, сама кому-то  только что отзвонила. Или поджидала его звонок? «Здравствуй, это я… - Валя молчит. -  Мне твоя хозяйка сказала, что ты переживала… - Валя по-прежнему молчит, слышно только, как дышит. – Потому что… из-за меня. Слушай, я все понимаю, я действительно… по-свински, но… Мне многое тебе надо сказать и кое о чем попросить… Я сейчас стою за кинотеатром… на Памфиловской. Только что посмотрел какую-то ерунду, а теперь мне надо идти, чтобы встретиться с отцом. Он приехал ненадолго. Из Америки. Ты, наверное, помнишь, я тебе как-то говорил про своего отца. Завтра утром  он уже уезжает. Я  дал слово, что с ним повидаюсь… Послушай, ты не смогла бы меня сегодня у себя приютить? Уже после отца. Можно?.. Ну, если нельзя, - ладно, тогда  попрошу тебя еще о другом… Если вдруг кто-то… вот эти дни…  будет у тебя допытываться, не ночевал ли я у тебя с субботы на воскресенье… Запомни: с субботы на воскресенье. Сможешь ответить, что «да, ночевал»?  Это может быть очень важным  для меня. Ты меня очень выручишь… Валь, ну, почему ты всю дорогу молчишь? Скажи хоть что-нибудь. Скажи хоть «да» или «нет». Чтоб я знал, как мне вести себя дальше…». «Веди, как вел себя раньше!  И больше мне не звони!»  – крикнула и тут же положила или, скорее, даже бросила трубку.
   Ну, вот. Похоже, получил, что заслужил. На этом варианте алиби, если что,  можно ставить жирный  крест. По большому счету, который отчего-то называется «гамбургским» (почему «гамбургским», - Аркадий уже давно собирался об этом узнать, но как-то все руки не доходили), Валя права: Аркадий – стопроцентный коварный бессовестный изменщик. Но ведь не со случайно подвернувшейся Алей он ей изменил. То, что он совершил с обладательницей завораживающего альтино,  называется «блудом». Не то, что бы это было совсем не в счет, но это совсем другая, менее строгая статья. Что куда опаснее для Вали и что карается намного  сильнее:   все эти два последних месяца, получается, он как бы  изменял ей с ангелом.  Изменял необычным образом: не телом, а духом. Именно в этом вся глубина, а, следовательно, и высокая степень наказуемости измены. Да, все эти два последних месяца он был не на шутку влюблен… Именно влюблен, а не увлечен, или даже соблазнен, как в случае с Алей.  Скорее всего, Валя именно эту его измену  подозревала,  ревновала, поэтому и такая ее жесткая реакция  простительна и понятна. А  вот теперь ему – тому, кому вначале мягко указала на его место лишь воображаемая возлюбленная, и однозначно отвергла возлюбленная уже реальная, -  теперь еще придется пораскинуть мозгами, где и на чьей подушке преклонить предстоящей ночью его изнемогшую голову. У себя, на родной подушке он этого сделать, пожалуй,  пока не рассеются собравшиеся над  ним тучи, не рискнет. 

5.
Перед входом в гостиницу Октябрьская маячит парочка милицейских уазиков. Это ожидаемо. Вся милиция на стреме. «Свистать всех наверх!». Ну что ж?.. «Умный в гору не пойдет. Умный гору обойдет». Вот и он, Аркадий, не станет бараном, не будет - рогами вперед-  врываться  в гостиницу напролом, через главный вход. Безопаснее для здоровья  воспользоваться служебным входом, тем, что во дворе гостиницы. Здесь монблан каких-то деревянных поддонов. Мусорный контейнер. Баки для пищевых отходов. Какой-то чужак может и не отыскать этот служебный вход: крохотная дверца без каких-то опознавательных знаков, только дежурная лампочка по темным временам суток. Но Аркадий-то здесь как раз и не чужак. Он с полгода отбатрачил в этой гостинице на должности «главный сантехник», прежде чем причалил к своему нынешнему хозяину. В гостиницу эту когда-то устроился «по большому блату». Сулили горы золотые:  «На одних чаевых от иностранцев обогатишься. Мед-пиво будешь пить. И по усам будет стекать,  и в рот попадать».  Как бы не так! На собственной шкуре Аркадий убедился, как мировая цивилизация может споткнуться  о заурядные, еще  советского происхожденья   санузлы. В самом деле, у заморских  гостей  постоянно что-то ломалось, не сливалось, не отпиралось и не открывалось. Аркадию каждую смену приходилось крутиться, как белка в колесе. Чаевые? С гулькин нос. Все эти иностранные гости-толстосумы оказались такими скупердяями! Но зато какие капризные! От того и продержался здесь только полгода.  Зато он знает сейчас все лазеечки и может беспрепятственно перемещаться по всему зданию гостиницы, не вызывая никаких подозрений. «Эй, мальчик! А ты к кому?». Толстая, старая дежурная на втором этаже. В момент, когда Аркадий вынырнул из-за угла, дремала на своем мягком удобном диванчике под сенью какого-то жирного тропического растения. Аркадий строго: «Я не мальчик, я из комитета государственной безопасности, а вы спите на работе. Да еще в такое время, когда кругом стреляют,  – это он все в отместку за «Эй, мальчик». -  Я в двадцать пятый. Наши уже пришли?». «Н-нет, - испуганная дежурная. – Ваши уже ушли».  «Вот как? – подумалось. - Это уже интересно».
   Аркадий подошел к номеру с табличкой «25», постучал согнутым пальцем в дверь. Долго не откликались, - постучал еще раз, погромче. «Кто там?» – отец. «Это я». Не сразу, через какое-то время дверь отворилась. За дверью отец. С прижатым к уху сотовым телефончиком. Вспомнилось, как отец называет это устройство: «селфон». Манипуляцией  свободной от телефона руки показал, чтобы Аркадий раздевался, при этом продолжает кого-то внимательно слушать. В номере запах дыма. Заполненная окурками пепельница на столе. Отец не курит. Значит, это от «ваших», которые уже ушли. Пожалуй, и это тоже ожидаемо, поэтому Аркадий особенно по этому поводу и не переживает. А если немного и нервничает, то только от того, что для отца, как  кажется Аркадию, сейчас важнее разговор по телефону, а не с ним. Отец, в основном, слушает, лишь изредка вставляет «камон», «камон».  Но вот и  какая-то достаточно длинная фраза, но на английском. Аркадий, естественно, ничего не понимает. Наконец, «бай-бай». Это означает «До свиданья», - даже не англоязычному Аркадию это известно. Отец положил телефон на стол. Лицо усталое, мешки под глазами, в глазах не то испуг, не то, если помягче, -  тревога. В голове: «Может, мне и не стоило сейчас к нему приходить».  «Извини. Это Марион… Не помню, я говорил тебе о ней?». Аркадий тоже не помнил. «Моя падчерица… Проблема с ручной вороной». «А что с ней?». «С вороной? Недосмотрели. Вылетела в окно. Еще на днях. До сих пор не могут ее отыскать. Подожди, я еще сделаю один звоночек»,  – на этот раз  берется за трубку внутреннего телефона, - он белый, Аркадий это помнит, у коробки городского телефона красный цвет: это, вроде бы, для удобства, чтобы гости не путались.
   Отец набирает номер. Кажется, никто не отвечает, - отец сердится, набирает вновь. Необычный он какой-то: растерянный, суетливый, неловкий. Таким  его Аркадий никогда прежде не видел, не знал. Наконец-то, дозвонился! «Але! Проще самому дойти, чем дождаться, когда кто-то возьмет трубку.  Я из двадцать пятого. Я уже звонил вам, чтобы кто-то пришел и  убрался у меня… Хорошо, жду. И второе. Еще раньше я заказывал… Да, в номер. Да, на двоих. Да, можно, – вернув трубку. – Пытался несколько раз открыть эти чертовы окна, потому что дышать нечем,  - ничего не получается». Да, какой-то совсем расклеившийся отец и трубку, как следует, не положил,  - Аркадий ее поправил. Что касается фрамуги… У такого разболтанного отца, как сейчас, конечно, не получится, зато у Аркадия…  Подошел к окну, взялся за шнур, потянул вниз: как бы не так - фрамуга не сдвинулась с места. Пришлось удвоить усилие. С грохотом отвалилась только с третьей попытки. Та же история со  второй фрамугой. Стало немножко стыдно за якобы пятизвездочную, лучшую гостиницу в городе, лишь в позапрошлом году с помпой, об этом извещали все городские СМИ, прошедшую евроремонт, за город Краснохолмск и, самое главное, за великую и могучую Российскую Федерацию (РФ), не способную производить хотя бы  безотказно открывающиеся  оконные фрамуги.  «Спасибо, дорогой. Что бы я делал без тебя?». «У тебя, кажется, кто-то был»  - Аркадий, когда вернется в кресло. Он только что совершил пусть маленькое, но доброе дело, поэтому и почувствовал себя поуверенней. Отсюда и заданный им вопрос. Что-то из разряда: «Иду на Вы». Ну, или близко к этому. «Д-да… - неохотно и старательно избегая встречи с глазами Аркадия. Аркадий это «избегая»  отметил. - Меня только что пытали… В переносном, разумеется, смысле… Два молодчика из… Как это у вас сейчас называется?.. Словом, как будто в чем-то меня подозревают.  Я о том, что было на этой даче. Попытался рассеять их подозренья. Не знаю, насколько хорошо это у меня получилось… Надеюсь, завтра все-таки они благополучно выпустят меня отсюда… Да, вот видишь, как все обернулось. Твоя интуиция тебя не подвела, ты в значительной степени оказался прав…  Почти сразу, как только все это началось, я подумал о тебе, но в суматохе выронил из рук телефон. Дальше  меня понесло со всеми… - На телефон, которым он только что пользовался и который сейчас лежал на столе. – Это тот, который я привез, чтобы подарить тебе. Но пока, извини…?». «Да не волнуйся. У меня пока есть свой. Я тоже несколько раз пытался до тебя дозвониться». «А вот теперь и  не знаю, - отец как будто не слушал Аркадия, -  когда мы в следующий раз. Наш разговор… единственный, что-то значащий… тот, что на крыше… Обо всем этом, конечно, теперь придется забыть. Все это печально, конечно, я-то  по своей привычке уже было размечтался. Печально, но не смертельно. Все-таки  я приглашаю тебя к себе. Точнее, к нам. Приглашение я вышлю. С матерью, в принципе, я уже, хотя ты и сам…. – Постучали  в дверь. -  Да-да!». 
В номер вошла официантка с подносом, и отец официантке, которая собралась составить с подноса на стол, с раздражением: «А можно вас попросить вначале убрать вот это?.. - на пепельницу, -  Словом, все лишнее». «В мои обязанности  это  не входит». «Хорошо, я вам заплачу». «Извините, но я не возьму»,  – кинув при этом косой взгляд на Аркадия. «Это мой сын. Он не донесет на вас». «Нет. Все равно. Извините. Я скажу, сейчас придет горничная… Когда приносить горячее?». «Я позвоню». Официантка с опустевшим подносом ушла.
«А у вас, я смотрю,  ничего не изменилось. Это ужасно». «Я, наверное, не буду горячее». «Это отчего же? – отец выглядит огорченным. - Не говори, сынок, гоп, пока не перепрыгнешь… Сейчас выпьем, - встав с кресла, подойдя к столу и берясь за  только что принесенный неподкупной официанткой графинчик с каким-то белым вином, - и у тебя появится аппетит... Повторяю, как это ужасно, что ничего не меняется, и… как это страшно, - что меняемся мы… За тебя, Аркадий. Чтобы хотя бы ты не менялся. Или, чтобы поближе к земле, - чтобы  как можно дольше не менялся. Чтоб оставался ровно таким, как сейчас. Таким же идеалистом». «Я не идеалист», - еще успел подумать Аркадий, однако возражать не стал. Чокнулись, выпили. И только после того, как уже выпил и что-то пожевал, Аркадий решил озвучить свое возражение: «Я не идеалист». «Да, как твоя мама не коммунист. Вы из одной компании… славных чудиков. Но чем тебе не нравится, когда тебя называют идеалистом? Я тоже был во многом идеалистом. И горжусь. Доволен этим. Другое дело, теперь… к своим… за пятьдесят… прихожу к убежденью, что самое мощное, что нами движет, это все же элементарный, присущий всему живому  инстинкт самосохраненья. – Вновь наполнил рюмки. – Теперь твоя очередь». «Что?». «Произнести тост». «Я не знаю. – Аркадий никогда не отличался способностью произносить оригинальные тосты, а банальные – не хотелось. Поэтому предпочитал отмалчиваться. – Может… за тебя?». «За меня?.. Нет, не хочется. Давай тогда просто…  Каждый подумает о чем-то своем». Выпили, не чокаясь. «Ты о чем? Если не секрет» - задал вопрос отец. Аркадий отмолчался.  «Ладно. Не хочешь – не говори. В любом случае, жду твоих возражений.- И на вопросительный взгляд Аркадия. - По поводу  инстинкта самосохраненья. Или ты со мной полностью согласен? Я был бы удивлен…». «Нет, не полностью». «Вот-вот! – отца как будто это обрадовало. - Продолжай. Возражай». «Есть исключенья». «Ну, например». «Примеров много». «Ну, хоть один». «Скажем… Иисус Христос». «Ух ты!.. Не хило.  Ну, что ж, если ты сам первым начал, я тебя за язык не тянул, - поговорим об Иисусе Христе. Да, согласен, вот кто не  руководствовался инстинктом самосохраненья. Жил в  полном противоречии с этим инстинктом. Можно сказать, шел на рожон.  Но у Него вообще, ты это учти, в отличие от нас не было инстинктов. Он был Сыном Божиим,  осознавал это и мог себе  позволить такую роскошь – бросить вызов всему мировому  злу. За что, в конце концов, заслуженно и поплатился. Говорю заслуженно от того, что Он знал, на что шел. А кого, спрашивается,  представляем мы?». «Мы тоже». «Что?». «Сыны Божьи». «Ой ли?.. И что? После этого ты еще станешь доказывать мне, что ты не идеалист?». «Идеалист. Но не в том смысле, как это представляется тебе». «А в каком?». «Ну, не знаю…». «Все-таки попытайся сформулировать. Ты же грамотный и… я это вижу – думающий  человек». «Я реальный идеалист». «Хм… Впервые слышу… Это что-то новенькое.  Не представляю. «Реальный идеалист». Все равно, что скрестить ежа с  трепетной ланью. У кого-то прочел?». «Нет. Сам придумал. Только что». «Понятно. Экспромт. Термин… Что тебе сказать? Противоречивый по своей сути, но… Вся наша жизнь это сплошное «про» и «контра». Возможно, в твоем определении действительно что-то  есть.  Хотя я бы назвал это иначе… Идеализмом по-русски»,    – еще раз наполнил рюмки.
Выпили, не чокаясь и обойдясь без тоста. «Мы можем с тобой, сынок, сейчас говорить о чем угодно, - сразу же, как только осушили рюмки,  продолжил отец. - Можем называть себя, кем угодно. Можем притворяться, что верим в то, верим в это. Но решающее слово в этом мире, в котором нам пришлось родиться, жить, к чему-то стремиться, на что что-то надеяться, в любом случае, решающее слово в этом мире принадлежит не лично нам с тобой. И, как бы ты против этого не возражал, - не Иисусу Христу. Ему-то, может, как раз меньше всего. Не по Его, Аркаша, заветам живет весь этот, напичканный инстинктами  мир. А если и живет, так только на словах, а на деле …Мы все, хочется нам этого или не хочется,  живем по заветам того…  «кого никто не любит, того, чей взор надежду губит». Но это лишь в возвышенной, поэтической ипостаси. В заниженной, народной это… извини меня,  черт с рогами. В действительности же, то есть в той реальности, о которой ты говоришь, я думаю, как всегда, везде и во всем, сие… существо…  есть  нечто  среднее между возвышенным  и заниженным.  И, как все среднее, - оно выглядит серым  и пошлым. Но если серое и пошлое, - необязательно крохотное, ничтожное. Наоборот. Оно огромно и всемогуще. Оно овладевает… Сначала плотью, потом мозгом и, наконец, душой. Проникнув и овладев, Оно… Ты думаешь, растворяется? Нет!  Как бы не так. Оно  растворяет нас. В себе. Разлагает. На составляющие. Поэтому-то… от того, мы постоянно находимся в разложении… мы и смердим. Чем дальше, тем больше я начинаю верить, что во все, что связано с человеком… Подчеркиваю: именно и конкретно «с человеком»… Была изначально заложена мина замедленного действия. И ее часовый механизм безустанно тикает, тикает… - Каким же взволнованным сейчас выглядел отец! Аркадий его таким помнит только по репетициям, когда он пытался что-то донести до сознания своих нерасторопных учеников. – И еще, если обобщить все вышесказанное… Любой из нас, любой человек это досадный грустный результат погружения высокого в низкое. Этого погружения не избегает никто. Зачастую  такое погружение бывает без дна.  И происходит это от того, что   доминирующим в человеке… Ты о чем подумал?  Его биологическое начало. И пока так будет… Обыкновенный смертный, не герой и не святой… скорее отсюда, - пальцем в пол, - а не оттуда, - пальцем в потолок, -  будет руководствоваться в его повседневной жизни не заповедями Христа. Он будет, хочется ему этого или не хочется,  жить по законам Антихриста… Длинновато получилось, я не хотел, но зато искренне. Надеюсь, ты меня понял». 
«И ты тоже? – это отец взволнован, а Аркадий – ровно наоборот. Даже сам удивляется: «И откуда у меня вдруг… такая выдержка?». «То есть?». «По законам Антихриста?». «К сожалению». «Но не я». «Вот как?.. Ты заявляешь об этом с такой убежденностью?  Впрочем, откуда она у тебя, - примерно, догадываюсь. Вот… Скажи, кто это сочинил?
                «Судьбы небесные издревле непреложны:
                Враги Христовы суть ничтожны
                От них нам вера - щит;
                Он праведных хранит».

Так откуда  это?»
«Не знаю» - честно признался Аркадий. «Гавриил Романович Державин, - отец ответил за Аркадия. -  Как тебе Гавриил Романович Державин? Так ты об этом? Ты себя именно таким представляешь? «Не я»…  - похоже, это «не я» сильно задело отца за живое, если оно  от него не отлипало. – Но какое содержание ты вкладываешь в это «Не я?». Как ты это понимаешь?». «Очень просто». «Ну, так давай, давай, если очень просто. Я тебя внимательно слушаю». «Не смердеть». «Хм… То есть?». «Ты же сам только что сказал…». «А-а… Ну, да. Молодец, - запомнил. Дальше». «Не подличать. Быть верным своему слову. Ни у кого ничего не клянчить. Ни перед кем не прогибаться. Ни к чему не приспособляться. Ну и… Думаю, этого достаточно». На что отец, помедлив: «Ты это… и про меня?».  «Конечно. И про тебя тоже... Про всех». «Ты… молокосос…». 
Вот когда отец по-настоящему взвился. Обиделся, рассердился. «Мальчишка… Птенец желторотый. Что ты знаешь обо мне, чтобы так говорить?  О моих… сражениях. С глупость. Подлостью, рутиной. О моих надеждах и о моих разочарованиях. О том, как мне пришлось. И приходится до сих пор. Ежедневно, поминутно, отстаивать, доказывать себя. Когда живешь в мире… в лучшем случае -  слепых и глухих, в худшем – умных и расчетливых подлецов…  Если б только ты знал, как пили мою кровь. Как били  и распинали. И каких усилий мне стоило и стоит окончательно не упасть, не сгинуть, не провалиться в тартарары, не превратиться в пыль.  В ничто. Если б ты знал… Но ты же ничего этого не знаешь». И  в этот момент зазвонил белый телефон. Аркадий  к телефону ближе,  поэтому и овладел трубкой. «Номер двадцать пятый?  - голос дежурной на коммутаторе.  - С вами хочет говорить Поварова Ненила Федоровна. Я вас соединяю…». «Секундочку!  Двадцать пятый пока не может». «А что с вами?». «У двадцать пятого очень  важный разговор с его сыном. Пусть госпожа Поварова  позвонит чуточку попозже».
«Ты нахал, сынок, - уже после того, как Аркадий вернет трубку, но на этот раз безо всякого возмущенья, лишь с гримасой некоторого недовольства.  – Я ей очень обязан, она славная,  и я меньше всего хочу, чтобы ты портил наши с ней отношенья…». «Потому что она тебе еще пригодится?». «Да. Именно так. Она хороший человек. Она сделала мне добро. Другое дело, как я сам им воспользовался. А  твой… еще не выветрившийся из тебя юношеский максимализм… хотя, вроде, пора бы и выветриться…  Он не всегда уместен»   – не без труда, рука не сразу отыскала нужный кармашек, достал селфон, о чем-то подумал, однако звонить, как, видимо, собирался, не стал, положил телефон на стол. Вместо этого вновь потянулся к графинчику. «Мне больше не надо, - предупредил Аркадий. – У меня на сегодня еще много дел». «У тебя много дел? У меня тоже. Но ты, как хочешь, а я…  - наливая себе. – Нет, ты не нахал, беру свои слова обратно. Ты – другой. Ты – новь. Ты – «племя младое, незнакомое». И… что еще меня во всем этом утешает: ты не только от матушки, во многом и от меня. И… что еще напоследок мне хотелось бы тебе… Если ты искренен в том, что мне говоришь…  А ты, безусловно, искренен, ты по другому не можешь… Тебе предстоят трудные… может даже, жестокие  испытанья. Ты к ним вполне… готов? Жаль, что меня уже не будет, и я уже не смогу ничем тебе помочь… Может,  у тебя ко мне еще есть какие-то вопросы? Если да,  я  готов». 
Да, вопросы у Аркадия есть. Их много. Так прямо в очередь, в затылок друг другу,  и выстроились. Пожалуй, первым будет все же вот этот: «Ты с кем?». Отец, как и следовало этого ожидать, ответил далеко не сразу: «Я тебя понял… Убийственный вопрос. Почти наповал. Но я попробую тебе на него честно ответить. Да, я не стану тебе лгать… Я, прежде всего,  сам с собой, Аркадий. Я всегда был индивидуалистом и никогда не стремился примкнуть ни к одной стае. По мере сил и возможностей стараюсь оставаться таким… Хотя, признаюсь тебе честно, - это не всегда получается. Быть, оставаться самим собой в этом мире, не принадлежать никому кроме себя самого  – это очень большая роскошь, позволительная только суперменам. Я не супермен. Я всего лишь тварь дрожащая, и у меня много слабых мест. Если ты поинтересуешься - каких именно, - заранее предупреждаю: это слишком мое, это слишком больно, и… даже тебе не расскажу. То есть мой ответ на твой вопрос: я стараюсь, хотя не всегда получается… Еще?». «Да… Как ты считаешь, зачем родится человек? Это железная необходимость или всего лишь нелепая  случайность?». «Хм… Какая у тебя амплитуда!..  Думаю, что все-таки второе. Скорее всего, мы какой-то непроизвольный побочный продукт. Не сильно доброкачественный. Отходы какого-то не поддающегося нашему скромному разумению производства… процесса…  Какого именно – об этом мы сами не узнаем никогда. Слишком ничтожны для этого. Мы вообще ничто.  Дальше…». «Мне мама сказала, это ты настоял на том, чтобы меня назвали Аркадием». «Да, - отец немного удивленный, он-то, конечно, после первых двух, ждал очередной трудный вопрос.  - Так оно и было». «Почему?». «Ну, ты же начитанный человек. Аркадия – счастливая идеальная страна. Символ земного рая. А мама тебе не говорила, какое бы я имя предпочел, если б у нас родилась девочка?». «Нет». «Я хотел, чтоб ее назвали Геей… Это имя тебе о чем-нибудь говорит?». «Да. Говорит. И даже об очень многом».

6.
Покинуть гостиницу  Аркадий отчего-то решился с абсолютно открытым забралом.  Никто ему не помешал, никто не остановил,  но когда метров на  пятьдесят отошел, задержался у газетного киоска ( не ради того, чтоб купить какую-то газету, помнил, что сегодня  воскресенье, следовательно, и все газеты сейчас не первой свежести), а парочку почтовых конвертов  (на случай, если он все-таки у кого-то задержится, кто-то осмелится его приютить,  и ему захочется кому-то об этом сообщить),  некто подошедший сзади ухватил его за левую кисть, дернул  руку вниз, а через мгновенье вокруг этой кисти сомкнулись стальные челюсти наручника. Все произошло так стремительно, что Аркадий даже охнуть не успел. Через несколько десятков секунд он уже сидел на заднем сидении «волги»  с тонированными стеклами в компании тройки хранящих гордое корпоративное  молчание, не поддающихся ни на какие просьбы  молодцев  в форме ОМОНа. С места, где задержали Аркадия, до ГУВД рукой подать. Можно было бы дойти пешком, - Аркадий б не убежал, тем более с наручником. Если его, действительно, везут в хорошо известное не только ему, но и любому краснохолмчанину трехэтажное здание ГУВД в тихом, уютном, усаженном липами Багратионовом  переулке. Наверняка  в городе есть и другие закрытые заведения, где Аркадий был бы сейчас желанным гостем. Но, судя по тому, как мало времени  ушло на дорогу, это было именно ГУВД, что немного радовало: известное всегда лучше неизвестного.
   За время короткого пути только и успел поразмышлять, где, на каком этапе мог совершить прокол и кто его мог предать. Вариантов было несколько.  Об одном из них думать не хотелось – совсем. А вот, когда его  уже заставили покинуть машину (остановились не у главного входа, а у подъезда с каким-то номером и предупреждением «Посторонним вход воспрещен»), и когда он в сопровождении всей несвятой троицы,  поднимался по узкой, очень отзывчивой на любое соприкосновение с  подковками на  подошвах тех же молодцев,   металлической лесенке с металлическими же перильцами, его единственной, сверлящей его мозг  мыслью было: «Только бы не били».
    О том, как выколачивают нужные им признания лихие дознаватели, в городе ходили легенды. Одна жутче другой. И хотя, естественно, многое в этих легендах было преувеличено - народ любит приукрашать и приумножать, - какая-то доля правды наверняка во всем этом тоже была. Да и Лонгин Семенович совсем недавно, несколько часов назад, откровенно говорил о том же. «Если будут бить, я, скорее всего, долго не выдержу». Нет, не титан Аркадий, не святой, не герой. Не… Как там  его? Пронзенный стрелами. Что привязан к столбу, глаза устремлены к небу… Себастьян!  Да, не герой, не святой и не Себастьян,  чтобы бесконечно долго держаться под пытками. Сначала-то, конечно, покочевряжится, не без этого, но, в конце концов, обессилеет, сдастся. Подмахнет все, что только не подсунут. Только бы оставили в покое.
   Пока же Аркадия  ввели в крохотное помещеньице, где его  встретили другие  несловоохотливые молодцы. На этот раз в  милицейской форме. Нет, слава Богу, пока обошлось без битья. Быстренько обшманали, залезли во все карманы, и не только – даже приказали снять  франтоватые ботфорты, тщательно их исследовали. Хорошо, у Аркадия хватило ума, когда его еще транспортировали, незаметно для омоновцев сначала достать из кармана визитку Артамона Кондратьевича (к этому моменту его рука уже была освобождена от наручника), разорвать ее, потом засунуть обрывки в обнаруженную им дырочку в обшивке кресла. Сразу после шмона  парочка  конвоиров, - один впереди, другой сзади, - повели пленника  вдоль узкого темного коридора, пока не остановились у двери в какой-то кабинет. Вошли.Кабинет  небольшой, но набившихся здесь людей, что мурманской селедки в бочке. А «мурманской» от того, что пользующуюся сейчас большей популярностью норвежскую обычно выставляют на продажу в банках.  Кто-то (люди, а не селедки) в гражданском костюме, кто-то в милицейской форме, кто-то в военном мундире. От рядового до генерала. Кто-то сидит, кто-то, кому не хватило обычного стула, стоит. Два окна, обе форточки открыты, но в помещении все равно душно, шибает в нос  пОтом. Еще и накурено так, что хоть вешай топор.
   Желающих поглазеть на Аркадия масса, словно он телезвезда какая-нибудь. Или серийный убийца. Что, по степени популярности, приблизительно одно и то же. Стол, за которым человек в костюме и при галстуке. Средних лет. Внешностью кого-то Аркадию очень сильно напоминает. «Макаренко!» - вспомнил.  Тот самого, кто «Педагогическую поэму» написал. Аркадий на эту книгу в юности у матери, среди ее книг, случайно напал. Прочел: познавательно, но ничего более. Отчего Макаренко? Такой же монголоид. Усики, очечки. Уже то хорошо, что не Торквемада. За столом Макаренко, а за крохотным столиком типа журнального, сбоку припека, - кажется, единственная в этой грубой и, конечно же, враждебно настроенной к Аркадию мужской компании женщина. Перед ней стопка бумаги, авторучка. «Стенографистка, - догадался Аркадий. Чуточку даже обрадовался. – Значит, уже точно бить не будут. При женщине они будут казаться джентльменами, Словом, постесняются».
«Садитесь, молодой человек». Это к нему обращенье. К Аркадию. От Макаренко. «Са-ди-тесь». «Молодой человек»! Бодрит. «Ще не вмерла Украина?».  Приободренный этим «…тесь» и  «молодым человеком», Аркадий уселся н предназначенный для него пустующий стул сразу напротив стола. Кстати вспомнилась известная в свое время картина (увидел ее в «Огоньке»). «Допрос партизана». Художника не помнит. Правда, он, то есть партизан,  там, на той картине со связанными руками стоит. «Имя, фамилия». Это опять Макаренко. Тихий у него голос. Вежливый. Хотя в тихом омуте известно, кто водится. Поэтому и расслабляться Аркадию еще рано.  Охотно рассказал о себе все, что знал. Стенографистка, что от нее и требовалось, старательно  застенографировала.  «Этого человека знаете?» – Макаренко протягивает Аркадию фотографию. На фотографии Прохор, в военной форме, с сержантскими погонами. Хотя он здесь и помладше, чем сейчас, Аркадий легко его узнал и признал. « Мой родственник». «Назовите». «Прохор… Прохор Новосельцев. Отчество не знаю». «Не  знаете отчества своего родственника?». Аркадий коротко объяснил. «А когда и как вы познакомились?». Пока вопросы легкие и отвечается на них легко. Тем более, что Аркадий заранее (пока его везли) кое к каким вопросам подготовился.   «Я тогда возвращался домой из больницы и в это же время мне позвонили по моей трубе». «По какой трубе?». «Портативный телефон. Сименс. Мне специально выдают на работе». «Хорошо. Дальше». «Я остановился специально, чтобы спокойно поговорить. Пока говорил, из дома, у которого я остановился,  выскочила охрана   и потащила  меня в дом». «Как часто вы стали встречаться с этим человеком?». «Совсем не встречались. Кроме одного раза. И то случайно. В бане. Он подошел ко мне, потом  пригласил меня к себе…». «Ну, хватит!».  Нет, это не Макаренко проревел. Это ходящий по кабинету нетерпеливо, как зверь в клетке, высокий милицейский чин. Чин, судя по погонам,  «высокий», а ростом так себе. Даже пониже среднего. И пузо уже успел себе наесть, через ремень, как тесто из квашни,  переваливает. «Тесто из квашни» - пожалуй, истертая метафора, но другую искать некогда, пускай останется. «Так мы тут будем до второго пришествия с этими баням,  – это, скорее, обращенье к Макаренко, и сразу вслед за этим – к Аркадию. – А ну признавайся, где этот хмырь прячется». «Никакого представленья. «Не лепи нам тут всем горбатого! Ишь, умник какой выискался! Думаешь, на дураков напал? «Никакого представленья». Пара  «двусоток».  И никакого представленья?». «Это не ко мне…». «Жаль, жидовский закон не разрешает, а то б я тебе сейчас… Башку бы тебе… собственными руками. Кишки бы…». «Я бы все-таки вас попросил… - вмешался Макаренко. Впрочем, хоть и вмешался,  -  не повышая голос. – Башку и кишки мы всегда успеем, они от вас никуда не денутся, но закон должен соблюдаться… Кстати, я тоже наполовину жид». «Это и видно… - несколько смущенный этим неожиданным признанием. - Так ведите. Ведите ваше разбирательство, если вам поручено.  Но по делу, а не про бани тут. – Чин,  похоже, все-таки решил дать задний ход. -  Время-то драгоценное уходит, а бандит на свободе. Может, пока мы тут банями, он еще кого-нибудь возьмет и  укокошит. Раз человек с тормозов сошел. Вот тогда-то нам точно…». «Для нормального ведения следственного допроса, - продолжал невозмутимый Макаренко, - было б неплохо, чтобы в кабинете присутствовало поменьше посторонних лиц».  «Это я-то посторонний?». «Не только. Я веду допрос чрезвычайно важного свидетеля. Здесь все мелочи важны. В том числе присутствие тех, кто одним фактом своего присутствия может воздействовать на откровенность показаний, повторяю, чрезвычайно важного свидетеля». Да, Макаренко отдельно, интонацией,  выделил это слово «свидетеля». Такой Макаренко нравился Аркадию. «Теперь-то уж точно  без битья обойдутся». Чин еще немного попыхтел, понадувал щеки, но продолжать перепалку с  Макаренко по каким-то соображениям  не стал.  Подошел еще к кому-то из сидящих, с ним о чем-то пошептался, - пошел на выход, увлекая за собой бОльшую часть из тех, кто  набился в кабинет. Только когда ряды «посторонних» (по определению Макаренко)  сильно поредели, Аркадий заметил сидящего скромно, в уголке, Лонгина Семеновича.  Он остался. Следовательно, себя к числу посторонних не относил. Он был «своим».
    «Итак, продолжим… - Макаренко, дождавшись, когда за уходящими закроется дверь,  поправил у себя на переносице очки. - Вы что-то знали о затее  вашего  родственника?». «Откуда?». «Что-нибудь о его политических пристрастиях». «Там, где он жил, висел большой портрет Сталина. Больше ничего о его политических пристрастиях сказать не могу». «Вы ведь тоже были на этой даче». «Да, я там работаю. По найму». «Кто вас нанимал?». «Я так думаю, - тот, кому принадлежит эта дача. Вы, наверное, лучше меня знаете…».  «Вас кто-нибудь рекомендовал?». «Точно не знаю. Может, мой хозяин». «А кто ваш хозяин?». «Илья Фахрутдинович  , - просунувшаяся  в дверь голова, - можно вас на минутку?». «Илья Фахрутдинович… «Я сам наполовину жид»… - в голове Аркадия. - Скорее всего, он еврей по матери».  Имеет ли это какое-то отношение к дожидающемуся разрешенья своей участи Аркадию? Абсолютно никакого. Просто констатация факта. И больше ничего. Нехорошо, что ему пришлось признаться по Борису Ефимовичу. Его тоже потащат на допрос. Впрочем, ничем страшным для самого хозяина это не грозит.  Только в какой-нибудь фантасмагории такое может случиться, чтобы между Прохором и Борисом Ефимовичем существовала какая-то связь.
   Между тем шли минуты, а следователь не возвращался. Аркадий поймал на себе любопытный взгляд стенографистки… «Потом будет рассказывать… Впрочем, едва ли, - у них всех подписка о неразглашении». Исподтишка   бросил взгляд на Лонгина Семеновича. Тот, кажется, поймал на себе этот взгляд, но ничем, - ни выражением на лице, ни каким-либо телодвижением, - свое какое-то особое отношение к  «важному свидетелю» не выдал. Даже какое-то подчеркнутое равнодушие. Зато, как показалось Аркадию, возникло  какое-то особое выражение на лице, наконец-то,  вернувшегося Ильи Фахрутдиновича. То была, скорее всего, определенная  озадаченность. Как будто человек рассчитывал на одно, а получил другое.  «Так мы, кажется, остановились на…»  - запнулся Макаренко. Выходит, забыл. «Вы спросили, кто меня рекомендовал…». «Да-да! Я спросил о вашем хозяине. В чем же состояла ваша работа?». «Вначале устанавливал камины, потом что-то типа истопника и дворника в придачу». «Вы, кажется, выполняли на этом…мероприятии роль осветителя». «Да. Потому что отец попросил. Никогда  раньше». «Оказывается, буквально за несколько минут до того, как все началось, вам на ваш телефон позвонил ваш родственник». «Ну, вот оно! – зарницей в голове Аркадия. - Классическое. «И на старуху бывает проруха»». Как же он мог об этом забыть?! Почему не догадался убрать из памяти? От визитки Артамона Кондратьевича хватило ума освободиться, от Прохорова звонка – нет. Теперь понятным стало, зачем следователя вызывали за дверь, и чем он так озадачен.  «Да. Он звонил,  – отпираться не было никакого смысла». «Кто эта особа, за которой  вам надо было бежать к двери с террасы?». «Девушка, что была на сцене». «Что вы должны были с нею сделать?». «Не знаю. Только помочь. Он позвонил, сказал, отключился, и я сразу побежал, потому что почувствовал недоброе». «Дальше.  Что вы с ней сделали?». «Я не нашел ее у двери, как мне сказали». «И… Что?».  «Началась стрельба, я испугался, побежал вниз…». «С девушкой». «Нет. Один. Выскочил на улицу. Сел в машину и уехал». «Куда?». «В город». «Конкретнее». «В поселок Первомайский». «А что у вас в поселке Первомайском?». «Подруга». «Она может подтвердить, что вы приехали вчера вечером к ней?». «Конечно». «Ее точный адрес». «Поселок Первомайский. Улица Гагарина. Номер дома… Кажется, сорок три… Или, нет, сорок пять». «Имя и фамилия вашей подруги. Плюс телефончик. Если, разумеется,  он есть». Аркадий продиктовал, следователь записал, потом  нажал на кнопочку, в дверь заглянула та же голова. Следователь  вышел из-за стола, передал клочок бумаги с только что записанным со слов Аркадия. Еще о чем-то недолго пошептались, после чего голова исчезла, а  следователь вернулся к столу. «На этом мы с вами, молодой человек, еще далеко  не закончили, однако вначале  проверим подлинность вашего  алиби.  Какое-то время вам  придется подождать». Кто-то из тех, кто еще находился в кабинете и пока ничем себя не проявил,  подошел к Аркадию: «Встать… Вперед. Руки назад». 
   Вышли из кабинета, Аркадий чуть впереди, с руками там, где им сейчас положено находиться, то есть на попе, чуточку прошли по коридору, свернули, остановились перед крохотной, обитой жестяным листом  дверцей. Сопровождающий  кивком головы пригласил Аркадия войти. Совсем крохотная комнатка, метра два на три.  Здание ГУВД еще со времен «покоренья Крыма», но прошедшее капремонт. Возможно, эта комнатка изначально была чем-то вроде оружейной комнаты. Ассоциация с оружейной комнатой возникла у Аркадия из-за того, что в части, где он служил, она чем-то походила на  ту комнатку, где сейчас находился в заточении Аркадий. Хотя, в отличие от «оружейки», вместо шкафа с оружием  здесь пара стульев, тумбочка с пустым графином и стаканом на овальном пластмассовом подносе, такими особенно часто пользуются в барах. Дохлая, вверх ногами муха. И массивная решетка на окне.   Вот! Своей решеткой эта комнатка напомнила Аркадию «оружейку».
    Прошло минут десять обещанного следователем ожидания, когда в комнатку вошел… притворяющийся совсем недавно равнодушным  Лонгин Семенович. Сейчас он выглядел в высшей степени неравнодушным. «Что вы делаете, Аркадий? – приглушенным голосом, после того, как тщательно затворит за собой дверь. – Вы же топите себя своими руками. – Оседлал  стул, повернув стул вначале спинкой к Аркадию, положив обе руки на спинку. Сразу вспомнился Прохор. Их первая встреча. Когда он вот так же: поставил стул спинкой вперед. И ровно также положил руки на спинку.  – Загоняете себя в угол… Объясните, зачем вам эта легенда с вашей подругой? Что за бред? Почему вам не сказать все, как было на самом деле, ничего не придумывая? Вы же не сделали ничего плохого с этой девицей. Не убили, не изнасиловали. Не держите ее где-то под замком. Зная вас, - я в этом абсолютно убежден. Вы просто помогли ей выбраться, куда-то отвезли, где-то у кого-то  оставили.  Ну и… Ничего плохого в том нет. Так и скажите, вместо того, чтоб эту, извините, херню пороть. За это вас, поверьте мне,  никто не осудит… Да вы и сами отлично это понимаете. Вы же очень даже неглупый человек». «Я никого никуда не отвозил и нигде не оставлял. Я сразу же поехал в город». «Сразу? А у дороги этим утром я встретил не вас». «Я не знаю, кого вы встретили». «И вы вообще видите меня первый раз в жизни». «Нет. Второй… Вру: третий. Я вас видел еще с отцом». «У вас что, с головой не совсем все в порядке? Аркадий. Что с вами? Вы же были до сих пор таким благоразумным человеком, я просто любовался вами,  а теперь несете какую-то чушь… Вы так уверены, что та подруга, у которой… Ну, вы меня поняли. Что она скажет именно то, что вам хочется? Даже если между вами уже есть какой-то сговор, - расколоть ее, я вас уверяю,  ничего не стоит. Это делается на раз и два… И что же имеем? Вас уличают во лжи, вы лишаетесь алиби, и вам больше уже никто и ни в чем не поверит. Даже если вас не обвинят в том, что вы стреляли, кого-то убили, - вы будете соучастником преступной банды. Вам светит лет десять… И все это ради чего? Смысл-то какой? Я не вижу в вашем упрямстве ни малейшей логики… Кстати, вам совсем недавно звонила ваша мать. Мне передали. Я перезвонил ей, сообщил, что с вами. Успокоил. Пообещал, что с вами ничего плохого не произойдет… А ваш отчим, к сожаленью, умер. Пару часов назад. Мои соболезнования… Может так получиться, что вы даже не сможете поучаствовать в его похоронах.  Все это очень печально… Может, все-таки одумаетесь? Еще совсем не поздно…».
«Иван Евдокимович умер! Час от часу!.. Этого еще…», - Аркадий, в первую очередь, подумал, каково сейчас матери. Впрочем, ему сейчас все же лучше подумать о себе. «Мне не в чем одумываться. Я сказал все, как было». «Ох! Как мне сейчас хотелось бы…. заглянуть  в вашу черепушку! Понять, что в ней… По-моему, дружище… ты просто сошел  с ума.  И тебе светит… Даже не тюрьма. Догадайся сам. С третьего раза».

7.
«Интересно… Если я спрыгну отсюда, можно ли быть уверенным, что моя комедия на этом финита? Едва ли. Недостаточно высоко. Максимум обойдусь каким-нибудь переломом. Самое лучшее, на что смогу потом рассчитывать, - пособие. Семьсот плюс двести на продуктовую карточку. С голоду, конечно же, не умру, но… Разве этого когда-то мне хотелось?». Петр Алексеевич незадолго перед этим внутренним монологом не без труда открыл неохотно поддавшуюся его усилиям дверь и вышел на засыпанный снегом крохотный балкончик. Отсюда открывается отличная панорама на прилегающую к гостинице площадь. Вечер, зажженные уличные фонари, движущиеся в разных направлениях разнообразного калибра машины. Обычно допоздна, чуть ли не до первых петухов торгующая сувенирами лавчонка. А еще Петр Алексеевич может со своего балкончика разглядеть мощный затылок, шею и предплечье вождя мирового пролетариата на гранитном постаменте в скверике напротив входа в гостиницу. Бюст, на полноценный памятник, видимо, в свое время средств не хватило.  На голове вождя торчит нелепая белая пирамидка. Скорее всего, слепленная из податливого, как воск,  после наступившей оттепели  снега. Какими-то расшалившимися пацанами, измывающимися  над памятью о человеке, которому они, пусть и очень задним числом, опосредованно,  все же чем-то обязаны. В недалеком прошлом такое творчество было бы незамедлительно пресечено, шалунов быстренько бы приструнили, родителей оштрафовали, безобразную пирамидку убрали. Сейчас до этого никому нет дела. «Анархия-мать порядка».
Так уж своеобычно устроен русский человек: вначале, охваченный великим энтузиазмом, возвеличивает, возносит кумира на недосягаемую высоту, потом, с тем же энтузиазмом, его низвергает, и, наконец, над ним, уже поверженным, глумится. И… спешит отдаться новому кумиру. «А, может, это черта не только  русского человека. Вообще. Человека. От любви до ненависти…». А еще эта пирамидка, - раз уж она попалась на глаза Петра Алексеевича, - напоминает ему своими очертаниями шутовской колпак, который нахлобучивали на головы жертвам испанской инквизиции, и… Да, головной убор медперсонала в медцентре Соломона Фуллера на Ньютон стрит в Бостоне, в котором вот уже скоро двенадцать лет содержат  - в очень достойных, надо в этом признаться, условиях, - безумного тестя, отца  его, Петра Алексеевича, жены, - заслуженного деятеля искусств Зиновия Самуиловича Мартинсона. Подумать только, - этот человек, умница, каких поискать,  всю свою сознательную жизнь, пока жил в СССР, мечтал вырваться в Америку! Вырвавшись, наслаждался свободной жизнью ровно один год, и – надо ж было такому случиться! -  угодил в психушку. Хотя, в его нынешнем состоянии, ему там нравится. Все лучше чем... Телефон. "Нет, не мой, - тот, что на столе. Кажется, белый».
Петр Алексеевич вернулся в номер. Да, звонили из отдела обслуживания, справлялись, в какое время господин Долгорукий завтра освободит номер. «Долгоруков», - вежливо поправил Петр Алексеевич. «Ой, простите! Если вам понадобится какая-нибудь помощь, можем предложить сопровождающего».  «Нет, спасибо, попрошу только разбудить меня». «В какое время?». «В шесть утра». Время отбытия поезда: 7-14. Около шести вечера будет в Москве. В 23:12 вылетает самолетом голландской авиакомпании KLM. До Амстердама. Из Амстердама авиакомпанией Delta Air Lines до Нью-Йорка. В аэропорту Нью-Йорка его должна будет встретить жена. Они уже договорились, что прямо из аэропорта отправятся к очень, так уверяет жена, известному психиатру, живущему где-то в районе Бруклина, чтобы обсудить и принять решение, как быть дальше с Марион. С ее странным, поставившим под сомнение добропорядочность самого Петра Алексеевича  заболеванием. Или нужно ли с ней что-то делать вообще.
Гаданием же: «Что будет, если я…?», то есть тем, чем он только что занимался, стоя на заснеженном балконе,  - Петр Алексеевич балуется уже давно. Это стало его даже какой-то манией, мороком, наваждением. Возвышается ли как-то над землей, ведет ли  на быстрой скорости машину, глядит ли с какого-то моста на  катящиеся под его ногами воды, попадается ли ему на глаза что-то колющее, режущее, - мысль о том, что он может в любое мгновение  покончить с собой, убраться отсюда восвояси и… «И все. И больше ничего»…то и дело навещает его. При этом он сознает, что никогда того, о чем думает, не совершит, - то ли духу, то ли чего-то еще не хватит, - но душу и голову ласкает хотя бы та мысль, что, в принципе, в любое время,  этот исход возможен. «Как это замечательно, что я не бессмертен!».    Не будь он Петром Алексеевичем Долгоруковым, а кем-то другим, - вместо того, чтобы ворошить белье  бедной девочки, он бы обсудил с этим «известным» чудо-психиатром из Бруклина проблему самого себя. Но разве он попросит кого-то о помощи? Разве он пожалуется кому-то? Даже если речь идет о его жизни и смерти. Он гордый, Петр Алексеевич Долгоруков, потомок краснохолмских прасолов, мещанин, возомнивший о себе, Бог весть что. Посягнувший когда-то на таку-ую высоту… и оказавшийся, в конце концов, на дне глубочайшей ямы. Как бы плохо ему не было, не пустит в себя никого из чужих… У него была надежда… Еще когда ехал сюда. Но и этой надежды больше нет. «А спрыгнуть с какого-нибудь балкона… повыше…  я всегда смогу… Только не здесь. И не сейчас. В более комфортной обстановке. Эйфелева башня или Эмпайр Стэйт Билдинг очень бы для этой цели пригодились».

 8. 
 Лонгин Семенович больше не стал тратить время на сошедшего с ума Аркадия. Раздосадованный поведением неожиданно поглупевшего Аркадия, ушел, но  дверь за собой, как положено,  запереть не забыл. Около получаса тишины, никто узника не беспокоил: Аркадий то посидит, то постоит у окна. Оно выходит во двор. Липы. Летом за их густыми кронами  здание с Багратионова  переулка совсем не просматривается. Давным-давно вечер, двор освещает один фонарь. Выхватывает из темноты  милицейскую патрульную, кусочек  сугроба, крадущуюся вдоль сугроба, как будто охотящуюся за кем-то  кошку. За кем она может охотиться? За мышью? Не угомонившейся  с приходом темноты птицей? Вспомнилось последнее его свиданье с Иваном Евдокимовичем. То, как он также смотрел из окна на больничный двор. На прыгающих воробьев. Возможно, он уже тогда предчувствовал, что все так плохо для него закончится. Возможно, он уже прощался с этим миром… Но у Аркадия-то нет такого предчувствия. Никто и ничто не нашептывает, не подсказывает. Что-нибудь типа: «Твоя песенка спета, Аркадий Петрович Новосельцев. Туши свет и суши сухари». Поэтому, может, и поджилки у него сейчас не трясутся. Какая-то странная уверенность, что все обойдется. А сейчас, пока сплошные ёжики в тумане, нужно все равно стоять на своем. «Не был. Не состоял. Не участвовал. И тогда все будет в шоколаде».      
 Вдруг очень сильно захотелось в туалет. По маленькому. Подошел к двери: «Эй! Есть кто-нибудь?». Не сразу, но откликнулись: «Чего тебе?». «Приспичило. Отлить хочу. МОчи нет». Звук проворачиваемого в замочной скважине ключа, и дверь отворилась. За ней тот же служивый, что сопровождал Аркадия из кабинета. То же наставление: «Вперед. Руки назад». Та же диспозиция: Аркадий чуть впереди. Вернулись к кабинету, хотя в сам кабинет заходить не стали, перед Аркадием отворилась другая дверь, на ней овальная латунная табличка «W/C”. «С приветом! Дожили!  У нас теперь уже и сортир в ГУВД  W/C называется». Не успел расстегнуть ширинку, когда расслышал доносящиеся из соседнего помещенья голоса. Скорее всего, звуки доносились не по вине худой стены, а пробирались до Аркадьевых ушей окольными путями, через вентиляционное отверстие. Впрочем, разобрать, о чем речь, как не напрягайся, все равно невозможно. Сплошная невмятица. Единственное, в чем можно быть уверенным: в разобщенном, плохо спевшемся хоре уверенных в себе, сильных мужских голосов время от времени возникает и робкое… как будто  женское соло. И  вдруг резанувший по ушам Аркадия,  уже знакомый этим ушам,  самый настоящий бас… Кажется, он еще называется профундо. Нет, не прошли даром уроки, когда-то данные Аркадию его бывшей… да, все-таки бывшей (то, что произошло совсем недавно, это всего лишь казус)  одаренной альтино возлюбленной. А принадлежит это профундо тому  самому, воинственному,  пузатому милицейскому чину: «Ну, хватит нам тут всем голову-то морочить! Ты кого выгораживаешь, дура?! Твоему хахалю за решеткой гнить, а ты нам лапши?  Мы и тебя, дуреху, заодно с ним посадим. За лжесвидетельство. Будете с ним через стенку миловаться. И то недолго. А потом по этапу пойдешь, тебя конвоиры через одного будут щупать, а ты будешь визжать, как свинья недорезанная. Хошь, мы тебе это устроим?». Чин  откричался, выорался   и умолк, взял слово кто-то другой, да так тихо,  что Аркадию ничего не слышно. Догадался: скорее всего, это  Макаренко. А  потом опять тишина, а Аркадию вдруг расхотелось… Да, расхотелось. Все. «Я и в самом деле как будто делаю что-то не то». Так и не совершив того, ради чего просился в W/C, вернул в штатное состояние ширинку, ткнулся в дверь: заперто. Постучал. И когда  тот же  служивый  отворит дверь: «Я хочу сделать заявление!». «Не ори. Какое еще заявленье?». На что Аркадий, потише, но чеканя  каждое слово: «Я. Хочу. Сделать. Заявленье. Что тут непонятного?». «Пройдем».
Но прошли они все-таки не в кабинет, о чем просил или, скорее, требовал  Аркадий, а в ту же оружейную комнатку. «Посиди. Сейчас доложу». Сказал и вновь запер за Аркадием дверь и вновь пошло ожидание. Никто за ним не приходил. Кажется, никому не нужно было его заявление. Через какое-то время, не выдержав, постучал вновь, долго никто не подходил. Наконец, дверь отворилась. Тот же служивый: «Пошли». Прошли по коридору, но чтоб руки держать за спиной, от Аркадия уже не потребовалось, и  диспозиция другая: шли вровень друг с другом, почти плечом к плечу. «Что бы это могло значить?». В кабинете, кроме следователя – хоть шаром покати. Даже стенографистка отсутствует. Широко распахнутое окно. Устремившийся в душное помещение свежий морозный воздух.  «Присаживайтесь, молодой человек, - Макаренко. Та же  предупредительность». Аркадий, не дожидаясь вопросов: «Я уже сказал. Я хочу сделать заявление. Я вас обманул. Я не ночевал у этой девушки. Я ее уговорил…». На  Макаренко  это как будто не произвело никакого впечатленья. Ткнув пальцем в  уже заполненную заранее, лежащую на столе бумажку: «Ознакомьтесь и распишитесь…  -  и на вопросительный взгляд Аркадия. -  Протокол допроса». «А девушка? Которую вы допрашивали». «Ваша девушка, скорее всего, дожидается вас у подъезда… Нам с вами придется еще не один раз свидеться, Аркадий Петрович.  Просьба не покидать город без нашего на то изволенья и являться по первому же нашему вызову.  Внизу, на выходе, вам вернут все, что было у вас изъято… Пока можете идти». Аркадий уже взялся было за ручку двери, однако, обернулся и вопросительно уставился на Макаренко. На что тот: «Что-нибудь непонятно?». «Да… Почему?..». «Потому что вам очень крупно повезло. Ваш родственник убит в перестрелке, его напарник задержан и дает чистосердечные показанья.  Все. До свиданья».
Макаренко,  как в воду глядел: Аркадия на выходе, действительно,  поджидала Валя.  До чего ж причудлива эта дарованная нам – не то тем, кто свыше, не то тем, что ниже,  - кому, как больше нравится… Так вот, возвращаясь к началу предложения, до чего причудлива эта самая штука – жизнь!  Она… сейчас самое время для какой-то метафоры,  надо поднапрячь мозги… как стремящийся с прячущейся в облаках вершины горный поток. До чего ж непредсказуемы его (потока)  извивы, переходы, перекаты. Человек же только песчинка, одна из миллионов, миллиардов песчинок, которых увлекает за собою этот поток. И куда, следуя то ли своему же капризу, то ли отдаваемому кем-то приказу, стремится этот поток, ровно туда же, не отвлекаясь, не отклоняясь ни вправо, ни влево,  с ним же мчит и крохотная песчинка. И все, что происходит с нами, с каждым из нас – Аркадий, ведь  это никакой не уникум, он такая же песчинка, что и все остальные, -  итак, что бы с нами не происходило,  всё «в руце», или на всё – то ли воля, то ли каприз этого потока. И как наглядный тому пример: еще вчера Аркадий и в мыслях не держал эту… ту, что сейчас его дожидается… такую же, как он сам, песчинку. Скромное имя которой Валя. Его помыслы занимала другая. Имя которой – куда более высокое, почти неземное - Гея. Но потоку угодно было сделать стремительный разворот, безвозвратно унесший с собой одну, однако оставивший ему, Аркадию,  -  как будто в благодарность за оказанную услугу,  - другую. Или сформулируем это иначе: поток умчал, но оставил зачем-то две песчинки на отмели. И теперь  одна песчинка терпеливо дожидалась другую. Хотя вправе была бы не дожидаться, если вдуматься, сколько он, Аркадий, неприятностей, причем, это самое мягкое слово, ей уже доставил. А сколько, в этом можно быть уверенным - с его-то достойным лучшего применения упрямством, - еще доставит потом?   
«Привет… Меня что ли? – Аркадий намеренно старается выглядеть беззаботным.  Тем, с которого «взятки гладки». - Тебе сказали, что меня отпустят?». Вечер. Темно. Но они стоят как раз под фонарем,  и чудится Аркадию, будто из Валиных  глаз покатились слезы… Да нет, не чудится, а точно: катятся. Катятся, конечно, из-за него: он ее  подставил, подвел под монастырь, а она его, дурного козла, еще пыталась спасти. И вот теперь  «сознательный», или, точнее сказать, опамятовавшийся  Аркадий испытывает неловкость. Не знает, как ему лучше себя повести. Скорее всего, этим можно объяснить, что, осторожно обнимая плачущую, запевает – время оно приходилось, маршировать   с этой песенкой на устах по плацу, до сих пор в памяти осталось, а ничего другого, более «соответствующего» торжественному моменту, на ум пока не пришло: «Не плачь, девчонка, пройдут дожди, солдат вернется, ты только жди». Хотя по идее, по законам высокой трагедии, должен был бы – для начала, - хотя  бы  рухнуть  сейчас перед ней на колени. Прямо в грязный снег. Обнять эти колени. Униженно попросить: «Прости дурака. Бес попутал». А вот реакция подруги,- уже после  того, как Аркадий справится с первым куплетом, а она – со своим первым волнением: «Как? Насовсем отпустили?». «Куда там? Не насовсем.  Я им очень понравился.  Но все это чепуха по сравненью… Ты сейчас куда?». «А ты?». «Куда ты, туда и я». «Уже поздно. Мне пора домой». «Я провожу тебя. Можно?..  – Конечно «можно», он в этом нисколечко не сомневается, поэтому, не дожидаясь, когда Валя ответит. - Но  сначала сделаю один звоночек». «Кому?» - у Вали опять ушки на макушке. «Матери. У нас там несчастье». «Какое?». «Ивана Евдокимовича  не стало». «А кто это?». «Ты не знаешь, кто такой Иван Евдокимович? – уже  просигналив по «трубе» на домашний номер. - Мой отчим… Сейчас все  объясню». Мать долго не откликалась, Аркадий уже решил, что ее нет дома. Но нет!  «Але! Аркадий, это ты?».  «Да, мам, - и стараясь опередить мать, - я все знаю». «Что ты знаешь? Ты откуда звонишь?». «Я сейчас… - Из головы вон, на какой он сейчас улице. Обращаясь за помощью к Вале. -  Напомни, как эта улица называется?». И после того, так Валя напомнит, в «трубу»: «Багратионов переулок». «Тебя освободили?» – мать, так, словно еще не верит  в услышанное. «А разве кто-то меня порабощал?». От матери долго ни звука. Аркадий уже подумал, что их разъединили. Но нет, мать, наконец, вернулась: «Ты, кажется, там не один, с кем-то говоришь». «Это Валя». «Повтори, я не поняла». «Ва-ля!». «Теперь поняла... А что именно ты знаешь?.. Ты начал с того, что все знаешь». «Что Иван Евдокимович умер… Даже, примерно, знаю, отчего». «Отчего?».
Как бы ни запирался один человек от другого, какими бы «об этом можно, а об этом ни-ни, себя ни стреножил, непременно наступает момент, когда возникает мощная потребность пренебречь всеми табу. Приблизительная аналогия с пьяным, у которого, как известно, на языке то, что ранее на уме. Видимо, захмелел от только что перенесённого им (- пока благополучно) - стресса и Аркадий, если его настигло желание озвучить всё, чем была сейчас полна его забубённая головушка.
«Тебе может это не понравиться, но во всем виноват отец».  «Повтори. Я не поняла». «Иван Евдокимович попросил его, чтобы он прочёл и сказал, что думает о его последней пьесе. Так вот. Я пьесу передал, и отец прочёл, а потом у них был какой-то разговор, и отец наговорил такого, что Иван Евдокимович не выдержал...». «Откуда ты все это берёшь?!». «Но так и было. Это не я придумал. Иван Евдокимович мне сам об этом сказал, когда я ездил к нему в больницу». – «Фантазёр». – «Я фантазёр?..  Спасибо на добром слове, Но, скорее, фантазёрка это ты. Это ты нафантазировала себе отца. И я потом. За тобой. Как под копирку. Он нас обоих обманул. На самом деле, он совсем не такой, каким кажется. Иван Евдокимович был даже честнее его…».
Аркадия вдруг куда-то понесло. Какое-то жутковатое, граничащее даже с каким-то садо-мазо желание полностью поквитаться с тем, кому, наравне с матерью, он обязан  жизнью. Да-да! Он, Аркадий, не только от Бога, но и от него, простого смертного Петра Алексеевича Долгорукова! Вспомнилось недавнее, всего лишь сегодняшнее. Их словесная дуэль. «Я сын Божий».  И тем не менее…  Поквитаться за все. За то, что когда-то предпочёл сыну свободу («Ну, и где она у тебя, твоя вожделенная свобода?»), за то, что притаился, молчал все эти «закордонные» годы, отделываясь дежурными сусальными открытками, на которые и смотреть-то было противно, не то, чтобы взять в руки, прочесть.  За то, что, возможно, испугался, что его возьмут под белы руки,  и не видать ему больше своей настырной занудной падчерицы с её бестолковой вороной. «От того и сдал меня,  своего родного сына, а не какого-то там пасынка, каким я  прихожусь бедному Ивану Евдокимовичу. А вот Иван Евдокимович, может бы, и не сдал. Сдал от того, что падчерица с вороной тебе, папочка,  ближе и дороже. А вот у Ивана Евдокимовича больше не было никого».  Но это все вихрем в голове пронеслось, а наяву, матери, в телефон: «Но ты же этого ничего не видишь. Ты слепая. Он нас предает и предает, а ты ему все прощаешь и прощаешь. Уже столько лет!  От того, что ты в него по-прежнему влюблена. От того и юбку свою ножницами кромсаешь, я все знаю. Он на нас плюет, а ты…по-прежнему…».  Мать, наконец: «Аркаша… Ты что? Милый. Что с тобой? Успокойся». Рявкнул, да так, как с ним прежде почти никогда не бывало: «Я спокоен!». «Да нет, не спокоен. Я же слышу. Ты вне себя. Сынок, ведь ты говоришь, тебя отпустили. Радуйся этому. А разбираться с отцом  оставь мне… За меня не беспокойся, я сумею… Ну, как? Тебе полегче?..  Я тебя отлично понимаю. Мне не легче, чем тебе. Но ты еще… Послушай меня. В чем-то ты очень умный, а в чем-то, извини меня, глупый. Не обижайся. Меня радует,  что ты так хорошо отозвался об Иване Евдокимовиче. Он, действительно, был очень к тебе привязан, но и отец… Ты меня ещё слушаешь?».  – «Да, я здесь». – «Но и отец…- слова стали даваться ей не так легко. -  Да, он неудобный человек. Во многом неудавшийся. Сам страдает от этого, и доставляет страданья другим, но не обвинять его во всем  надо, а, в первую очередь, понять и пожалеть. Ты же, как мне кажется, ещё не научился ни по-настоящему прощать, ни жалеть. Тебе, извини, ещё повзрослеть надо… Ты успокоился?». «Да... Кажется». «Куда ты сейчас?» .  «Я хотел проводить...». – «Проводи». – «Но это далеко. Первомайский». «Проводи, проводи. Она хорошая девушка. Обязательно проводи». «Ты разве её знаешь?» «Валю? Да, она звонила. Потом мы сумели встретиться. Поговорили. Она очень хорошая. Таких у тебя никогда не было. Не обижай её... Больше не обижай. А про меня, как я тут, , пожалуйста, сейчас вообще не думай. Мне даже хорошо одной» «А когда мне вернуться? Чтобы тебе было хорошо и со мной». «Когда ты почувствуешь, что хорошо тебе».
Такое вот… очевидно нетипичное выяснение отношений между Новосельцевыми.
А Валя, как стояла, так и стоит рядом. Осторожно: «Ну, ты как?». «А ты?». «Так ты проводишь меня?». «Не только». «Тогда пошли?» «Тогда пошли». Побрели  медленным шагом к ближайшей автобусной остановке. Только ступили на Большую Дворянскую – в паре метров от них резко тормознул у тротуара уже хорошо знакомый Аркадию кроссовер. «Аркадий Петрович!» – из машины высунулась голова Лонгина Семёновича. «Неужто передумали?» – первое, что обожгло мозг Аркадия, заставило его сердце сжатьсь. Хотя... «Пару минуток мне не сможете уделить?». Тон явно просительный, поэтому и серчишко Аркадьево мгновенно разжалось: «Нет, пока не передумали». Обращаясь к Вале: «Постой здесь».
«Ещё раз убеждаюсь, -– начал Лонгин Семёнович, когда Аркадий приблизился к машине, что вы всё-таки в сорочке родились. Я рад, что все для вас так удачно закончилось...». «Ещё не закончилось». «Да, я понимаю. Вы так никому и не сказали, где спрятали ваше сокровище». «Меня и не спрашивали». «Вот поэтому я и говорю про сорочку. Однако мой вам совет... Хотя вы и не очень-то к ним прислушиваетесь... Даже, если вы по-прежнему будете, непонятно, ради чего, упираться, это очень скоро  перестанет быть тайной... И вы потеряете... -  кивнул на стоящую неподалёку Валю,. – ещё одно сокровище. Счастливейший вы человек, Аркадий Петрович!. Сразу два сокровища, а кое у кого ни одного…». «Да, - подумал Аркадий, -победа со слезами на глазах». «И, даст Бог,- Лонгин Семенович никак не отвяжется, - когда ваша драма будет готова, и у вас будет премьера, - рассчитываю, что вы пригласите меня. И мою жену. Она тоже. Ужасная театралка».


Глава шестая

1.
   Чем хороши бури? Они, как правило, не длятся долго. Это слякоть, морось  какая-нибудь занудная может и капать и капать  тебе на мозги, постепенно отравляя твое существование, это как известная китайская пытка, а буря – один миг, одно «Ах»: нашкодила, наломала дров  и  умчалась, ее самоё уже не видно, и не слышно. Хотя и оставила после себя вывороченные с корнем деревья, сорванные крыши, помятых, попавших под ее горячую руку, не успевших вовремя  укрыться от ее гнева людей. Словом, буря только тем и хороша, что она скоротечна, хотя по содержанию своему, с какого бока не посмотреть,  это беда. И все равно, - если поинтересоваться у любого здравомыслящего человека, что ему больше по душе: ужасный конец или ужас без конца, - большинство, скорее всего, отдадут предпочтение первому.
Вот и все то, что произошло в  Краснохолмске…  с большими натяжками, разумеется, далеко не в буквальном, а в превратном смысле… нечто, скорее,  из разряда «конца ужасного».  Шандарахнуло – в переводе на  «литературный»: «взорвалось», - подпалило, пораскидало, кто-то при этом, конечно, пострадал, но большинство  все же осталось «при своих», ничем не пожертвовали, ничего у них не убыло, не пропало, поэтому очень скоро все и улеглось, утихомирилось.  Остались только бесконечные разговоры, пересуды, домыслы, легенды: богатая почва для произрастания мифов, иносказаний в будущем. «Гнев, богиня, воспой, Ахиллеса, Пелеева сына, Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал». Это, нотабене, Гомер. «Илиада».  Специально для тех, кто, может, не догадался или давненько последний раз заглядывал в «Илиаду», поэтому сразу и  не признал.  На долю Краснохолмска, конечно,  и,  к сожалению, певец уровня Гомера вряд ли достанется: отчасти от того, что Гомеры вообще перевелись, как класс, или, наверное, все же лучше сказать «повывелись», отчасти из-за географического местоположения Краснохолмска (средняя полоса России это вам, конечно, не теплое ласковое Эгейское море). Гомерам здесь едва ли комфортно. Ну, если только  какой-нибудь нетребовательный, без особых претензий худосочный доморощенный писателишка-заморыш, даст Бог… А, впрочем, кто же его, если таковой и отыщется, доморощенного-то, прочтет? А если даже и допустить такую маловероятную вероятность, что прочтут, - кто же ему, убогому, скажите на милость, поверит?  Наверняка сочтут, что это очередное «фэнтэзи». Это еще в лучшем случае. А в худшем, как вариант: «Бред сивой кобылы». «Это, уважаемый вы наш сочинитель, где же вы в наше высокопросвещенное время, скоро все как один с высшим образованием будем,   нашли ходячих… типа ангелов, ведьм и колдунов? Это уже мракобесие  какое-то. Ну, если только в вашем, простите, горячечном мозгу, но не более. И только не  в Краснохолмске... Да, кстати, и самого городишка-то такого на Волге, да еще губернского масштаба, под таким названием в природе не существует!  Где он такой, на карте? Ткните пальцем… Ага, не тыкаете, засмущались. С поличным вас поймали.  Тогда и не морочьте нашВпрочем, все это лишь не более, как предположение. Как вариант развития событий.  Жизнь, как общеизвестно, полна неожиданностями. Все может обернуться и так, что неявное  на «сейчас и здесь»  станет явным  «потом и там». И вот тогда-то, может, и вспомнят про якобы не существующий ни на одной карте мира приволжский Краснохолмск. Не только вспомнят, но и убедятся своими глазами: «Бог ты мой, да Краснохолмск-то…  вот он… И там… И там… Похоже, он не только на Волге – куда ни сунься, везде. Матушки мои! Как же мы до сих пор слона-то и не разглядели?». ему читателю голову. Не засоряйте ему мозги".
Впрочем, все это лишь не более, как предположение. Как вариант развития событий.  Жизнь, как общеизвестно, полна неожиданностями. Все может обернуться и так, что неявное  на «сейчас и здесь»  станет явным  «потом и там». И вот тогда-то, может, и вспомнят про якобы не существующий ни на одной карте мира приволжский Краснохолмск. Не только вспомнят, но и убедятся своими глазами: «Бог ты мой, да Краснохолмск-то…  вот он… И там… И там… Похоже, он не только на Волге – куда ни сунься, везде. Матушки мои! Как же мы до сих пор слона-то и не разглядели?».

2.
Иван Евдокимович Побегай покинул этот мир хоть и под  аккомпанемент  бури, но независимо от нее. Сам по себе. Следовательно, и к жертвам его – то ли мнимой, то ли настоящей бури отнести никак нельзя. Он ушел просто от того, что закончилось его время. Мир праху его. Время действия: марта второго, полдень. Место действия: погост  при церкви Богоявленья. Почетное место захоронения, ныне здесь хоронят только «выдающихся»,  для рядовых – пожалуйста,  на Новое кладбище, на одиннадцатом  километре от черты города, куда только рейсовым автобусом  можно добраться, за льготных десять рублей,  туда и обратно, и то благодаря единственно стараниям нового краснохолмского губернатора: выполнил одно из своих предвыборных обещаний. А до его правления до Нового кладбища бегали одни маршрутки, до тридцати рублей за билет, не все краснохолмчане могли себе это удовольствие  позволить. Получается, с губернаторством Николая Юрьевича Поварова помирать краснохолмчанам стало в разы проще и дешевле. Низкий ему за это поклон.
Однако вернемся к Ивану Евдокимовичу Побегай. Вначале, как уже с некоторого времени стало обязательным, - отпевание в церкви, хотя покойный был и до сих пор, несмотря на все поветрия, оставался членом компартии, вступил в ее ряды сразу после своего театрального триумфа, т.е. положение обязывало,  и,  еще при жизни, божился прилюдно и письменно, что причисляет себя к тем, кто в Бога не верит. Поэтому вслед за отпеванием еще и гражданская панихида.
Аркадий на отпевание опоздал, - он по-прежнему жил  без машины, визит к Артамону Кондратьевичу по понятным причинам откладывался, а с автобусом по дороге  из Первомайского случилась серьезная поломка. Да, он находился эти дни, большей частью в Первомайске, в компании с Валей, с матерью тоже повидался, но их свидание длилось недолго, - во-первых, мать была в трауре, во-вторых, его сейчас манило, притягивало как магнитом в Первомайск. О том, что опаздывают - множественное число: «опаздывают», - от того, что ехал на проводы Ивана Евдокимовича не один, а заодно с теперь уже ставшей для него неотлучной Валей, - он уже мать по своей «трубе» предупредил. Она отнеслась к его сообщению спокойно. Вдвоем протолкались через толпу провожающих отчима. Аркадий глазами отыскал мать. Она стояла  в изголовье уже заколоченного, готового к погружению в яму  гроба.
Провожающих автора «Даже мертвыми не сдаемся» собралось много. Видимо, вся писательская организация, кто-то от краснохолмских театров, ведь в свое время поставить любую новую пьесу известного драматурга театрам едва ли не вменялось в обязанность, кто-то из отдела культуры в мэрии. Газетчики. Телевизионщики. Панихида велась под запись. Вечером обязательно покажут маленький, на пару минут, сюжет по местному телеканалу в разделе «Культурная жизнь». И после этого дружно и на веки вечные о лауреате премии Ленинского комсомола забудут. Сейчас же один оратор сменял другого, и все, как один, произносили, примерно, одно и то же. Полученный накануне, сразу после «освобожденья», вполне заслуженный  отлуп от матери, то, как она отчитала его по телефону,  не пропал втуне, попал на благодатную почву, заставил Аркадия посмотреть и на себя и на все окружающее какими-то другими глазами. Он уже не казался самому себе таким, как прежде: непререкаемым. Оказывается, он многое, что творится вокруг него, не разглядел, заранее не прочувствовал. Иван Евдокимович – самое вопиющее тому подтверждение. Теперь вспоминалось, как он, на всем протяжении их совместной жизни, добивался сближения с Аркадием, и каждый раз -  какой же холодный прием он от строптивого Аркадия получал! Вполне может быть, что не все так уж однозначно обстоит и с его родным отцом. А отсюда что? Вывод-то какой? Да вот и он! «Не спехом дело творится, друг Аркадий, а толком».
Но это о том, какая внутренняя кротовья работа сейчас происходит в нем самом, а что же снаружи, вокруг него? Панихида по человеку, с которым прожил бок о бок пару десятков лет, но который так и остался ему чужим. «Это еще долго может продолжаться?» – негромко поинтересовался у матери, он вместе с  подругой успел к этому моменту подойти к ней вплотную. «Ты куда-то спешишь?». «В принципе, нет. Меня этот официоз доконал».  «Думаю, это может еще с полчаса, записалось довольно много, потом поминки». «И, конечно, в этой же компании». «Да. В Доме писателя… Но если тебе настолько тяжко, - приходите с Валей к нам на квартиру. Посидим за семейным столом». Да, Аркадия бы это больше устроило. Не ускользнуло от него и произнесенное матерью:  «за семейным столом». Так, словно мать уже знала о них – Аркадии и Вале – то, о чем еще только брезжило в сознании самого Аркадия.  «А ты? Если мы сейчас... Не обидишься?». «Я – нет». «А когда нам?». «Подходите  часам к пяти». 
Аркадий и Валя осторожно, стараясь не привлекать к себе внимание, выбрались из толпы и, не спеша, направились по дорожке, ведущей на выход.   Еще по дороге к месту захоронения Ивана Евдокимовича –  Аркадий обратил внимание еще на одну группу провожающих кого-то в последний путь. Этих провожающих совсем немного, с десяток едва ли наберется, а в числе этого десятка мелькнула женщина, лицо которой показалось Аркадию знакомым. Сейчас ему захотелось удостовериться, так ли это? Они свернули с главной дорожки на боковую и вышли к другой свежевырытой могиле. Подойдя вплотную, Аркадий поискал глазами обратившую на себя его внимание женщину… Да, лицо, действительно, ему знакомо. Немного пошарил по сусекам памяти… Осенило. Передвижница! Аркадий с Прохором подъехали тогда к Прохорову  дому в переулочке, что неподалеку от церкви, к ним подошла эта самая, что сейчас стоит и слушает, как произносит молитву, помахивая кадилом, приглашенный на церемонию священник. О чем-то тогда стала Прохора просить.  «Постой пока здесь, - Аркадий обернулся к Вале, - а я сейчас».  Помогло то, что эта женщина стояла, несколько обособившись от остальных, как будто этим подчеркивая, что не претендует на какую-то близость к отпеваемому. «Извините, - негромко обратился к ней Аркадий, - вы ведь, кажется, в Богоявленском переулке живете». Женщина, несколько напуганная, обернулась на его голос. Отвечать не спешила, знак, что она действительно оттуда и что Аркадий не ошибся, но пока не знает, как ей к этому, опознавшему ее,  относиться. «Скажите, кого хоронят?». «А что?». «Нет, я просто, потому что вас узнал…». «И я тебя… Ты тогда с нашим… который из двенадцатой квартиры, - шепотом. – Как же? Запомнила. Ты его родственник. Глаза у вас одинаковые. Ты по что здесь-то?». «А что, нельзя?». Женщина сделала еще несколько шажков вбок, подальше от могилы, Аркадий  подвинулся ровно на такое же расстояние. «Как что? – уже не шепотом, в полный голос.  – Ты ж разве не в курсе? Вон там… - Повела глазами. - Мужик здоровенный. В кепке стоит. Это контрразведчик, я знаю. Токо ты на  самого не гляди. Он всех сечет, кто на похороны придет, а потом доложит, куда надобно». «Не беспокойтесь, я не шпион, - успокоил женщину Аркадий, - поэтому пускай сечет. Вы мне только скажите, кого так хоронят». «А хоронят хорошего человека. Из той же двенадцатой квартиры. Игоря Олеговича Танеева,  – женщина перекрестилась. – Земля ему пухом. Ни за что, ни про что уложили человека. Попался этим извергам под руку». «Как «уложили»?».  «Он ведь оборонять вроде как этого обормота полез. Родственничка-то твоего.  И на что он ему, спрашивается,  сдался? Чуть ли не с кулаками. Вот наши защитнички  и всадили ему пулю промеж глаз. Вечная ему память.  Родственники его из заграницы которые  на похороны приехали. Вон… Те, на ком одёжа понаряднее. Дочь,  говорят, с мужем. Детишек двое. Девочка-то еще худо-бедно понимает по - русски, а парнишка-то уже совсем ничего. Только что всю дорогу, как дурачок какой, улыбается. А ведь говорят, высокий был человек, этот Игорь-то Олегович-то. Он революцию, я знаю, еще раньше хотел устроить. Но не социалистическую и не капиталистическую. Какую-то свою. Особенную. Словом, хорошую». Видимо, тема «революции» была как-то очень близка этой передвижнице, если она и дальше ее не оставляла. «Настоящую. Не такую паршивую обманку, как сейчас. Но ему не дали. То есть дали, но по рукам. В тюрягу его засадили. От того все у нас так дальше, как не у людей, и пошло и поехало. Зато вот и приехали. На кладбище. На этом-то вот все пока и остановилось». Мда, политически подкованная, оказывается эта передвижница. 
Священник закончил молитву. К нему сразу  подошла пожилая женщина, в обязательном для такой церемонии черном платке. «Супруга его, - вновь заговорила Аркадьева добровольная осведомительница. – Разведенные, правда. Давно уже вместе не жили.  А что с твоим -то?  С родственником. Неужто не знаешь?». «Нет, а что?». «Да, говорят, ведь его тоже. Пришили. И тоже наши. Защитнички. Вот кого ни капельки не жалко. Собаке собачья смерть. Я как первый раз его увидала, так сразу про него и подумала: «С такой рожей бандитской, как у него – быть беде». Так, по-моемУ, и случилось». 
Аркадию, как только на место отслужившего священника  ступил другой человек и заговорил о великих достоинствах и заслугах покойного, сразу показалось, будто он вернулся на могилу Ивана Евдокимовича – то же «сотрясение воздухов». Попрощался с подкованной передвижницей и вернулся к уже заскучавшей Вале. «Как? Все разузнал?» – поинтересовалась Валя. «Да. То есть не все, но достаточно. Давай еще заглянем в церковь, а там … посмотрим». «А зачем нам в церковь?» – несколько удивилась Валя. На что ей Аркадий, назидательно: «В церкви всегда найдется, зачем. На то она и церковь».
В церкви прихожан совсем немного. «Постой», - Аркадий оставил Валю напротив одной из икон, сам подошел к свечнице. «Скажите, - Аркадий обратился к ней с вопросом, - когда у вас тут можно бракосочетаться?». «Бракосочетаются, юноша, - строго поправила пожилая очкастая свечница, - только во дворце бракосочетания, а у нас венчаются. И то по предъявлении справки о регистрации записи отдела актов гражданского состояния». «Без справки никак нельзя?». «А вы слушать умеете?». «Тогда скажите, а записаться где-нибудь, чтоб   «за упокой»,  можно?». «Что ж так ? Сразу-то.  За упокой-то.  Еще поживите, детишек нарожайте…».  «Не про нас  речь. За упокой убиенного Прохора. Можно?». «Вы, юноша, первый раз, что ли, в храме, если такие вопросы задаете?». «Нет, второй. Первый – когда меня крестили». Это неправда. Захаживал по разным поводам Аркадий в ту или другую церковь и раньше, но чем-то ему эта свечница не нравилась, скорее всего, не очень ласкающим слух назидательным тоном, словно с ребенком разговаривает, поэтому так и ответил. «Что ж, - ответствовала неласковая свечница, - это по вам и видно».  «Так можно или не можно?». «А он на НАШЕМ  кладбище погребен?». «Какая разница?». «У НАС разница. Если на нашем, - положена скидка». «Впервые о таком слышу». ««Губернаторская скидка» называется. С полгода как действует». «А если я пока не знаю, где он погребен?». «А вы уверены, что он УЖЕ погребен?» – видимо, что-то ей показалось подозрительным в поведении Аркадия, если задала этот вопрос. Аркадий ответил не сразу, но без обмана: «Нет, не уверен». «Так,  может, он даже  еще и не  убиён?». «Может. Хотя, скорее, фифти-фифти». «Что?». «Серединка – наполовинку». «Вы что, юноша, шутить тут в храме Божием  вздумали? И вам не стыдно?». «Ладно. Извините. Я не хотел».
Несколько сконфуженный, уже вернувшись к Вале, пожаловался: « Этой бы тетке не в храме Божием, а на приречном вокзале пончиками торговать». «Почему именно на приречном?». «Там, я давно заметил, все такие…  сквалыжные». «А с кем это ты хочешь бракосочетаться?». Эта фраза будет произнесена уже после того, как  они покинут церковь. Значит, подруга каким-то чудом услышала. Или акустика какая-то в церкви, что ничего не утаишь. «Да, вроде… Есть тут одна… Присушила меня к себе», - Аркадий, ситуация к этой вольности предрасполагала,   обнял Валю, привлек к себе. «А ты так уверен, что эта одна так хочет с тобой  бракосочетаться?». 
 Между ними еще не было разговора на эту тему. При этом Валя выглядела удивительно хладнокровной. Гораздо более взъерошенным, что ли, смотрелся сейчас Аркадий.   «Я – да. А ты?». «А как же та? Другая.  Которую зовут Геей». «Откуда ты о ней знаешь?» – удивился Аркадий. «Ты называл ее во сне». Трудно было в это не поверить. Нет, Валя ему, безусловно,  не лгала. «Да, ты несколько раз называл ее, я запомнила. Уж очень имя у нее… запоминающееся. А ты разве ничего не помнишь?».  «Н-нет… Ну, может, и называл. Но мало ли, кого я могу позвать во сне. Наяву-то я зову тебя, - прижав, поцеловал подругу. -   Айда к Будулаю? ЦЫган дразнить». «Я не знаю… А что это такое?». «Ну, как же так? Столько лет живешь на белом свете и не знаешь, что такое «Будулай. Цыган дразнить»?  Пошли, я все тебе  по дороге объясню».

3.
«Айда к Будулаю» -  это из Аркадьева… скорее, уже отрочества, чем детства. Во времена уже минувшие, когда  власти предержащие взвалили на себя тяжкую и, как оказалось впоследствии, непосильную ношу отвечать в стране за все, вплоть до соблюдения провозглашенных еще далеко до эпохи воцарения этой власти заповедей, типа: «Не возжелай жены ближнего своего», - то и  было  принято  решение обуздать своевольных, живущих по каким-то своим непонятным законам цыган. Выделили им в окрестностях крупных городов специальную территорию и обязали их на этой территории жить, поживать и добро наживать. Появилась такая территория и под Краснохолмском, она получила у краснохолмчан  прозвание «Будулай»,  ровно по имени популярного в те времена героя «цыганского» телемарафона. Взрослая часть населения Краснохолмска отнеслась к этому поселению весьма критически, а для мальчишни тех лет – чем не повод испытать свою удаль молодецкую?  Собьются в стайку – и в поход. У цыганского поселения конечная трамвайная остановка. Подкрадутся, прячась за кустики, как можно ближе к выстроенным специально для обреченных на оседлый образ жизни несуразным щитовым домикам, и при виде первого попавшегося в поле их зрения цыгана или цыганки, а лучше всего – такой же «зелени», как и они, - надрывая глотки, прокричат какую-нибудь глупость несусветную, вроде «ЦЫган курицу украл, а потом сам в суп попал!». Прокричат и побегут, если заметят, что на их вопли отреагировали, что есть мочи, замирая от страха при мысли о возможном возмездии. Иногда возмездие наступало:  кого-то из них действительно и подлавливали  и бивали. Иногда и очень жестоко бивали, но никто никогда не жаловался. Хоть и пацаны еще, понимали: все по-честному. «Кто не спрятался, я не виноват».  Но так продолжалось недолго. Цыгане, как и положено этому народу, куда-то, вопреки всем строгим наказам,  заветам, постепенно разбрелись, от щитовых домиков остались рожки да ножки. Это место сейчас заросло густенным малинником. Летом приходите полакомиться. Велком! Хотя предупреждаем заранее: ягода здесь отчего-то родится мелкая и не сладкая.
Но не одними цыганами был привлекателен этот край для краснохолмской мальчишни. В полукилометре от цыганского поселения протекала (впрочем, также как протекает и сейчас, а куда она денется?) самая, что ни на есть славная русская река Волга. Справедливости ради, надо сказать, что Волга протекает и через город Краснохолмск, но разве сравнить то, что в городе, с тем, что вне его границ? Тут не только две, сразу четыре большие одесские разницы. В городе все под запретом, под чьим-нибудь  бдительным оком. Чуть что узрят непотребное, тут же окрик: «Вы чего хулиганы там вытворяете? Шпана беспорточная. Сейчас милицию позову!». Иное дело – здесь, вдали от надоевшей, опостылевшей взрослой цивилизации. Здесь ты сам себе и Бог и царь. Да и река здесь какая-то другая. Какая-то особенная. И вода, когда в нее забредешь, кажется не такой холодной. И берег здесь намного покруче, пока вниз сползешь – бывает, что и на животе, или на спине, - не одну царапину на себе оставишь. А то и портки порвешь. В городе же, если к реке спускаться, - так только по чинным гранитным ступенькам. Туп- туп-туп… Ну что, спрашивается,  за удовольствие?      
Сюда, до «Будулая», как и пятнадцать лет назад, можно доехать только на трамвае. Трамвайная линия в Краснохолмске только одна, и тянется она через весь город: с северо-запада на юго-восток. Линия одна и трамвай один. Поэтому в Краснохолмске и говорят: «Поедем трамваем». А каким, - уже неважно. Вообще, за этот трамвай в городе последнее время идет ожесточенная, очень демократическая, хотя и не на жизнь, а на смерть,  битва. Власти периодически хотят вообще от него отказаться («Разве на «маршрутках» не быстрее и не удобнее?»), и с такой же периодичностью за существование трамвая восстает весь краснохолмский народ, от мала до велика. Единственное, кажется, поприще во всем городе, где  победа пока остается за народом. Поехали тем же трамваем  и Аркадий с Валей. Трамвай передвигается не спеша, пассажиров в вагонах (их парочка, больше не требуется) всего ничего, Валя пристроила голову на коленях Аркадия и вскоре, укачиваемая, под ритмичное постукивание колес, задремала. Бедняга, - эти последние ночи выдались для нее бессонными. Измочаленный длительным воздержанием, кавалер ее измучил.  Не в меньшей степени измучил кавалер и себя. Не удивительно поэтому, что,  взяв пример с подруги, закемарил и он. Парочку привела в чувство  кондуктор. «Эй! Молодежь! Подъем!». 
Второе марта. Всего-то. До настоящей  весны, кажется, еще далеко.  Но бывают, случаются, иногда даже зимой, выпадают такие дни, что… вопреки официальному календарю, несмотря на еще продолжающий лежать  на полях снег, на озвучиваемое местным радио предупреждение: «Ожидаются утренние заморозки… Обледенение дорожного покрытия», - кажется, призрак Весны уже где-то здесь. Если не прямо среди нас, то где-то вон там… за углом. Выглядывает, улыбается, подманивает. И солнышко уже, вроде бы, согревает, и птицы защебетали, и сердце затрепыхалось, и разворот плечевой пошире, голова повыше и вообще… Жизнь прекрасна и удивительна.
На берегу Волги, в этом месте, летом часто разбивают палатки те, кому лень или некогда выбраться куда-то на природу подальше. Ими,  этими однодневками - туристами, поставлены здесь и врытый в землю столик и пара скамей. За этим столиком и приземлились Аркадий и Валя. Прибыли они на место не с пустыми руками, купили по дороге бутылочку кагора, с десяток свежеиспеченных пирожков с разной начинкой: с яблоками, вишней, малиной. Аркадий плеснул из бутылки в пластмассовые стаканчики. Предложил: «За Ивана Евдокимовича. Земля ему пухом». Он уже успел поведать Вале, кем был его отчим, чего достиг, как жил. Только про то, как немилостиво с ним все вместе прожитые годы обходился, как даже не догадывался про то, как человек на его глазах угасал, а он его от себя чуть что – безжалостно отшивал, - все это от Вали пока утаил. Выпили за Ивана Евдокимовича, и Аркадий еще раз плеснул в стаканчики. «Земля пухом  человеку, которого я, к сожалению,  я совсем почти и не знаю… Так, один лишь раз встретились, всего-то чуть-чуть поговорили, а все равно… Как-то запал в душу. Еще хотелось с ним как-то встретиться, да не успел». «А как его зовут?». « Игорь Олегович. А фамилия -  Танеев». «Известная фамилия. Композитор был с такой фамилией», - нечаянно блеснула своей эрудицией  Валя. – А что с ним случилось?». «Что часто случается с хорошими людьми. Он по доброму, а ему по злому. Вот и получил за то пулю в лоб». «Надо же!» – искренне удивилась и огорчилась Валя.   Выпили за Танеева, и Аркадий со словами «Но это еще не все», в очередной  раз плеснул в стаканчики. «А теперь кому земля?», - поинтересовалась Валя.  Вот когда Аркадий на несколько секунд задумался. «Честно признаться, точно  и не знаю». «Ну, как же так?» - удивилась Валя. «А вот так. То ли убиенному, то ли еще не убиенному. То ли уже погребенному, то ли еще не погребенному. То ли  святому, то ли великому грешнику. То ли преступнику, то ли герою. Короче,  братцу моему двоюродному». «Как зовут?». «Прохор». «Ты мне о нем еще совсем не рассказывал». «А зачем? Ну, может, потом…  как-нибудь». Уже после того, как пожелали земли пухом так и оставшемуся  непонятным  Прохору, как –то стрельнуло в голове Аркадия: «Да надо бы и за отца тоже. Такой же  непонятный, как и Прохор, хотя… О чем это я? Ведь  он еще живой!». А ведь на какой-то миг перед этим ему показалось, что отца  тоже уже нет. «Балда стоеросовая, - это он про себя. – Пить надо меньше». 
У  Вали после того, как отметили всех, кого следует, закусили оказавшимися очень аппетитными пирожками, закружилась голова. Аркадий снял с себя свитер, пристроил его на столике,  Валя опустила голову на «кустарную»  подушку и, через какое-то короткое время, пригретая солнцем, под аккомпанемент щебечущей  стайки воробьев, слетевшихся в надежде закусить, по привычке,  на дармовщинку, видимо,  опять задремала. Аркадий же осторожно, чтобы не разбудить Валю, встал, прошел прямо к берегу. Крутенек он здесь, берег-то. Уж на что мужественен Аркадий, - и то: глянешь сверху вниз, и поджилки могут затрястись. Воды  в ледяном панцире. Еще недавние, памятные, за минус тридцать морозы обуздали, сковали стремнину: кажется неподвижной, может даже, спящей река. Хотя, конечно, она не спит: жизнь под ледяной рубашкой не прекращается ни на секунду. Разглядел Аркадий парочку расположившихся  в нескольких десятках метров от береговой черты, склонившихся над лунками  рыбаков из местных. Оба в одинаковых овчинных полушубках. Примерно, такой же был и на отце.
Не самая широкая в этом месте Волга. Проплыть вниз, скажем, до Нижнего, и сравнить… У Нижнего будет заметно пошире. Но что из того? Обиднее от сознания, что у них и пожиже, и поуже краснохолмчанам не будет. Уж на что у ежа не семь пядей во лбу, но даже и ему понятно, что у Краснохолмска и Нижнего разная стать, разное предназначенье. Поэтому и слава у них разная.  И ничего. На берегах одной ведь реки-то стоят. Следовательно, и соперничество между ними  совершенно неуместно. Все равно все в одну и ту же луночку-копилочку, в конце концов,  стекается. Имя же этой луночки-копилочки… А вот и  не Каспийское море. Укрупним масштаб, поднимем планку, раздвинем горизонты:  Россия-матушка. Вельми огромна она… «Вельми»? Точно? Он не ошибся? Вроде бы, нет. «Широка страна моя родная, много в ней…». Отставить! Заезженная пластинка. Но ведь это действительно так: и широка, и высока, и глубока, никуда от этого, как ни открещивайся, все одно не деться.  Бескрайни ее просторы, бездонны ее кладовые, неистощимы ее таланты, ее терпенье, и мужество. Точно так же,  как безбрежны  ее проблемы, периодически сваливающиеся на нее, одно за другим,  несчастья. Не  счесть ее недоброжелателей, ворогов. Друзей… Увы. Пальцев на одной руке хватит. Но это не страшно…  Да, действительно ли, «не страшно»? Ой ли!  Не страшно в этом мире только круглым придуркам…  Впрочем, и некруглым тоже. Здесь даже главное не прилагательное, оно может быть каким угодно, - а существительное. Человеку же разумному не к лицу быть беззаботным, беспечным, самодовольным и даже самоуверенным. Примерно, таким, каким был Аркадий все,  уже прожитые им годы. Жизнь это не удовольствие, жизнь это бесконечная война. Не нравится слово «война»? Не проблема,  можно заменить другим, менее вызывающим, несколько более щадящим изнеженный цивилизацией слух   словом: «битва». А самым главным полем битвы всегда являлось, является и будет являться то, что называется «человеческая душа».

NB Ну а теперь настала очередь озвучить то ли дерзкое, то ли робкое (в зависимости, кто будет судьей) предположение, что любой настоящий автор (подчеркнем,  что очень важно: «настоящий») воображает себя наикрохотнейшей, где-то, может, даже на клеточном уровне, и все-таки копией Творца. Отсюда, и это, сметающее на своем пути все преграды, прущее изнутри стремление быть, хотя бы в микроскопическом масштабе, подобным Ему. Творец ведь тоже наверняка не с кондачка, не по случайной прихоти, вдруг взял и всех нас и все, что нас по жизни окружает , сотворил. Акту Его творения предшествовал  период какой-то немыслимо гигантской подготовки. «Это сгодится. А этому никогда не бывать». А что? Разве у его бледной,  худосочной, жалкой копии-автора все как-то по-другому?  Ну, если только по содержанию, но не по сути. И точно так же, как и в случае с любым автором, Творец – допустим  это, хотя и рискнем услышать  в свой адрес любые обвинения,  - мог в чем-то сомневаться, колебаться. И даже – о ужас! – совершать какие-то ошибки, за которые Ему приходится сейчас укорять себя. Но что-то исправлять Ему уже поздно, потому что Он великодушно предоставил нам свободу. Быть, в весьма условных, разумеется, единицах, «хорошими» или «плохими», быть с Ним или восставать против Него. Это наше право и это же наша затаённая погибель. То, что подобно мине замедленного действия: тикает себе и тикает. Так, можно ли посчитать эту предоставленную нам свободу выбора Его ошибкой? В этом моменте, учитывая степень нашей пристрастности, или, иначе, ангажированности, не нам решать. Но что Им сделано, то сделано. Что-то изменять уже поздно. Иное дело с  нами, скромными авторами. Наши создания, какими бы, может, даже чудесными подчас не казались, не идут ни в какое сравнение с тем, что создано Творцом.  В конечном итоге, чтобы не написАлось, в какие бы бездонные или заоблачные дебри, не проникало авторское  воображение, он всегда пишет  о своем многочленном, многоголовом, многоликом   Эго, крайне ограниченном по времени и пространству границами, в пределах которых ему  было суждено  явиться в этот переполненный загадками  мир. Да, его Эго ограничено, но  ему еще предоставлена  возможность что-то, в процессе творчества, в себе исправить,  вычеркнуть, или убрать. В этом его, как ни кощунственно это для кого-то прозвучит, преимущество перед  большим настоящим Творцом. Но в этом же и его огромный минус. Он, Творец,  постоянен, незыблем, мы же скоротечны, переменчивы. Он всегда был, есть и будет, нас же когда-то вовсе не было и нас  может скоро не быть. Он самопроизвольно, вопреки нашему «Я так хочу!» -  не может нас исправить, однако может, если истощится Его терпение,  нас вычеркнуть, убрать.  Поэтому  нам, пока  мы есть,  пока нас не вычеркнули, надо спешить.

«Скажи честно, ты о чем сейчас думаешь?» – Аркадий не услышал, уже почувствовал, как сзади подошла Валя, охватила его за шею обеими руками. «Не о «чем», а о «ком»», - не удержался, а поправил ее Аркадий. «Ну, так  и о ком же?». «А ты разве сама не догадываешься?». «Нет, помоги». «О нас». 

                КОНЕЦ