В который раз опять под вечер,
омытая росой-слезой,
идешь, смеясь, ко мне навстречу
из юности шальной.
Идешь босая ты, прищурясь
лукаво. Мне ли не узнать
свет глаз, стиравший сумрак улиц,
сияние которых целовать
любил. Нам аромат акаций
плеск волн, гитары нежный стон,
гудки и семафоры станций
наврут про позабытый сон.
На старой пристани - скамейка,
в моей руке твоя рука
заблудится, как канарейка,
как бабочка издалека.
И счастье бликом по стеклу,
и сердце - абрикос в ладошке.
Надкусишь и швырнешь в окошко
огрызок, - возвратится все в золу.
И волны понесут признаний
венки и чмоков девственных букет.
И так же снова горьким станет
венков тех поминальный белый цвет.
...Под утро в небо от земли,
омытые слезой-росою,
уходят люди, сны и корабли, -
ты вновь прощаешься со мною.
...Так почему-то бывает всегда: вечная любовь заканчивается в четверг.
...Ошибка заключалась не в том, что мы с ней расстались. Таких «ошибок» в моей жизни потом было более, чем достаточно. И, конечно же, не в том, что я через девять лет после школы женился вовсе на другой женщине, проморочив, правда, перед этим ее и свою головы лишних 4 года. Все-таки главное в этом деле не только сесть в нужный транспорт, но и определиться, ехать до конца маршрута или вовремя соскочить. Избитость и циничность этого постулата нисколько не умаляют его истинности. Ну а сама ошибка заключалась в том, как мы расстались, вернее, как это сделал я.
…Всего-навсего, изрезанные в лоскуты, несколько ее писем, отправленные ей же заказной бандеролью. Чтоб уж наверняка! Злодеяние, убийство, предательство, совершенное внезапно, из переулка не ножом и не дубиной, а обыкновенными, канцелярскими за 30 не серебренников, а копеек, ножницами. Рукой, приделанной к молодому стоеросовому телу, уверенному в обладании той же копеечной истиной.
Двадцать лет спустя, на улице Виноградной, (а тогда она называлась Пионерской), в родном Могилеве-Подольском мой бывший одноклассник сказал: – «Оглянись!» Он не знал, что краем глаза, (ждал ведь!), я уже заметил ее, и краем сознания понял, что эта, летящая к нам знакомой походкой, располневшая женщина – ОНА, но отвернулся. Отвернулся, следуя то ли какой-то детской прихоти, то ли подчиняясь велению генетической памяти. Безошибочные признаки школьных симпатий: - либо ты беспощадно дерешь ее за косы, либо верноподданно таскаешь за ней ее портфель. А самый заметный, но самый верный признак – это, когда ты ее не замечаешь. И чем подчеркнутее ты от нее отворачиваешься, тем понятнее окружающим и тебе самому, что все это неспроста.
Потом меня подергали за ухо, и забытознакомодалекий голос насмешливо произнес банальную и классическую, (по крайней мере, для Могилева – Подольского), фразу: – «Мужчина, угостите даму папироской, а то я не знаю, как здесь пройти прямо!»
…Было отчетно - безвыборное собрание в старой школе, экскурсия по родному городу, банкет в ресторане и сидящие напротив два десятка лиц-зеркал. Поглядев в любое из них, можно было увидеть себя. Были тосты и танцы. Я танцевал только с ней, и мы все время почему-то молчали. Потом - хоровое шатание по ночным улицам с распеванием двадцатилетних шлягеров, – «Черного кота», «Королевы красоты», «Халли-галли» – и распиванием канистры молодого вина на набережной вечного Днестра у подножия не менее, (как тогда казалось) вечного Ленина. И была южная теплая ночь…
…и было утро, вернее, день и романтическое свидание в старом городском парке, на которое она прибежала ко мне, как и двадцать лет тому, еле отпросившись у мудрой, все понимающей и сильно постаревшей мамы. Была вросшая в землю, но чудом уцелевшая, «та самая» скамейка и даже, чего греха таить, (да и не грех это вовсе, хоть и были оба семейными людьми), несколько поцелуев. До банальности мы не опустились.
…После окончания школы она уехала в Удмуртию, работала на заводе в Ижевске и Сарапуле, там же и вышла замуж. К тому времени мы уже много лет не только не общались, но и не переписывались. «– Ты знаешь, – сказала она – даже после ЗАГСа, во время свадьбы, сидя рядом с мужем, я четко знала: если бы каким-то невообразимым чудом ты вдруг появился на пороге банкетного зала, я встала бы и ушла с тобой». Потом она порылась в сумочке и протянула мне снимок. На нем был запечатлен я, примерно в возрасте 14-15 лет, что меня не очень удивило: когда мы с Нинкой «ходили», то часто обменивались «фотками», в т.ч. и очень юными, у меня до сих пор где-то есть одна, где ей 4 года. « – Класс! – восхитился я, – Сохранила до сих пор? А у меня тоже…» и, подняв глаза от фотографии, осекся. Насмешливо улыбаясь, Нинка смотрела на меня озерами слез. И еще не взглянув снова на снимок, я вдруг сообразил, что на нем я одет в… американские джинсы, а сам снимок… цветной! – «Это мой старший. В первую брачную ночь я думала о тебе!» – сказала она.
Я смотрел на это фантасмагорическое фото, покрываясь от ужаса коркой инея и не понимая, что мне со всем этим делать и как жить дальше.
Бабы, бабы! Сатаны в юбках! Что же вы с нами делаете?! Любите и возвышаете ни за что, окунаете в наше же дерьмо и все равно любите, достаете из дерьма, умыв слезами, и снова любите, терпите нам и прощаете от нас, и любите, любите, любите. Вечный процесс и великое уравнение Жизни: «упал – отжался». Из вас мы вышли, в вас уходим.
Уже потом я где-то вычитал теорию, согласно которой женщина рожает ребенка, похожего на того, кого любит, о ком мечтает во время зачатия, а не на того, с кем его зачала. Мистика?!
…Через два года она с мужем и сыном попала в ДТП. Муж и сын остались живы. Осталась фотография.
…Ау, девочки! Где вы, милые? Где вы, строптивые и неумелые хранительницы своей и моей невинности? Что с вами стало, неопытные, но терпеливые воспитательницы моей
мужественности, созидательницы моей непоколебимой веры в ваше земное величие? Так хочется иногда встретиться, поговорить, увидеть и услышать ваши лица и ваши сюжеты! Кого сейчас вы храните и созидаете? На этом свете или на том?
P.S.
В зените осень, но зима пока что мимо
скользит. Чудно о прошлом вспоминать,
как по соседству разбитная тетя Римма
старухой нам казалась в сорок пять.
Пацан патлатый с новенькой гитарой,
ален делон подольской красоты…
Мы были далеко не худшей парой,
не жизнь, я сам развел мосты.
Земная дева, романтичный практик,
Та Самая Скамейка и в ларьке
ситро и шоколад - квадратик,
растаявший напрасно в кулаке.
Медовым пряником светили луны,
звенели звезды об асфальт, как каблучки,
трясло нас от невинных поцелуев,
горели губы – голые контакты, проводки.
Не вписываясь часто в повороты,
смеясь над теоремкой «се ля ви»,
писал, спешил по трапам самолетов,
чтоб разделить судьбу с ней на двоих.
...Ушла. За ней захлопнув дверь,
молился страстно, чтоб не уходила.
Теперь смешно... Но в сказки верь - не верь,
не жаль того, что истреблял чернила.
Но время лечит беды и успехи,
в порядке голова, и даже адреса
иные, в сердце заросли прорехи,
очнулся – дом другой и голоса.
Листаю прошлое, и многие фрагменты
сейчас бы по-другому сотворил.
Дарило время оплеух аплодисменты...
Ну что ж, я был таким, каким я был!
Святая дева, смерть, сыны, не ставшие моими,
жизнь пронеслась, как шалый ураган,
и только древняя соседка тетя Римма
по-прежнему презрительно хрипит – Пацан!