(Сказка)
Ехал мужик с ярмарки домой. Хорошая была ярмарка, богатая, товару навезли со всех концов света, глаза разбегались в разные стороны от обилия всякой всячины, купил бы всё, да не всё купилке под силу. Душа радовалась, глаза, широко раскрытые, удивлялись фантазии мастеров-ремесленников. Много чего высмотрел мужик: и толковости, и какое разумение примастырено, как шило с дратвой дружит, резец с деревом целуется, куда иголка нитку тянет. Он и сам народился-вырос в голове с кумеком: лапоточки из-под рук выходили - загляденье, шкатулки резные такого качества, что и спрос шёл особый, сердечный. И купецкая рука не могла упустить, чтобы любаву - душу не порадовать, и задорная молодецкая - для красы девицы.
А когда выставил на продажу, расписные игрушки зверушек да птиц - детишки густо облепили, пошёл рёв, плач - папанька, кошель тряси, деньгу наружу высыпай, маманя, родная, - купи, иные детки для скороходности понимания родительского сердца у прилавка на землю бряк - лежит как без сознания, не пойду! пока собаку липовую не возьмёте или деревянного кота хитрована с гармошкой около пенька...
Продал мужик изделия рук своих золотых, запряг лошадёнку, да прочь мотанул, упрятав за пазуху разбухший кошель - подальше от завистливых глаз. Расчётливый ум и товару богато закупил для хозяйства, жене и деткам подары не абы какие, первосортные, наилучшие, петушков сахарных, пряников едово-медовых полпуда, фруктов заморских свежих и черносливовых изрядно, инструменту нового холщовую сумку затяжелил, оглядно окинул три стороны, нет ли худого человека за спиной с ножом - и айда тележно-лошадно домой! Лошадка селезёнкой ёк да ёк, бежит, попёрдывает: овсом отборным хозяин щедро потчевал , пока разбежистая торговлишка по рядам шныряла, она его скоростухой в четыре копыта и благодарственно радовала.
Гонит мужик лошадку, песни горланит, трезвый! а впереди душа зайцем скачет. Людные места проезжал, птицы обочь дороги весёлыми песнями округу устилали, а затемнела даль, лес враз помрачнел, скрип тележный стал каким-то влажно-тревожным, вкрадчиво-настороженным, и птицы вроде как охрипли, отчего мужицкое сердце смурь припорашивать стала - мало ли чего! И не зря...
Неожиданно вблизи затравевшего загиба дороги глухарь поднялся, шумно крылья ополоснул в мареве сумрака, потом сыпанистая ватага разбойников из-за кустов выкатилась, один детина в грязном овчинном полушубке хвать лошадку за узду, тпрруу, милая, а другие ружья и рогатины наставили на мужика, курками щёлк, щёлк:
- Слезай, борода, приехали!
У некоторых улыба злорадная на зубы натянута...
Видит мужик, плохи дела, - грабёж, сейчас и новый кафтан сымут, шапку бобровую, сапоги хромовые, не ровён час и жизни лишат, не охнут, людишки - не шантрапа какая на большой дороге, сурьёзным делом заняты, а с ними ухо востро держи, лишне ввёрнутое возражение может некстатно боком обратиться. Но как супротивное слово наружу вынуть, если без лишних разговоров разбойники съестное мигом разобрали, голод не тётка в лесу холодном, а мало: сухой пряник голодное брюхо не шибко радует, дерёт больше.
- Ну, голова садовая, борода бедовая, золотишко сыпь в шапку, - сказал строжисто мужику детина в полушубке, крепышного вида, сутулый, похожий на медведя, видимо, за главаря уполномоченный лесной грабёжной братией.
- Моё золото не сыпучее, - ответил мужик, хоть и напуганный, а гордый.
- А нам любое сгодится, - поднял веник бороды удивлённый главарь. - Не томи, а то сами заберём.
Мужик поскрёб толстыми, крепкими пальцами затылок, прищурил заслезившийся глаз:
- Да у меня самородки, братцы...
- Парамошка... - повернулся в полушубке главарь, позвав кого-то простуженным голосом.
- Принимай, казначей, золото самородное. С горы на лыжах к нам...
Парамошка, мелкий чернявый мужичонко, вывернулся из-за тёмной осадистой ёлки и, путаясь в штанах, похоже, недавно с кого-то снятых, ещё не подогнанных, не обжитых, припрыгал расторопно к зовущему.
- Чаво, батька?..
- Чавокаешь, глупыш лесотёмный... У купчишки на телеге самородки... Наши... Не зевай, клади в мешок, мухой чтоб... Себе не прикармань...
Парамошка сунул руки под сухое пахучее сено на телеге, стал жадно шарить, но сено мешало, он заохапил его и скинул на землю.
Мужика это возмутило.
- Малопочтенный... братец, - сказал он Парамошке, - я разве купец. Протри глаза...
А клок сена тебе мешал? Мне теперь на голой телеге трястись ещё двадцать вёрст.
Разбойники загоготали, но как-то не напористо, с вяльцой. Кишка у каждого, чуть раздуто-подкормленная пряниками, лишь взбодрилась, без предчувствия горячего борщеца...
- Не переживай... Ехай не ехай, мы тебя тут закопаем. Глубоко. Где не трясёт...
Чуя упавшее сердце в пятке, мужик перекрестился.
- Чичас у кажного по чирью на языке сядет, как чёрт на макушку, запоёте матушку-репку...
Грабители игранули в перегляд, отпрянули, и чуть заметная тревога покрыла закопчёные у костра лица. Как влажная пасмурь, натянутой ветром непогоды в солнечную даль. Где-то в берлогах мутных душ очнулось и затеплилось не безразличие, а живой интерес к человеку, пуганому, но не в коконе страха.
Тем временем Парамошка, отлипнув от добротной телеги, показал скисленно-небритую физиономию, озабоченную и страдающую, и выдавил промороженными губами возглас.
- Батька, а самородков нетути. Омманул мужик...
Пучеглазый главарь выпустил узду из руки, открыл жабий рот, вытянул из-за голенища нож в полсабли, потрогал пальцем остроту лезвия. Полосонул крест- накрест воздух, нагоняя страх. Подступил к мужику, стоящему у телеги.
- Чума!.. - вынул из горла навострённое злобное слово. - За обман выпущу дух из тебя на прогулку. А назад не вернётся.
- Любезный! - С помедлением, запротестовал мужик. - Диковинные мысли сидят в твоей премудрой голове и преобразуются в диковинные слова. Если у меня золотые руки, а это значит, что они и самородки золотые. За чтожеш ты из меня хочешь выпустить скоробежно дух наружу...
Окружно стоявшие разбойники стали туго карабкаться мыслями к смыслу сказанного. Кто-то чихнул. Кто-то озвучил кашлем округу, уронил простудную слезу из воспалённого, красного глаза на холодеющую землю.
- Хочу поделиться немудрёным умением, - продолжил выпускать веские слова из-за редких зубов мужик. - И шкатульщики и тележных дел мастера мне нужны, во-как! Он провёл ребром ладони по горлу. - А резьбой по дереву кто занимается, у того душа соловьём поёт. Радости-то сколько - сам сотворил! А ваше дело малопочтенное, каторжное, айда ко мне, ребяты. Создадим артель. Работы - непочатый край!..
- Ёк-морёк!.. - воскликнул один, озадаченный. - Ты, морда бородатая, куды народ с кривой дороги стягиваешь, зачем смущение мёдом намазываешь на чёрствый хлеб.
Потрогал с подтягом рукав добротного кафтана мужика, сапоги хромовые оценил, блеснув жадно глазами. Глянул на себя, потрепанного, лапоть о лапоть потёр, запахнул дырявый кафтанишко, застегнулся вместо пуговицы струганным желтоватым обрубком сучка, привязанного дратвой, отошёл в раздумии.
Что-то произошло, сломалось в отлаженном механизме грабежа, угрюмые лица разбойников заугрюмились глубже, пронзительнее, один из них бросил на землю рогатину и вытирал руки о драный кафтан, словно счищал с них прошлые греховно-тёмные делишки. Шайка потеряла свою мускульную агрессивную силу, и стала походить на артель простых лесорубов, вышедших из глухого леса на поляну подымить крепкодушной "козьей ножкой". Золотые яблоки трезвых мыслей наполнили садовые головы искателей фортуны.
Между тем, ограбленный мужик сел на телегу, перебрал спутанную сыромять возжей, чмокнул, понукнув застоявшуюся лошадь, и та пошла неторопким шагом... Разбойники пришибленно следом, не теряясь из вида. Парамошка на ходу открыл выпиравшую полу кафтана, куда заныкал утаённую шкатулку диковинной работы, прижимая локтем. Но придержал левой рукой чтобы не упала и поднял над собой. Все ахнули!.. Не тяп-ляповское изделие, для сердца и глаза штука весьма и весьма приятная, в затейной резьбе которой соединились ум и умение рук. За мужиком уже шла если не артель, то что -то наподобие артели, молчаливо водя кадыками и тревожно всматриваясь в горизонт, где кружили толи вороны, толи чьи-то крылатые судьбы...