Когда мы с Саньком и двумя девчонками вышли из ресторана, над широкой, как сибирский тракт центральной аллеей Ванино небо было молочного цвета. Редкие прошлого века фонари освещали дорогу, тянувшуюся к морю. После «Колымского» репертуара музыкантов в кабаке, весь путь до девичьих хором, мне виделась колонна зэков, выныривающих из душных и вонючих трюмов.
Позвякивали котелки, бряцанье оружия и скрип сапог конвоя растворялись в перестуке арестантских набоек. Прохоря, кирзачи, цивильные ботинки, несколько человек были босыми. Дух невероятной силы, сломленных судеб, несбывшихся надежд приподнимал завесу тумана в порту. Посадили на корточки, разрешили курить…
Сквозь мощный каркас портового крана уже можно было разглядеть надпись «Рубцовск», белевшую на корме нашего парохода. На судне меня ждала буфетчица Татьяна, а Сашку необъятных размеров повариха. Летний бриз обдувал уставшие незнакомые и не очень ласковые женские лица. Для нас поход был хоть и рискованным, но всё же праздником жизни. Физиономии наших фурий источали такое страдание, словно они шли не на еблю а в забой. Причем сразу на две смены.
— Я помню тот Ванинский порт
И вид парохода угрюмый.
Как шли мы по трапу на борт
В холодные, мрачные трюмы,— полночи крутились в голове слова кабацкой песни.
В покосившемся серванте разгуливала семья слоников. У самого маленького был отломан хобот. Позвякивали хрустальные фужеры. С календарика за стеклом подмигивал олимпийский мишка. На стене мирно паслись олени. Я смотрел на часы и не мог дождаться, когда закончится этот бардак.
— Зачем? — в сотый раз повторяла моя совесть,— тебя на пароходе ждет нежная, милая, проверенная медкомиссией комсомолка Татьяна, которой ты нравишься и которую ты обожаешь. Мудила, что ищешь ты в краю далеком? Да еще и беспартийном!
Утром на цыпочках поднимаясь по трапу, меня пронзил букет ароматов. От нежно-апельсиновой зубной пасты вахтенного до едко-мазутного пятна у причала. Танюхин приоткрытый иллюминатор сурово вонзил в меня грозное око.
Отбойным молотком забилось сердце. Ватные ноги, не слушая пустую голову, донесли меня до койки. И только когда бесстыжие глаза начали погружаться в сладкую дрёму, остатки поруганной совести успокоили: «пронесло».