Роман жизни.
Так называл К.С.Станиславский рассказ о жизни персонажа перед его появлением на сцене, который, по его системе, должен придумать и представить себе исполнитель.
Почти полста спектаклей "Моцарт и Сальери" мы сыграли в своём театре-студии "Гармония". Увы, пятидесятого так и не было!
Статья публикуется специально к дню рождения А.С.Пушкина
Я вижу себя мужчиной лет 35, небольшого роста. Худощавый, глаза серые, нос длинноватый, губы ярко-красные, скулы едва заметно заострённые, лоб высокий, покрыт поперечными морщинами из-за привычки морщить лоб, особенно при разговоре.
Лицо тщательно выбрито. Голова не покрыта, волосы уложены в слегка растрёпанный начёс. Одет в камзол серовато-голубого цвета, с кантом цвета старой меди (золотистого с прозеленью). Рукава с отворотами сантиметров 20, украшены грубыми кружевами с паутинным рисунком, из ниток белого и тёмно-серого цветов. Пуговицы большие, обтянуты материалом камзола, расстёгнуты. Жилет почти белый (чуть кремоватый), весь покрыт вышивкой, застёгнут. Рубашка накрахмаленная, белая тонкая батистовая, с жабо, скреплённым круглой брошью с аметистом, окружённым тремя рядами жемчуга. Зеленовато-серые светлого тона панталоны чуть ниже колена, белые шёлковые чулки, серо-зелено-голубого цвета ботинки с квадратными носами, с кожаным бантом.
Я стою у зеркала у себя дома. Зеркало большое, на гнутых ножках, в стиле рококо. В комнате ещё разобранная постель, в углу небольшой рояль. В этом углу везде разбросаны ноты – рукописи и печатные издания: на полу, на рояле, на стульях и кресле, на небольшом столике с ящичками и четырьмя тонкими ножками. Свечи белые простые на столике, на рояле и на стене в канделябре.
Через дверь видно и слышно, как жена возится на кухне и успокаивает ребёнка. Жену и ребёнка люблю. Жена – верный друг, не упрекает, когда не хватает денег. Сын ещё маленький, вызывает у меня нежные чувства, умиление, жалость, иногда тревогу за его будущее. Хватит ли денег его вырастить, выживет ли он.
Жена подходит ко мне и озабоченно говорит, что еды мало. Действительно, либо ей с ребёнком, либо мне… Надеваю треугольную шляпу, белые перчатки, нацепляю шпагу – и выхожу из дома, поцеловав жену и ребёнка.
Сходил к одному вельможе, которому написал дивертисмент, но тот денег не дал. Жена устала за утро, надо дать ей отдохнуть. Играю с ребёнком в лошадку, в кубики, в погремушку. Он ещё мал, чтобы заниматься музыкой, но он хорошо чувствует ритм, и нам нравится по очереди выстукивать нечто на погремушке.
Пришла жена и сменила меня в детской. Иду в свой «кабинет», записываю мелодию, которая пришла мне в голову несколько дней назад. Она говорит о борьбе светлого и тёмного, любви и смерти. Как бы человек ни был счастлив, его подстерегает смерть, её не избежать. Все там будем. Даже маленькие дети от неё не застрахованы – у меня умерло уже трое.
Для мрачных мыслей у меня есть причина: недели три тому я получил заказ на реквием, музыку к заупокойной службе. Причём странными мне показались и обстоятельства, в которых я встретился с заказчиком. Два дня мне говорили домашние, что заходил за мною кто-то. От этого известия меня охватила смутная беспричинная тревога: кто бы это был, и что ему во мне? Он застал меня дома только на третий день, в то время, когда я, по нашему обыкновению, на полу играл с своим мальчишкой. Кликнули меня, я вышел и увидел… человека, одетого в чёрное. Он был выше меня ростом, в чёрном блестящем плаще, в чёрной шляпе с большой серебряной пряжкой. Его чёрные глаза сверкали из-под чёрной бархатной полумаски. Учтиво поклонившись, он произнёс несколько слов, из которых я понял, что его хозяин хочет заказать мне реквием и щедро заплатит. С этим он скрылся с моих глаз, оставив большой задаток в кошельке (этих денег потом хватило как раз на три недели).
Я стоял и смотрел на кошелёк, ощущая его тяжесть в своей руке. Тревога усилилась: мне показалось, что реквием заказан по мне, что чёрный человек – это вестник моей смерти, что он приходил за мной. В голове зазвучали торжественные и трагические аккорды. Жена и ребёнок уже легли спать, а я сел за стол и стал при свечке писать то, что приходило в голову. Творчество меня всегда отвлекает от мрачных мыслей, от плохого настроения и самочувствия.
Так я работал эти три недели. (Не то чтобы сидел не вставая, нет – выполнял мелкие заказы, давал уроки хорошеньким барышням, встречался с друзьями, заглядывал в трактир выпить кружечку пива, решал домашние проблемы, ухаживал за приболевшей женой, выезжал с семьёй на природу и т.п.) Реквием почти готов. Но чем ближе к концу работы, тем сильнее нехорошие предчувствия, как будто окончание работы означает окончание моей собственной жизни. Я боюсь прихода чёрного человека. Мне день и ночь покоя не дают мысли о смерти, которые персонифицируются в призраке чёрного человека. Мне он мерещится всюду, куда бы я ни пошёл. Порой даже сон теряю.
Однако именно в одну из бессонных ночей я недавно сочинил новую безделицу, которую только что и записал. Нечего и думать, чтобы продать её вельможам в качестве «гастрономической» музыки. Как академическое произведение она тоже не подойдёт чопорным блюстителям канонов в музыке: слишком фантазийный у неё характер. Пойду-ка я к своему другу Сальери, сыграю ему. Мне кажется, что мой коллега достаточно тонко чувствует музыку, чтобы понять всю прелесть новаторского характера этой штучки. Доставлю ему удовольствие.
Я выхожу на улицу Вены. В центре города большинство домов построено в стиле рококо – разноцветные богато украшенные фасады, красные черепичные крыши, полуколонны, завитушки. Театр с куполом, колоннами и барельефами композиторов в медальонах на фасаде. Я живу недалеко от театра в двухэтажном домике на втором этаже. Стены домика светло-розового цвета, коричневые наличники на окнах, красная черепичная крыша, вьющееся вечнозелёное растение на стене, фасад в три окна. Над тёмной дверью козырёк, который поддерживают затейливо выкованные кронштейны – «железное кружево». Рядом с дверью висит на кронштейне шестигранный фонарь с белыми матовыми стёклами.
Иду по мощённой булыжником улице. Она не слишком широкая, но две кареты на ней разъехаться всё же могут. Весёлая шумная уличная толпа привлекает меня разнообразными лицами, характерами, сюжетами. Меня увлекает зрелище молодых румяных и пухленьких красоток в белых накрахмаленных чепцах, белоснежных сорочках, чёрных корсажах, красных пышных юбках, полосатых чулках. Торговцы в белых колпаках, кожаных нарукавниках и тёмных фартуках громко зазывают их в свои лавки. Вот идут и беседуют солдаты в зелёной военной форме, в высоких шапках, чёрных сапогах со шпорами, с огромными усищами. Один старый – другой молодой. Они шумно спорят о том, что всего важнее для каждого из них. На молодого заглядываются девицы, но он не обращает на них внимания.
Наконец, улица расширяется и выводит меня на небольшую площадь, также мощённую булыжником. На ней находится трактир, где можно выпить кружечку пива или чашечку кофе. Это здание, облицованное квадратами желтоватого, как бы подрумяненного известняка, в поры которого уже набилась уличная и угольная пыль. Здание двухэтажное. На первом этаже трактир, на втором – жилые комнаты. Крыша красная черепичная, четырёхскатная. Наверху флюгер в форме петушка. До моего слуха вдруг доносятся низкие звуки скрипки. Кто-то пытается изобразить музыкальную фразу из оперы «Дон Жуан». Люди, которые её слышат, улыбаются, подпевают, другие – не обращают внимания и продолжают свои дела. Подхожу поближе и вижу: у дверей трактира стоит маленький кругленький человечек с бородкой, в мятом плаще неопределённого цвета, но всё же в крепких штанах и целых ботинках, хотя и нечищенных. Он в чёрных очках, скрывающих его глаза от взоров окружающих, но по его фигуре, жестам видно, что он слеп. Очевидно, по слуху он играет популярную мелодию из моей оперы, поставленной в Вене впервые несколько лет назад. Мне не всё равно, что моя мелодия на слуху настолько, что её играют даже слепые музыканты. Что скрывать – мне это приятно. Приятно людям доставлять удовольствие. Приятно дарить им музыку, которую они подхватывают и живут с ней в душе и на устах.
Я подхожу поближе. У ног музыканта зелёная мягкая шляпа, в ней несколько монет разного достоинства. Скрыпач старается, показывает себя, демонстрирует своё искусство, воображая себя настоящим маэстро. Он ценит себя, свою игру, он доволен звоном монет, падающих в шляпу. Он понимает, что нашёл золотую жилу, услышал и передал в музыке то, что нужно людям. Он не замечает, насколько он искажает первоначальный замысел, насколько его исполнение обедняет его. Я смеюсь над несоответствием моего восприятия самовосприятию исполнителя. У меня вдруг возникает ассоциация с собственным творчеством: а не так ли, как я сейчас, смеётся Бог, слыша наши жалкие потуги передать божественную гармонию земными звуками. Я вдруг решаю захватить с собой этого забавника и показать его Сальери. Мне кажется, он должен оценить шутку. Мы с другом, Антонио Сальери, много говорили о том, почему музыка необходима людям, зачем существуют на свете музыканты, какова наша роль в этом мире, что значит настоящее искусство, к чему мы должны стремиться в нашем творчестве.
Я обещаю музыканту плату и тащу его с собой. Он ничего не видит, передвигается ощупью, натыкается на столбы, на прохожих, шарахается от звука лошадиных копыт и скрипа колёс, бережно держит скрипку.
Вот и дом Сальери. Это большой, трёхэтажный дом салатового цвета с белыми лепными украшениями вокруг окон, с железной оцинкованной крышей, с коваными дымниками над кирпичными трубами, с кирпичной оградой, украшенной чугунной резьбой, с гербом над воротами, с гипсовыми фигурами львов у подъезда. В прихожей никого нет.
Оставляю треуголку, перчатки и шпагу, беру за шиворот скрыпача, подвожу его к двери в кабинет Сальери. Говорю ему: «Стой тут тихо, я сейчас за тобой выйду», и заглядываю в кабинет . В кабинете стоит небольшой рояль, много полок с книгами, с нотами, всё аккуратно разложено. Окна занавешены. У окна письменный стол. Стул перед фортепиано, другой – посередине комнаты. Сальери стоит ко мне спиной, жестикулирует, очевидно размышляя о чём-то. Хочется тихо, незаметно подкрасться к нему и громко пропеть прямо на ухо какую-нибудь мелодию, например, из его «Тарара»: ла, ла, ла, ла… Я так и делаю, но не успеваю осуществить до конца своё намерение: неожиданно Сальери окликает меня.
Как он меня увидел? В зеркало, что ли? Я испытываю некоторое недоумение и лёгкую досаду, что нежданная шутка не удалась. Он что-то говорит, но мне послышались за дверью какие-то звуки, грохот: слепой то ли наткнулся на что-то, то ли собрался слинять (интересно, как он это будет делать, ничего не видя?), то ли, не дай бог, кто-то его заметил и выгонит сейчас. Я направляюсь к двери, выглядываю из-за неё. Действительно, слепой чуть не уронил стул и столик. Я кричу, чтобы он не натворил ещё чего-нибудь: «Сейчас!»
Возвращаюсь к Сальери, рассказываю ему, как я шёл к нему (нёс кое-что показать), но, проходя перед трактиром, вдруг услышал скрипку. Сальери, по-моему, заинтригован меньше, чем я ожидал, и я стараюсь подготовить его к предстоящему представлению, говорю, что смешнее отроду он ничего не слыхивал, рассказываю ему о слепом скрыпаче. Сальери проявляет видимый интерес к рассказу, особенно когда я делаю многозначительную паузу перед тем, как назвать услышанное мной «произведение». В восторге предвкушения я усаживаю Сальери на стул и иду за музыкантом. Войти со слепым в кабинет, в котором много мебели, трудно. Чтобы он не натыкался на мебель и стены, мне приходится направлять скрыпача за шиворот.
Одновременно пытаюсь делать Сальери жесты, которые выражают мой восторг по поводу предстоящего действа. Наконец я нахожу удобное для размещения моего «партнёра» место и ставлю его там, поклонившись Сальери шутовским образом. Скрыпач это чувствует и тоже кланяется. Я отхожу в сторону, нахожу какой-то стул и сажусь на него, заказав: «Из Моцарта нам что-нибудь!»
Скрыпач играет именно то, что я ожидал. Его фигурка здесь, в кабинете богатого отшельника, ещё более уморительна, чем у трактира. Мне становится опять смешно, и я начинаю хохотать. Скрыпач, закончив игру, чувствует успех и начинает сначала. Но Сальери вскакивает и хватает скрипку за гриф, прерывая игру. Скрыпач пугается, я ничего не понимаю, Сальери возмущён тем, что я смеюсь. Он ругается, что я позволяю всяким неумехам профанировать искусство, и грубо прогоняет скрыпача. Ничего не видя, скрыпач всё же пытается самостоятельно найти выход. Я его догоняю и отдаю обещанный кошелёк – пусть выпьет за моё здоровье! Он мне хорошо подыграл, жаль, что Сальери не оценил шутки. Наверное, он сегодня не в духе. Может, не выспался так же, как и я. Проводив слепого, я хочу откланяться и сам, но Сальери меня задерживает.
Он напоминает мне, что я что-то ему принёс показать. Я испытываю двойственное чувство: разочарование от неудавшегося аттракциона и желание поделиться с коллегой новым произведением. Вдруг оно ему не понравится, как не понравилась шутка со скрыпачом? Ведь я знаю, что у Сальери прекрасное чувство юмора, мы с ним хорошо понимаем друг друга. Может быть, всё же отложить до другого раза?
Сальери, по-видимому, приходит в благодушное настроение, он всегда рад послушать мою игру. Наверное, он, как и я, находит в искусстве успокоение. Чем ближе я подхожу к фортепиано, тем лучше моё настроение – я «вхожу в образ». Чёрт его знает зачем, я пытаюсь предварить игру объяснениями, о чём музыка. Музыку ведь не объяснишь словами, она передаёт чувства в чистом виде. Может быть, я пытаюсь обмануть себя, рассказывая о любви, дружбе, свидании с красоткой, встрече с другом – да вот хоть с ним, с Сальери! Однако меня опять преследует виденье гробовое: покойники, которым предназначен мой реквием, – может быть, это буду я сам! Я не хочу это видеть – всё перед глазами покрывается мраком, и я не могу подобрать адекватных слов. Мне опять начинает мерещиться мой чёрный человек, и я нахожу лучшим приступить к игре.
Во время игры я наслаждаюсь музыкой, которую сам сочинил и сам же исполняю. Я не любуюсь собой, я думаю опять о Боге, который подарил нам музыку (из наслаждений жизни она, наверное, уступает только любви!).
Из слов Сальери по окончании музыки я понимаю, что она ему понравилась, и переспрашиваю: «Что ж, хорошо (тебе было, слушая мою музыку? Я доставил тебе наслаждение)?» Ответная реплика Сальери показывает его смятение. Мне хочется его успокоить, и я перевожу разговор в бытовой план. Я согласен с тем, что музыка имеет божественное, небесное происхождение, но не надо путать Творца и простого сочинителя, которому к тому же надо подумать и о земном, например, где покушать.
Тут, к моей радости, Сальери приглашает отобедать в трактире Золотого Льва. Я только хочу сходить домой и сказать жене, чтобы ела сама и кормила ребёнка, а мне не оставляла: я поем в трактире.
Выхожу на улицу, направляюсь домой, прохожу опять сквозь пёструю, шумную толпу. Внезапно мне кажется, что на солнце блеснула серебряная пряжка шляпы моего гостя трёхнедельной давности, что я вижу моего чёрного человека. Меня охватывает безотчётный страх смерти. Я хочу скрыться от призрака, он преследует меня до самого дома. Я захожу в дом, предупреждаю жену, чтобы обедала без меня, и опять выхожу на улицу. Оглядываюсь – чёрного человека нигде нет. Опять по улице иду в другой трактир – более богатый, фешенебельный, с резными ставнями на окнах, с внушительных размеров вывеской – золотым львом – у двери. Здесь уж нет никаких слепцов под окнами. Внутри можно заказать отдельный кабинет с фортепиано. Стены обиты тканью с золотистым отливом. Красивые свечки, витые, разноцветные, на столе и фортепиано, на стенах. Стулья и стол в стиле рококо.
Сальери встречает меня приветливо, но ни его учтивость, ни хороший обед, ни славное вино, ни роскошь интерьеров – ничто меня не может отвлечь от видения «чёрного человека». Я чувствую его присутствие, иными словами, страх смерти, инстинктивный ужас.
Сальери пытается меня расшевелить, развеселить, отвлечь, развлечь. Я хочу объяснить ему причины моего подавленного настроения. «Мой Реквием меня тревожит», – говорю я, имея в виду суеверный страх смерти. «Черный человек», – говорю я, подразумевая смерть, призрак которой за мною, как тень, гонится всюду, куда бы я ни пошёл. Я сам немного посмеиваюсь над своим страхом, мне совестно признаться в нём кому-либо, тем более мужчине.
Сальери вспоминает Бомарше и его шутливый совет. Весёлые комедии этого француза в ходу по всей Европе. Их ставят в разных странах, несмотря на запреты. Его герой – весёлый, остроумный, не упускающий выгоды выходец из третьего сословия, поднимающего в данный исторический момент голову, привлекает публику. Имя Бомарше с недавних пор ассоциируется и с моим – после премьеры моей оперы «Женитьба Фигаро». «Мальчик резвый», «Вы, кому известно» и другие мелодии у всех на устах. Сальери, кстати, тоже сочинил оперу на сюжет Бомарше – того самого «Тарара». Я вспоминаю об этом вслух, напевая свой любимый мотив из этой оперы.
По ассоциации вспоминаю слух, который завистники пустили насчёт Бомарше: что он якобы кого-то отравил. Но Сальери подтверждает моё мнение: конечно, не отравлял! Я чувствую облегчение. Ну да, Бомарше – он же гений, творец, несущий людям любовь через своё творчество. Это так мне понятно (как простая гамма)! Любовь и злодейство не совмещаются в моём сознании. Я в этот миг вновь ощущаю потерянное было мною чувство полноты, радости жизни, гармонии с миром, который сейчас для меня заключается в моём друге Сальери. И он – как это здорово! – согласен со мной. Я с восторгом, с восхищением предлагаю тост за его здоровье, за наш искренний союз двух сыновей гармонии. Хорошо сидим! И обед уже кажется мне хорошим, и вино славным – я хочу сыграть Сальери мой Реквием – произведение, которое ещё никто никогда не слышал.
Музыка опять уносит меня в волшебную страну грёз, вечной любви, небесной гармонии. Молитва, возносимая к богу, вносит в мой внутренний мир успокоение. Я слышу, что Сальери за моей спиной плачет от восторга перед божественной музыкой. Я восхищён тем, как он чувствует силу гармонии, я удовлетворён как артист, как автор эффектом, который произвело моё детище. Закончив игру, я выражаю вслух своё восхищение публикой. Но у каждой медали есть две стороны: если бы все, как мы, предавались искусству, которое не терпит никаких рамок, ограничений материального порядка, то мир бы не мог существовать, никто бы не стал заниматься повседневными заботами, и было бы нечего покушать, нечего надеть, негде жить. Душа живёт в нематериальном мире, а тело требует удовлетворения своих потребностей, как это ни мешает творчеству. Немногие могут не обращать на это внимания, как мы, для кого творчество превыше всего. Это не есть ни хорошо, ни плохо. Это закон жизни. Я принимаю это как данность.
Моё тело даёт мне знать о себе тошнотой, головокружением, слабостью. Мне хочется прилечь. Наверное, я не выспался с этой своей бессонницей, с этими дурацкими суеверными мыслями о смерти. Хочу пойти поспать. Приветливо прощаюсь с другом и ухожу.
Иллюстрация - это мой чибик "Моцарт".
Призыв отметить день рождения А.С.Пушкина - здесь:
http://www.proza.ru/addrec.html?2016/06/05/1461